Текст книги "Избранное"

Автор книги: Цирил Космач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

Он смотрел на Брезы. Круглая гора надвигалась и росла, надвигалась и росла, заливая его своим теплым розовым светом. Он раскрыл изумленные глаза, стараясь охватить взглядом просторные заснеженные покосы, но не смог, потому что они заняли собою все небо.

«Ох, второй год хорошие травы будут!» – удовлетворенно подумал он и закрыл глаза. Сон был уже совсем рядом, так близко, что он ощущая его мягкую руку, а он так устал, так устал, что едва смог прошептать из последних сил:

– Спокойной ночи, Тилчка…

Петер Майцен вздрогнул и чуть не свалился с табуретки. Старый Блажич, положив руку ему на колено, смотрел на него широко открытыми глазами.

– Умер, – прошептал он.

– Умер, – кивнул Петер Майцен.

– Умер… – повторил старик, и две одинокие серые слезинки скатились с его опухших век. – Окно открыто.

– Окно открыто, – повторил Петер Майцен, не сразу сообразив, что старик говорит о своем сыне, а не о Темникаре.

– Так мы условились, – шептал Блажич, ближе наклоняясь к нему. – Когда он умрет, тетка распахнет окно. И сейчас… сейчас… – Тряся головой, он показал на склон.

Петер Майцен посмотрел на залитый солнцем дом, проглядывающий сквозь зелень деревьев. В стеклах чердачного оконца уже не плясали блики заходящего солнца. Окно было черным, безжизненным. Петера Майцена пронзила дрожь, словно мимо пронеслась смерть. Молодой Блажич скончался. Петер Майцен встал, но слов не было. Он протянул руку, чтобы выразить старику соболезнование, но тот, очевидно, его не понял. Схватив стакан, он стал наливать вино.

– Дедушка, окошко открыто! – крикнул Янкец.

Кувшин дрогнул и стукнул по стакану, стакан звякнул и закачался, но старик подхватил его, поставил перед Петером Майценом и зашептал:

– Мы сидели тут, чтоб мальчик не видел.

– Дедушка, окошко открыто! – повторил Янкец, вставая. – Теперь мы пойдем домой?

Старик обнял его и стал гладить корявыми пальцами.

– Больно! – повел головой мальчуган.

– Больно!.. – прохрипел старик. – Конечно, больно…

Голос его прозвучал необычно, и внук поднял удивленный взгляд. А старик не отпускал его и все гладил по голове. Пальцы его, должно быть, стали еще более твердыми, потому что мальчик вырвался из его рук и с тревогой посмотрел на него.

– Янкец… – хрипло сказал старик, протянув к нему руку.

– Дедушка, сыграйте!

Старик медленно взял трубу и оглянулся на Петера Майцена.

– Сыграйте! – Мальчик нетерпеливо покрутил рукой.

– Сейчас, – вздохнул дед и улыбнулся.

– Ну давайте!

Старик провел рукой по глазам, облизнул губы и поднял трубу.

Петер Майцен замер, как пригвожденный.

Старик наклонился и едва слышно прошептал:

– Понимаете, сударь, ребенок есть ребенок!..

Петер Майцен едва нашел в себе силы кивнуть.

Труба запела. Звуки бились о холодные и темные стены погребка. Они колотились в стены, как колотится в сердце печаль, не находя выхода.

С трудом сдерживал себя Петер Майцен. В его сердце тоже билась печаль. Когда труба умолкла, он подошел к старику и молча взял его за руку.

– Ну вот теперь и мы пойдем, – покорно ответил тот. – Запрем погребок и пойдем.

– Нет! – возразил Янкец. – Еще разок!

Петер Майцен повернулся и опрометью бросился наружу. Он перебежал через дорогу, миновал виноградники. И замедлил шаг только возле омута. Яворки нигде не было. На зеленой траве были разостланы белые простыни, и три ивы спешили ему навстречу, как три хмурые тетки, три черные Парки.

И тогда вновь запела труба.

Он оглянулся. Погребок теперь не казался ему головкой черноглазой девушки, задремавшей среди зелени, теперь это был огромный белый череп.

– Смерть! – содрогнулся Петер Майцен и почти бегом кинулся из Тихого дола.

