Текст книги "Избранное"

Автор книги: Цирил Космач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)

Они пересекли площадь, обошли черную карусель и стали подниматься по склону к церкви. Проходя мимо дома жупника, они загляделись на освещенные окна, пылавшие таким жарким светом, будто за ними было заперто само золотое солнце.

– Тантадруй, почему она была ненастоящая? – горько вздохнул дурачок.

Никто ему не ответил. Молча вышли они в поле, где находилось все имевшее хоть какую-нибудь ценность: нивы и покосы, кладбище с часовней и дом Хотейца.

Здесь ветер превратился в настоящий ураган. И какой же он был лютый! Он пронизывал до костей. Несчастные остановились возле кладбищенской часовни, чтобы, прижавшись друг к другу, перевести дух, прежде чем отправиться через поле к Хотейцу.

Тантадруй не сводил глаз с кладбища, которое в этой ясной лунной ночи, несмотря на стужу, было красивым и манящим. Стройные кипарисы, словно огромные свечи, гнулись на ветру, а на вершинах их вместо язычков пламени горели звезды. У подножий кипарисов белела дорожка, и вдоль нее лежали белые камни с позолоченными надписями.

– Тантадруй, теперь у меня есть все колокольчики! – вздохнул дурачок.

Однако ответа не было, будто ветер унес слова, и он сказал чуть громче:

– Тантадруй, теперь я бы мог по-настоящему умереть!

Все продолжали молчать. Потом послышался приветливый голос Матица Ровной Дубинки, печально повторившего последние слова:

– По-настоящему умереть!..

– Тьфу! – пренебрежительно фыркнул фурланец. – Raus е patacis, репа и картошка!

– Тихо! – гаркнул на него Лука. – Почему бы не умереть, а? Почему бы не умереть?

Фурланец молчал, а раз он молчал, ответил Матиц:

– Почему бы не умереть?

– Почему? – еще больше рассердился Лука, у него было доброе сердце, и он жалел Тантадруя. – Этот жупник – дурак!

– Тантадруй, там было четыре жупника! – уточнил дурачок.

– Четыре? – удивился Лука. – Четыре жупника? Четырежды дураки!

– Тантадруй, – с обидой сообщил Тантадруй, – они сказали: погоди, пока пробьет твой час.

– Час? – подскочил Лука. – Какой час? Разве у тебя есть часы?

– Нету, тантадруй! – весело ответил дурачок. – У меня никогда не было часов.

– Вот видишь! Тогда я хотел бы знать, почему он говорит о часе!

– Тантадруй, не знаю! – едва слышно произнес дурачок, словно сам был в этом виноват.

– Надо спросить! – загудел Лука. – Завтра же ты пойдешь и спросишь!

– Пойду, тантадруй, – откликнулся дурачок. – А потом они сказали, что каждый должен терпеть, прежде чем лечь в могилу.

– Терпеть? – спросил Лука. – Разве ты не терпел?

– Не знаю, тантадруй.

– Гм? – почесался Лука. – Надо полагать, терпел.

– Тантадруй, надо полагать, терпел. – На душе у Тантадруя полегчало.

– Но почему нужно терпеть, если хочешь лечь в могилу? – опять взволновался Лука. – Почему нужно терпеть, если мы уже пришли!

– Тантадруй, уже пришли? – удивился дурачок.

– Могила вон там! – загремел Лука и победоносно показал на кладбище.

– Тантадруй, могила вон там! – радостно воскликнул дурачок.

– Могила вон там! – повторил Лука. – А если ее еще нет, мы ее выроем, и божорно-босерна!

– Тантадруй, мы ее выроем. – С этими словами Тантадруй вышел из своего укрытия.

– Ты куда? – спросил его Лука.

– Тантадруй, к могиле! – сияя от счастья, ответил Тантадруй.

– Нет! – возразил Лука. – Завтра. Сейчас мы идем к Хотейцу спать!

– Тантадруй, мы пойдем спать после, когда я умру! – умолял дурачок.

– Ну ладно! – уступил Лука. – После пойдем спать. Ведь это быстро!

– Тьфу! – фыркнул фурланец. – Raus е patacis…

– Тихо! – оборвал его Лука. – Сейчас мы идем к священному месту!

– Священному месту! – громко и с трепетом повторил Матиц Ровная Дубинка, напуганный зычным голосом Луки.

