Текст книги "Избранное"

Автор книги: Цирил Космач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)

Он подмигнул мне и налил снова.

– Какие еще цветочки? – воскликнула тетя и с отчаянием возвела глаза к закопченному потолку. – Чего только этот болван не наговорит!..

– Какие цветочки? – откашлялся после глотка дядя. – Цветочки, которые в голове. Чай он рассказы-то из головы пишет? Вон покойная Юрьевка, которая из своей головы только бульон сварила, и то вся вспотела – еле дух переводила. И как еще причитала да хвалилась: «Ну, прямо-таки из своей головы сварила. Ешьте, ешьте!» А бульон был жидкий и безвкусный, точно она его из камыша, а не из своей головы сварила. И все, что в нем было существенного, – это три таракана, которые опять же не из ее головы взялись, а из-под печки, самые обыкновенные, домашние тараканы. Едим мы, едим и видим, как Загричар, царствие ему небесное, вытаскивает одного и через свои висячие усы тискает себе в рот.

– Перестань! Перестань! – умоляюще сложила руки тетя. – За столом таких вещей не говорят… Томаж, одумайся, – успокоившись, серьезно продолжала она. – Пятнадцать лет человек дома не был, а ты всякую чушь несешь, мог бы о чем-нибудь поумнее поговорить.

– Для умного время всегда найдется! – рассудил дядя. – Он ведь теперь дома будет. Как зарядит дождь, сядем мы с ним у печки и заведем серьезный разговор. У тебя, как у всякой бабы, терпения не хватает. Не успел человек в дом войти, а ты уж кидаешься на него: «Где ты был? Где ходил? Как тебе жилось? Почем там булки? Нет, постой! Об этом потом расскажешь. Сначала скажи, дорог ли там кофе?..» А я вот погожу чуток, чтобы человек в себя пришел, а там не торопясь и начну. Вот, скажем, – повернулся он ко мне, – когда ты в Леобене побывал?

– В Леобене? – удивился я и сразу заподозрил, что за этим вопросом кроется какая-то каверза. – По-моему, я там вообще не был.

– Э, нет, был! Вижу, что был! – погрозил мне дядя пальцем. – Сразу видать, что тебе балка на голову упала, – серьезно сказал он, пощекотав меня по темени, где волосы сильно поредели.

Мы рассмеялись. Я вспомнил, как в детстве спросил дядю, у которого была плешь, почему у него нет волос, и он с красочными подробностями рассказал, как в Леобене, где он проработал много лет в шахте, на него упала балка, которая была так чудно изогнута, что стиснула ему голову наподобие железной шапки и сорвала все волосы. Я так свято уверовал в эту историю, что нашего нового священника, у которого голова была такая круглая и лысая, что светилась на солнце, как стеклянный шар, которым иногда украшают цветники, спросил, был ли он в Леобене. Мама ужаснулась и уже подняла руку, чтобы подзатыльником отправить меня самого в Леобен, но добродушный священник остановил ее. Когда мама объяснила ему, как возник этот злосчастный вопрос, тот расхохотался, потрепал меня по голове и дал мне блестящую монетку.

– Хе, хе, хе! – рассмеялся дядя. – Поймал я тебя!

Он посерьезнел и сжал тонкие, почти бескровные губы.

– Нет, в Леобене на меня балка не упала, а вот в Юденбурге я был на волосок от смерти[38]38
  В Юденбурге (Австрия) во время первой мировой войны вспыхнул бунт среди словенских солдат, жестоко подавленный властями.


[Закрыть]. Об этом я тебе еще не рассказывал. Я стоял в шеренге девятым, а Равницкий Петер – десятым. Рядом со мной стоял. Такой парень был… а его расстреляли Как вспомню… – он заскрипел зубами и схватился за винтовку. – Впрочем, в нынешнее время случались вещи в тысячу раз хуже. Но и того забывать не надо!

Дядя встал и вскинул винтовку на плечо.

– Разозлился я. Пойду, – буркнул он. – Пойдешь со мной?

