Текст книги "Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)
Единый Бог?! А не боги Каабы развеяли в прах злоумыслы их?
Нет, именно Он, Всемогущий, наслал на них стаи птиц! Несли в когтях крепких, закрыв небо широкими крыльями, большие камни, бросали их на головы воинов, чтобы неповадно было никому, а пуще тем, кто первым напал, будь то христиане или иудеи, зороастрийцы или идолопоклонники, затевать кровопролитие близ священной Мекки.
Но знал ли тогда дед твой, который служил богам Каабы, что город спасен Богом Единым, а не богами?
Увы, человек мнит, что сведущ.
И бесславный конец войска укрепил престиж Мекки?
Вопрос как сомнение?
Утверждение!
Разве не с тех пор, как спаслась Кааба, курайшей стали называть Божье племя – ал-илаhи?
Ну да, Бог сберёг город, в котором родился новый, но ещё не ведомый никому пророк!
...Заклинаю тебя Богом, не отвлекай меня! Не сам ли отвлёкся?! Но истинно меня зачавший – это говорит во мне его текущая в жилах моих живая кровь – Абдулла! Не помню отца, ибо незадолго до моего появления на свет покинул этот мир: отправился привезти финики из Йатриба, а заодно получить в ал-Абве долги – в пути и умер.
Но видишь ли ты его в своих очах, глядя на их отражение в святом колодце Замзам, чья вода сладка?
Напоминает об отце доставшийся от него меч, висящий над моим изголовьем.
И помнишь слова отца, переданные дедом, что меч – отмститель неправды?
И родила меня Амина, дочь Вахба, внучка Абд-Манафа, правнучка Кусейя. А за ними ещё и ещё, и нескончаемо тянется нить?
5. Семижды семь колен
Начало – первочеловек Адам и его жена Хавва.
Все мы – от них, и Нух, чей дед был правнуком Адама, Ибрагим, Муса, Иса...
Только что на кругах неба встречался с ними!
И мы вместе молились!
Но не забудь, что каждое из тех семи колен – круг замкнутый от родного к чужому:
Я,
сын,
внук,
правнук,
потом итог,
за ним корень,
после – привязка,
а седьмой – чужой.
Однако для нового колена семизвенного – родной.
Не стану спорить, придумано отменно, ибо утрачена восходящая к Адаму нить, разбросаны люди по миру, как чужие.
Не удержала память имена, но в их ряду – Адамов сын Сиф [Каинова завершилась в седьмом колене],
далее, в десятом колене, Нух, за ним – сын его Сим,
а в двадцать первом колене – Ибрагим,
и сын его, рождённый ему Хаджар, – Измаил.
У нас он Исмаил.
А у них Хаджар – Агарь.
С Исмаила и начать?
Не с него, а с неё, Хаджар!
Рабыни фирауна?
Подаренной Ибрагиму! И она родила ему сына, прародителя нашего! Впрочем, не одно семижды семь колен пролегает меж нами.
Начни с себя, уходя вглубь:
Ты,
Твой отец Абдулла, кого не довелось увидеть.
Дед, тебя усыновивший, – Абдул-Мутталиб.
Дед твоего отца Хашим, давший имя роду, и все мы – хашимиты,
а у деда – дед Абд-Манаф, сын Манафа (и не уточнять: языческого божка), который прародитель мамы твоей Амины.
К одному предку восходят – мать и отец.
Далее Кусейя, он же Зейд, который вернул курайшам ключи от Каабы, отнятые вероломно родом губшанов (всего лишь за глоток вина отдал ключи пьяница Абу-Губшан), а отец Зейда – Килаб, чей отец – Мурра, сын Ка'ба, а он – сын Лу'айя, который – сын Галиба, далее Фихр, сын Малика, сын ан-Надра, сын Кинаны, сын Хузаймы, сын Мудрики, сын Илйаса, сын Мудара, сын Низара, который – именно он! – положил начало роду аднанитов, сын Ма'адда, сын Аднана... – и до этого двадцать первого славного имени Аднан в родословном древе, где три семизвенных колена, мусульманская община, или умма, единогласна.
И он, Мухаммед, замыкающий цепочку имён, двадцать второй.
А впереди?
Увидишь с небес!
Увижу или увидел?