Они вышли из укрытия, отворили ржавые кладбищенские ворота, заскрипевшие в своих петлях, и молча вступили на широкую аллею кипарисов, шелестевших и кланявшихся под ветром. В самом конце ее они свернули влево – и вдруг оказались перед могилой, перед свежевырытой могилой.

– Тантадруй, могила! – вне себя от счастья воскликнул дурачок и замер.

– Могила! – загремел Лука и гордо добавил: – Разве я тебе не говорил?

– Тантадруй, могила! Я лягу и умру.

– Ляжешь и умрешь, и божорно-босерна! – гремел Лука.

– Тьфу! – фыркнул фурланец. – Raus е patacis…

– Ты сошел с ума! – зашипел на него Лука. – А теперь тишина.

– Теперь тишина! – испуганно повторил Матиц Ровная Дубинка.

И была тишина. А поскольку тишина длилась слишком долго, Лука повернулся к Тантадрую.

– Ну, что дальше?

– Тантадруй, – вздрогнул дурачок, словно пробуждаясь от прекрасных снов, – я жупника должен спросить, настоящая ли она.

– Настоящая? – оскорбленно загремел Лука.

– Тантадруй, ведь я должен сперва рассказать жупнику! – оправдываясь, всхлипнул дурачок.

– Тьфу! – презрительно фыркнул фурланец.

– Тихо! – решительно загремел Лука. – Если надо спросить…

– Надо спросить! – быстро повторил Матиц.

– Он и спросит! – решил Лука. – Прямо сейчас идем к жупнику, и божорно-босерна!

– Тантадруй, идем! – Дурачок радостно кружился на месте, и его колокольчики звенели.

Несчастные вышли с кладбища и стали спускаться вниз. На цыпочках приближались они к дому священника, на цыпочках подошли к окну, посмотрели в щели закрытых ставен – и, затаив дыхание, остолбенели, ибо вся комната была золотая. Золотой был Христос на стене, темного золота – книжный шкаф, золотом выведены надписи на корешках книг. На столе стоял золотой шестисвечник, в нем – светло-золотые восковые свечи, горевшие живым золотым пламенем. Темно-золотыми были жареные гуси на продолговатом блюде с золотистой каймою, бледным золотом светился изжаренный на масле пирог, а корочка его отливала червонным золотом. Золотые цветочки красовались на бутылке и на бокалах, и золотом солнца пылало вино, сверкавшее в них. Вокруг стола сидели священники, и их круглые лица сияли багряно-золотистым светом; они упирались затылками в стены и, зажмурив глаза и раскрыв рты так, что сверкали золотые зубы, громогласно выводили густо-золотыми баритонами.

– О-ооо… Оо-ооо…

– Тантадруй, они счастливы? – спросил дурачок.

– Тьфу! – Фурланец был исполнен презрения. – Raus е patacis… репа и картошка.

– Тихо! – загремел Лука. – Ты сошел с ума!

Священники мгновенно смолкли. Открыли глаза, медленно повернули головы и поглядели с таким удивлением и такой строгостью, что Тантадруй испугался. Он отскочил от окна – колокольчики зазвенели – и пустился бежать. За ним кинулись остальные. Они бежали сломя голову. И остановились только за церковной оградой. Спрятались за шелковицей и стали ждать.

Тяжелые двери дома открылись, и широкая полоса золотистого света легла на землю. Потом в этой полосе возникла огромная черная тень. Качнулась из стороны в сторону, словно подметая у порога, и строго крикнула:

– Тантарадра!

Тантадруй вздрогнул и сделал движение, собираясь выйти.

– Не глупи! – удержал его Лука.

– Тантарадра! – крикнула тень громче и строже.

– Тьфу! – презрительно фыркнул Русепатацис.

– Тихо! – загремел Лука. – Жупник сейчас сердитый!

– Сердитый! – испуганно согласился Матиц и прижался к Луке.

– Тантарадра! – еще раз, судя по голосу последний, позвала тень. – Если ты жив, отзовись и подойди сюда! Если нет, оставь нас в покое!

Тантадруй опять дернулся.

– Оставь в покое! – велел Лука и потянул его обратно.

Тень снова и очень сильно закачалась, потом постепенно исчезла. С нею исчез сноп золотого света, дверь с треском захлопнулась.

