Текст книги "Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

И больше дал слово к храму не подходить. Впрочем, доведётся Мухаммеду ещё дважды приходить сюда: сначала – это обрадовало многобожников! – явился молиться, потом пришёл прилюдно проклясть себя за то, что поддался искушению сатаны, – это вызвало новый всплеск негодования многобожников, даже их ярость! Всех, кто тайно приходил к Мухаммеду молиться, уже трудно вмещал их дом надо было искать другое место. И тут помог случай: Аркам, любимый сын сестры Абдуррахана бин Ауф, племянник его, предложил собираться в его просторном доме, что на склоне холма Сафа. ...Хадиджа записывала на листках услышанное от Мухаммеда – свод правил и, прибавив к тем, которые были прежде, складывала их, как о том рассказывают очевидцы, в блестящем ларце из чёрного дерева, подаренном ей, сказывали, купцом из далёкого Индостана (или персом, забредшем сюда из Персии?), кого, в первом ещё замужестве Хадиджи, они с мужем в доме своём приютили. Это был небольшой ящичек, крышка которого, закрывавшаяся на ключик, была украшена, точнее, инкрустирована перламутровыми девичьими фигурками, шествующими по рисованным живописным лугам, и белые-белые облака над ними тоже из перламутра. Ларец был двух уровней, в нижнем Хадиджа с давних пор хранила свои драгоценности, а в верхний стала складывать записанные откровения, называя листки лепестками.

Открыла крышку ларца, выпустив сокрытую в нём тьму, и тут же осветился лежащий сверху листок: Поклоняйся и помолись единому Богу этого дома – Каабы, когда Он в ней воцарится! И далее (листков было много): Заповедуйте терпение и милосердие! Уверуйте в Мои знамения! Не будьте в сомнении, что именно Мы ниспослали Нашему рабу Мухаммеду: отпустить раба, помня при этом: лишь раб, им ставший против воли, сможет быть свободным! накормить в день голода сироту! бездомному – кров, а бедняку оскудевшему – пища! И одежды свои очисть! И скверны беги! Терпеливо сноси удары судьбы (ради Бога?)! Ещё: Не обогащайся! И да обратится долг должнику в милостыню!

Не придавай Богу равных, но и не произноси Его имя везде!

Не сотвори себе, помимо Бога, кумира! Не увлекайся страстью к умножению, ибо столько выросло могил – потом вы будете навещать их, ваши могилы, – одну, и ещё, и третью, и те, под которыми тот, кто зачал, и та, что выносила и родила, и детей твоих могилы. И непременно будете спрошены в тот день, когда отойдёте, о наслаждении страстью. Просящего не отгоняй! И не оказывай милость, стремясь к большему и в ожидании вознаграждения! И с грешниками долгий разговор, из уст Мухаммеда услышанный, запечатлела: – Что завело вас в сакар – пламенем объятый ад? И грешники сокрушались:

– Не были среди молящихся! И не кормили бедняка! Ложью день Страшного суда объявляли, пока не пришла к нам достоверность! Горе же молящимся, которые о молитве своей небрегут, ибо молитва – основа веры, и лицемерят! Тут, помнит Хадиджа, спросила Мухаммеда: как же надо молиться? – Нет, не как в Каабе, – ответил Мухаммед. Но как, а главное, сколько раз на дню? – замолчал. Пока не знает, – подумала Хадиджа и больше не переспрашивала, набралась терпения.

Однажды Мухаммеду приснилось: старец показывал ему (Джебраил, представший в облике старца?), какие во время молитвы следует принимать позы и смысл, в них заключённый. Впрочем, тот лишь повторял вслед за Мухаммедом, но казалось, что за старцем повторяет он, и было неловко, что избранному пророком неведомо, как молиться. Чувство неловкости запомнилось, но оно понял, пробудившись, испытывалось не потому, что чего-то не знает и принуждён узнавать от другого, а потому, что учит старца условиям веры.

"Разве, – будто испытывая Мухаммеда, спросил старец, – есть какие условия, кроме того, что верую в Единого Аллаха?"

Мухаммед перечислил: "Верить и в ниспосланные Книги Его! В Его пророков! В Судный день!" ...Хадиджа прикрыла крышку ларца. Ей показалось, что вовсе не темно внутри ларца – тьма в нём как свет?