Ты прав: увидел!
6. Отблеск облаков кровавый
О, если бы не видел! Разорвалось бы сердце, если то, что с небес привиделось, я б на земле увидел! Но в небесах... – облилось сердце кровью!
И кровь в висках забилась.
Взор мой залил, – повторен заголовок, – отблеск облаков кровавый.
То был закат, быть может?
Нет, не закат – разлитое море крови на земле в небе отразилось!
А может, то вода, окрашенная красным соком дерева сакуры?!
Увы!
Живая, солоноватая кровь? Но что потом?!
Не ведаешь как будто!
Разве?!
Не видел ли с небес, где Божий престол?
Открылись мне с тех далей пути-дороги потомков!
Но о том ещё будет!
А прежде надобно сказать, что Амина при родах не испытала никаких болей! Возрадовались друзья – но кто тогдашние друзья? И недруги опечалились: собственные многобожники и те, кто изрёк: Божия кара! Дьявольское порождение!
Что... что... – и нанизаны на нить: что с криком родившегося в ночи сына всё вокруг ярко осветилось; что именно в ту ночь во дворце царя-царей, как себя именуют персидские шахи-сасаниды, почитающие пророка Зардушта-Заратустру, рухнули мраморные колонны! Погасли священные очаги в храме огнепоклонников, зажжённые от Солнца ещё самим Зардуштом, и пламя в них не одну тысячу лет поддерживалось магами;
оправдался сон, увиденный верховным жрецом: арабский всадник летит к ним на разъярённом верблюде, быстром, как выпущенная стрела;
высохло вмиг озеро Сава в Бизансе пред собором, где столько веков с пышностью, поражающей мир, короновались императоры; воды ушли к тайным источникам, обнажилось и потрескалось дно от безводья;
кресты, венчающие церкви, заколебались, задвигались, пав на землю и наводя ужас на верующих;
разбушевался Тигр, выйдя из берегов и далеко вокруг затопив земли;
рыбы морские ушли на дно;
песок пустынь столбами закрутился;
птицы небесные замертво пали;
а на Ниле солнце вдруг уменьшилось на треть, лучи стали бледны и холодны; ночь выдалась безлунная, лишь адский огнь ярким светом озарял небо, на котором сталкивались кровавые пики; река многобожников двух уродов родила, не то мужчин, не то женщин, изо дня в день они выходили из вод, диким воем устрашая рыбаков, – те, побросав сети, убегали прочь.
Что ещё?
О цифрах не забыть!
Ах да, цифры!
Арабские буквы в числовом значении выстраивались недругами так, чтобы можно было просчитать их как цепь, состоящую из дьявольского знака 666 ! Впрочем, имелись иные, боговдохновенные версии символики шестёрок: молвил однажды словоохотливый Джахм со ссылкой на мудрого Джабира, тот – на Ибн Аббаса, он, в свою очередь, отсылал к Абу-Мас'уду аль Бадри, который, подняв однажды шестипалую левую руку – правую пятипалую потерял, сражаясь за веру в битве при Бадре, – сказал: "Если собрать хадисы, достоверные рассказы о словах и поступках Мухаммеда, да пребудут с ним благословение и мир Аллаха, то составится 6 книг, а в них – 6 раз по 666 изречений Пророка".
Но то им сделано было в пику недругам: мол, если чтите цифры символом, обратим их в свою пользу! И даже... – собраться с духом, чтобы вымолвить сразу: – Не потому ли собиратели Корана решили вторгнуться в Божий замысел и общее число сур составить путём умножения священных девятнадцати на шесть?
Нет, не желают слышать дерзостные слова... – но кто с кем греховно толкует?! Тут же перевёл разговор в другое русло:
Что ещё было в ночь рождения?
Идолы в Каабе... – нет, не намерен говорить о храме!
Обидно за своих, тогдашних многобожцев?