VI

Отдышался он в лесу. Спустился к речке, снял рубашку и умылся. Немного погодя он успокоился.

– Вот она, жизнь, – произнес он. – Обыкновенная жизнь. Случай только необыкновенный. Впрочем, чего в жизни не случается!

Закурив сигарету, он решил не думать об этом, расправил плечи и быстро зашагал по дороге. Столбы солнечного света были уже более блеклыми и совсем косо падали между соснами.

У явора, вспомнив о девушке, он остановился.

«Куда она делась?.. Наверно, пошла помочь тетке».

Он погладил гладкий ствол дерева и зашагал дальше, но вскоре остановился. Впереди, между деревьями, что-то блеснуло. Вглядевшись, он узнал Чернилогара. С косой на плече тот шел ему навстречу.

– Еще и этот кошмар! – воскликнул он и, сразу сойдя с дороги, укрылся за толстой сосной.

Медленно и почти неслышно Чернилогар прошел мимо. Сухощавый и костлявый, он и в самом деле напоминал скелет. Он равномерно покачивался, коса рассекала солнечные столбы. Около явора крестьянин что-то пробурчал, махнул рукой и пошел дальше.

Петер Майцен уже пожалел, что сошел с дороги. Его охватило злорадное желание встретиться с Чернилогаром.

«Как бы ты заговорил, увидев, что я был в Тихом доле? И узнав, что я все-таки нашел трубу?»

Он чуть было не выскочил из-за сосны. Но взял себя в руки. «Ладно. Пусть идет. Увидимся еще!»

Подождав, пока Чернилогар скрылся за поворотом, он поспешил домой. И вскоре стоял на перекрестке, откуда начиналась аллея. Как прекрасна была она в лучах вечернего солнца? В конце ее, подобно волшебному замку, белела усадьба. Все окна пылали. И солнечные столбы между соснами сверкали, подобно трубам большого органа. И этот орган гремел.

Волнение охватило Петера Майцена.

«Ведь это мог видеть Темникар, – подумал он, – разумеется, мог. Он мечтал о том, как было бы хорошо, если б он всех победил и, конечно, погиб бы и сам, но потом со славой вернулся. Он мог бы наяву увидеть это перед гибелью. Перед ним раскрылась бы аллея, а он…»

И Темникар уже был в аллее. Он шагал, гордо выпрямившись. На пороге его ждала Тилчка. Она была в зеленой юбке и нерпой блузке. Белые руки прижаты к высокой груди. Но вот она раскинула их в стороны и воскликнула:

– Ты вернулся, Ерней!

– Вернулся.

– Долго же тебя не было!

– Долго.

– И ты все сделал?

– Все!

– Все!.. О Ерней!..

Петер Майцен замер на месте. На пороге стояла Яворка. От неожиданности он так растерялся, что невольно воскликнул:

– Яворка!

Девушка встрепенулась и посмотрела на него. Печаль и гнев сменялись в ее взгляде.

«Я проговорился, что видел ее у явора!» – сообразил он.

– Не сердитесь! – забормотал он все еще растерянно. Девушка соскочила с порога, скользнула мимо него и быстро пошла по аллее. Ее длинные золотые волосы развевались на вечернем ветерке подобно боевому знамени.

– Эй! – Пронзительный голос толкнул его в спину.

Позади стояла Чернилогарица.

– Кто это? – указал он вдаль.

– Где? – спросила женщина, вытягивая шею.

Аллея была пуста, Яворка словно провалилась сквозь землю.

– Где? – повторила Чернилогарица, удивленно поглядев на него и, видимо, думая, что ему опять что-то померещилось.

Петер Майцен понял ее взгляд и не произнес ни слова. Он пожал плечами и пошел в дом.

Чернилогарица последовала за ним.

– И где вы были? – спросила она.

– В Тихом доле.

– В Тихом доле? – удивилась она. – И видели нашего?

– Видел! И трубу тоже видел.

– И трубу тоже? – разинула она рот. – И чью трубу?

– Блажичеву!

– Блажичеву! И вы были там?

– Был. Молодой Блажич только что умер.

– Умер, – вздохнула она, прислонясь к косяку кухонной двери.

