Текст книги "Сагайдачный. Крымская неволя"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

VI

Перед нами Кафа – знаменитая, бессмертная Кафа, некогда, еще за полтысячелетия до нашей христианской эры, гордость классических, милетских греков, Кафа, в которой звучал когда-то язык Гомера, Перикла, Софокла, Еврипида и Демосфена, Кафа, впоследствии гордость генуэзцев и потом турок и крымских ханов, Кафа, с стотысячным своим и пришлым населением, с богатейшим в мире портом и гаванью, запруженою торговыми и военными кораблями и галерами, с грозными стенами, башнями и бойницами, с роскошными дворцами, садами, фонтанами и водопроводами... Богатые мечети с тянущимися к небу высокими минаретами... Яркое голубое небо, отражающееся в еще более голубом – голубом до черноты и зелени – море.

Неумолкаемый стон стоит над городом, не стон болеющего и ноющего сердца, а нестройный стон – могучее дыханье жизни, говор десятков тысяч людских глоток, и настоящий стон, стон невольников и их кобзарей, выкрикивающих на галерах, в гавани, свою тоску по родине, по вольной жизни... На мечетях и минаретах, в тени карнизов и оконец, стонут голуби...

Перед нами та Кафа, которая гремела в XVII веке под именем Кучук-Стамбула, малого Стамбула, или Крым-Стамбула, как богатейший невольничий рынок в мире...

Утро. Обширный рынок, обставленный мечетями и гордыми минаретами, полон невольников, только что приведенных двумя татарскими загонами из Московской Руси, Подолии, Волыни, из Польши и Червонной Руси. Несчастный живой товар сидит и стоит группами. Бородатые покупатели – турки, армяне, крымцы – ходят от группы к группе, прицениваются, высматривают здоровых работников и красивых детей и женщин... Последние со стыдом и плачем прячут свои лица от несытых глаз азиатов... Дети прячутся за старших...

А кругом – роскошь зданий, журчащие фонтаны, синее чудное море почти у ног... Толпа все валит и валит на этот рынок, на это чудное, чарующее и страшное зрелище...

Мастерскою кистью рисует подобный рынок один даровитый украинский писатель:

«Осанистые бородачи в белых, пунцовых, зеленых, пестрых чалмах и разноцветных шелковых кафтанах; черномазые африканцы в красных, как жар, фесках, куртках, шароварах, сверкающие золотыми позументами, оружием и дикими своими глазами; картинные азиатские рыцари на картинно изукрашенных конях рисуются, как дорогие цветы в заглохшем саду, среди голосистых носильщиков и звякающих кандалами невольников, среди вьючных верблюдов, мулов, ослов и запряженных волами фургонов. А южное солнце, незаслоненное облаками в этом благодатном климате, яркими бликами и резкими тенями рисует богато развитую растительность, восточную архитектурную пестроту, беспорядочный громозд азиатского быта, роскошные одежды, грязные лохмотья и веселые лица крымцев, адзамуланов, изогланов, янычар, спагов, позолоченных евнухов и грустные фигуры невольников...»

А вон там, в гавани, на синеве моря, качаются галеры-каторги, и на них развеваются по ветру казацкие чубы – это бедные невольники, нагие до пояса, прикованные к своим сиденьям, работают тяжелыми веслами и прислушиваются, как на берегу кобзарь, уже негодный к работе, плачем невольницких дум зарабатывает себе кусок хлеба, забыв уже и думать, после сорокалетней неволи, о возврате на милую Украину. Кобзарь голосно, с глубоким плачем не слез, а сердца, выстонывает о том, как «на Черном море в святую неделю на проклятой галере-каторге не сизые орлы заклекотали, а бедные, несчастные невольники в тяжкой неволе застонали, на колени упадали, руки к небу подымали, кандалами брязчали, господа милосердного слезно благали: «Подай нам, господи, с неба частый дождик, а снизу буйный ветер, – то не встала ли бы на Черном море великая буря да не вырвала ли бы она якорей у турецкой каторги: уж нам эта турецкая бусурманская каторга надоела, белое тело казацкое молодецкое около желтой кости пообъела...»