Знал бы о том Абдул-Мутталиб, рассказал бы, как идолы в храме Кааба попадали в тот день со своих подставок! Но не вняли мекканцы предостережению: рухнувшие идолы снова были установлены на своих местах! ...Однажды Абдул-Мутталиб сказал внуку: – Мама твоя, да будут к ней милосердны боги, похожа была чем-то на Марйам. – И, помолчав, добавил, не уверенный, что внук поймет: – Кротостью ли, юным личиком или смуглостью щек, беспомощностью ли во взоре? Говорил, не ведая тогда о белом голубе, а узнав, усомнится, но промолчит. И в пояснение заключающая свиток фраза, пред тем как его свернуть, зацепив знаком вопроса: Но разве не мнит себя человек иным в подражаниях известному?
7. Новый свиток, стоило ему покинуть тёмное убежище, где долго пребывал, вдруг ожил, почувствовав свежее дуновение, и, когда развязали его, возник заголовок:
Красноречие повествователя
Абдул-Мутталиб, дабы обозначить дату рождения внука, назвал число двадцать, добавив: месяц нисан по ассиро-вавилонскому календарю. "А год, – сказал, с чего-то прибегнув к летосчислению христиан, – пятьсот семидесятый от Воплощения Христова".
(3) Отсчёт годов от Рождества Христова?! – вставка недоумения. И другой рукой добавлено: Первый составитель таблицы христианских и мусульманских годов Джабир ибн Сафар, да почтит его Бог, изрёк: "Есть тексты, в которые перекочевали чужеродные цифры, вписанные сюда как некий ориентир из немусульманских сочинений по исламу".
Разве не мог – ведь принято у арабов! – сказать: "Двенадцатая весна минула со времени окончания войны из-за скакового жеребца, – даже его имя назвать – Дахис, – и кобылы Габры". Или: "Двадцатая весна после войны из-за верблюдицы, чьё вымя было прострелено, и смешались кровь с молоком". Или определить знаменательное событие, как было принято, по годам правления могущественных властелинов, сказать: "Сорок второй год царствования всеславного персидского шаха-сасанида Ануширвана!" – тем более что благоволит к ним и доброе поминание имени могло быть уловлено? Или: "За семнадцать лет до начала правления всемогущего царя Хиры ан-Ну'мана ибн аль-Мунзир". А то и, назвав 20 нисана (апреля), год 570-й определить не от рождества Исы, а от 882-й эры Зуль-Карнейна Искандера (Александра Македонского).
(4) О том, – поясняется на полях, – сказано было в "Книге затмений" Ибн Джабира, сына вышеупомянутого Джабира, да почтит их обоих Бог!
Никто б не удивился! Или следуя привычному лунному исчислению годов: через каждые двенадцать лет по новому кругу, животный цикл.
Верблюду, увы, не повезло: даже именем мыши назван год в цикле, а о верблюде и не вспомнили!
Но зато полтыщи слов отдано в арабском для обозначения всех верблюжьих видов!
– Расскажи!.. Расскажи!.. – пристали родичи к Абдул-Мутталибу, но разве не знают, что запретно о паломничестве в Эль-Кудс рассказывать, каждый должен сам посетить! Даже о том не говорят, какие цены за проживание в каменных домах и шатрах: дороже, чем для паломников в Мекке, и рабы, особенно рабыни, тоже стоили вдвое дороже, чем в Аравии.
