Текст книги "Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Но дочери вокруг, и что бы ни случилось: ясны небеса!

...Хадиджа опять беременна. Может, на сей раз сын?

24. Калам из тростника

Новый друг у Мухаммеда на караванных дорогах – торгуют на паях кожами: мекканец Абу-Бакр. Впрочем, не новый: знакомы с подростковой поры, к тому же родственными узами соединены – из курайшского рода максум, моложе на три года, что поначалу было заметно, да ещё когда встретились в первый раз и тот представился Абу-Бакром. Мухаммеда это рассмешило: ведь абу – это отец, а бакр – верблюжонок.

"Отец верблюжонка? А где же твой верблюжонок?"

Не по возрасту сметливый Абу-Бакр (тогда ему было лет десять), поняв шутку, улыбнулся и по-взрослому ответил вполне рассудительно:

"Так меня назвали мой отец Осман Абу Куфаха и мать – тоже её полное имя произнёс – Умм аль-Хайр Сальма бинт Шакр".

Многие годы спустя Абу-Бакр услышит от Мухаммеда, в чьё пророческое избранничество сразу поверит и пойдет рядом с ним до конца дней его, преданный его имени и делу: "Ты надежен в братстве и мудр в советах, дружба с тобой – моё богатство".

К двум друзьям присоединится потом ещё третий, почти ровесник, Варга, брат Хадиджи. О чём он, Варга?! Как будто Мухаммед уже слышал в детстве о том же, о чём вскользь сказал Варга, – смутное, далёкое... в устах, кажется, матери: Некое единое Божество. И что в уединении с Ним – высшая страсть. Но тут появился Абу-Бакр, заговорили о купеческих делах, удаче, недавно выпавшей на долю Абу-Бакра: выгодно продал кожу и шерсть, вывезя их в тюках чёрных, белых и золотистых; привёз пестрые ткани, а также бусы, серьги и кольца, которые быстро раскупили. "Но зачем тебе столько золота и серебра? не то спросил, не то укорил его Варга. – Семьи у тебя нет, детьми не обзавёлся. На что думаешь деньги свои употребить?" Мухаммед и Абу-Бакр удивлённо слушали: куда тот клонит? "Мне тут недавно купец из Бизанса подзорную трубу предлагал, богатство бедного, говорит, – это гордое одиночество с подзорной трубой, много денег за неё просит, может, купишь?" "Куплю, чтобы подарить, тебе!" Кстати, так и поступил Абу-Бакр, и Варга до конца дней своих не расставался с подзорной трубой и всё время вглядывался в ночное небо, будто желая что-то увидеть там, разглядеть, дабы избавиться от некоего сомнения, но какого?! Так и умер с подзорной трубой в руках, лежал с ней, прижав к груди бездыханной.

...Мухаммед почувствовал однажды: что-то с ним неясное ему самому происходит, и оттого тревожно на душе. Говорил как-то с Хадиджой по-особенному, вроде он – шаир-поэт, который наделён, как думалось мекканцам, тайным даром придавать словам мелодию и благозвучие. Умолкнув, Мухаммед глянул затем отрешённо на нее, произнеся всего несколько строк, которые соединились, и – тайный смысл кто отгадает? Надо запомнить! Утром Хадиджа невзначай сказала про месяц, выставленный на любование. – Сочинила? – удивился Мухаммед.

– Ты сам произнёс, в своём сердце.

– И ты услышала?

– В глазах прочла.