И слушают этот стон кобзаря те невольники, что работают в гавани на каторге, и вот эти новенькие, что сидят на рынке – кто в тени кипариса, кто на яркой солнечной припеке, – и тихонько плачут...

И рядом с этим – «неумолкающий стон голубей в тени минаретов и кипарисов (говорит тот же зарезавший свое славное имя писатель);[35]35
  Рисует даровитый украинский писатель... Зарезавший свое славное имя... Д. Мордовцев цитирует (с незначительными отклонениями) два отрывка из исторического очерка П. А. Кулиша (1819—1897) «Татарская неволя» (Русская старина, 1877, т. XVIII, март, 391. 392), а также дает оценку позиции П. Кулиша, в конце 70-х годов укрепившегося на реакционно славянофильских, националистических позициях (подробнее охарактеризована в памфлете «За крашанку – писанка» (1882).


[Закрыть] вторящие им с минаретов призывы правоверных на молитву; разноязычный говор толпы и резкие звуки базарной музыки с пронзительными выкрикиваниями певцов, рассчитанными на крепкие нервы, – все вместе составляло мучительный концерт среди блистательной и дикой сцены...»

А под этот режущий душу поток звуков, под стоны голубей, не наших, а восточных, которые действительно стонут, а не воркуют, седоволосый кобзарь продолжает свой эпический, сердце обливающий кровью плач: «А паша турецкий, бусурманский, по рынку похожает, тот плач невольницкий зачувает, на слуг своих, на турок-янычар, со зла гукает: «Эй вы, турки-янычары, к невольникам ступайте, по три пучка терновых и червонной таволги набирайте, бедного невольника по трижды по одному месту стегайте...»

А под эти стоны, слезы, выкрикиванье, торг на рынке идет своим чередом...

VII

У фонтана, в тени кипарисов, знакомый уже нам по имени татарин Гирейка картинно расположил свой «товар»: впереди на кошме сидит золотоголовая подоляночка, что украдена на глазах Дорошенко и Мазепы; сорочечка на ней чистенькая, сама вся она вымытая, на загорелой шейке искрятся бусы и кораллы; золотые волосы, распущенные по плечикам, так горят, словно тонкие нити из червонного золота; рядом с нею дивчина в красной запаске; она тоже принаряжена, и ее вороньи косы пышно спускаются на плечи и на спину; за ними – москаль, равнодушно глядящий на пеструю толпу и с нежностью переносящий взоры на свою любимицу девыньку, и парубок с высоко подстриженною черноволосою головою.

К этой живой группе подходит бородатый с мягкими глазами и в богатой одежде турок: ярко-зеленый, шитый золотыми позументами халат, кинжалы и пистолеты за поясом, перстни и кольца на пухлых пальцах – все так и горит на солнце. Глаза его сразу падают на золотую головку, на прелестное испуганное личико, да так и впиваются в ребенка. Затем переносятся на большую дивчину, на парубка и на москаля. Москаль дружески ухмыляется.

Начинается торг. Покупщик прежде всего останавливается на девочке. Продавец Гирейка, видя, что девочка поразила богатого покупателя своею красотою, стоит на высокой цене. Покупщик скупится, придирается.

– Ишь ты, дьявол, – бормочет вслух москаль, – говорит, тельцем-де худа девынька.

Продавец не уступает, стоит на своем; покупщик сердится – оба говорят разом, размахивают руками.

– То-то, дьяволы! – продолжает ворчать москаль.

– Раздеть тебя хотят, девынька.

Девочка вспыхивает, закрывается руками... Слезы выступают на глазах...

Покупщик требует, чтоб раздели девочку: ему нельзя не видеть всего ее тела; а то может продорожиться – купить с каким изъяном...