...Разговор о годе и месяце ничего в кругу семьи не прояснил, лишь запутал обозначение времени; особенно Абдул-Мутталиб – такое за ним водилось – непонятными словами прерывал собственные размышления, то ли заклинание произносил: "Случаен ли я здесь, ловец в Эль-Кудсе ваших взоров, мекканских троп искатель?" – то ли с кем из богов Каабы шептался: "Что спрашивать о дне, когда неведом год, и я – не я? – Ощущение, что говорит про себя: – На свете очевидец был, да и тот его покинул прежде времени: не вынес бремени увиденного". Жаждал выговориться: "Может быть, никого не удивлю, если замечу, что мир необозрим, велик и нам, увы, лишь по неведению Хиджаз представляется огромным. И о горах наших никто не слышал – не так уж высоки, как с близкого видны расстояния". И, завладев вниманием, никому не уступал майдан красноречия, говоря, что мир расколот, разность годов даже у христиан, к чьему летосчислению я только что прибег. А абиссинцы не нарушили ход времён, у них 6060-й год от сотворения мира. Ещё христиане армянские: в Эль-Кудсе у них дома за высокими стенами – с Бизансом в ссоре, но поддерживаются Персией, мечтающей о господстве на земле единоличном. Учиться у них, как меж сильными сохраниться! Для них, фантазиастами названных или монофизитами, рождество Исы как человека не значимо, в Нём божественное неделимо, и земная жизнь Его лишь видимость; порвали с теми, которые толкуют о двуединстве Исы, единосущного Отцу по божеству, тут армяне согласны, единосущного людям по человечеству, кроме греха (чтоб человек – без греха?!): учредили новое летосчисление, предпочтя тщеславное одиночество, – лишь в год девятнадцатый вступили, тут я могу спутать, и молодо древнее племя. Неужто случайность, что в этом году совпали священные девятнадцать и у тех, и у них? (Отчего священные? Не знаете разве, что ад оберегается девятнадцатью ангелов?!) Но не должно Абдул-Мутталибу, почитаемому образцом добродетели, повторять услышанное в Эль-Кудсе про возмутителя христиан – еретика, камнями закиданного: отказывая Исе в человеческой природе, он обнародовал – не сам ли сочинил? – предание: мол, покрыта туманом тайны история зачатия иудейской девы Марйам, к тому ж неведомо, – глумился он пестрым и витиеватым восточным слогом, – чьего сына, человека по имени Иса, родила. Голубь ли мохнатый и белокрылый первым восторжествовал? Сатана ли с опытом обольщения девиц, прослышав о греховной страсти Бога, себя низведшего до человеческих вожделений, решил, будучи во вражде с Ним, отмстить Ему на человечьем поле блудовства? Или счастливый жребий выпал ангелу Гавриилу, который явился к Марйам с посланием от Бога, но, очарованный её красотой, не устоял пред соблазном и, – тут с новой строки, – обретя облик статного красавца, сумел покорить девичье сердце, подло и вероломно телом завладел её... Нет, не пристало пересказывать сплетни, хоть очевидцем был погребения сочинителя под камнями: Кааба чтит Ису. Но отчего не согласиться, что Иса – Бог? "Если в Нём, ответили Абдул-Мутталибу, отсутствует чаловеческое начало, и Он – лишь Бог, тогда страдание, на долю Ему выпавшее, и распятие, боль Ему причинившее, и предсмертный крик, обращённый к Богу, – всё это становится игрой".
...Ещё одна была казнь в Эль-Кудсе, но тут молодая вдова Амина внесла ребёнка в круг семьи, чтобы удостоверились в рождении именно сына. Дед, взяв его, завёрнутого в ярко-зелёную шаль, на руки, произнес: "Да обновит он делами, угодными богам Каабы, бренный мир, коль скоро вошёл в него с доселе неизвестным нам именем Мухаммед!"
Избыть, избыть недавнее, не скоро забудется страх, вселившийся в мекканцев в долгий, нескончаемый год Слона, когда на священную землю курайшей, где храм Кааба, ступило войско чужестранное, лес копий!.. И пошли нанизывать, что зачавшие зло рождают ложь, скверна живет на руке, которая убила. Как снять скверну? Зарезать барана или верблюда, руку, которая убила, облить кровью, обтереть насухо; известно: от крови создано море, плоть – от земли, скалы – кости окаменевшие. А бывает и зелие зависти! Смешаны грех и святость, вероломство и благородство в человеке! И часто гнев, порождаемый тьмой души, вожделением неуёмным, становится владыкой человека. Да, побили камнями еретика, и порой Абдул-Мутталиб вглядывался в младенца на руках Марйам, оболганного еретиком, а другая смерть... – некий выдавал себя за нового пророка и, дабы доказать, что свидетельствует истинно, вырыл яму на Храмовой горе и стал таскать туда дрова. – Сырое фиговое, – скептики кричали, – чтоб не загорелось! – Сохрани себя для эллинов! – настаивали сердобольные. – Нет, – подзадоривали третьи, – исполни задуманное, докажи, если свидетельствуешь о себе, сколь оно истинно, твоё свидетельство!
Абдул-Мутталиб не верил, что это может случиться. Но думал: что сильнее – страх или тщеславие? Отчего человек жаждет уподобиться богам? И... – нет, этому трудно было поверить: пророк (?) сжёг себя! Никто с места не сдвинулся, чтобы броситься к костру, разбросать горящие поленья! От растерянности? По жестокосердию? Вдруг – показалось? – из середины костра взвился коршун, может, то была гарь? Услышал: Возношусь! Померещилось?!