41. Награда неистощимая

Слова эти были аккуратно обведены, точно с помощью циркуля, кругом и тем самым могли выступить заглавием к свитку, тем более что последующая фраза это подтверждала. И перед глазами свитки – почтенные, возвышенные, очищенные руками писцов. И письменная трость, или калам, коим пишут. Но что? Откровения, коим научен Им, Богом? И – владению этим каламом?

Но если все деревья земли сделаются каламами, а моря, умноженные ещё семью морями, превратятся в чернила... – о том уже столько сказано! – то и тогда не переписать всех слов Бога! Поистине Он Всемогущ, Премудр, Всеобъемлющ! Мухаммед – пророк?! Кто-то, говорят, слышал, что осёл, на котором Мухаммед ехал, заговорил голосом человеческим: "Эй, мекканцы, я везу на себе величайшего человека!.." Абу-Лахаб, рассказав об этом в кругу семьи, высмеял племянника: не пристало-де вводить в заблуждение наших простачков, пересказывая на свой лад небылицы, слышанные от иудеев и христиан. – Но там, у иудеев, – добавил Абу-Лахаб, – это притча, а у тебя что? Обычное изложение! – Не моя та речь! – Но слышу в твоих устах! С чего бы ослу, если никто его не понуждает, вдруг обретать дар человеческой речи и кричать на всю Аравию, пусть он на себе тащит самого что ни на есть из величайших, и пусть им будет, если таково разумение ослиное, наш племянник, но зачем о том вопить? Если каждый осёл... – И так далее, со всякого рода колкостями и намёками, вернув ему брошенное им же, мол, "не возвышай голоса, потому что самый неблагодарный из всех голосов есть голос осла".

Абу-Талиб тотчас заступился за Мухаммеда:

– Как страж Каабы, я не позволю...

– Не прерывай – да не прерываем будешь! Ты б за меня заступился, когда именем своего Бога стращал, будто я проклят. Надо же: Единый Бог о моём существовании знает! А что до тебя, страж Каабы, то знай, что мы, хашимиты, готовы выделить в Каабе рядом с нашим Хубалом, если иудеи того пожелают, достойное место многоимённому их богу! Дать ему в руки сочинённый им Таврат, и пусть читает, если он и вправду Создатель, а мы будем внимать его заветам!

И тут все явственно услышали доносящийся с улицы голос: то был Мухаммед, он стоял у порога дома и, глядя на небо, не замечал вышедших к нему Абу-Талиба и Абу-Лахаба.

Бледный, с горящими глазами, он изрекал непонятное им, и они лишь расслышали: Неси мекканцам слово Моё, пока не уверуют!

А потом, обессиленный, еле добрался до дерева, растущего поодаль, и прислонился к нему, будто ища защиты и чтобы не упасть. Абу-Талиб -надо же, чтобы человек, отличающийся крепким здоровьем, выглядел так, словно масло сгорело у лучины! – обнял Мухаммеда и, оставив Абу-Лахаба у калитки, помог дойти до дому. А пока шли, Мухаммед очнулся, будто не понимая, что с ним произошло и почему дядя его провожает.

И, словно оправдываясь за слабость, что-то пытался сказать, чувствуя, что тот не поймёт:

Выше человеческих сил повторять ниспосылаемое!

– А ты, – дядя ему, – сбрось с себя эту ношу.

О чём ты? И не в моей это власти, пойми!

И тут им навстречу Валид, сын Мугиры, одного из курайшских старейшин. Некогда был дружен с ним: именно Валид, помнится, уговорил византийских моряков, чей корабль, как о том было, потерпел крушение у берегов Аравии, разобрать его на строительные балки, не спешить покинуть Мекку, принять участие в восстановлении Каабы, которую столетия превратили в развалины. Мухаммед поймал взгляд Валида, полный не то недоумения, не то жалости: вот, мол, до чего довёл себя!