– Умер, – с невольным злорадством повторил Петер Майцен.

VII

Крепко закрыв дверь своей комнаты, он подошел к окну и посмотрел вдоль аллеи. Она была светла и пустынна.

– Да ведь была же Яворка! – произнес он. – И раз ее не видела Чернилогарица, значит, она искала меня. Зачем?.. Откуда она знает, кто я и что я вообще здесь? Блажичева тетка сказала? Зачем? Что ей от меня нужно?

Он отвернулся от окна и принялся шагать из угла в угол.

«Еще одно удивительное совпадение. Теперь Яворка оказалась впутанной в видения Темникара. А может, это оттого, что она стояла на пороге?.. Кто знает! Все возможно!.. Но оставим и Яворку, и видения. Ведь я пишу реалистическую повесть. И сейчас реалистичнее всего сесть за стол и приняться за работу».

Он сел за стол и придвинул пишущую машинку. Написал каких-нибудь пять фраз и стал их править и переиначивать, хотя прекрасно понимал, что ни одна из них никуда не годится. Но он заставил себя сидеть и мучиться до тех пор, пока не позвали к ужину.

Ужинали в кухне. Чернилогар понуро сидел в углу, опустив голову, и громко хлебал. Чернилогарица хлопотала возле печки и часто вытирала передником лицо. Петер Майцен чувствовал что-то неладное. И пожалел о том, что не попросил приносить ему еду в комнату. Теперь уже было поздно.

Молчание явно тяготило хозяев. Да и Петеру Майцену было не по себе, поэтому он спешил покончить с едой.

Чернилогарица поставила перед ним чашку кофе, вытерла лицо и спросила:

– И теперь вы знаете, как он их побил?

– Кто? – недоуменно спросил Петер Майцен.

– Тот крестьянин, о котором вы пишете. Я говорю: теперь вы знаете, как он побил этих белогвардейцев?

– Знаю, – коротко ответил он.

Помолчав, Чернилогарица спросила:

– Ну и как?

– Четверых уложил топором, а с пятым вместе бросился вниз, в пропасть.

– Ой! – разинула рот женщина. – И зачем же он бросился в пропасть? Или тот потянул его за собой?

– Нет!

– Зачем же тогда?

– Затем, что бросился. И затем, что так должно было быть. Больше я вам ничего не могу сказать.

Чернилогарица помолчала и спросила дрогнувшим голосом:

– И что было потом? И что было с его домашними?

– Дом сожгли, сына и дочь убили, а жене на колоде отрубили голову.

Женщина вскрикнула и посмотрела на мужа.

– Слыхал?

– Слыхал, – пробурчал Чернилогар и смерил ее исподлобья таким взглядом, словно бы не возражал, если б ей тоже отрубили голову.

– И жутко-то как! – содрогнулась она. – И знай он, что так будет, не пошел бы.

– А он знал, – возразил Петер Майцен.

– И знал? – удивилась она. – И как он мог знать?

– Знал. И не только знал, даже видел собственными глазами, как это произошло. На пути к скалам он вспомнил о доме. И спросил себя, что станет с его домашними, когда он перебьет белогвардейцев… И перед глазами у него сразу встала картина казни и пожара.

Женщина, не сводя с него глаз, облизнула губы.

– Он даже чуть не вернулся, – продолжал Петер Майцен. – Думаете, это невозможно? Многие, собравшись совершить подвиг, пугались и возвращались домой.

Женщина отошла к печи.

Чернилогар громко откашлялся, вздохнул и сказал:

– А он, несмотря ни на что, пошел…

– Несмотря ни на что… – кивнул Петер Майцен.

– Хм, такое дело, – почесал подбородок крестьянин. – Разные люди бывают.

«Хм, – подумал Петер Майцен. – Что-то у них есть на душе. Кто знает – что… Может, Блажичи? – вдруг пришло ему в голову. – Нет! – отогнал он эту мысль. – Я два раза наводил разговор на Черный лог, а старый Блажич и бровью не повел… Может, не знает?»

Он посмотрел на хозяина и мимоходом бросил:

– Вечером прощаться пойдете?

Муж и жена переглянулись.

– Может, и пойдем, – ответила женщина.