Гирейка начинает развязывать сорочку у девочки; та не дается, плачет, бросается к своему «дедушке»...

– Ой дедушка! Ой, стыдно!

– Нету, нету, ничево, дитятко, – успокаивает ее москаль.

– Он ничего – не тронет, только глазком малость накинет, так, чуточку, чиста ли тельцем ты, ягодка.

Девочка все-таки сопротивлялась, плакала.

– Ой мамо! Мамо! о-о!

– Девынька! Дитятко! Крохотка! Не бойся, золотая моя! – уговаривал ее москаль.

С трудом сняли с нее сорочечку. Голое тельце, словно точеное, так и блеснуло перед изумленными глазами покупателя. Даже посторонние зрители ахнули: так прелестно было тельце ребенка-невольницы...

Покупщик сдался, и тотчас же ударили по рукам. Девочка была продана в гарем богатого паши.

За девочкой начался новый торг; паше, как видно, понравилась и взрослая украинка, уже готовая красавица, в яркой запаске и с роскошною черною косою. К счастью для нее, тут не пришлось прибегать к разоблачению казоваго конца интересного товару: чернокосую украинку не раздевали донага, а только осторожный и разборчивый покупщик тщательно осмотрел ее фигуру, статность, желательную полноту и округлость, кой до чего с улыбкой дотронулся, несмотря на сопротивление девушки и на успокоительные замечания москаля – «ничего-де, красавица, пущай пощупает маленько, без этого же нельзя: товар осмотреть надоть, прикинуть... не стыдись, красавица»...

Ударили и тут по рукам. Покупщик достал из кармана широких шаровар замшевый, шитый шелками и бисером кисет, зазвенел золотом, стал отсчитывать договоренную плату... Но в этот момент к нему приблизился москаль...

– Ваша милость! Сундук премудрости! Паша батюшка! – скороговоркой затараторил он.

– Купи и меня! Якши, сундук премудрости! Купи, родной!

Паша с изумлением посмотрел на него, вопросительно взглянул на продавца. Москаль и к нему приступил, упрашивал, чтоб он и его продал вместе с девынькой; что без него она пропадет, что он сам здоров, работать может и на дворе, и в саду, и воду носить, и лошадей поить и чистить – все может... Он, мешая русские слова с татарскими и турецкими, коверкая все на московский лад, объяснял, что лучшего паше работника и не надо, что он тридцать лет жил в неволе, всякое невольницкое дело знает, как свои пять пальцев. Он, наконец, спустил с плеч рубаху, показывал, какие у него могучие плечи, руки, грудь...

– Купи, паша! Купи, сундук премудрости! Вон видишь, какой я – бык быком, якши! Алла!.. Да я твоей милости за десятерых работать стану, и песни петь, и плясать в угоду твоей милости... Вот я какой! Колесом перед тобой ходить стану...

И он, взявшись в боки, стал выплясывать, и присвистывать, и приговаривать:

 
Хвост вытащил, нос увяз,
Нос вытащил, хвост увяз.
 

Паша и Гирейка хохотали, как сумасшедшие. Кругом собирались зрители и любовались этим необыкновенным «урусом». Он вдруг переменил тон и здоровым голосом зазвонил, как звонят в Москве у Ивана Великого:

 
Отец Яков! Отец Яков!
Дома ль поп? Дома ль поп?
К заутрени звон, к заутрени звон:
Тили-тили-тон! тили-тили-тон!
 

Весь рынок дивовался, хлопал в ладоши, изумлялся, откуда это явился невиданный дервиш. Со всей площади и с пристани собрались татарчата. Все покупатели бросили свой торг и приблизились к Гирейкиным невольникам...

Участь москаля была решена: паша купил и его вместе с двумя хорошенькими пленницами.