– И правда, – тотчас поддержала его тетя. – Прогуляйся по деревне.

– Нет, – отказался я. – Хочу на Вранек сходить.

– На Вранек? – оживился дядя. – Я бы тоже туда пошел.

– Конечно, – протянула тетя. – Без тебя ни одна глупость не обойдется.

– А почему это глупость? – серьезно спросил дядя.

– Сам знаешь почему. Должна же я сказать ему все, что случилось, прежде чем он пойдет.

– Ну, так скажи, черт возьми!

– Я и собираюсь, да не больно-то это просто.

– Ну, ясно, не просто, когда ты такая мямля. А я вот в пяти словах расскажу… Ну вот, значит, – обратился он ко мне. – Вожена, то есть Кадетка, втюрилась в одного итальянца. Человек он был неплохой.

– Подожди! – перебила его тетка. – Это же в самом конце.

– Так уж всё! – усмехнулся дядя и развел руками. – Сказал я, что мне пяти слов хватит.

Тетка не приняла его шутливого тона. Она начала решительно и с большим подъемом:

– Было так…

– Сядем, – предложил мне дядя. – Это будет длиннее великопостной проповеди.

– Было так, – повторила тетка еще тверже. – Как увезли кадета, ты знаешь. Его мать пообещала, что пришлет за ребенком. Но никого не прислала. И не было о ней ни слуху, ни духу. Только зря раззадорила Войначиху, которая из-за жадности потребовала у нас Божену. Требовал ее и молодой Войнац, только с совсем другой целью. Чтоб отослать ребенка на чужбину – об этом он и слышать не хотел. Даже пригрозил жене, что зашибет ее до смерти, если та заикнется ему о чем-нибудь таком. И чтобы доказать, что умеет настоять на своем, ворвался однажды к нам в дом да как гаркнет: «Где девчонка?» – «Какая девчонка?» – спрашивает твоя мама. «Наша, Кадетка». – «Иисусе, что такое?» – испугалась мать. «Ничего. Заберу ее. Домой. И Ивана будет ее кормить. Раз мы кормим этого байстрюка, который у нее во время войны без моей помощи появился, прокормим и еще одну».

Мама не соглашалась, но все было напрасно. Божену пришлось отдать… И… ну, короче говоря, ты бежал за границу, Войнац уехал во Францию на заработки, и его в шахте засыпало, а Войначиха так повела хозяйство, что через три года усадьбу продали с молотка. И вот Кадетка оказалась предоставлена самой себе. Сначала она перебралась к нам, а так как хотела скорее стать на собственные ноги, переселилась в хибарку к Слушайке и Полоне. Она выросла и стала красивой, в самом деле красивой девушкой.

– Верно, красивая, красивая, – подтвердил дядя. – Вот будет пташечка, облизывались мужики. И верно, пташечка была, да только в руки не давалась. Ни на какие приманки не льстилась. И это всех так злило, и баб, и мужиков…

– Подожди! Сейчас я говорю, – оборвала его тетя. – Значит, как я сказала, жила она у Слушайки и ходила к Грудничаровой Зоре, училась на портниху. А кое-кому это было не по нраву. Особенно дочек богатеев это бесило: ишь, мол, неженка выискалась, земля ей претит, не хочет на прополке руки портить, отец-то чуть ли не граф был, и ее от навоза с души воротит. А Божена знай себе помалкивает да шьет. О, она была умная девушка. Короче говоря, Слушайка помер, а вскоре за ним и Полона отправилась. Божена осталась одна в хибарке, и тогда… тогда началось… как бы это сказать…

– Ну вот, видишь, – сказал дядя, – как дошла до глупостей, то есть до любви этой самой, так сразу порох и кончился. «Как бы сказать, как бы сказать?» – передразнил он тетю писклявым голосом. – Прежде всего надо сказать, что она была баба особого рода. Красивая. Видал я таких женщин, что хоть на алтарь ставь, да еще не во всякую церковь, но такой не видывал. Будь я молодой, втрескался бы, как втрескались почти все наши парни. Все за ней бегали, а она – она, я уже сказал, была пташечка, да только вольная. На приманки – ноль внимания. И в гнездо – тоже нет. Все прыгала да смеялась, щебетала и пела.