– Хм, такое дело, – произнес крестьянин. – Может, и пойдем.

– Я бы тоже пошел, – сказал Петер Майцен. – А сейчас попытаюсь работать, а то весь день пропал. Я не помешаю вам, если буду печатать ночью?

– Нет, нет!

– Спокойной ночи!

Петер Майцен вернулся к себе в комнату, радуясь, что наконец-то остался один. Но радость его длилась недолго. Едва он подошел к столу и кинул взгляд на свои бумаги, как его тут же охватила хорошо знакомая тоска: он чувствовал, что вдохновения нет и весь труд его будет напрасным. Новым было лишь чувство смутной тревоги, которой он прежде не знал.

«Полчаса отдохну! Успокоюсь и соберусь с мыслями!»

Он закурил сигарету, сложил за спиной руки и зашагал из угла в угол, как узник в одиночной камере. Но спокойствие не приходило. Холодный камень в желудке становился тяжелее и тяжелее, неведомая тревога перерастала в страх, какой появлялся в детстве, когда в темноте приходилось идти мимо кладбища. И мурашки пробежали у него по коже, а ноздри наполнил холодный запах плесени.

– Смерть нехорошо пахнет, – шепотом повторил он слова угрюмого могильщика Мартина. Петер Майцен оглянулся, точно смерть была за окном или возле двери; ему захотелось как можно плотнее закрыть окно и запереть дверь, но было стыдно.

«Эх, ну чего я с ума схожу! – разозлился он на себя. – Это все сегодняшние переживания. Надо как-то избавиться от них. Позабыть о старом Блажиче и Янкеце. И о трубе. Да, прежде всего о трубе – ведь именно она виновница всех моих сегодняшних переживаний, всех встреч и мыслей о смерти… Но труба теперь есть и у Темникара, ей еще доведется петь. Как? Снова труба!» – встрепенулся он и прислушался.

Тишина. За окном слышалось лишь затаенное дыхание ночи.

«Нет, сейчас это в самом деле почудилось! – с облегчением вздохнул он. – Она поет в моей памяти. Не может сейчас трубить старый Блажич. Никак не может!» Отогнав эту мысль, он отчетливо увидел перед собой окутанный тьмою Тихий дол, погребок, похожий на череп, черный омут, черный граб и белые простыни, расстеленные на черной траве, увидел черные ивы, черный дуб на склоне, серый пояс цветущей гречихи, черные деревья и среди них дом Блажича, а перед ним – старика, посылавшего во тьму свою печаль. Светлая труба трепетала, словно стремясь вырваться из черных рук и улететь в ночь на крыльях своих звуков.

«Нет, нет! Об этом я вообще не должен думать!.. Сейчас я должен думать о Темникаре, и только о нем!..»

Призвав на помощь всю силу воли, он посмотрел в окно. Ночь, хотя и безлунная, была достаточно ясной и светлой, можно было различить стволы деревьев и серую пустынную аллею… Но аллея не была пустынной – по ней стремительно приближалась черная фигура.

«Яворка!» – догадался он, узнав стройный стан и легкую, летящую походку. Он напряг зрение, но что это: девушка не приближалась, наоборот – она быстро уходила прочь, а потом вдруг вовсе исчезла, словно бы растаяла. И все это длилось мгновение.

«И это тоже видение?» Он протер глаза и опять посмотрел в окно. Снова на аллее показалась черная фигура: она то приближалась, то удалялась и таяла. И снова все продолжалось мгновение.

«Что же это такое?» – спросил он себя. Он не сводил глаз с аллеи, но тщетно: аллея была пустынной, все тени оставались неподвижными.

– Привиделось, привиделось, – зашептал он, отворачиваясь от окна. – Устал я. Самое разумное сейчас – лечь и попытаться уснуть.

Он стал было раздеваться, но передумал. Он боялся ночи, хоть не желал в этом себе признаться.

«Нет, надо работать! Надо!» – убеждал он себя, садясь за стол. Он прочел то, что написал перед ужином. Фразы рассыпались, слова были глухие и вымученные, бесцветные и невыразительные – без тени поэзии, – мертвые и чужие. Он взял карандаш и принялся править, но вскоре им овладело отчаяние.