...Ждать прихода смерти, не убегать прежде времени от жизни. Ибо есть некая грань между жизнью и смертью, переступить которую человек не вправе. Это и есть тайна, как втолковывал Абдул-Мутталибу иудей, глядя в Йерушалайме на развалины храма:
– Не может человек в самосожжении своём стать... – запнулся иудей, а потом скороговоркой и невнятно произнёс: – стать Богом. Он у иудеев один-единственный. И вездесущ, ибо... – тут и усвоил Абдул-Мутталиб, славившийся в Мекке и тем, что любил говорить сам, и тем, что умел терпеливо выслушать собеседника, не перебивая: пусть выскажет, что у него в сердце скопилось, наболело, и тем успокоится. Мол, Бог един, но разные у Него скрытые имена: Адонай, Господствующее начало, Кто в первых и последних, Саваоф, Сильный земным и небесным воинством, Ягве, Элохим... – всуе не произносить! А у них в Каабе множество имен множества богов, и надобно их часто называть, но чаще – всевластного Хубала, вызывающего дождь, чтобы его благосклонность снискать. Но нет ли в многоименности бога иудеев многобожия? – подумал.
– С вас, иудеев, и началось, – заметил Абдул-Мутталиб. – Не вы ли объявляете: явится Мессия, избавит мир от насилия?
– Не мир, а нас! Не от насилия, а от чужеверного бремени!
– Вот и являются: один, второй...
Не дал договорить: – Плодятся лжепророки! Но, самосожженцем став, дав себя убить распятием, не доказываем ли мы обратное тому, в чем нас упрекают?
– Что провозгласили неизбежный приход Мессии?
Беседа как лесенка: то вниз по ступенькам в глубины веков, то вверх, приближаясь к дню нынешнему – к тому, что сегодня, и неведомо, где кончаются или во что упираются ступени в небесной или земной тверди.
И по ним вознесёшься, откроются тебе все семь* небес! И прошлое
______________
* Цифра семь всего лишь закруглённые единицы, а также символ совершенства, полноты.
узришь! Неужто даже в будущее глянешь?
Увы!
А будущее – прошлое отныне!
Поистине вчера и случилось, когда мекканцев ужаснул боевой слон в войске абиссино-эфиопов: вот он, качающий головой и довольный произведённым впечатлением. Большой, тяжелый, с величественными ушами и шагом огромных ало-коралловых ног. И присказка родилась, столь популярная ныне и всегда: Побольше верблюда слон есть! Но слова, обращённые к самому себе, застряли, запутавшись в густой, давно не чёсанной бороде велеречивого старца. Или ещё кому они предназначались? Неведомому сочинителю? Обладателю свитка? Может, кому ещё? Не его ли взгляд в сей миг оказался полонённым вязью букв, помогающей заглянуть в прошлое и прокладывающей нить вперёд? Важно, чтобы курайши крепли сыновьями! Известно мужьям, как это делается, чтобы сын родился: велят женам втайне провести рукой меж ног главного бога Каабы, идола Хубала, нащупав твердое – если повезёт. У арабок-многомужниц – есть ведь такие – мужчины липнут, манит тело, дурманящее, умащённое благовониями, и она может иметь до двенадцати мужей, и паломник не прочь рассчитывать, ибо мужчина имеет право на временную жену, и та, родив сына, – о дочерях говорить не принято – собирает мужей и уверенно указывает на отца новорождённого, хотя зачастую и сама не ведает, от кого зачала, ибо как проследить, который? Если занята кем из мужей – флажок вывешивает на двери. И та, что обрадовала сыном мужа, в мекканской бане в женский день всего лишь за одну серебряную монету непременно поделится с непонятными ей, а то и презираемыми ею одномужницами секретом рожать мальчиков, – странное племя рабынь, имеющих на всех одного-единственного мужа, который повелевает, и не дождёшься, когда твой черёд наступит.