– Ой, и до чего же хорошо пела! – воскликнула тетя. – Точно…

– Точно сам сатана на флейте играл, – докончил дядя. – По совести говоря, и я ее любил слушать. Что правда, то правда – в церкви мне никогда особо не удавалось замечтаться о небесах и всяком таком прочем, но, когда пела Кадетка, я начисто забывал, что я в божьем храме, хоть бы она пела самое что ни на есть церковное, трижды латинское. Ну, так ее и из хора выгнали.

– Говорят, священник сказал, будто в ее голосе что-то греховное звучит, – пояснила тетя.

– Глупости! – вспыхнул дядя. – Просто это девки ее из своего курятника выпихнули, потому что она их забивала.

– Наверно, так и было, – согласилась тетка. – Это был для нее тяжелый удар. Она тогда прибежала к нам и расплакалась. Ну, а со временем успокоилась и ушла в свою работу. Жила себе одна в своей хибарке, шила и пела.

– А для парней ее пенье было все равно, что для жеребцов кобылье ржанье, – добавлял дядя. – Так все ночи напролет вокруг хибарки и слонялись.

– Божена жила честно! – заявила тетя.

– Честно! – кивнул дядя. – Да по-другому и нельзя было. Захотела бы она кому дверь открыть – не смогла бы, потому что всегда по меньшей мере трое торчали поблизости. Один за самшитовым кустом сидит, другой за колодцем в три погибели согнулся, третий к старой яблоне прилип. Хе-хе, вот смех-то, небось, когда они целыми часами таким манером высиживали и честили про себя друг дружку на чем свет стоит. Кашлянуть боялись и цигарку закурить, чтобы не выдать себя. Дураки. Все стерегли один другого. Знали в точности, кто дежурил, и наутро, невыспавшиеся, хоронились друг от друга.

– Но ей это не нравилось, – сказала тетя.

– Мм-да?… – дядя с сомнением поднял плечи. – По-моему, каждой курице нравится, ежели петух вокруг нее ходит и когти вострит.

– Томаж! Как ты говоришь! – вознегодовала тетя.

– Да уж как умею. А к тому же ты бы и сама должна была знать, что правда не всегда красивенькая. Иная бывает и погрубее и духом позабористей.

Я улыбнулся этим словам, не вступая в спор, который дядя и сам, впрочем, тут же прекратил.

– Верно, Кадетке это не нравилось, – сказал он. – Особенно из-за того, что к ней все стали относиться хуже и хуже. Первым делом девушки на нее начали коситься. У церкви, перед службой, перестали с ней разговаривать, а в церкви вокруг нее пустое место становилось все больше и больше, точно она, бедняжка, заразная… А все почему? Если бы она хоть одному парню дверь открыла и спуталась бы с кем, было бы хорошо… Странный мы народ: коли самим довелось поскользнуться и шлепнуться в грязь, то на тех, с кем такого не случилось, волком глядим.

– А как она, бедная, мучилась! – сказала тетя, склонив голову набок.

– Эх, ясное дело, мучилась, – признал дядя. – Ну, так тянулось несколько лет, а потом разразился скандал. Было это на ярмарочной неделе, в воскресенье. Эти воскресенья – самые подходящие дни для таких дел. Божена пришла в Модриянов трактир поплясать да повеселиться. А почему бы и нет? Даже у меня, помню, пятки чесались. И что же? Взгляды засверкали, брови нахмурились, слова как яд, а вдобавок ко всему – вино: ну, и пошло, и поехало. И как во всех свалках на любовной почве, начали бабы. Лазарева Дорка показала на Божену пальцем и как крикнет на весь трактир: «Гляньте-ка на эту Кадетку, до чего ненасытная! Каждую ночь полна изба парней, а она и сюда пришла ловить!» Поднялся шум. Божена тотчас повернулась и ушла. А в трактире!.. Разгорелась перебранка. Сначала издалека, с намеков, а потом пошли выяснять, кто о ком что думает, и завязалась такая драка, что любо-дорого смотреть. Я сплетнями не больно интересуюсь, и то знаю, что тогда расстроилось несколько свадеб и кое-кто теперь женат не на той, на какой бы женился, не будь этой свары.