– Ну да, ведь научена грамоте! А дальше что было? – Забыл или меня проверить решил? И сияние солнца, и месяц, когда, бледный, следует за ним и набирает силы, разгораясь, укрытый днём и выставленный ночью – на любование. Строки элегические – неясны и тревожат. Может, слова любви, идущие в караване иных настроений? Чаще забывает, а если произнесёт вслух, не заметив, что Хадиджа рядом, она запомнит. Или иначе: сумела подслушать Мухаммеда, чтобы потом прочесть ему? Втайне записывает на желтоватом клочке телячьей кожи, приготовленной для письма, пергаменте, и прячет в шкатулку, благодарная старцу-учителю, который научил её месопотамскому письму, рождённому в Хире, предшественнице Куфы, что назовётся позднее письмом куфическим. Почерк (о том уже было) приземистый, с буквами прямолинейными, угловатыми. Научил также письму мекканскому, округло-криволинейному. – Письмо, – говорил старец, – это то, что может читаться, если ясно выведены буквы. А написать – то же, что постичь половину знания! Торжественно провозглашал: – Мысль! Звук! Знак! Священнодейство! С богами общение! Да, три достоинства, нам данные: мысль – то, что здесь спрятано, показал на голову, и здесь – показал на грудь; потом речь, которой выражается мысль, а третье – письмо, хранящее мысль и речь! Я служил каллиграфом в Набатейском государстве, был учителем будущего гассанидского царя Хариса, познал роскошь столичной жизни в Джиллике! – А поведав о долговечности письмен на папирусе, коже оленей, овец и телят, лопаточной кости верблюжьей или бараньей, спрашивал: – Что надобно писцу? – Сам же отвечал: – Перо тростниковое, или калам... нет, я о пере обычном, не священном, или вышнем*, перочинный нож, чернильница, мешалка, чернила и пергамент. – И долго про калам, тоном наказа: – Держать всегда отточенным, кончик должен быть расщеплённым, и, если сегодня был в употреблении, завтра очинить, дабы влажность вчерашних чернил сошла с него полностью; в чернильнице перочинным ножом и каламом не помешивать, чтобы оставались острыми, иметь для этого мешалку – пластинку из кости; надобно добавить в чернильницу для благовония немного мускуса или розовой воды, иметь тряпочку для вытирания кончика калама, а чернила должны быть не густыми, а текучими и блестящими, дабы писец не утомился при письме.

______________

* Калам в узком, земном смысле – перо, которым пишут, в широком, небесном, – всё, что заключает в себе данное человеку Божье знание: узнанное, прочитанное или услышанное, и оно открывается лишь тому, кто стучится у врат сокрытого.

Услышанное от Мухаммеда – и заря с десятью ночами... – Хадиджа записывала два дня: когда долго не прикасаешься к каламу, отвыкаешь.

...Разговоры вели под гулким куполом, обращённая к собравшимся речь Мухаммеда лилась гладко, чутко внимали ему, пред сном думал: Надо запомнить! – но улетучилось на рассвете. – Я запомнила! – Ни слова, что записывает, не откладывая. – Надо, чтобы у тебя был равий – ученик, который заучивал бы твои слова. – У кого хранитель тела, если богат и опасается за жизнь, а у кого – хранитель сочинений, готовый в любой миг воспроизвести их. – Равии при больших поэтах. – Сочиняешь ради собственного удовольствия? – Чтобы тебе прочесть! Их много в Аравии, поэтов: каждый третий хиджазец, а из бедуинов каждый второй, если не первый, мнит себя шаиром, якобы владеющим тайной вещего слова, – шаир и означает вещий.

25. Волшебство заклинания

Мелодия мерной езды на верблюде. И стих подгоняется под убаюкивающий или, напротив, обрывистый, как темп скачущего всадника.

Варга нелестно отозвался о шаирах: сочинения, мол, даже вредные, ибо воспевают утехи. Мухаммед молчит, не пристало защищать своё, с детских лет, поэтическое. Лишь когда Варга снова заговорил о первом ханифе праотце Ибрагиме, Мухаммед неожиданно спросил: – Но что тебе ведомо о свитках ранних? Варга удивлённо глянул на него: – Наши ли они, эти ранние свитки, о которых ты спрашиваешь? – Чьи же? – Иудейские! – ответил, как показалось Мухаммеду, с вызовом: мол, толкуешь о предке, не ведая, что свитки его – чужие. – А что у нас?

– У нас, как известно, шаиры, которые воспевают... – а что воспевают, умолчал, лишь рукой покрутил в воздухе, что могло означать удаль или веселье. Умеют-де пить вино, при этом не от напитка пьянея, а от любви к ней, возлюбленной. Бесстыдное описание её стана божественного, с ума сводящих бедер, завораживающей впадины пупка. Противное мужскому званию самопрославление пред возлюбленной. Частое в устах Варги слово: ислам. Или: самозабвенная вера. Их двое-трое, ханифов, собираются тайно, будто скрываясь от каабцев, дабы вручить себя, отказываясь от каких бы то ни было земных радостей, единому Богу. И приветствие салам, или душевное умиротворение, созвучное исламу. Ханиф – что иудей или христианин. Но коли так, отчего бы не назваться иудеем или христианином, не придумывая ничего нового? – Но у христиан – испорченное, – пояснил Варга, – единобожие. Ибо вера в единого Бога размыта: есть Бог-отец, Богоматерь и Бог-сын. – Ещё Бог-Дух! – К тому ж и приверженность к мирским прихотям, слабостям. А иудеи... Не хочу, чтобы меня, – шутит Варга или всерьёз? – кара постигла за нарушение святости субботнего дня. – Тут же пояснил: – Быть в обезьяну превращённым! – Резко меняет тему: вот, дескать, как звучат на арабском языке премудрости Сулеймановы; увлечён переводом Пятикнижия Моисея, старается быть точным, постоянно помня о еврейских мудрецах, которые объявили траур, сочтя перевод Торы-Таврата на какой-то из языков – Варга не помнит, на какой – неточным (ибо кто даёт буквальный перевод Писания, тот лжёт, но кто – неточный, тот кощунствует!). Так вот: подлинно суетны не ведающие о едином Боге. И почитают за богов, правящих миром, или огонь, или ветер, или движущийся воздух, или звёздный круг, или бурную воду, или небесные светила. А если, пленяясь их красотой, удивляясь силе и действию их, они почитали их за богов, то должны были бы понять и узнать, насколько лучше их и могущественнее Тот, Кто сотворил их, Виновник бытия их!