А секрет – чуть противиться мужу, чтобы взял силой. Но и это умения требует: станешь сопротивляться – и вовсе муж охладеет! Из хитростей: в храме тайком, чтоб не видели, а то сглазят, Хубала коснуться запретным своим (как?), которое с ума сводит мужчин Хиджаза, ненасытных в своём сладострастии, – тут уж наверняка сына жди! ...Славились бедуинки как кормилицы, нечто неведомое в молоке их таилось: впитываешь ловкость наездника, мужество воина, силу богатыря.
И красноречие повествователя! – кто-то добавил сбоку, дабы обозначить выведенное в начало заглавие свитка.
...Ушла кормилица Алима из своей земли с мужем и грудным новорождённым ребёнком, а также с женщинами своего племени бану-са'д в Мекку, где обитали богатые купцы. Поклялся Джахм ибн Аби-Джахм, что сама кормилица рассказывала, в памяти моей отпечаталось, будто вернул Мухаммеду дедовскую присказку про память молодости – резьба на камне и старости – черчение на песке. И ни искорки сочинительства во взоре, мол, настолько точен, что даже клянётся в духе тех старых времён всеми богами Каабы. Отправились искать младенцев, которых можно взять выкармливать. Уточни: мальчиков! Кто ж девочек выкармливал? Живы были дурные обычаи закапывать рождающихся девочек как лишнюю обузу, заслышав их первый плач: жестокость Абу-Лахаба вошла в поговорку, заброшенное место на окраине Мекки – девичье кладбище недаром названо его именем. И заговорил Джахм языком кормилицы Алимы, что был засушливый год, всё истребивший; ехала она на серой ослице, и с ними ещё старая верблюдица, которая не давала ни капли молока, – не потому ли, что меченая, с надрезанным ухом? Впрочем, такая же, тоже меченая, была и у отца Мухаммеда; не спали целыми ночами из-за ребёнка, он плакал от голода, а в груди не было для него молока.
Укоряла себя Алима: "Как же прокормишь другого, когда и своему не можешь дать молока, чтобы напоить его утром?"– и ехала, задерживая караван, из-за слабости и истощения ослицы от голода. Но вскоре с надеждой на дождь и облегчение они добрались до Мекки; и не было ни одной среди них женщины, которой не предлагали бы новорожденного Мухаммеда, но каждая отказывалась, когда ей говорили, что он сирота. Это потому, что бедуинки рассчитывали на щедрость отца ребёнка и говорили:
– Чем может вознаградить ставшая вдовой мать или дед сироты?
И странное такое имя! Оно отпугивало! И вот не осталось ни одной женщины, что пришли со мной, которая не взяла бы себе младенца, кроме меня. И вдруг будто кто вытолкнул слова из уст моих:
– Я пойду к этому сироте и возьму его! Муж, обычно настаивавший на своём, вдруг согласился со мной:
– Может быть, боги пошлют в нём благословение?
И я, мужем напутствуемая, пошла к несчастному, думалось мне, сироте и забрала его. А побудило меня к этому, как сейчас помню, только то, что я не нашла другого и не хотела возвращаться и быть единственной среди женщин нашего племени, кто не взял младенца.
...За окном раздались крики: Кормилицы! Кормилицы! И тут же к хашимитам, чествующим рождение Мухаммеда, постучалась бедуинка.