Чтоб Мухаммед, кого Валид знает чуть ли не с детства, к тому же дальние родственники (впрочем, родственники все мекканцы), – и пророк? Дар откровений в умирающем теле? Поэтические строки – да, ибо Мухаммед вдохновлённый богами человек. ...Оказался однажды Валид у холма Сафа. Здесь, неподалёку от горы Арафат, по преданию, Адам и Хавва встретились после изгнания из рая, долгого, в двести лет, одиночного и горестного блуждания по земле: Адам оказался на островных землях Большого моря, где Индостан, – трудно вообразить эту даль, но Бог укоротил долгий путь, сделав его коротким: свернул, как кожу, земную твердь под ногами первочеловека! А Хавва очутилась в Аравии, в Дихне – меж Меккой и Таифом... С чего это вдруг о том вспомнил, и сам не поймёт. И Валид, проходя мимо дома Аркама, молодого мекканца из рода, как и Валид, максумов, увидел у дверей двух своих знакомых – Аммара и Сухайля, к их разговору прислушался: узнать, о чём они толкуют? Спросил один у другого: "Что ты здесь делаешь?" Тот ответил вопросом: "А что делаешь ты?" "Священная земля!" "Ну да, место встречи Адама и Хаввы". "Что ещё?" Чувствовалось, что они недоговаривают что-то. Может, подумал Валид, меня увидели? Отвернулся, сделав вид, что ему не до них, и тут вдруг услышал: "Хочу войти к Мухаммеду". К Мухаммеду? А разве не сражён тяжелым недугом? Сам его недавно видел передвигался с помощью своего дяди!

"Силён как никогда! Он слабеет – чтобы Валид слышал? – когда откровения являются".

Валид смекнул, что в доме Аркама скрывается Мухаммед, ведь знает он, что старейшины, если не одумается, намерены изгнать его из Мекки, во что Валиду верилось с трудом: легко сказать – изгнать из Мекки! Прежде требовалось, чтобы род хашимитов лишил его поддержки, и тогда... Но мыслимо ли это, когда в Каабе властвует Абу-Талиб?! И, поняв, что здесь затевается нечто, Валид, подождав чуток, вошёл в дом Аркама и неожиданно для себя стал свидетелем тайной встречи сторонников новой веры.

42. Неслышный зов

Просторный дом Аркама был полон. Ждали Мухаммеда. Валид с изумлением заметил, что пришли не только близкие Мухаммеду из рода абдманаф... О боги!.. даже сын его Халид здесь!.. Вот он, Мухаммед! Легко вошёл, точно... – напрашивалось сравнение с крепким воином, даже предводителем воинства, и Валид, как все, замер, околдовали будто, и не додумал мысль, опасаясь встревожить ею наступившую тишину. Не успел произнести: О мои братья и сёстры, мусульмане и мусульманки! – как Валид сорвался с места:

– Эй, Мухаммед, умолкни! – И не дав никому опомниться: – Не один год мы знакомы. И да будет всем известно, что я первым признал тебя великим поэтом Хиджаза! Более того: я, Валид бин Мугира, готов с сегодняшнего дня пойти в добровольное услужение к тебе равием, и пусть мой сын, который прячется, чтобы я его не видел, слышит и убеждается, сколь благороден его отец – стать готов равием, носителем твоих стихов! – Чтобы стать равием, надо иметь хорошую память!

– Я помню, от чего отрёкся – от поэтического призвания! Могу, если угодно, прочесть, дабы в крепости памяти моей ты удостоверился. Мухаммед заколебался: согласиться? запретить? К удивлению его, отовсюду раздались выкрики:

– Пусть читает! И Валиду кричат:

– Читай, чего медлишь?! Выпятил грудь, устремил вдаль глаза, полуприкрытые ресницами (они густые, и потому кажется, что глаза закрыты, и полумесяцем четко очерченные брови), и чуть хрипловатым голосом, не спеша и с паузами, продекламировал (а пока читал, прерываемый возгласами восторга, Мухаммеду казалось, что это очень знакомое ему, но не его): Ни ветерка, ни дуновенья. И, подожжённый, ввергнут в сокрушилище, такое чистое горение. Припав к земле, услышать вулканные воспоминания пустынь обезглавленных, чтоб лавою, её уж нет, избыться. И марево танцующих горбов верблюжьих. И – розовеющая – плавится, курчавясь, шерсть шкур овечьих. И мчатся, выбиваясь, искры, что спешкой воспламенены,

куда?

с какою вестью, чтоб успеть? Вдруг Валид остановился: забыл! Тут же кто-то продолжил за него: Но что, что даст тебе, узнаешь если огнь пылающий? И что... – Стой! – прервал его Валид. – Далее я сам! И что – его гонцы, влекомые неслышным зовом неба? Лишь пепел, чтоб посыпать ранку, и крови нет на ободке кровавом, где капли испеклись золою. И ночь черней, чем чёрный угль, – сгореть дотла, чтоб возродиться. От волнения Валид вспотел:

– Вот твоё призвание! – сказал. – Если каждый...