... Абу-Талиб к ним явился: жена его четвертого сына родила, ещё не обрёл имя, пусть Мухаммед назовёт.

– Будет Али! – предложил Мухаммед. – Высший?! – Даже Всевысший!.. Нет, богов дразнить не станем, всего лишь Возвышенный, мой родной, – не сказал двоюродный, – брат. Просьба ещё, чтобы богатый племянник взял на попечение Али и вырастил. Мухаммеду услышалось: Утолить тоску по сыну. Другого сына, Джафара, согласился взять в свою семью брат Аббас. Мухаммед словно примирился, что он – отец дочерей, любит их и в каждой чтит женщину. И матерью своих дочерей любим. – Чувствую себя с тобой, – Хадиджа Мухаммеду, – будто мне восемнадцать и ничего прежде не было. – И тут же: – Кто я тебе? – Ты дочь моя. – Ей нравится. – Ещё?

– Сестра и друг. – Подруга – это точнее. Даже... – подумала было сказать, что мать она ему, но смутилась и перевела разговор в шутку: – Так что, – голос звонкий, всегда слушайся меня! Скорая, вся – движение, глаза светятся радостью. – Я тебе ещё сына рожу! – убеждена. – Но надо щедро одарить, чтобы умилостивились, мекканских богов! Из давних её намерений, когда вторично замуж вышла: восстановить сообща Каабу. Забор в человеческий рост надо расширить, укрепить и поднять: паломников порой негде разместить. Песок разъел стены, обветшали, люди не помнят, когда храм подновлялся.

А тут – буря на море, выброшен на берег потерпевший крушение византийский корабль, и решили мекканцы: разобрать и выкупить, собравшись родами курайшей и окрестными племенами, корабельные балки и мачты, привлечь к работе матросов, начать восстанавливать храм.

26. Сон и его разгадка

Приснилось Мухаммеду, что стоят у ворот Каабы понурые праотец Ибрагим и его сын Исмаил, – мекканцы часто вспоминают предков, дабы прекратить раздоры. Помнит, Мухаммед подумал: Не хотят войти в храм! – Это наша святыня Кааба?! – спрашивает Исмаил удивлённо у отца. – Да, – вздыхает Ибрагим. – Некогда построенный нами храм, шестигранник! Именно это слово: шестигранник. И такая печаль в его взоре! А показав на Священный камень, молвил: – Увы, почернел белый яхонт, ниспосланный некогда праотцу Адаму. – Но Камень всегда был чёрный! – возражает Мухаммед. – И ты меня будешь учить?! – вскричал Ибрагим. – Я не хотел... – От людских пороков Камень почернел! – недовольно нахмурился. Мухаммед – смущён, растерян – приглашает их внутрь, умоляет, но те не двигаются с места, не слышат, казалось бы, его. – Нет, – отвечает Ибрагим, голос непреклонен, – уйдем отсюда! Здесь неуютно! – Мы вас так ждали! – говорит с обидой Мухаммед, кажется, вот-вот расплачется, что не находит нужных слов. – Мы так на вас надеялись! – Правда? – Исмаил вдруг обрадовался. А отец упорно молчит. – Ну да! – уверенно отвечает Мухаммед. – Пригласить в эдакие развалины?! – не сдержался Ибрагим. – Омрачить наш дух? – Но мы... – Даже крыши над головой нет! – Мы...