Убогие громко перевели дух и некоторое время молчали. Потом раздался отчаянный плач Тантадруя:

– Тантадруй, как я теперь, тантадруй, узнаю, настоящая ли она?

– Да настоящая же! – в сердцах загромыхал Лука. – Разве он не сказал оставить нас в покое?

– Тантадруй, верно, говорил, – с облегчением согласился дурачок.

– Тогда, значит, настоящая, – решил Лука. – И теперь мы вернемся и тебя закопаем!..

– Тантадруй, закопайте меня, и я умру! – удовлетворенно ответил дурачок и зашагал обратно.

– Умрешь! – гордо зашумел Лука. – Умрешь, и божорно-босерна!

– Пажорносерна! – ликуя, негромко повторил Матиц Ровная Дубинка.

Они пошли обратно к кладбищу. Ветер обжигал сильнее, и черные кипарисы теперь склонялись почти до самой земли. А на сердце у Тантадруя было необыкновенно тепло. Ему вспомнились три светло-сизых голубя, которые утром копошились перед церковью и потом, став серебряными, взмыли в небо. Тысячи и тысячи точно таких же голубей красивой дугой опускались сейчас с неба. Непрерывной серебряной лентой они пролетали низко над черными кипарисами, трепетавшими в дуновении их крыльев. Теплыми, пушистыми тельцами они почти касались головы Тантадруя и потом снова, описав красивую дугу, взмывали в небо. Он так отчетливо видел их над своей головой, что смотреть вверх у него вообще не было надобности.

– Тантадруй, сколько их! – радостно воскликнул он, и на нем зазвенели коровьи ботала.

– Не сходи с ума! – укорил Лука. – Ведь мы в священном месте.

Тантадруй взглянул вверх. Голубей больше не было. Он подумал, что теперь они уже летят над его родным селом, и вспомнил о хромоножке Елчице.

– Тантадруй, – повернулся он к Луке, – ты скажешь Елчице, что я умер?

– Конечно, скажу, когда буду проходить мимо, – кивнул тот. – А там сейчас что-нибудь строят?

– Нет, ничего.

– Ну, когда начнут строить и я буду проходить мимо, скажу, – спокойно ответил Лука.

– Тантадруй, ты увидишь, как она обрадуется. Она бы тоже хотела умереть…

– Ладно! – сурово изрек Лука, уже испытывая нетерпение. – Вот могила.

– Вот она, тантадруй! – радостно кивал дурачок. – А что теперь?

– Теперь спускайся в нее! – сказал Лука.

– Тантадруй, а мы ничего не споем?

– Беднякам никогда не поют! – пренебрежительно возразил Лука.

– Не поют! – пробормотал Матиц Ровная Дубинка.

– Тантадруй, хоть бы немножко спели!

– Тьфу! – фыркнул фурланец. – Raus е patacis, репа и картошка!

– Тихо! – загремел Лука. – Можно было бы попеть, но уж больно холодно!

– Тантадруй, Елчица говорит, что пенье согревает! – пытался вдохновить его дурачок.

– Елчица – девчонка! – отрезал Лука.

– Тантадруй, все говорят, она умная! – укоризненно возразил дурачок.

– Ну, раз тебе так хочется, споем, – уступил Лука.

– Тантадруй, потом, когда я умру? – Радость звучала в сердце Тантадруя.

– Потом, когда ты умрешь, – подтвердил Лука. – А теперь поторапливайся. Сам видишь, поздно. Хотеец рассердится. Ты только в могилу спустись!

– Тантадруй, я иду! – послушно произнес дурачок, сел на край могилы и быстро спрыгнул в нее.

Нагнувшись над ямой, Лука нетерпеливо спросил:

– Ну как? Что там?

– Тантадруй, как здесь тепло! – прозвучал из тьмы полный счастья голос.

– Тепло? – удивился Лука. – И нет ветра?

– Тантадруй, совсем нет.

– Погоди, я погляжу! – сказал Лука. Он спустился в яму, присел и удовлетворенно произнес: – И правда, никакого ветра. Разве я не говорил, – гордо загремел он, – что строить надо книзу, чуть по земле, а потом прямо в землю?

– Прямо в землю! – восторженно вторил Матиц Ровная Дубинка.

– Тантадруй, а теперь уходи, я лягу, – нетерпеливо попросил Луку дурачок. Он опустился на колени и собрался было лечь, но не нашел на что положить голову.

– Матиц, найди камень! – приказал Лука. – Хороший камень!