– Ну-ну, – остановила дядю тетка. – Это уж ты лишку хватил… Божена тогда с ярмарки опять прибежала к нам, вся в слезах. Упала под грушей, там отец сидел, и говорит, что в деревне больше жить не может. Отец ее, конечно, утешал, а напоследок, когда она поуспокоилась, согласился, что и в самом деле лучше будет, если она на время уедет куда-нибудь. И правда, Божена написала в Горицу Грудновой Ангеле, чтобы та ей нашла работу, но не успела получить ответа, как началась война.

– А война принесла того, которому и досталась Кадетка, – вмешался дядя. – Вот теперь мы, так сказать, наконец добрались до сути. Дело в том, что был он итальянец. Красивый и веселый парень!

– И добрая душа, – тотчас добавила тетя. – Тут надо рассказать случай с хлебом.

– С каким хлебом? – спросил я.

– Вот как это было, – начала тетка со своей эпической неторопливостью. – Ребята шли из школы. А Джино выходит из Модрияновой лавки с хлебом под мышкой. Ребята тотчас притихли и начали его обходить, да далеко так. Джино, который только два дня назад приехал из Италии, остановился и удивился, чего это они замолчали. Смотрит вслед ребятам, а они идут себе, точно его и на свете нет. Он окликнул их и предложил хлеба. Ребята остановились и молча на него глядят. Тогда Джино подошел к Обрекарову Борису, тот ближе всех к нему стоял. Борис тут же спрятал руки за спину. А Джино решил, что мальчишка стесняется, и сунул ему хлеб за ремень от ранца. Борис отскочил, точно хлеб его обжег, и батон покатился по земле. Борис кинулся за ним, подобрал, обтер, поцеловал, по нашему обычаю, положил на придорожный камень и вместе с другими ребятами убежал. Джино прямо остолбенел. В это время из Жужельчевой избы вышел Травникар, который итальянцев на дух не принимал. Джино бросился к нему, сложил руки, как на молитве, и чуть не со слезами воскликнул: «Ма perchè? Ма perchè?»[39]39
  Но почему? Но почему? (итал.).


[Закрыть] Травникар злорадно захохотал и пошел прочь. Джино смотрит ему вслед, а у самого глаза от слез ничего не видят. Потом подобрал свой хлеб и побежал в казарму.

– Прямо-таки заплакал? – спросил я.

– Да. Этого случая он долго не мог забыть. Потом много раз рассказывал, как с того дня в нем что-то новое зародилось. Он никак не мог поверить, что у нас даже в детях скрывается такая страшная ненависть и такая гордость, что они и хлеба из рук врага не хотят взять.

– Ну, и это открытие его чему-нибудь научило?

– Научило?.. Не знаю, открытие ли…

– Он больше научился от Вожены, – сказал дядя.

– Да-да, – с жаром подтвердила тетя. – Этот Джино увидел Божену и… как бы это сказать… и с первого взгляда…

– Втюрился! – припечатал дядя. – И еще как втюрился-то. Ничего похожего у нас и не виды вали! Наши парни, как втрескаются, скрывают любовь, словно змея ноги. А этот нет. Всем до единого доложил, что влюблен, что невероятно влюблен, что смертельно влюблен, что ему конец, если Божена его не услышит. «Amore! Amore! Amore!»[40]40
  Любовь! Любовь! Любовь! (итал.).