VIII

Прошло немало лет. Дорошенко, долго верховодивший Западною Украиною, то отдававший ее туркам и татарам, то торговавшийся из-за нее с Москвою и с Левобережною Украиною, теперь уже более не верховодил ничем, а сидел в московской неволе, в селе Ярополче, Волоколамского уезда, хотя и с почетным званием воеводы. Мазепа, по своему обычаю, предал его и передался на сторону его врага, гетмана Левобережной Украины Ивана Самойловича, чтоб и его потом утопить в ложке воды.[36]36
  Самойлович Иван Самойлович (год рождения неизвестен – 1690) – гетман Левобережной (1672—1687) и Правобережной (1674—1687) Украины. Службу в казачьем войске начал в 60-е годы сотенным писарем, деятельность его была направлена на дальнейшее расширение привилегий старшины. Под давлением народных масс добивался воссоединения Правобережной Украины с Левобережной в составе России, вел ожесточенную борьбу против султанского ставленика П. Дорошенко. После неудачного Крымского похода (1687) по ложному доносу был свергнут, арестован и сослан в Тобольск, где и умер.


[Закрыть] Лишь изредка вспоминали они о разграбленном турками, по их милости, Каменце, о бившейся на седле у татарина золотоволосой украиночке...

Вместо них в Заднепровской Украине верховодил уже Юрась Хмельницкий, которого султан выпустил из чернеческой кельи и неволи и, вместо четок, дал ему в руки гетманскую булаву с тем, чтобы он, Юрась, покорил под ноги блистательного падишаха всю Украину и титуловался бы так: «Я, Григорий-Гедесон-Венжик Хмельницкий, з божой ласки, божиею милостию ксионже русский, сарматский и гетман запорожский».

Два лета – 1677 и 1678 года – водил Юрась огромные полчища татар и турок под Чигирин, желая добыть себе этот крепкий оплот и столицу Правобережной Украины.

Вот как картинно и образно описывает Самовидец это Юраськино нападение на Чигирин в 1678 году: «Турчин, жалея прошлогодняго в войску убытка и безчестия (в прошлом году Юрася отбили от стен Чигирина с великим уроном), выправил уже большия войска турецкия и татарския с Юрасем Хмельниченком и вейзиром Мустафою под Чигирин, которые, пришедши июля 8, доставали Чигирин многократными приступами с стрельбою, и гранатами, и подкопами, и всякими промыслы долго. Однако ж и войско, под командою Ржевскаго и Коровки, мужественно неприятеля от стен градских, стреляя, отбивали и, из города выбегая, в шанцах янычаров били и живых ловили. Войска ж государские, в Бужине дождавшись князя Булата с колмыками и донскими козаками, когда двинулись далее, то на переправе Ятис-реки с Каплан-пашою целый день войну страшную имели до ночи. Рано же переправившись, сильно еще под горою, с которой турки пушками на них стреляли, принуждены были биться до ночи ж, а ночью выправили Василя Дунина-Бурковскаго, полковника черниговскаго, к Чигирину, придав и великороссиян не малое число, которые, не дошедши верха горы и спустившись, стрельбою ж своею возбудили турок так, что стали на обоз козацкий з армат паки жестоко палить, и чрез целый день баталию отправляя, еще мусели заночевать; но в субботу, пошедши стройно, турков з горы збили и армат 27 взяли. Однак турки, оглянувшись, что погони за ними нет на поле, аж до обозу москву и рубая гнали; токмо един полковник великороссийский як окидався рогатками и удержався, так до него и все войска з обозу притягши, весь день той с турками воевались, которые, убояся великих сил государевых обоего народа, за Тясмин перешли. Войска же государевы, приступивши к Чигирину, над бором около озера целую неделю праздно стояли, чим ободрившись, турки начали Чигирина крепчае доставать. И когда гетман Иван Самуилович выслал в город свежое войско, неприобыклое к штурмам, при отходе в обоз приобыклых, – то турки, сделав подкоп и в замку диру вырвавши в пятницу, Ржевскаго командира первее убили, а потом августа 10-го, в неделю о полудни, когда тое ж войско, попившись, поснуло, тогда в городе на учинившуюся подкопами прорву наши не бросились, чтобы тотчас на дирах бить турков и землею в мехах затыкать по-прежнему дыры, но все утекать начали и, на мосту обломившись, топилися в воде и на гребле в бегу давилися, где пропало на несколько тысяч козаков, токмо пехота под горою, а москва в замку боронилися до ночи, турки же остальных в городе и за городом везде нещадно рубали. И в ту пору, ночью, сердюки _{[Сердюки – казаки наемных пехотных (сердюцких) полков на Левобережной Украине в конце XVII – первой четверти XVIII ст. Сердюки подчинялись непосредственно гетману, выполняли военную и полицейскую службу]}, оборонивши на гребле переход Москве, понабивали в замке полныя арматы порохом и, замок запаливши, туда ж на греблю напролом чрез турецкое войско, уже Тясмин перешедшее, пробилися, бо и турки в ту пору в ужасе были, когда запаленные порохи и арматы, порвавши з собою в гору арматные запасы и великим треском, весь воздух тем осветивши, высоко подносити и с высоты на обозы пущати начали...»