Мухаммед не дал договорить: – Огненный образ блещет надо мной! – Может, расскажешь, как тебе кланялись овцы? Камни, когда шёл, приподнимались, приветствуя тебя?! Не довольно ли твоих сказок? Мухаммедианцы возмутились, и Валид гордо покинул дом Аркама. Так нет! Упорен он пред Нашими знамениями!

43. О утро!

Мухаммед вскарабкался на скалу, что напротив Каабы, и, обратясь к мекканцам, что собрались на базарной площади, воскликнул:

– О утро! * – Народ замер. – Если б я вам сказал, что гигантский

______________

* Традицинное оповещение: каждый вправе, если есть что сообщить, обратиться на базарной площади к мекканцам.

огненный шар загорелся за моей спиной в пещере, поверили б вы мне? – Да! – Что большой караван верблюдов, который шёл в Мекку, вдруг исчез, испарился в мареве пустыни, поверили б?

– Да! – И что у подножия горы Харра показались полчища врагов? – Нам не случалось испытать, чтобы ты, Мухаммед, говорил неправду, прибегал ко лжи. – Если это истинно так, то я поведаю вам об угрозе более страшной, нежели набег врага! – Какая опасность грозит нам, Мухаммед?

– Наказание за грехи! Площадь будто подменили. И люди вдруг переродились, став другими, – куда девалась их согласная вера в его правоту? Шум: – Сказки!

– И я, как посланник...

Снова не дали договорить:

– Кого-кого? – Единого нашего Бога, а я – посланник Его! Крики:

– Ложь! – ...О вы, неверные! Вот-вот его сгонят со скалы. Скажи им, Мухаммед! – Вы, обвешивающие и обмеривающие, горе вам! Власть грешников! Но кого клянёт? Не родичей ли своих? Да разве клянёт?! Он лишь весть передающий!

– Но если ты впрямь пророк, яви чудо, чтобы поверили! – Мухаммед замешкался, и Валид, поняв, что тому нечего возразить, усилил свой вопрос: Отчего б, если впрямь посланник, не уговорить Бога единого, чтобы превратил Мекканскую гору, хотя бы холмик какой в золото? Приведи нам ангела, пусть свидетельствует, что ты пророк!

И Мухаммед произнес такое, что толпа замерла: Когда солнце будет свёрнуто, и когда звезды облетят, и когда горы будут сдвинуты с мест, и когда беременные верблюдицы десять месяцев будут без присмотра, и когда животные соберутся, и когда моря перельются, и когда души соединятся,

и когда зарытая живьём будет спрошена,

за какой грех она была убита,

Да, это вы!.. Вы зарыли живьём ваших дочерей! и когда свитки развернутся, и когда небо будет сдёрнуто, и когда ад будет разожжён, и когда рай будет приближен, узнает душа, что она приготовила!.. Ни звука. Все застыли, внимая Мухаммеду. Что он скажет ещё?! Но нет! Да восхитимся движущимися обратно, текущими да восхитимся, и скрывающимися, и ночью восхитимся, когда она темнеет, и зарёй, когда дышит: это – слово посланника Божьего! Да, ваш товарищ – не одержимый, он видел Его на ясном горизонте! Бровь у виска Валида изогнулась, разломав полумесяц: – Колдовство волшебника! Люди стали расходиться. Куда ж вы идете? Это – не речь сатаны, побиваемого камнями! Уходят! Разве их удержишь? О! Мы покажем им Наши знамения в них самих, пока не станет ясно, что это истина, и развеем сомнение о встрече с Богом!

...Не ты первый, не ты последний, кто счёл ложью ниспосланный Коран! Многие были погублены вихрем, ветром шумным и буйным. И ты, крови одной со мной, и ты, мой народ, – вы приняли Коран за бред, и сказали те, которые не веруют: "Но где он, твой Коран, покажи нам его! И чтоб разом было прочитано, что в нём!"