– Нет и нет! – подавленно качал он головой. – Не идет!.. Все выглядело таким ясным и законченным, а теперь… Что тому виной? Странная обстановка? Унылый мужик?.. Или его жена…

Петер Майцен вздрогнул – в дверь словно бы постучали. Он выжидал. Постучали громче, и дверь медленно отворилась, прежде чем он успел произнести хоть слово.

– Яворка! – воскликнул он, и его точно подбросило со стула.

В дверях стояла девушка, спокойная и прекрасная, а комната тем временем наполнялась необъяснимой печалью.

– Пожалуйста, входите, – сказал Петер Майцен. Он попытался улыбнуться, но не смог.

Яворка приложила палец к губам и тихо закрыла дверь. Потом подошла к нему и молча протянула руку; ладонь у нее была большая, но мягкая и теплая, а взгляд ясный, хотя в нем застыла грусть.

– Вы искали меня? – спросил он.

Девушка вытащила из большого, пришитого к юбке кармана тетрадку и карандаш, присела к столу и начала быстро-быстро писать.

– Она немая! – невольно вырвался у него громкий возглас, и дрожь пробежала по всему телу, как бывало всегда, когда ему встречался искалеченный человек.

Яворка подняла голову и грустно кивнула.

Петер Майцен, окаменев, ждал, что она напишет.

Она встала и протянула ему тетрадку.

«Мне отрезали язык, – прочел он. – Вырезали звезду. Вы увидите. Тетка Блажичева рассказала мне, что вы пишете истории. Вы приехали в самое время. Я все вам расскажу, чтоб вы написали и мою историю. Змага Горьянец».

Петер Майцен не мог, в полном смысле слова не мог поднять глаз. Он читал и перечитывал написанное и лишь спустя некоторое время поднял голову.

Девушка стояла в двух шагах от него. Выпрямившись, она обеими руками широко распахнула блузку: на белой крепкой груди и на стройной шее отчетливо виднелись шрамы в виде пятиконечной звезды.

Петер Майцен не смел шелохнуться, только сердце его громко стучало.

Яворка закрыла грудь. Взгляд ее говорил, что она ждет ответа. А он не знал, что сказать. Она подошла ближе, взяла тетрадку из его рук и быстро написала:

«Говорите! Ведь я слышу!»

– «Говорите! Ведь я слышу!» – тихо прочитал Петер Майцен. – Говорите! Ведь я слышу, – повторил он. Но слов не было. Он молчал.

Яворка не сводила с него глаз; становилось все более и более тяжко. Потом в ее больших глазах отразились разочарование, печаль, гнев и даже презрение. Она выхватила тетрадку из его рук и стремительно повернулась к двери.

– Яворка! Змага!..

Не оглянувшись, она закрыла за собой дверь.

Петер Майцен не пошел за ней, он почувствовал, какой он рядом с нею слабый и жалкий. Он подошел к окну и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Яворка появилась на аллее. Быстро, точно на невидимых крыльях, удалялась стройная черная фигура.

– Ушла!.. – вздохнул он, когда она скрылась меж черных стволов. – Ушла! – повторил он, глядя пустыми глазами на пустую аллею.

VIII

Петер Майцен не знал, как долго он глядел в ночь, какие мысли проносились в его голове и какие чувства сотрясали его сердце. А оторвавшись от окна, он понял, что не напишет здесь больше ни единого слова.

– Конец! – подавленно пробормотал он, хорошо зная это необъяснимое чувство. Он оглядел комнату: она казалась такой чужой и мрачной, что он готов был бежать отсюда сейчас же. «Самое разумное – собраться и уехать… Но почему? Почему?» – спрашивал он себя, полный отчаяния и досады, шагая из угла в угол.

В дверь снова постучали, и он замер, затаив дыхание.

«Яворка! Вернулась! Что я ей скажу?» Его охватило такое волнение, что он даже не ответил на стук.

Дверь медленно отворилась, и вошел Чернилогар.

Петер Майцен перевел дыхание, он был так зол и разочарован, что не сумел найти даже недоброго слова. Он лишь стиснул зубы: чаша терпения переполнилась, надо не мешкая собираться и уезжать. И должно быть, взгляд у него был такой свирепый, что крестьянин остановился на пороге.