IX

Это был страшный взрыв – взрыв, от которого, казалось, заколебалась и долго трепетала земля, дрожал дремучий бор на горе, по которой расположены были московские войска с их полководцами – князем Ромодановским,[37]37
  Ромодановский Григорий Григорьевич (год рождения неизвестен – 1682) – русский государственный и военный деятель, боярин, князь. Участник Земского собора 1653 г.; в составе русского посольства во главе с В. В. Бутурлиным принимал участие в Переяславской раде (1654); был воеводой русских войск на Украине в войне против Польши (1654—1656). Командовал войсками в борьбе против турецкого ставленника гетмана П. Дорошенко; участник Чигиринских походов 1677 и 1678 гг.


[Закрыть] Касимовским-царевичем, гетманом Самойловичем, Мазепою, калмыцким князем Булатом и другими; трепетала и, казалось, кипела огненною пеною вода в Тясмине, через который в беспорядочном бегстве спасались обезумевшие от ужаса турки; шаталась и взлетала в воздух по частям, целыми башнями и оторванными стенами, Чигиринская крепость, цитадель; взлетали на воздух дома, и уже оттуда, точно с неба, падали обезображенные трупы турок, казаков, москалей, разбитые пушки, лафеты, пороховые ящики – все это, казалось, падало с неба, из пылающего воздуха, разносимое в разные стороны, падало в воду, на московские, малороссийские и турецкие обозы; иные пушки и чиненые снаряды, брошенные взрывом на воздух, разрывались и стреляли уже там, словно бы невидимые силы стреляли с неба на землю... Ночь на несколько времени превратилась в день, в страшный, огненный, с огненным и каменным дождем день... Та горсть храбрецов, – москали и казаки, – которые решились взорвать сами себя вместе с крепостью, цитаделью и орудиями, казалось, мстили за себя, падая с неба на турецкое войско обезображенными трупами, как бы обхватывая бегущих своими кровавыми руками или поражая их своими оторванными, размозженными головами... Это было ужасное зрелище!

– Господи! Да не яростию твоею обличиши мене, ниже гневом твоим накажеши мене! – испуганно бормотал Самойлович, бледный и зеленый, стоя рядом с князем Ромодановским и глядя на эту страшную картину разрушения и на бегущее в беспорядке турецкое войско, освещенное заревом Чигиринского пожара.

Мазепа, стоявший тут же около Ромодановского, удерживая своего белого как снег коня, оторопевшего было от грома взрывов, с улыбкою посмотрел на гетмана. «Это не Дорошенко, – мелькнуло в его лукавом уме. – Попович – зараз за молитву... орарь _{[Орарь – часть облачения диякона]} бы тебе в руки, а не гетманскую булаву»...

– Кнас! Вели мой калмык айда! – нетерпеливо обратился князь Булат к Ромодановскому, сверкая своими узенькими, словно осокою прорезанными, глазками.