– Хороший камень! – повиновался Матиц.

Лука укрепил камень в изголовье и вылез из могилы. Спустя несколько мгновений спросил:

– Лег?

– Тантадруй, лег.

– Ну, тогда начнем! – приказал Лука, взял горсть мерзлой земли и бросил в могилу. Русепатацис и Матиц сделали то же самое. Вдруг снизу послышался встревоженный голос:

– Тантадруй, а звонить-то позабыли!

– Верно! – согласился Лука. Обернувшись к Матицу, он распорядился: – Матиц, на колокольню! Во все три, и божорно-босерна!

– Пажорносерна! – послушно кивнул Матиц Ровная Дубинка, повернулся на месте, подбежал к часовне, схватил своими могучими руками веревку и грянул во все три колокола.

VI

Посреди ночи загудели колокола. Непривычные гулкие удары, словно каменные глыбы, катились сверху и падали на площадь. В трактире все смолкло, замерли руки со стаканами на полпути к губам, изумленно раскрылись глаза, в ужасе внимали уши.

– Судный день! – возопил Преподобный Усач.

– Дурак! – крикнул Округличар и по своему обыкновению загнал его под стол. – Пожар!

– Пожар! – авторитетно подтвердил стражмейстер Доминик Тестен и так стремительно вскочил с места, что, не удержавшись на ногах, снова сел.

– Пожар! Пожар! Пожар! – неслось со всех сторон. Люди кинулись из трактира и растерянно заметались по площади в поисках красного петуха. А не обнаружив его, разом побежали к приходской церкви. Впереди храбро выступал стражмейстер, поскольку охрана покоя и порядка входила в его обязанности. Этот свой долг он помнил так хорошо, что в великой спешке позабыл в трактире каску и саблю, но зато теперь, сверкая лысиной, размахивал руками и громко кричал:

– С дороги! Именем закона, с дороги!

Засветились все окна. Из домов выскакивали полураздетые люди, что-то кричали, о чем-то спрашивали. Ответа, разумеется, они не получали и тогда присоединялись к вопящей толпе, катившейся к церкви. А там уже стояли священники в шляпах и длинных пелеринах, словно четыре огромных черных памятника, вокруг них в страхе вертелся пономарь и кричал:

– На кладбище звонят! На кладбище звонят!

– Судный день! Мертвые встают! – в ужасе сипел Преподобный Усач.

– Дурак! – загудел Округличар. – Если ты не успокоишься, я тебя так стукну, что ты и в Судный день не поднимешься!

– Именем закона, мир и тишина! – приказал стражмейстер. – Женщины назад, мужчины вперед! И – марш на кладбище!

Приказ этот был столь решительным и столь мужественным, что на площади остались не только женщины, но и немало мужчин, им подобных. А храбрецы рванулись вперед. С криком неслись они вверх по холму и скоро оказались у часовни.

– Где горит? Что горит?

Увидев Матица, самозабвенно орудовавшего веревками, все встали как вкопанные, а потом кинулись к нему.

– Матиц, где горит?

– Где горит? – испуганно переспросил Матиц Ровная Дубинка.

Хватая ртом воздух, наконец добрался до часовни и стражмейстер, дернул Матица за плечо, рванул на себя и грозно вопросил:

– Именем закона, где горит?

От страха Матиц выпустил веревки и показал на кладбище.

Теперь уж наступила очередь стражмейстера изумиться и онеметь. Да и все ошеломленно взирали на черные кипарисы, в которых шумел ветер. Там не было ни малейшего огонька.

– А горит? – выдержав паузу, заинтересовался стражмейстер.

– Не видно.

– Не видно, – согласился стражмейстер и, повернувшись к Матицу, строго спросил: – Почему звонил?

– Звонил, – трясся Матиц, указывая на кладбище.

– Эй, а где другие юродивые? – осенило Округличара. – Где Лука? Где Русепатацис? И где Тантадруй?

– Тантадруй, – повторил Матиц и опять показал на кладбище.

– И что они там делают? – спросил стражмейстер.

– Там делают, – перепугано повторил Матиц.

В недоумении люди вновь устремили взгляды на черные грозные кипарисы, но с места никто не двинулся. И только стражмейстер наконец показал, что такое долг и что такое истинное мужество. Поставив перед собой Матица, он повернул его лицом к кладбищу и крикнул:

– Именем закона, вперед!