– Не сердитесь… – проговорил он, заикаясь и почесывая свой костлявый подбородок, – не сердитесь, если я вам мешаю…

– Вы знаете Змагу Горьянец? – выпалил Петер Майцен.

– Змагу Горьянец?.. – переспросил хозяин и посмотрел на него из-под косматых бровей.

– Да! Ту самую, которой отрезали язык и вырезали звезду.

– Вы уже все знаете!.. – прохрипел крестьянин.

– Нет, я еще ничего не знаю! – резко ответил Петер Майцен. – И не желаю знать! Не желаю! – Он кричал, почти не сдерживаясь, потом, резко повернувшись к столу, схватил свои бумаги и стал их комкать.

Хозяин молчал, затем откашлялся и спросил безжизненным голосом:

– Или писание у вас не идет?

Петер Майцен не ответил. Он бросил бумаги в печь и зажег спичку. В печи зашелестело, потом загудело, завыло, застонало.

– Слышите, как стонет?

– Кто стонет? – вздрогнул крестьянин.

– Темникар! – показал на печь Петер Майцен. – И почему бы ему не стонать? Ведь он все-таки живой человек!

– Хм, такое дело! Если б вы слышали, как на самом деле стонут в огне живые люди…

– А вы слышали? – спросил Петер Майцен, не оборачиваясь.

– Слышал…

– Блажичей?

– Блажичей… Ведь вы все уже знаете. Я потому и пришел… Хочу вам рассказать…

– Я вам уже сказал, что ничего больше не желаю слушать! – Петер Майцен сам устыдился собственной грубости. – Не обижайтесь! – примирительно добавил он. – Но вы должны понять, что у меня своих дел по горло!

– Понимаю… понимаю… – кивал крестьянин, глядя прямо перед собой.

Петер Майцен вытащил из шкафа чемодан, поставил его на стол и начал укладывать в него свои папки.

– Неужто уезжаете? – испуганно спросил хозяин.

– Нет, – солгал Петер Майцен. – Я кое-что позабыл дома, съезжу возьму.

Крестьянин замолчал. Он молчал очень долго. Потом снова откашлялся и опасливо спросил:

– Не сердитесь, если я еще вас спрошу. Вы бы стали писать о Темникаре, если б он не схватился с белогвардейцами?

– Не знаю, – коротко ответил Петер Майцен.

– Хм, такое дело… Тогда вы считали бы его настоящим предателем?

– Если б я не считал, он наверняка сам так считал бы.

– Хм, такое дело… А как бы вы тогда о нем писали? Какой был бы конец?

– Конец он тоже нашел бы сам. Рано или поздно вспомнил бы Иуду Искариота: взял веревку и удавился.

– Хм, такое дело… Это мне в голову не пришло…

– Как же иначе? – посмотрел на него Петер Майцен. – Ведь я еще за ужином сказал, что Темникар не смог бы жить с таким камнем на душе и покончил бы с собой.

– Да… да… – закивал хозяин, опять опуская голову.

– А теперь довольно! – сказал Петер Майцен. – Хватит!

– Не сердитесь! – ответил крестьянин. – А когда вы поедете?

– Сейчас. Немедленно…

– А, немедленно… – протянул крестьянин. – До утра не подождете?

– Зачем? – спросил Петер Майцен и посмотрел на него.

– Так… Чтобы ночью не ходить…

– Я не боюсь!

– Не потому, просто…

– Нет уж, решил ехать – значит, поеду!

– Ну, раз так, не буду вам больше мешать. Счастливого пути!

– Спасибо! И не запирайте дверь в сенях!

– Ладно! – ответил хозяин и вышел.

IX

Петер Майцен поспешно собрал вещи и растянулся на постели, чтобы спокойно выкурить сигарету. Он глядел в потолок и вслушивался в размеренные шорохи ночи. В комнату влетела летучая мышь, где-то поблизости заухала сова, и сердце Петера Майцена заколотилось сильнее. Потом заскрипела дверь в сенях – и на дороге послышались быстрые удалявшиеся шаги.