Читай, и не прочтёшь, не одолеешь, сил человеческих не хватит постичь до конца! Разделил Он Коран на части, каждую надобно читать с выдержкой. И поклоняются люди, заслышав, и смирение растёт в них. Даже тени повергаются ниц. Но не забудь: для каждого времени – своя Священная Книга, для всякого предела – своё Писание. Бог стирает что желает, и утверждает: у Него – Мать Книги, вознесена и мудра. Алиф, Лям, Ра – знамения ясного Корана. Мим, Джим – все буквы до одной! И я, посланник Бога, читаю очищенные свитки, в них Слово прямое, и не разделились те, которым было явлено Писание, иначе, как пришло к ним ясное знамение. Да прикоснутся к Корану, коль начертано, лишь очищенные, приложив прежде к губам, и убежище тайное пред чтением Корана проси у Бога.

Коран есть лечение и милость для верующих, наблюдением увещевает, размышлением, применением разума, изысканием знаний, есть свет и ведёт по пути мира и покоя, божественно охранён и мудростью неисчерпаем. И в Книге – все заповеди, что были прежде и ниспосланы ныне: свободная от сомнений, бесподобная и не сравнимая ни с какой другой, что сотворено на земле.

И да сумеешь читать Коран, истолковать его, ибо тот, кто бездумно читает Коран и не умеет его истолковать, подобен бедуину, который частит, бормоча стихи! О, искусство толкования Корана – самое достойное из искусств, ибо высокодостойны и материал толкования – Слово Бога, и цель толкования обрести надёжную опору в мудрости и добродетели!

И хранима Им, как детище Его, ясная и дивная Книга. Раскрылась пред посланником благословенной ночью, когда Слово звучит сильнее и объемлет Собой звездное небо.

А есть книги – что говорить о них? – сеющие семя зла, и прорастают они побегами гнева и ненависти. Мы послали вам слово тяжёлое, но читайте, что легко вам, из Корана. Да, Мы облегчили Книгу для понимания, но найдется ли хоть один припоминающий?!

...Мухаммед остался почти один. Внемлите увещеванию мирам! Рядом – лишь близкие. И та, которая первой уверовала, Хадиджа. Да! Ведь хочет всякий, чтобы дали ему свитки развёрнутые! Жаждет, мечтает быть пророком и чтобы только ему ниспослано было откровение. Знать наперёд перечень своих прегрешений – что будет с ним? Всякая душа – заложница того, что приобрела сама. Но какая душа – сомнение? – стоскуется по разложившемуся телу? Божественный замысел? Но в чём? Забвение, как пыль, начиная с тебя и кончая... Кем же кончая? Достать из бездонных глубин нужное время, подолгу вглядываясь в неохватную тьму, мерцающую вспышками, и боль глазам, съедаемым слезами. – Так ли важно, – голос из чьего-то прошлого? – когда забвение? Забвение и твоего прошлого!

44.

Приписано сбоку на полях рукописи: Дары за откровения, что можно было бы счесть за название свитка, если бы не знак вопроса*,

______________

* Но он отсутствует в рукописи!

придающий фразе оттенок сожаления, вот, дескать, какой награды невежд удостоен пророк Мухаммед, да возвысится имя его!

... Сородичи облюбовали окрестности холма Сафа, и летом, когда наступает прохлада, отправляются погулять туда – может, снова Мухаммед, грозился якобы, обратится к мекканцам с проповедью, явится их потешить? Кто-то ночью разбросал у ворот дома Мухаммеда пальмовые волокна, смешанные с колючками – чертополохом, и он, выходя, не заметил их, и больно укололся. Потом узнает, что это проделки жены его родного дяди Абу-Лахаба Умм-Джамиль, сама сгоряча призналась. Мухаммед лишь промолвил, дабы обратить на себя внимание мекканцев: Во имя Бога!.. как Абу-Лахаб оборвал его: – Уймись и покайся! Хвала Владыке миров, Царю в день Суда!.. Кто-то гневно крикнул: – Не разлучай братьев – Хубала и Аллаха! – Да не возвысит несогласный голос свой, полный злобы, – ответил Мухаммед, – ибо самый неблагодарный из голосов – голос дикого осла! Что тут началось!.. – Не награды жду, ибо она у того, кто меня создал, не платы прошу, и не отягчены вы долгами!.. – Здесь не ярмарка! – перебили. И отсрочу Я им! И поистине те, которые не веруют, готовы опрокинуть тебя взорами, когда слышат поминание, и говорят они о тебе: "Он ведь одержимый!" – Но есть ли у вас Книга, которую читаете? Сокровенное, что чтите? – Ни мы, ни ты сам – никто из нас не причислен к людям Писания! Мы не иудеи, и мы не христиане! – И мы причислены отныне, у нас – Коран! – В ряду книг иных?! Где доказательство? – Доказательство – Коран! Попробует пусть кто из вас... – Голос Мухаммеда утонут в гуле голосов, но он пытался перекричать сородичей:

– ... Может, вы сотворены из ничего или сами творцы? Или есть у вас лестница, на которой вы подслушали, о чём говорят там? Пусть же слушавший придет с ясным опровержением! Или вы предпочитаете только жизнь ближайшую? А ведь последняя – лучше и длительнее! Я расскажу вам о человеке! Да, он создан в наилучших формах, и есть над каждым благородные писцы. А ещё я скажу вам про самум и про тень чёрного дыма, вдохнуть и не выдохнуть, и тень ещё с тремя разветвлениями – не тенистая и не спасает от пламени, камни – топливо, разбрасывает искры огнь пылающий, и каждая – точно желтый верблюд. И пробудут века, не вкушая ни прохлады, ни питья, кроме кипятка и гноя, – воздаяние за сотворённое, и есть плоды с дерева заккум. Видели вы его, это дерево? Серовато-коричневое, с небольшими круглыми листьями, без шипов, но запах!.. Учуешь за тысячу локтей острый смрад, от одного лишь запаха во рту разливается горечь, это смертельная пища, потому и проклято дерево в Коране, выходит из корня древа геенны, и плоды – точно головы дьяволов, и грешники едят его, оно, как медь, кипит и закипает в животах. Пить, не напиваясь, как пьют истомлённые жаждой, лакают, но едва проглатывают, и приходит к ним смерть со всех мест, но не мертвы они: состояние смерти, но без смерти, быть посреди нее, но не умереть, и когда увидит человек, что уготовили его руки, воскликнет: "О, если бы я был прахом!" Но горе злобствующему, чьи уста измышляют хулу! Богатством кичится, алчность его неуёмна! И мнит, что златом добудет бессмертие. Но нет! Я ввергну его в Моё сокрушилище! Вообразишь ли, что оно такое – сокрушилище? Огнь Создателя, разожжённый над сердцами, полыхает неистово, куполом вверху смыкаясь столбами клубящимися. Надоедливые угрозы адом, уготованным будто бы мекканцам за грехи, и самый тяжкий – гордыня неверия!..

Худшее жилище и ужасное место – вот что такое ад! Бог приводит притчи: тем, в душах которых отсвет Создателя, – благое, а тем, которые не ответили на Его зов, если бы даже обладали всеми богатствами земли и ещё стольким же, – не выкупить благое! Им – злой расчёт, убежище – геенна, скверно это их пристанище! И мнится: свора любопытствующих в аду! Возносятся оттуда вопли их, слышимые точно хохот! Ну да, что есть проще: знать, заполучив заранее, свитки прегрешений! Но нет: жить жизнью ближней и не страшиться жизни той, последней, дальней?! Неужто вам, жаждущим меня услышать, но тут же затыкающим уши, как только возглашатайствую, должен я привести ещё притчи, чтобы уверовали? Как зерно, засеянное даже на скале, из которого по воле Создателя вырастают семь колосьев, а в каждом колоске – сто зерен. – ...Надоел! – Вы, не владеющие весом пылинки на небе и на земле! Кто-то кинул в него камень, а следом, когда Мухаммед, пытаясь перекричать толпу, что, мол, выступает перед мекканцами не сам по себе, а лишь как посланник Бога, сын Абу-Лахаба, Атаба, уже решивший, что разведётся с Ругиёй, бросил в Мухаммеда по наущению отца кровавую баранью кишку:

– Вот тебе дары за пророчество! Подскочил другой брат, Атиба; тот хилый, этот рослый, сильный:

– Уйди! – зашипел Мухаммеду на ухо. – Не позорь нас! – Крепко схватил тестя за руку, оттолкнул, порвав Мухаммеду шёлковую рубашку.