Но не даёт ему Ибрагим договорить: – А Камень, на котором отпечаток ноги моей, – где он? – Вот же! – показывает Мухаммед. – Где?! Смотрит Мухаммед – нет на месте Камня!

– Да будет тебе ведомо, – сердится Ибрагим на Мухаммеда, – что Камень служил подмостком и поднимался по мере того, как возводились стены храма! Куда вы подевали этот Камень?!

– Наши золотые монеты...

Снова прервал его Ибрагим, не стерпев: – Смеешь рассказывать, что нищи, нет у вас денег?! Я ни от кого и никогда не взял ничего, от нитки до ремешка обуви, чтобы не сказали: "Я обогатил Ибрагима!", а ты!.. – И с укором глянул на Мухаммеда. Сон как явь: то ли привиделось, то ли впрямь явились сюда Ибрагим с Исмаилом. В окно смотрел молодой месяц. Нет, надо было уговорить! Проснулся Мухаммед и уже не мог уснуть. Проснулась и Хадиджа. Мухаммед рассказал – видение или сон? Но умолчал про Чёрный камень, ибо увиденное во сне расходилось с услышанным от деда. Да и как мог не знать Ибрагим, что известно каждому мекканцу: Чёрный камень некогда был ангелом-хранителем, приставленным к Адаму в раю. И превращён, наказанный, в камень, ибо не углядел за Адамом. И был – это совпало с изгнанием Адама – низвергнут Богом на землю. Чудодейственно спасён во времена потопа и отдан затем Джебраилом Ибрагиму, и он вделал этот Камень, ярко, точно луна, светивший в ночи, в угол внешней стены. Белый и блестящий, Камень постепенно почернел от поцелуев и прикосновений грешных губ и рук.

– Кааба, – сказал Абу-Бакр, когда Мухаммед о сне поведал, – утратила первозданный вид. – И что же? – Твой сон подсказывает выход.

– Справимся ли?

По преданию, дед рассказывал, храм имел величественные ворота на восток, туда, где Эль-Кудс. И на запад тоже. Ворота назывались Лунными и Солнечными. Поистине от ворот этих остались одни развалины. Как только Абу-Бакр ушел, Хадиджа – к Мухаммеду: – Я часто думаю про Хаджар, как она обрадовала Ибрагима, родив сына. – И ты родишь! Вот вернём Каабе первозданный вид!.. Судьбе было угодно ускорить восстановление храма: случился пожар, потушенный ливнем, и сель довершила начатое дождём: высилась отныне Кааба полуразрушенным уродливым остовом. То – неведомо за что наказание богов. Но кто осмелится навлечь новый гнев богов, начав доламывать невысокие, в рост человека, старые стены? Эти валуны, кое-как сложенные, – их надо заново установить, возвести новые высокие стены, покрыть храм крышей. И разросшийся вокруг терновник вырубить. Кто не побоится притронуться к тому, что осталось от Каабы? Нашёлся смельчак! Кто? Валид бин Мугира: Боги, – обратил взор к небу, – мы не желаем вам зла, хотим только добра! И, взяв кирку, стал ломать стену между Чёрным камнем и йеменским углом, топором вырубил терновник. Решили ночь переждать: если будут наказаны за дерзость, перестанут ломать, пусть Кааба останется такой, какая есть. А если... Но боги, похоже, были довольны. Разрушили храм, а когда дошли до основания, взору предстали камни зеленого цвета, похожие на верблюжьи горбы.

Кто-то воскликнул: Камни, положенные Ибрагимом!

Стали возводить стены из перемежающихся рядов камней и деревянных корабельных брусьев. Вход подняли вдвое, до восемнадцати локтей, стал выше роста человеческого. Впервые храм получил крышу, которую поддерживали шесть деревянных столбов: изрядную сноровку проявил корабельный плотник. Изнутри оштукатуренные стены покрыли росписями (стёрли впоследствии, признав чужеродными, византийскими). Спор возник из-за священного Чёрного камня, который был вынесен при строительстве, надёжно укрыт в доме Мухаммеда. Камень издавна покоился внутри, считался ключом к храму Небесному: кому или чьему роду внести в храм и установить Чёрный камень? Клялись, доказывая друг другу, чей род древнее. Перессорились, осыпая друг друга выкриками оскорбительными, вот-вот начнут драться. Мухаммед подсказал, как решить спор со святыней: велел рабу Мейсару расстелить на площади широкий палас, вынес и положил на него Чёрный камень. "Теперь, – сказал, – пусть представители всех родов курайшей подойдут ко мне, возьмутся за края паласа и сообща внесут священный камень в храм!" Чёрный камень будто ожил, когда установили его. Это был шестигранник, а подставка держалась на шести колоннах. Восстановление храма совпало с рождением у Мухаммеда новой дочери. Она появилась в особенный год, – сказал он Хадидже, предложив назвать... Помолчав, торжественно произнёс: Именем божественным и звёздным – Фатимейи-Зохра, или Фатима. Но чем ещё этот год особенный? Строками?!