– Вели турка рубил, колол, топил – айда!

Ромодановский вздрогнул... Он сам чувствовал, что теперь как раз бы пора сказать это «айда», чтоб сразу покончить с турецким войском и с этим сопливым Юраською, которому впору только гусей пасти; но он молчал, боясь встретиться с глазами князя Булата и Мазепы... Ведь у него там, у Юраськи, заложником его любимый сынок... А турки еще на прошлой неделе присылали к нему сказать, что если он, князь Ромодановский, поведет свое войско на турок, то они тотчас же, вместо сына, пришлют ему его кожу, набитую сеном... Страшно... Может быть, и теперь, в эту страшную минуту, с него, с живого, сдирают кожу... «О-о!» – невольно застонал он...

– Вели айда – калол, хадыл, рубил – айда, кнас! – приставал Булат.

– Рано... повременим... не приспел час, – отговаривался Ромодановский.

– Точно рано, ваша милость, – подделывался Мазепа, пряча свои лукавые глаза, ибо и Мазепа догадывался, почему Ромодановский медлит.

Чигирин между тем догорал. Отдельные вспышки прекратились – нечему уже было вспыхивать, и злополучный город только местами тлел и дымился.

– Се бысть град – и се не бе, – грустно качал головою Самойлович.

– Что говорит ясновельможный гетман? – почтительно любопытствовал Мазепа.

– Пропал Чигирин, пропала слава старого Хмеля! – так же грустно отвечал гетман. – Не в батька сын пошел.

– Не в батька, а по батькові, – двусмысленно заметил Мазепа.

– Как не в батька, а по батьков!? – удивился гетман.

– Юрась волю Богдана творит...

– Что ты, Иван Степанович!

– Так... его это воля, батькова – старого Хмеля?..

Самойлович удивленно глядел на него, видимо, ничего не понимая. Мазепа ударил себя по левой груди.

– Вот тут воля покойника, – таинственно сказал он.

– Как! Что ты?

– Я достал тайные пакты покойного Богдана с султаном на подданство.[38]38
  ...Тайные пакты покойного Богдана с султаном на подданство – эта мнимо многозначительная реплика Мазепы указывает на результат некритического восприятия Д. Мордовцевым ложной концепции, изложенной в статье Н. Костомарова «Богдан Хмельницкий – данник Оттоманской Порты» (1878). Вопреки исторической действительности, вопреки основанной на многочисленных документальных данных собственной концепции, изложенной в монографии «Богдан Хмельницкий» (1857), эта версия, высказаниая Н. Костомаровым, была легковерно подхвачена здесь Д. Мордовцевым. Единственным объяснением использования историческим романистом этой версии может быть стремление косвенно высказать протест, следуя традициям Т. Г. Шевченко, против социального и национального угнетения украинского народа царизмом, обличить украинское панство в пособничестве самодержавному гнету. Однако романист-историк должен стремиться к познанию полной правды, самостоятельному анализу, а неоспоримым фактом является верность Богдана Хмельницкого союзу с Россией одобренному народом решением Переяславской Рады (см. новейшие работы советских историков – Пинчук Ю. Исторические взгляды Н. И. Костомарова. – К., 1984; Санин Г. А. Отношения России и Украины с Крымским ханством в середине XVII века. – М., 1987; Котляр М. Ф. Неспроможність сучасних буржуазно-націоналістичних фальсифікацій воззєднання України з Pociєю. – УіЖ. – 1978. – № 12; История Украинской ССР; В 10 т.—К., 1983.—Т. 3.


[Закрыть] Самойловича как бы осенила новая мысль. Он круто повернулся на седле и показал рукою куда-то далеко, на Север.

– Так и он шел по его следам? – сказал он загадочно.

– Кто, ясновельможный гетман?

– Дорошенко...

– По его ж... другие следы ведь ведут прямо туда...

Мазепа не докончил, но Самойлович сам догадался, куда ведут эти другие следы...