И тут вдруг дочь Мухаммеда Фатима, всего лишь пять лет ей, встала рядом с отцом:

– Жестокие и злые! – И сквозь слёзы: – Отец мой ничем вас не обидел, он молится за вас. Как же Абу-Талиб допускает, что приёмный сын, родной племянник ополчается против Каабы?! Падёт Кааба, а это удар по ярмаркам и паломникам – они обнищают! И не счесть торговых убытков!

А Мухаммед – Абу-Талибу, что Кааба осквернена идолами. – Так что же, перестать защищать тебя от нападок? – Это честнее!

Новые обращаются к Абу-Талибу недовольные: на сей раз – Абу-Суфьян, а если включится он, да ещё жена за спиной, Хинда, известная в Мекке неистовой воинственностью, к тому же язвительна, лучше не попадать ей на язык!..

Так вот, сложила Хинда стихи, высмеивающие бесноватого: мол, отчего всем мекканцам следовать одному Богу, когда мир пустынь, гор и оазисов, родов, племён аравийских не перестаёт удивлять невесть из каких краёв прибывающих купцов, – разнообразен, богат и вовсе не един? Что с того, что единый бог у мусевитов-иудеев? У христиан два даже бога: Отец и Сын, нет, новая строка возникла, даже три: ещё Дух как Бог!

Но всё – одно!

У персов-зороастрийцев два божества – добра и зла, запамятовала второго, а о первом помнит: Ормузд, у кого в помощниках трёхногий осел, шерсть у него белая, питается воздухом, каждое копыто, ступив на землю, занимает столько места, сколько надобно для тысяч овец, под шишкой ноги может двигаться тысяча всадников; шесть глаз: два на обычном месте, два на макушке головы, два на затылке, – устремив на что-либо все шесть глаз, способен наказать и уничтожить; и девять пастей: по три на голове, затылке, в брюхе; а также два уха – могут накрыть большой город персов Мазандаран; один рог золотой, внутри полый, и от рога отходят тысяча отростков – осёл побеждает и рассеивает все пороки злодеев на земле; и завершила строкой: Но отчего ж тогда пороки не исчезнут?

У курайшей в Каабе не счесть богов: триста шестьдесят, каждое на земле живое и неживое сотворено своим богом, потому боги и творения так не похожи! Абу-Суфьян уполномочен говорить не сам по себе, а от имени других родов курайшей – максумов, таймитов и амавитов, которые, так же как он сам, из рода абд шамса и с давних пор претендуют на власть над Каабой. Абу-Талиб понял сразу, что вовсе не в идолах дело – стояли и ещё не один век простоят: желают избавиться от Мухаммеда как возможного соперника после моей смерти! – Дарим тебе на вечное услужение, считай, что в рабы, – говорит Абу-Суфьян и указывает на юношу, – самого привлекательного, находчивого и работящего из сыновей честного и благородного мекканца Омара! – И в пояснение: мол, Омар брат известного воина Валида ибн Мугира, одного из курайшских старейшин. – С чего такая щедрость? – Не щедрость, а в обмен! – На кого же? – Корень нашей вражды тебе ведом: мы тебе – прилежного и обладающего богатырской силой раба, а ты нам – Мухаммеда! – Но он не дитя малое, а муж почтенной Хадиджи, отец семейства! Как принять ваш торг?! – Важно твоё согласие. – Вы что же, силой возьмёте его в рабы?! – Он умолкнет, лишившись твоей опоры, и вражда сама собой уйдёт. Ибо всем очевидно, твоему брату Абу-Лахабу тоже: не будь поддержки твоей, вряд ли осмелился бы Мухаммед поднять руку на наших богов. – Увы, не ведал я, что вы так плохо думаете о предводителе Каабы! – Что желаем договориться? – Торговать приёмным сыном! – Мало ли торговых сделок в Мекке? – Но такой встречать не доводилось! Ваш приход оскорбителен. Может, самим, без посредников, минуя Абу-Талиба, уговорить Мухаммеда, следуя законам торга, который почитаем в Мекке? Кто в Мекке не знает Амра? Прозван Мухаммедом Абу-Джахл, или Отец невежды. Неужто курайшей напугали девятнадцать ангелов Бога, якобы стерегущих ад, коих Мухаммед грозится наслать на нас? Отгоню десять ангелов правой рукой, а девять – левой!.. Так и скажу этому безумцу!

Но сказалось иное:

– У тебя старая жена, не правда ли?