27. Чёрный камень

(18) В свитке приписка, взята, очевидно, из другого текста, а тот... Нет, не отыскать первоисточник: Да не развеется в прах! Заголовок был иной, зачёркнут, прочитывается с трудом: Оживший Чёрный камень. А далее более авторский, нежели поясняющий текст: Строка навеяна, объясняла Хадиджа, восстановлением Каабы. А может, дочери Фатимы рождением? Какой-то ведь был знак!

Пронёсся, шипя в облаках, и пал, разломанный на куски. Я слышал! Белым обручем схвачено чёрное, подпоясано серебром, И упрятан лик, опалённый молнией. Во чреве – съеденный язык, слиплись немые губы, изнутри зазывает внутрь. И взглядом, что тоньше луча, – сквозь каменный мрак. И вышел в бездонную тьму, тьма за которой. И ещё. Ещё. Но что тебе там, где тебя не сыщешь? И ушедший – собою в себе, без себя, прочерченный грохотом вспышки. Я видел! ...Варга, когда Хадиджа прочла, был поражён прозвучавшим:

– Что это?

Мухаммеду показалось, что Варга говорит про чужое, особенно когда тот упомянул про умолкнувшую в камне тайну. – Вам с Хадиджой показалось: такое сочинить я не смог бы. – Так чьи ж тогда? – Моё – когда в сей миг я произношу. – Но ты молчишь! – Вам это кажется. Пытаюсь понять, что меня тревожит. Иду и иду! В пути... в пути... – и не поцеловать. Нет, не помогут, и взывал: когда ж, когда? И виделись мне берега. С берега, который здесь, мост брошен, тетивой изогнутый, повис. Кто-то смотрит, взгляд языкаст, но звук не пойман. Мост где-то там опущен, где берег слился с небом, уйдя в пожар заката. Иди, иди ж ко мне! Нет, не придет, услышала иль нет? Здесь его кто-то окликнул. Не раз и не два его окликали. Как впервые, когда услышал за спиной: Эй, Мухаммед!

28. Яблоко, разрезанное пополам

...Мухаммед шел в Каабу, довольный жизнью и собой в этом мире. У него есть дом, любимая жена Хадиджа, он уважаем в родном городе. Есть дочери, особенно дорога Фатима. Построили, восстановив, Солнечные и Лунные ворота Каабы. Покрыли храм крышей. Вокруг возвели ограду в рост человеческий. Но появилось впечатление, что кому-то она помеха. Кто-то постоянно её рушит, пытаясь через неё перелезть. Никак не избавится Мухаммед от навязчивой поговорки, что родилась: Кто разрушает ограду, того непременно ужалит змея. Вдруг чей-то явственный голос:

– Время придет – и крова лишишься! – Но тут же следом: – Но времени уже не будет! Произнёс невольно: – Но вот он я, и вот оно, время моё!

Кто-то коротко хохотнул: – Его уж нет, времени твоего!

Вперёд глянул – никого. Налево и направо – ни души. Назад повернулся пустынно. Громко произнёс, чтобы услышал неведомый: – Что ж, все умрём, покинув этот мир. Уйдём из дому. Я тоже. Но тот же голос: – Не о смерти речь веду!

Не успел ответить... – да и кому?!

– Тебя, живого и сильного телом и духом, зрелого в мудрости, изгонят из родного города! И камни будут вслед бросать! И колючки под ноги, чтобы поранился! – Кто ты, покажись! Кто кличет мне беду?! – Согбенная старушка зашевелилась у забора! Точно с неба, из-за туч свалилась. – Ты это пророчествуешь? – Я помалкиваю, да видно мне, что ждёт тебя. – Но я слышал!

– Не знаю, что услышал ты, – тихо прошептала и закашлялась, поперхнулась, но вдруг... Преобразилась вдруг! – Да, мои слова ты слышал! Тебя изгонят, ибо взором чист! – ?! – Здесь, в Мекке, посеется семя недоброе. И произрастёт оно, это семя, гневом и злобой к тебе!