[Закрыть] – твердил. Два года вокруг нее крутился, все уши прожужжал. Когда только мог, шел к ней на гору. И не прятался в кустах, а, наоборот, шел прямо в дом. Божена его и по-хорошему уговаривала не ходить, и за порог выпихивала, а он знай стоит на своем, Часами, бывало, сидит на колоде, курит сигарету за сигаретой, а лотом встанет, раскинет руки и зовет: «Bogena! Tesoro! Amore mio!..»[41]41
  Божена! Сокровище мое! Любовь моя!.. (итал.).


[Закрыть]

Дядя встал и весьма убедительно представил влюбленного южанина.

И ведь не смешно было. Наоборот, чертовски серьезно.

– А что Божена?

– Ха, Божена… Сердце не камень. Где уж бабе лротив мужика устоять! Она для того и создана. Да Божена потом и сама признавалась, что он был первый, единственный и настоящий. Хоть оно и так, было над чем призадуматься. Во-первых, мы и раньше не любили, чтобы наши девушки сходились с итальянцами, а во время войны особенно. Во-вторых, Боженина хибарка была на горе, далеко от деревни, совсем на отшибе. Партизаны там с самого начала установили свою явку. И то, что этот итальяша толокся вокруг дома, было очень неудобно. Что он станет Божене дорог, никто и подумать не мог! И что же? Когда партизаны ей сказали, что уберут его, если он сунется, – все повернулось по-другому.

– Вот-вот, по-другому, – торопливо и горячо подхватила тетя, горя чисто женской гордостью, что в конце концов именно она расскажет самое главное. – В один прекрасный день приходит к нам Джино и спрашивает, где отец. Странно нам это показалось, потому что, если итальянцы думали кого-нибудь забрать, они являлись по меньшей мере втроем. Отец вышел к нему, они стали у колоды и о чем-то заговорили. Сначала говорили тихо, а потом Джино ударил себя в грудь и как закричит:

– Ма io non ne posso piu!.. Mio cuore e un fuoco!.. Capisce, io sono contro la guerra… Contro la sporca political.. Ma non ne posso piu!.. Bogena e con i partigiani, anch’io sono con i partigiani![42]42
  Но я больше не могу!.. У меня сердце горит! Поймите, я против войны… против этой грязной политики!.. Я больше не могу!.. Божена с партизанами, поэтому и я с партизанами! (итал.).


[Закрыть]

Отец стал его успокаивать и объяснять, что он тут совершенно ни при чем и что Джино должен поговорить с самой Боже ной. Но Джино уселся на колоду и объявил:

– Io non mi mouvo piu di qui![43]43
  Я отсюда никуда не уйду! (итал.).


[Закрыть]

Отец оставил его в покое и пошел по своим делам. День уже кончался, вечерело, а Джино не трогался с места. Как утром сел, так и сидел – неподвижно, словно прирос к колоде. Когда стемнело, отец подошел к нему и начал уговаривать, чтобы он уходил.

– Ho detto о non ho detto che non mi muovo piu di qui! – отрезал Джино и вскочил на ноги. – Eccovi il fucile[44]44
  Я уже сказал, что не уйду отсюда! Вот вам моя винтовка (итал.).


[Закрыть],– сказал он уже спокойнее, сам открыл ворота сарая и влез на сеновал.