Петер Майцен подбежал к окну. В аллее покачивалась фигура хозяина. В длинной руке он держал фонарь. Его прозрачная тень, подобно привидению, скользила меж черных стволов деревьев.

«Куда он? – с тревогой подумал Петер Майцен. – И зачем ем: фонарь? Ведь ночь не такая уж темная».

Он смотрел вслед хозяину, пока свет фонаря не исчез. Бросив в окно окурок, надел рюкзак, взял чемодан, пишущую машинку и на цыпочках вышел из комнаты.

Полной грудью вдохнул ночной воздух и быстрым шагом двинулся по аллее. Потом вдруг снова увидел фонарь и остановился, ожидая, что свет исчезнет. Однако фонарь оставался на месте.

«Что это значит? Не меня же поджидает Чернилогар?» – подумал он с неприязнью. Прикинул, можно ли обойти его, но, не зная другого пути, пошел дальше.

Фонарь стоял на перекрестке посреди дороги.

Петер Майцен не спеша осмотрелся. Крестьянина нигде не было. Осмотрелся еще раз. И внезапно увидел: на дубе висел Чернилогар.

– Повесился! – тихо сказал Петер Майцен. Но ужаса не почувствовал, сам поразившись своему спокойствию. Он даже не спросил себя, почему повесился Чернилогар. Он уже все знал.

Поставив рядом с фонарем чемодан и пишущую машинку, Петер Майцен вернулся в дом.

Тихо открыл дверь в спальню и во тьму сказал о том, что произошло. Женщина закричала, но с постели встала не сразу. Судя по всему, ее это ничуть не удивило. Она зажгла свет, посмотрела на Петера Майцена пустым взглядом и простонала:

– Ведь я знала, что он плохо кончит!..

Петер Майцен промолчал. Потом строго спросил:

– Он предал их?

– А-а-а? – растерялась женщина.

– Я говорю: он предал Блажичей?

– Нет! – всхлипнула она. – Не предал… он только., только… знал, что дом уже окружили…

– И не пошел их предупредить?

– Ведь он хотел пойти! – взвыла женщина. – Ей-богу, хотел пойти, но я ему сказала: зачем попусту рисковать?

– Ах вот как, – сказал Петер Майцен и невольно выразил вслух свою мысль. – Значит, вы их предали.

– О! – застонала женщина, будто ей всадили нож в спину. – О! – Она зашаталась, словно вся тяжесть предательства и самоубийства мужа только сейчас обрушилась на нее. И вдруг стихла, как бы найдя выход. – Ведь пастушка пошла!

– Пастушка? – удивился Петер Майцен. – Какая пастушка? Яворка?

– А? – спросила женщина.

– Девушка, которой потом отрезали язык?

– Вы уже знаете? – Она смотрела на него, разинув рот, как на чародея.

– Знаю, – подтвердил он. И неожиданно содрогнулся от сознания собственной вины. – Ведь это я его повесил! – пробормотал он. – Я виноват!..

– Да! Вы виноваты! – воскликнула женщина. – Вы и ваш Темникар! И зачем вы выдумываете такие глупости? Не будь вас, он бы еще пожил! Сатана проклятый! – Она схватила будильник и швырнула в Петера Майцена. Часы ударились о дверь и рассыпались. Пружина подкатилась к постели и дрожала там, как грешная душа.

Петер Майцен вспомнил о пружине, звеневшей в Темнике. И, повернувшись, вышел из комнаты.

– Погодите! – закричала женщина и в одной рубашке бросилась за ним. – Погодите! Погодите!

Петер Майцен был уже в сенях.

– Куда же вы? – Она схватила его за руку.

– Уезжаю. Домой, – ответил он и попытался высвободиться.

– Нет! – закричала она в смертельном ужасе. – Нет! Вы выдадите меня!

Он оттолкнул ее.

– Не выдавайте меня! Не выдавайте меня! – Она бросилась к нему и обхватила его обеими руками. – Я дам вам десять тысяч! Двадцать тысяч! Сто тысяч!.. Все вам отдам! Все! Только не выдавайте!

– Это меня не касается! – резко ответил он, отталкивая ее.

– И вы не выдадите меня?

– Я сказал: меня это не касается! – повторил он.

– О… о… о!.. – Она зарыдала и опустилась на пол.