– Что скажешь ещё?! – Недоволен, что заговорил со старухой. Но и не верить ей опасается. Кто-то, принявший облик её? – За плечами твоими широкими вижу... Кого б ты думал? – Ангелов? – Они у каждого – записывают дурные и добрые дела его. – Так видишь ты кого? – Сама не знаю: такого, чтоб плечи излучали свет, припомнить мне трудно. – Всё потому, что за спиной у меня лучи закатного солнца! – Я не слепа, обычный свет не спутаю с небесным! – Свет солнца и есть обычный свет, но он и небесный. – Не запутывай меня, а слушай, что говорят тебе! – Но кто ты? Тебя не видел прежде я. Рабыня ты? Но чья?! – Я – это ты! – Старуха?! – Но кто тебе сказал, что встретил ты старуху? Старик – ты сам!

...Дрожь охватила Мухаммеда, всё нутро затряслось, заспешил он домой. И всю ночь его лихорадило. А пред глазами играли слова из причудливо сплетенных букв:

Она и Я. Но более – Она.

И буквы изображали чашу или пиалу, которой черпал Мухаммед воду из колодца Замзам. А Хадиджа... Она глядела на укрытого одеялом мужа и вспомнила, как он сказал ей (возвращались как-то с поэтической ярмарки) про живительную воду, что собирается в колодце Замзам и не иссякает с той поры, как колодец был очищен дедом Мухаммеда – Абдул-Мутталибом. "Вот и строки, – заметил, – должны копиться в душе, и, если даже изольются, не обнажат дно, а ещё больше его скроют".

И прочёл: Взойду, когда нескорый круг свершу, а ты, ты яблоко возьми и надвое разрежь. Алощекастое – твоё, а бледноликое – моё. Ну на ж, держи! Волокна пальмовые – нити для сетей. И ни Его, и ни Её, а Нечто пополам. ...Стрела летит, в пути сгорая, и алый лик щеки горячей в губах взорвался волдырями. Хадидже услышалось: Тоска по сыну! Стало грустно. И жаль мужа.

...В полубреду, рожая нового ребёнка, Хадиджа молилась строками мужа. От них веяло тревогой. И – новой надеждой.

Мальчика родила!

Но о том, что вскоре умрет, как умер их первенец Касым, и что родившийся – последыш, Хадиджа не ведает пока. Месяц-другой сын носил имя отца Мухаммеда, да отдаст Абдулла лета свои, прожитые и непрожитые, внуку! Но снова, как и прежде, смерть... Она наступила в отсутствие Мухаммеда: он был в караванной поездке. И похоронила без него. Пусть боги объявят: за что им такое наказание? За какой грех губят её детей, обращая их в прах? И зачем дозволяют зачать, чтобы родились, и не губят во чреве, прежде чем дитя родится? Не будь многоречивой, Хадиджа, – услышала будто Мухаммеда, – ибо во множестве слов нет правды! Как сказать мужу? С каких слов начать? Когда лучше: сразу? чуть погодя? Нестерпимо горе его представить, нет, пусть остаётся в неведении. А он, не успев ступить в дом, спрашивает: "Где сын? Где он?"

Как мне пережить твое переживание?

"Где он?!" – уже в голосе тревога, а у неё сердце сейчас разорвётся. "Да, да, – лепечет она, – сын!" Понял! Предчувствие было! Неведомый промысл богов? – Боги видимые, – подчеркнул это слово Варга, – ни при чём: камни не ведают ни сном, ни духом о вашем горе. Это повеление Единого Бога! – Гнев Его? Но за что? – Это Его тайна. Но и некий знак! Сын не болел, стоял крепко на ногах, месяц-другой, и бегал бы здоровый. Смерть потрясла повторяющейся нелепостью. Может, Варга прав: Бог предупреждает? ...Расписывать и расписывать, а пред глазами строки, уводящие, точно ступени, в звёздное небо. Но строки... Если вслух произносишь, слышатся Мухаммеду как девичьи – его дочерей! – голоса, ими заполнен дом. Растут дочери, их трое, нет, четверо! Зейнаб, Ругийа, Умм-Кюльсум. И Фатима. А с Хадиджой – пятеро любимых женщин.

И при Мухаммеде всегда Али, ему уже десять. Смышлён, иногда скажет не по возрасту мудрёное, Мухаммед изумляется. Вчера вдруг Али возьми и скажи Мухаммеду: "Когда споришь с понятливыми, можешь их убедить, а когда с джахилом, невеждой, споришь – не пытайся убедить!"