– Закона, вперед! – повторил Матиц и устремился к кипарисам. Люди молча следовали за ним. Когда они приблизились к кипарисам, угрожающе шумевшим и склонявшимся к ним, словно души бичуемых грешников, послышался звон колокольчиков и странное трио. Ангельский голосок и два баса, один – густой и гулкий, другой – надтреснутый и срывающийся, вдохновенно пели песенку Тантадруя:

 
На-а небе стоит солнце,
а на земле – мороз…
 

Люди замерли. А Матиц спокойно шагал дальше по белой песчаной аллее.

– Стой! – прохрипел стражмейстер.

Матиц остановился и повернулся.

– Именем закона, говори, почему поют? – потребовал стражмейстер.

– Поют. – Матиц, дрожа, указывал вперед.

Стражмейстер опять захрипел, а за ним захрипела вся длинная цепочка мужчин. Потом он вытер вспотевшую плешь, выпрямился и гробовым голосом возвестил:

– Люди, мой долг идти вперед, а вы – как знаете!

Одобрительное бормотание было ему ответом. Стражмейстер приосанился и последовал за Матицем. Люди тоже тихонько двинулись; они шли на цыпочках, медленно и осторожно, как бы приближаясь к опасному зверю. Когда они подошли совсем близко, песня уже кончалась. И только густой бас, в упоении, видимо, позабывший, что песне конец, оглушительно гудел:

 
Ой-ю-юй, ой-ю-юй,
ой-ю-юй, ой-ю-юй…
 

Матиц свернул влево и оказался рядом с Лукой и Русепатацисом, которые, стоя на коленях, проворно кидали в могилу мерзлую землю.

– Божорно-босерна! – загремел Лука, отдавая всем честь.

Потрясенный, стражмейстер едва смог выдавить из себя:

– Именем закона, что вы здесь делаете?

И не успели они ответить, как из земли послышался веселый голосок:

– Тантадруй, теперь я умер!

– Что? Что? – Стражмейстер пошатнулся, да так неловко, что непременно упал бы в могилу, если б его не подхватили крепкие руки Округличара.

– Что? Что? – неслось сзади.

– Дурачка живьем закопали!

– О ужас! – зашелся Преподобный Усач. – Хватайте их! Держите их!

– Тихо! – загремел Лука. – Мы здесь в священном месте.

– Верно, – согласился стражмейстер, уже пришедший в себя. – И пусть никто не вмешивается в мои дела! Именем закона, держите их! – Он ткнул в сторону Луки, Русепатациса и Матица. Потом повернулся к могиле и приказал Тантадрую. – Именем закона, вставай!

– Тантадруй, я теперь умер! – донесся из ямы упрямый ответ.

– Именем закона, вставай! – Стражмейстер повысил голос.

– Тантадруй, я дошел до могилы и умер! – настаивал дурачок, даже не пытаясь встать.

Непослушание привело стражмейстера в ярость, и он завопил, позабыв обо всем на свете:

– Именем закона, вон из ямы!

– Кто это ревет на ниве вечного отдохновения? – раздался позади всех громкий голос.

Люди расступились, и четыре священника в длинных пелеринах, словно четыре великана, прошли вперед. Стражмейстер выпрямился, насколько это было в его силах, и козырнул:

– Имею честь доложить, дураки дурака закопали!

– Но он еще жив! – быстро добавил Округличар.

– Жив, – подтвердил стражмейстер, – но из ямы вылезать не желает!

Священник подошел к могиле и строго спросил:

– Тантарадра, это что такое?

– Тантадруй, я дошел до могилы и умер! – последовал ответ. – Теперь она настоящая?

– Ооо… – хором протянули чужие священники, качая головами.

– Нет, не настоящая! – ответил свой священник. – Если ты ляжешь в могилу, то не умрешь, а будешь только засыпан землею!

– Тантадруй, только засыпан! – застонал дурачок.

– Да, засыпан! А теперь вставай!

Тантадруй зарыдал во весь голос, но тем не менее встал на ноги, и люди выволокли его из могилы.

Священник вздохнул, вытер пот со лба, плотнее запахнул пелерину и повелительно сказал:

– Теперь вернемся к церкви!

Все пошли вниз. Священники, словно судьи, стояли плечом к плечу, и местный священник велел привести четверых блаженных.