Пролежал там ночь и весь следующий день. На вторую ночь пришли двое связных с почтой. Мы им рассказали, что и как. Они подумали-подумали и взяли его с собой. Как он радовался, когда уходил! Все жал отцу руку и раз десять наказывал, чтобы мы передали Божене, что он ушел с партизанами. Да только это было лишнее, наутро Божена сама явилась. Села и сидит. Отец покосился на нее исподлобья, а потом говорит: «Джино ушел с партизанами». – «Ба!» – удивилась Божена. Она так взволновалась и на лице ее была такая смесь счастья и страха, что она не могла скрыть, что причастна к этому делу. «Это ты его послала к нам?» – спросил отец. Божена опустила голову. Она долго смотрела перед собой и водила пальцем по столу, а потом вскинула голову и с жаром спросила: «А вы им что-нибудь сказали о нем?» – «А что я должен был сказать?» – «Да так… чтобы с ним чего-нибудь не случилось…» – вздохнула она. «Я сказал то, что знал. Честно и по правде… А про свои мысли и намерения каждый сам должен доказать, что они честные». – «О, ему поверят! – воскликнула она. – Он весь как на ладони». – «Значит, это правда?» – спросил отец. Божена задумчиво кивнула, выпрямилась, откинула за плечи свои пышные волосы, посмотрела отцу прямо в глаза и, не таясь, сказала: «Правда. Я его люблю. Правда, люблю. Так люблю, что спасу нет… Я активистка и обязана вам все открыто сказать… Теперь вы мне, наверно, не будете доверять, как раньше. Подумайте и решите, как со мной поступить. Но только что бы ни было, а я его люблю». Ну, и конечно, подумали и решили. Ничего худого не было. Некоторое время ее держали в стороне, а потом стали давать задания одно труднее другого. И она все выполняла. И не только ум у нее был, но и удача. Ведь на войне удача, наверно, спасает столько же голов, сколько и разум… Свою любовь она не скрывала, как и Джино. Частенько заходила к нам и каждому связному наказывала, чтобы передал горячий привет ее Итальяше. Это и его партизанская кличка была… А он, когда мог, забегал к нам. И все шло хорошо до того несчастного вечера. Итальяша, то есть Джино, не появлялся у нас уже три месяца, ранен был. Когда поправился и пришел, встретился с Боженой. Он пошел ее проводить, а трое партизан его ждали. Вон там они сидели, – и тетя показала на очаг. – Когда итальяша вернулся, его было не узнать. Лицо так и сияло. Ни секунды не мог на месте усидеть. Носился по кухне, перекладывал автомат из руки в руку, крутил головой, и какое-то тайное счастье так его душило, что он не мог слова вымолвить. Мы смотрели на него и ждали, когда он заговорит. Наконец его прорвало:

– Bambino! – воскликнул он. – Avremo un bambino!.. Un bambino!..[45]45
  Ребенок!.. У нас будет ребенок!.. Ребенок!.. (итал.).


[Закрыть] – И он завертелся на одной ноге, и даже налетел на стену. Это прямо чудно, до чего некоторые итальянцы любят детей. Когда головокружение у него прошло, он заметался по кухне. Вдруг замер как вкопанный, приставил палец ко лбу и задумался. Потом улыбнулся, стукнул прикладом об пол и объявил: – Sara Silvio! Е se sara Silvia?[46]46
  Будет Сильвио! А если Сильвия? (итал.).


[Закрыть] – спросил сам себя. – Sara Silvia![47]47
  Будет Сильвия! (итал.).


[Закрыть] – подпрыгнул и снова стукнул прикладом об пол. – Si, sara Silvia!.. Capite, – он встал посреди кухни и начал объяснять: – Il nome deriva da selva. Е chiaro, deve essere Silvia perche viene dalla selva… E sara una bella bambina, maggari un po’ selvatica, – засмеялся он. – Ma sara bionda. Perche io lo voglio bionda. Come Bogena… Si, sara Silvia. La vedo![48]48
  Да, будет Сильвия!.. Понимаете, имя происходит от слова «сельва». Ясно, она должна быть Сильвией, потому что родится в лесном краю… Будет хорошенькая девочка, хотя и дикарка немножко. Но будет блондинка. Потому что я хочу, чтобы она была блондинка. Как Божена… Да, будет Сильвия. Я ее вижу! (итал.).


[Закрыть] – счастливо воскликнул он и с силой стукнул прикладом об пол. И тут…

И тут в сенях раздались шаги. Тетя умолкла. Дядя, сидевший за столом, обернулся – и по его слегка смущенному лицу я мгновенно понял, что в сени вошла Кадетка.