"Да, – ответил Мухаммед, – времена джахильи продолжаются на аравийской земле!"

Рабыня Хадиджи однажды сказала госпоже, что на мекканском базаре Мухаммеда бездетным прозвали. – Как так бездетный?! – возмутилась я. – У него дочери есть! И в Али он видит сына! А они мне... – Замолчала: известно, что ей могли ответить, если нет в семье своего сына – продолжателя мужского рода. Правда, и по сию пору обращаются к Мухаммеду порой по кунье, или сыну: Эй, Абуль-Касым! – отец Касыма, хотя сын, нет в том секрета, давно умер. И потому не всегда уловишь, с каким умыслом назвали: по привычке или лишний раз уколоть бездетностью.

– ...Я больше не рожу, а тебе пора иметь наследника. – Участью своей я доволен. – Ты знаешь, что хочу тебе я предложить? – И не дав возразить: – У меня есть на примете молодая, зовут её Мария, она красива и крепка, и я ей верю, как себе. Ее и приведу к тебе! – Ты хочешь, чтобы у меня была вторая жена?! День уходит, беременный светом, оставляя в окне листопад. Сумерки нежности. Есть света ночь, есть мрака день. За тайною сокрытою вселенной чей-то взгляд. Что-то ещё, но что? Дыхание прохлады? Жар испепеляющий? Слышимость невысказанного. – Читай уж вслух! – Уловила.

– Ты и есть все мои жёны! Она и Я. Но более – Она. А всё иное – тлен. Тверди слова (и затверди!):

Ева – Хавва, Агарь – Хаджар, Хадиджа, Мария – Марйам. Кто ещё?

Христианка ли, чьё имя... – стёрто!

А может, иудейка, чьё имя... – тоже стёрто! И так тщательно, первое и второе имена, что ни прочесть, ни додумать.

– Будет, как я решила, не возражай: родит сына, но матерью буду я! ...Мягкость в обхождении с Хадиджой, о чём вскоре узнали, изумляла мекканцев. Но прежде родились строки – не были понятны ни тогда, ни теперь.

Отчего же? Всё ясно! Тебе, быть может, да. Забытый было гнев вздохнёт и улыбнётся,

водой из медного кувшина*, что был задет рукой вчерашней,

______________ * Здесь впервые появляется заявленное в заглавии повествования слово кувшин, вполне закономерное, о чём вскоре узнается.

но удержан сегодня, избудет – не прольётся!

29. Скорбь новолуния

Но отвлеклись. Потому что давно не виделись, я даже поначалу не узнал тебя. Вглядись в меня – узришь, как изменился сам! Узреть тебя, чтобы постигнуть себя? Я о другом: об одножёнстве твоём. Мол, почему не желаю обзаводиться ещё женой? У других не две, а четыре! Поболее даже! Скуп? Или, за глаза болтали, не может? Повторяли мои же слова с ехидством, а то и глумясь: Жена, мол, не только для того, чтобы спала со мной и рожала мне детей, друг она мне! Ты женщин любил, это правда. Помню, часто говорил: Более всего на земле я любил женщин и ароматы. Не женщин, а Хадиджу! Но в ней женщину? Не только! А и праведную жену! Да, слышал, как ты говорил: Этот мир даётся во временное пользование, и лучшее, что есть в этом мире, – праведная жена! А однажды при Абу-Талибе сказал: Женщины божественны! И вызвал его удивление. Он даже спросил: "Уж не сделался ли ты поэтом?" Но ты ответил, что полное наслаждение находил всегда в молитве. Молитва тут ни при чем! Кто спорит? Да, сначала Хадиджа. Но и после Хадиджи было немало. Женитьбы твои. Как стал вдовцом! И не одна, даже не семь! Рано ещё об этом! Чем больше жён – тем более почитаем, не так ли? Хочешь услышать да или нет? Определённость красит мужчину. Не с нас пошло. И первые люди Писания, или ахлу-ль-Китаб, полагали подобное. И даже со времён фирауна! Мне довольно было одной, ты знаешь. На удивление даже той единственной, что была тебе верною женой. Недоумевала Хадиджа. И вторили ей – нетрудно домыслить – мекканцы. Впрочем... Что ещё надумал сказать? Не сам ли он и есть он сам? Знаю, давно выговориться жаждешь! Про женитьбу на Хадидже? Вот именно! Что была намного старше?! Польстился, мол, на богатство старухи! Это она, быстрая, подвижная и горячая, – старуха?! Многим молодым... Вот и купила, дескать, себе кого хотела! Даже её слова, сказанные задолго до свадьбы, были известны в Мекке: "Ты мне нравишься, потому что у тебя достойные родственники и ты сам пользуешься здесь уважением". Сделкой были истолкованы эти слова её. При покупке, добавь, молодого верблюда! Когда покупатель проявляет особый интерес к родословной и иным ценным качествам приобретаемого животного. На подобные сплетни отвечу не менее известными мекканцам словами знаменитого Джахма ибн Аби Джахма: "Уж как ни бесчувственны были каменные идолы, но и они, заслышав про сделку Хадиджи и Мухаммеда, с таким грохотом расхохотались, что новые стены Каабы, недавно восстановленные, чуть не разлетелись, обнажив Чёрный камень!" Помню: в присутствии женщин оживлялся.