– То, что вы сделали сегодня ночью, – строго начал он, – большой, очень большой грех!

– Это преступление, и они будут отвечать по закону! – вмешался стражмейстер.

– Тьфу! – презрительно фыркнул фурланец. – Raus е patacis, репа и картошка!

– Что? – рассвирепел стражмейстер и ринулся на него.

– Ты сошел с ума! – крикнул ему Лука.

– Доминик, не глупи! – остановил его священник.

Стражмейстер отступил, а священник, подняв руку, пригрозил:

– Чтоб вы у меня никогда больше не ходили на кладбище! Поняли?

– Поняли, и божорно-босерна! – загремел Лука.

– Пажорносерна! – испуганно повторил Матиц Ровная Дубинка.

– Вот так! – кивнул священник. – А сейчас расходитесь. Каждый в свою сторону…

– Господин жупник! – выступил вперед Хотеец. – Разрешите им сегодня побыть у меня, пусть обогреются и переночуют!

– Ты говоришь разумно, Хотеец, – согласился священник. – Но ты слишком поздно вмешался. Я уже сказал то, что сказал!

– Но вы можете изменить решение!

– Я никогда не меняю своего слова! – строго возразил священник. – Я сказал то, что сказал. Сейчас они разойдутся, и каждый пойдет в свою сторону. Ты, Лука, вверх по Соче!

– Книзу! – решительно возразил Лука. – Книзу, и божорно-босерна!

– Ладно, книзу! – уступил священник. – Ты пойдешь кверху, – повернулся он к фурланцу.

– Тьфу! – фыркнул Русепатацис. – Raus е patacis, репа и картошка!

– Ты, Матиц, пойдешь по Баче домой!

– По Баче домой, – послушно забормотал Матиц Ровная Дубинка.

– А ты, – повернулся он к Тантадрую, – по Идрийце и тоже домой!

– Тантадруй, домой! – со слезами в голосе откликнулся дурачок.

– И хорошенько запомни, – торжественно произнес священник, – ты вообще не умрешь!

– Тантадруй, вообще не умру?! – Дрожь прошла по телу дурачка, и все его колокольчики зазвенели.

– Нет! – решительно повторил священник. – Если ты еще захочешь умереть, то не умрешь вообще!

– Тантадруй, я не захочу больше умирать. – Дурачок зарыдал и, умоляюще сложив руки, бросился к нему. – Я не захочу больше умирать!

– В самом деле? – спросил священник.

– Тантадруй, не захочу, не захочу! – кивал головой дурачок и вдруг с надеждой в голосе спросил: – А после я умру?

– Ну, после – посмотрим! – милостиво отвечал священник. – Теперь расходитесь, и мир да пребудет с вами! И вы тоже ступайте, – обратился он к прихожанам, – и возблагодарите господа, что все удачно завершилось!

Потом он кивнул своим собратьям, и они торжественно проследовали к его дому.

Четверо несчастных направились каждый в свою сторону, женщины разошлись по домам, мужчины спустились на площадь. И опять многолюдно стало в трактире, и опять загомонили люди, потому что неожиданное происшествие оказалось хорошим поводом для того, чтобы новые склянки с вином появились на столах.

Священники возвратились в комнату, полную золотого света и золотого тепла. И когда кухарка внесла сосуд с золотым искрящимся вином, пахнущим корицей и гвоздикой, они вновь улыбнулись. Наполнили стаканы, отогрели пальцы, уста и желудки. Каждый отломил и отведал по куску темно-золотого пирога с бледно-золотой начинкой. Потом они опять уперлись затылками в стену, закрыли глаза, раскрыли рты и запели звучными густо-золотыми баритонами:

– Оо-ооо… Оо-ооо…

И пока священники пели в золотой комнате, а в дымных трактирах пили и веселились хозяева и батраки, купцы и ремесленники, парни и девушки, перекупщики и маклеры, молодые и старые, по пустынным долинам шли четверо. Стылая земля звенела у них под ногами, и стылая луна светила им сверху, потому что зимнее небо было ясным, а утро было еще неблизко…

Вот и конец истории о Тантадруе. Вступление, вероятно, было излишне, совершенно лишним оказался бы и эпилог. Я отлично понимаю, что сейчас вообще не нужны никакие слова, и, однако, смятенная душа не позволяет мне умолчать еще кое о чем.