Петер Майцен поднял ее и отвел в спальню. Уложил в постель и повернулся.

– Погодите! – опять закричала женщина. – Погодите, пока я людей позову!

– Ладно, – ответил он. – Я подожду на улице.

X

Петер Майцен вышел из дому, встал на пороге и рукой провел по лбу, покрытому холодным потом. Но дышалось легче. Не было больше той гнетущей печали, которая весь день прижимала его к земле. Он выпрямился, вдохнул полной грудью и только тут почувствовал, как пусто у него на душе, пусто и безжизненно до боли.

– Кончено! – пробормотал он с отчаянием, сам не зная, что, собственно, кончено. – Все кончено!..

Медленно побрел по аллее. Справа и слева высились прямые деревья. Он не поднимал головы к их вершинам, ибо знал, что они недвижимы и хмуры, подобно караулу у гроба, не поднимал глаз к небу – чувствовал, что оно высокое, очень высокое и темное.

– Кончено!.. – повторил он. – Все кончено!..

Ноги несли его вперед. Возле фонаря он остановился. Опять вытер лоб, покрытый холодным потом. Сел на чемодан и устремил взор в пустоту.

Спустя некоторое время в нем пробудился голос разума. Он осознал, что сидит прямо под висельником и что в этом есть что-то противоестественное и жуткое, но не ужаснулся.

«Послушай, ты сидишь под висельником, которому сам вложил в руки веревку!» – строго заговорил разум.

«О нет! – покачал он головой. – О нет!.. Слишком слаб я для таких дел. Темникар ее дал, Темникар…»

И тут он увидел Темникара. Темникар стоял посреди аллеи в своей старой шинели и старых сапогах, с баклажкой за поясом и топором под мышкой. Был он серый, словно поднялся из пепла собственного дома. Но не из пепла он был, а из металла, закаленного в кровавом пламени, прямой и гордый, и на лице у него застыло величавое выражение борца за справедливость. Ж был он огромен, выше деревьев.

– И я… я хотел написать о нем повесть, – сокрушенно бормотал Петер Майцен. – Хотел написать простую историю о простом крестьянине, а он рос и рос в моем воображении и теперь вот встал передо мной во всем своем величии. Мое перо чересчур слабо. Я создал его лишь в своем воображении, в моем воображении он и останется.

Голова Петера Майцена опускалась ниже. Всеми силами он старался не думать, слишком болезненно колотилось сердце. Тяжелое и холодное, оно стучало в страшной пустоте его груди, точно мертвый железный маятник в мрачной башне…

По лесу прошелестел ветер. К ногам Петера Майцена прилетел дубовый лист, затрепетал, как смертельно раненная птица, и застыл. За ним прилетел другой, потом еще один, будто висельник срывал их с дерева и бросал вниз. Но Петер Майцен не думал о нем. Послышались шаги, и он встал. Охотнее всего он забрал бы сейчас свои вещи и исчез, однако приходилось стоять и ждать.

В круг света постепенно вступили старый Блажич и Чернилогарица, Яворка и маленький кудрявый Янкец с трубой. Мельком взглянули на самоубийцу и перевели взгляд на Петера Майцена.

Он нагнулся за рюкзаком. И услышал вздох старого Блажича и его сокрушенный голос:

– Отмучился!..

– Отмучился!.. – зарыдала Чернилогарица и повалилась на землю. – Ой, отмучился!

Петер Майцен огляделся. Перед ним стояли старик, ребенок и девушка. Их освещали золотые лучи света от закопченного фонаря. Он посмотрел в глубину аллеи. Темникар в самом деле стоял там, громадный и могучий, выше самых высоких деревьев.

Несколько мгновений Петер Майцен смотрел на него, потом поднял чемодан и пишущую машинку.

– Ну, прощайте… – едва смог произнести он и потонул в темной ночи.

А ночь была не такой уж темной. Вскоре печаль вытеснила отчаяние. Он протер глаза и увидел перед собой серую дорогу. Размеренным шагом ступил он на нее. Мир был беспределен, тишина поднималась к самому небу. На дальнем краю беспредельности печально пела труба, над распростертыми крыльями тишины в небе безмятежно плыло белое облако.