Не отказываюсь: я никогда не переставал восхищаться совершенством женских тел! Ну да, что в том плохого? Эти плавные линии плеч! Гладкие руки! Изящество и гибкость стана, мягкий взгляд... Я прав? Про брови не забудь и губы, углем нарисованные будто. А ваши разговоры о женщинах в кругу семьи? Не было их никогда ни у деда, ни у приемного отца Абу-Талиба. Хочешь сказать, о женщинах говорили не иначе, как о матерях детей? Мать моих детей, и ничего более. Хашимит Абу-Лахаб тоже?! Как могут ужиться в человеке убиение собственных дочерей и любовь к женщине – матери дочерей, к своей единственной обожаемой женщине Умм-Джамиль?! Вот и старалась потому по первому же хотению мужа сбросить с себя всё, что надето, оголиться и лечь в ожидании... Пригодная лишь для этого! И довольная, заметь, судьбой: рожала ему и смирялась с участью убиенных дочерей! Но договорю за тебя: мужчина, точно животное, спешит утолить свою страсть! Без всякой ласки, восхищения совершенством, какое являет она, извлекая, разумеется, из нутра какие-то, признайся, истинно человеческие звуки! Кто из мужчин упрекнет такого?! Он наслаждается тем, что делает, а она в положенное природой время производит на свет потомство. Его потомство! Не об этом ли мечтает каждый? Чтоб родила ему сына. А как часто он взрывался и негодовал! Посмела бы! Теперь-то понятно, почему мужчины переставали говорить о женщинах при тебе.

Лишь иногда!

И то – разве что позлословить.

Может, ещё какие у тебя суждения?

...Скажешь – осмеют тебя мекканцы: мол, каждый – и мужчина, и женщина является по-своему пастырем!

Разве нет? Мужчина – пастырь для своей семьи, а женщина – пастырь для дома и детей, и каждый ответствен за свою паству!

Женщина... Она прекрасна, когда... – перебил, словно зная, что последует далее:

Но учти – обнажаясь, женщина с одеждой совлекает с себя стыд!

И потому укрыть её с головы до ног?!

В одеянии женщина полна тайны, мужчины оказывают ей уважение!

Но всю-всю спрятать, явив лишь лик?

Велик мужской соблазн!

Как всё бывает на самом деле?

Кто знает, что испытывала Хадиджа, когда в одну из ночей, отправив в путь большой верблюжий караван с нанятыми погонщиками (в Аказе, где стоянка караванов и верблюжий рынок, должны были новых верблюдов присмотреть. Они теперь богаты и знатны, и Мухаммед избавлен от необходимости ездить по делам торговли), впустила к мужу юную египтянку! Но прежде предупредила: "Задолго до рассвета покинешь ложе!" Чтоб Мухаммед не видел её красоты, как юна и привлекательна? "А если..." "Что бы ни случилось!" "Это у меня впервые, мне страшно!" "Он тоже не знал девиц". Вспомнила неожиданно про свой страх и первое замужество, когда ждала: явится муж и что-то случится. "Боюсь я". "Но хочешь! – Египтянка опустила глаза. – И не собираешься бежать! Молчит. – С ним тебе будет хорошо! Но покинешь ложе затемно! Отблагодарю, если родишь сына, но он будет наш!" "А если дочь?" "Я говорю, что будет сын!" "Но всё же..." Оттягивает. Неужели боится? "Будет тогда у нас не четыре, а пять дочерей". Успокоить: если она войдет со страхом, Мухаммед откажется – изучила мужа, знает: если что не так – он не сможет. Впечатлителен потому что. Искать тогда другую?