X

Светало. Чигирин кое-где дымился, представляя черную и серую груду развалин и пепла. За Тясмином слышались еще отголоски доканчивавшейся борьбы. Турецкое и татарское аллалаканье становилось все слабее и слабее. Отряды, преследовавшие беглецов, возвращались из-за Тясмина к своим главным силам. Казаки и московские рейтары гнали пленных небольшими партиями. Везли часть захваченного турецкого обоза с пушками и палатками. Тут же следовало и стадо верблюдов, на которых, по-видимому, торжественно восседали турки и татары.

– Это что такое? – с удивлением спросил Ромодановский, все еще не сходивший с коня, и с тайною боязнью присматриваясь к верблюдам и турецким палаткам.

– Кого они ведут?

– Это верблюды, боярин, – отвечал Мазепа, отъехавший от Самойловича, душу которого он уже успел смутить своим лукавым намеком на «Сиберию».

– А что на верблюдах? Турки? – удивлялся и чего-то опасался князь.

Мазепа пришпорил коня и понесся с горы к приближавшимся казакам с верблюдами. Скоро он воротился и с улыбкой подъехал к Ромодановскому.

– Что скажешь, Иван Степаныч? – тревожно спросил воевода.

– Да наши казаки, боярин, захватили несколько сот гетманов на верблюдах, – с прежнею коварною улыбкой отвечал Мазепа.

– Каких гетманов?

– Юраськов Хмельницких...

– Как! И он взят! – еще более встревожился боярин.

– Не сам он, а его товариство... Изволь сам посмотреть...

Ромодановский, царевич Касимовский, Самойлович, Мазепа и князь Булат съехали с холма, на котором, во главе своих войск, наблюдали за ходом битвы и действиями отрядов, высланных на защиту Чигирина и на его гибель.

Рейтары стаскивали с верблюдов что-то вроде человеческих фигур, наряженных турками, и со смехом бросали их в воздух, наземь или кидали в Тясмин.

– Пропадай ты, аспид, ишь, идолы, чево понаделали!

– Не кидай в воду, братцы! Бабам повезем – на огороды ставить...

– Уж и точно воробьев пужать! Ах они дьяволы! Али мы воробьи!

– Вороны, братцы! Ах, и смеху же!

Увидав начальство, рейтары перестали смеяться и браниться.

– Что это, братцы? – спросил Ромодановский, подъезжая к одной фигуре.

– Чучела огородны, боярин, – это он нарядил болванов и посадил на верблюдов, чтобы нас пужать.

Ромодановский не мог не рассмеяться: на верблюдах действительно торчали наряженные соломенные чучела...

– Сие турчин так делал обманою, ради показания великости своего войска, дабы мы всуе порох и пули на праздные палатки и болваны выстреляли, – объяснил Самойлович.

Ромодановский только руками развел. К Самойловичу подскакал, весь в пыли и копоти, черниговский полковник Дунин-Бурковский. Один ус его был обожжен, верх на шапке прогорел, у коня грива осмолена...

– Что, Василю мой любый? – участливо спросил гетман.

– Пропал Чигирин! – запыхавшись, отвечал полковник.

– Вижу, брате...

– Только не пропала казацкая слава и твоя, пане пулковнику! – любезно поклонился Мазепа.

– Эх! – отчаянно махнул рукой Бурковский.

– Вели, пане гетмане, гнаться за проклятыми... Много полону – и казаков, и московских людей – угнали...

– А из сердюков? – спросил Мазепа.

– Покотом полегли...

– Как! Все?

– Не считал... только твоего верного джуру видел на аркане.

– Пилипа! Камяненка! Убили!

– Не знаю... видел только, как татарин на аркане потащил его...

Ромодановский приказал трубить общее отступление...

Maзепа мрачно глянул на Чигирин: ему разом припомнился Каменец, золотоволосая девочка, бьющаяся в руках татарина, и этот его верный джура Пилипик на аркане...