«Как в плохой пьесе», – подумал я, но эта мысль тотчас исчезла, вытесненная волнением. Я слушал, как ее ноги торопливо ступали по половицам, слушал и слушал. Прошла, казалось, вечность, прежде чем Кадетка появилась в дверях. Она была в точности такой, какой я представлял ее себе: среднего роста, полная, круглолицая, большелобая, с сочным ртом, большими синими, немного грустными глазами; короче, все было нормальным, и не было ничего необычного, волнующего. Необычным и волнующим было только то манящее, мягкое и привлекательное, чем веяло от всего ее существа и что сразу наполнило комнату каким-то невидимым, лишь ощущаемым светом. За плечами у нее сидела кудрявая двухлетняя девочка и маленькими загорелыми ручонками ворошила Боженнны густые волнистые волосы цвета спелой пшеницы.

– О, Божена! – воскликнул я и шагнул ей навстречу.

– Кадетка! – поправила она с лукавой усмешкой и обтерла руку о платье, чтобы пожать мою.

– А это Сильвия, – сказал я и потянулся к девочке.

– Знаешь уже? – счастливо улыбнулась она.

– Знаю… Ну, как живешь?

– Да ничего. Комитет помогает, пока мой Итальяша не вернется. Тебе уж, наверно, сказали о нем?

– Только что, – кивнул я.

– Я его люблю. Только бы он вернулся, – сказала она, понизив голос и вопросительно глядя на дядю и тетю.

– Что это ты говоришь! – накинулась на нее тетя с такой резкостью и горячностью, что даже я посмотрел на нее с подозрением. – С какой стати он вдруг не вернется?

Божена стремительно повернулась ко мне. Ее глаза вспыхнули.

– А ты ничего не знаешь?..

Я отрицательно покачал головой.

– Потерпи, – сказал я. – Ведь война кончилась только шесть дней назад.

– И правда, мне не терпится, – призналась она. И чтобы переменить разговор, снова посмотрела на меня и сказала: – Долго мы не видались.

– Пятнадцать лет…

– Пятнадцать, – задумалась она. – Много чего за это время случилось… Долго тут пробудешь?

– До воскресенья.

– В деревню-то пойдешь?

– Нет, не пойдет, – сказал дядя. – В лес его тянет. И признаться, я бы лучше пошел с ним, чем стращать народ своей берданкой.

Кадетка вопросительно посмотрела на меня – мол, в какой это лес меня тянет?

– На Вранек я собрался, – пояснил я.

– За ландышами?

– И за ними тоже. Если они уже есть.

– Да уж найдутся… А помнишь, как мы за ними ходили, когда ты вернулся из тюрьмы? Я это так хорошо помню… Ой, до чего давно я не была на Вранеке. Теперь я живу на другой стороне и мне не с руки. Знаешь что, – воскликнула она, – возьми меня с собой!

– Да ты рехнулась, что ли? – крикнула тетя, глядя на нее и строго и испуганно. – Это с ребенком-то?

– А почему бы и нет? – вступился я. – Я ее на закорках понесу.

– Неси, она не тяжелая, – весело согласилась Кадетка. – Пошли, – сказала она и встала.

– Я тоже пошел, – сказал дядя. – По околотку, как говаривал покойный Тестен. Погляжу, не надо ли кого в холодную посадить, – попробовал он пошутить, но было видно, что ему не до шуток. – Загляни к нам. Если не в дверь, то хоть в окно. – бледно улыбнулся он мне и вышел.

Мы вышли следом за ним во двор. Когда дядя скрылся за хлевом, я подошел к кусту и вырезал себе и Кадетке по палке.

– С ума ты сошла! – снова закричала тетя и посмотрела на Кадетку очень серьезно.

– Нет, мы пойдем! – ответила Божена, подтягивавшая шнурки на ботинках.

– Подождите, – сказала тетя. – Раз так, и мне придется с вами пойти.

Мы с Кадеткой недоумевающе переглянулись, но возражать не стали.

Тетя надела три пары шерстяных носков, отцовские башмаки, взяла палочку и первой ступила на тропинку, проговорив с необычной для нее решительностью:

– Ну, пошли!.. – И глубоко вздохнула – мол, на все божья воля.

Я поднял Сильвию, посадил ее себе на плечи, и мы двинулись.