Мухаммед вспылил:

– Не сметь упоминать о ней! – Не бесись! Мы ведь о том не для того, чтобы обидеть почтенную Хадиджу, а просто хотим предложить тебе вторую жену – юную красавицу, и если пожелаешь её – вмиг получишь. – Что ещё? – Власть и деньги – мечта мужчины. Деньги у тебя есть, а власти нет. Если желаешь, изберём наиглавнейшим в совет старейшин Мекки. Нет? Может, в тебя вселились шайтаны? Призовём искусных врачевателей Аравии, Бизанса и Абассии, исцелим, на расходы не поскупимся! Что взамен? И тут Абу-Джахл вспомнил слова Валида о поэтическом даре Мухаммеда: – Вволю сочиняй, услаждая наш слух! Но ни слова, что послан к нам пророком! Не ты первый, не ты последний, кто возгласил себя им!

– Но призовите хоть одного, пусть скажет божественное слово, подобное тому, что вкладывает в мои уста Бог! Не мной придумана заповедь, – странно прозвучала средь торга: Нет Божества, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк Его! И я не знаю, поверьте, когда и как рождаются эти откровения! Но через меня утвердится истина!

45. Будущее, которое прошлое

...Мухаммед, пришедший навестить больного дядю, застал у него родичей, они упрашивали Абу-Талиба: мол, если истинно дорожит Каабой, не тая вероломную мысль посеять распри меж паломниками, пусть образумит приёмного сына Мухаммеда: – И это, – услышал Мухаммед входя, – станет ему твоим заветом!

– Зря стараетесь, отягчая грехи, – сказал им Мухаммед. – Если бы мне в правую руку вложили Солнце, а в левую Луну, чтобы миром правил, и тогда бы не смог я отказаться от призвания, возложенного Богом на меня, покуда Сам Он не повелит! А вам, которые не заботятся о душах своих...

Абу-Лахаб вдруг расхохотался, обрушив на Мухаммеда поток слов, точно самум – колючие пески:

– Душа! Душа! Кто её видел? Купцу не пристало судить о том, чего глазами не увидено, не трогал руками! Жив – живёшь, а умер – и знать не знаешь, что умер.

– Да, – Абу-Талиб, к удивлению Мухаммеда, согласился с братом. А потом добавил, вызвав новый всплеск спора: – Это как с павшим верблюдом и всякой иной тварью: жил – на что-то годился, пал – избавься, отбрось, отдай на съедение воронам, шакалам. Или закопай.

– И ты, – вскипел Абу-Лахаб, – смеешь сравнивать меня с падалью?!

– Но сам сказал, а я лишь повторил: мол, умрёшь – и нет тебя!

– Что ж, если отвергается путь к согласию – будет война!..

Но прежде... Абу-Талиб решил, хоть и понимал, что напрасна его затея, попытаться уговорить Мухаммеда. "О сын покойного любимого брата! – начал торжественно. – О том, что хочу сказать, прежде говорили. Этот разговор, кажется, третий. – Задумался и продолжил: – Да, третий, а первый – когда пришёл к тебе и застал в молитве. Но знаешь ты, что ко мне являлись наши сородичи, жаловались на тебя, просили вмешаться?"

Мухаммед, не дав ему договорить, заметил: "Неужели, о мой дядя, кого люблю и не перестану любить впредь, какое б решение ты ни принял, думаешь, что я упрямлюсь? Это не моя прихоть, а воля Божья!"

"Да, – вздохнул Абу-Талиб, – тяжкий груз лёг мне на плечи, нет сил ни сбросить, ни тащить, только ты можешь облегчить мне остаток жизни!"

Мухаммед понял, о чём тот просит, и с сожалением подумал, что дядя больше не сможет быть ему опорой.

"Но если бы мне в правую руку вложили Солнце, а в левую Луну, чтобы правил миром, я и тогда б не смог отказаться от своего призвания".

Мухаммед, отчаявшись убедить дядю, прослезился, встал, чтобы уйти. Абу-Талиб остановил его: "Подойди ко мне, о приёмный отец моего непутёвого (??! – чьи-то знаки) сына!" Мухаммед подошёл, и тогда Абу-Талиб промолвил: "Раз ты убеждён, иди и говори что хочешь, – от себя ли? от своего ли Аллаха? – и клянусь богами Каабы, я никогда и ни за что не выдам тебя, не отступлюсь от тебя".