Прежде всего история эта вовсе не такая светлая, какой ее рассказывала моя мать. И виной тому, разумеется, я сам. Тогда я был ребенком и внимал этому рассказу с радостью и без скуки, поэтому лишь изредка он отдавал полынью; теперь же, когда спустя сорок лет он ожил во мне вновь, выяснилось, что моя душа наполнила его горечью.

И что хуже всего – с того самого момента, как я заметил, что четверо убогих вышли из трактира и замерли, увидев пустынную площадь, скелет карусели и низкую окровавленную луну, которая, подобно последнему, уже разбитому фонарю, висела над опустевшей ярмаркой, меня стало преследовать тяжкое видение. Я прогонял и отталкивал его от себя, тряс головой и зажмуривался, чтобы не стало еще горше и чтоб вообще не прекратился мой рассказ. Но когда ему пришел конец, я перестал сопротивляться. Я уступил.

И что же я увидел?

Я увидел самого себя сидящим на вершине мира, на каменной стене возле сосновой рощи над Пираном. Не было больше ночи, но не было и дня. Лунный свет был бледен и призрачен, все в нем казалось сделанным изо льда. Дрожь охватила меня, и я замер недвижимо, ибо воистину все кругом было ледяное. Ледяными были дома, ледяным – море, ледяными – кипарисы и белые камни, ледяными были деревья, а листва была настолько ледяной, будто она превратилась в лед тысячу с лишним лет назад. И я видел не только знакомую мне местность, я видел весь земной шар, и он целиком был оледеневшим и мертвым. Ледяными пустынями были и те четыре мои долины, куда ушли когда-то четверо милых мне несчастных людей. Все было мертво. Да и ветер давно умер, вовсе умер, умер до последнего дуновения. На мертвом небе покойно лежало только одно облако, длинное и узкое, будто ледяная сосулька. И я знал, что это не облако, но последний протяжный стон человека, превратившегося в лед. Низко под ним висела луна. Она висела за острым шпилем ледяной верхушки старого собора, разрубленная на две части. Такою она светила теперь над землей, этой опустевшей ярмаркой человечества. Я был один, хотя, собственно, меня тоже больше не было. Блуждал лишь мой испуганный взгляд, также оледеневший за тысячу с лишним лет до этого. И…

Довольно! Невыносимая стужа пронзила меня. Я вскочил, и вдруг в этот самый момент небо ожило и вниз покатилась звезда. Я ликовал, будто на землю вернулась жизнь. Но лишь на мгновение. Тут же мелькнула мысль, что это не просто блуждающее во Вселенной небесное тело. И поскольку я еще такой младенец, что при падении звезды загадываю желание, напуганная и старомодная душа моя громко прошептала:

– Пусть в самом деле это будет упавшей звездой!..

Медленно уходил я из сосновой рощи, по-солдатски приветствовал старого искалеченного воина и спустился на дорогу. Оттуда я посмотрел на кладбище. Надпись над входом сверкнула серебром, словно желая ободряюще мне улыбнуться.

– Resurrecturis! – благодарно кивнул я ей головой.

– Resurrecturis! – сверкнуло серебро мне в ответ.

Я помахал рукой и повернул к дому. И вновь я был полон плодоносной грусти и обильной плодами печали. Я шагал по дороге и раскачивался из стороны в сторону, потому что был всем: сыном своей матери и одноухим горемыкой пиратом с черной нашлепкой на глазу, старым орлом и осиротевшей каруселью, разрубленной надвое луной и кладбищенским кипарисом, эхом своего собственного голоса и протяжным оледеневшим стоном, звеневшим в мертвенной тишине; я был Лукою и Русепатацисом, Ровной Дубинкой и Тантадруем. Было нелегко, но я нес это бремя с неосознанной радостью, потому что был также и стаей светло-сизых голубей, которые непрерывной серебряной лентой летели сквозь мою душу. Все шумело вокруг меня и надо мною, и откровенно признаюсь, хотя это могло бы навредить солидной, серьезной литературе, что иногда я подпрыгивал, как Тантадруй. Да почему бы и не подпрыгнуть? Ведь это его песенку я тихонько напевал:

 
На-а небе стоит солнце,
а на земле – мороз…
Собрал я колокольцы,
и все они для вас.
Та-а-та-ан, та-а-та-ан,
та-а-ан-та-друй.
Ой-ю-юй, ой-ю-юй,
ой-ю-юй, ой-ю-юй…