8. Полное вымя верблюдицы
– ... Вернулась я к своей стоянке, и, когда прижала взятого ребёнка к себе, обе груди мои склонились к нему, и в них оказалось столько молока, сколько он хотел. Он пил, пока не насытился, а вместе с ним пил и его отныне молочный брат. Они оба насытились и уснули, а раньше мы не могли спать из-за моего ребёнка. Муж мой подошел к старой нашей верблюдице и – о чудо! увидел, что у неё полное вымя и ей не терпится, чтобы подоили её!.. И пил муж вместе со мной, пока мы оба не напились и не насытились. А какую прекрасную ночь мы провели! Наутро муж говорит мне: – Знай, Алима, что ты приняла благословенную душу! – Надеюсь, что так, – ответила я. Потом отправились в путь. Я ехала на своей ослице и везла детей с собой. И, клянусь богами, моя ослица обогнала весь караван, и ни один из ослов не мог тягаться с ней, так что мои спутницы стали говорить мне: – Горе тебе, о дочь Абу Зуайба, остановись и подожди нас! Разве это не та ослица, которая еле тащилась? – Та самая! – отвечала я им, и они клялись богами: – Не иначе как чудеса с ней творятся! Так и приехали мы в наши кочевья, а более бесплодной земли в Аравии, чем наша, я не знаю. Но с тех пор, как привезли сироту, мое стадо приходило ко мне по вечерам сытым, с полным выменем, мы доили животных и пили молоко. Никто другой не мог выдоить и капли молока из пустого вымени, так что сородичи наказывали пастухам:
– Горе вам, пасите там, где пасет пастух дочери Абу Зуайба! Но их скот всё так же приходил по вечерам голодным и не давал ни капли молока, а мой возвращался сытым, с полным выменем, и мы одаривали молоком голодных и нищих. И не переставали узнавать новые благоволения богов к нам: мальчик рос как никакой другой, и начал самостоятельно есть, когда ему ещё не было двух лет, и я, отняв младенца от груди, вернула его матери. – ... Такая вот история про собственное младенчество. – Но не всё вспомнил! – Разве? – А обретший дар речи мул, на котором вы с кормилицей ехали? – Не мул, а ослица! – Неважно! Но животное вдруг промолвило, что ребёнок будет велик и прославится в мире. – А луна надолго однажды остановилась на небе, зачарованно глядя на светлый лик спящего младенца.
– Ну да: в три месяца стоял на ногах, в семь бегал, в восемь говорил, в девять свободно изъяснялся, а в десять метко стрелял из лука!
– И дерево иссохшее, как встал в жару под ним, покрылось густой листвой.
9. Татуировка
Следом за отцом Мухаммеда вскоре уйдёт и мать. Богам Каабы виднее! говорили курайши: на всё воля богов. Может, какой тайный знак, словно татуировка в исчерченном венами запястье словоохотливого Абдул-Мутталиба, прочитывается как мой раб? – Не в названии дело, а в памяти младенчества. Помнит ли деда, к кому перешёл жить после смерти матери, шесть лет ему тогда было? Абдул-Мутталиб надоумил сыновей, Хамзу и приёмного Мухаммеда, стать пастухами. Не было, кажется, в мире ни одного пророка, который не пас овец. Но не каждый, кто пас, – пророк! Зато каждый пастух – грешник!
Не зарежешь овцу – не поешь! Смутен облик деда, характер – тоже. Что был строг? Резок? Вспыльчив?
Но разве Абдул-Мутталиб – не араб, не курайш? В его устах частое, когда собиралась вся многолюдная семья: – Мы, хашимиты! И удивился, когда однажды услышал из уст внука, множество народу собралось во дворе Каабы:
– Мы, курайши! Что дальше – не помнит. Ему Абу-Талиб, брат отца, единоутробный и единокровный, став после деда третьим отцом, рассказал: "Так кто мы, – бесстрашно и дерзко спросил у деда, – хашимиты или курайши? – И, не дав тому опомниться, продолжил: – То ты говоришь, что мы хашимиты, а то – курайши". Абдул-Мутталиб вспыхнул: "Ах ты! – но, глянув на внука, отчего-то смягчился: – Мал ещё, – строго заметил, – задавать мне вопросы!" И впредь... Якобы после твоей дерзости он чаще вспоминал племя курайшей, нежели собственный свой род – хашимитов. Но зато хорошо запомнил другое: однажды, усталый был очень, набегался в жаркий день по мекканским улицам, особенно любил развилку дорог, откуда, где акация растёт, вид на гору Сафа открывается. Не акация, а тутовник. Тутовник по другую сторону, здесь – акация, поодаль – ююба, или лотус, тернистый кустарник, из его ветвей был свит венок пророка Исы! ... Прибежал в Каабу, прошел на теневую её сторону, будто впервые увидел коврик Абдул-Мутталиба. Краски излучали прохладу, особенно синие полосы на нем, как морская вода, а белые нити – как пена. Решил: сяду, будь что будет! Сел, понимая, что этого делать нельзя. Но заранее знал прибежал, чтобы сесть! Мама наказывала: сюда, где коврик, не приходи! "Ниспослан богами!.. Когда я была маленькая..."
– Как? – удивился.
– Ну да, девочкой когда была маленькой.
– И тебя!.. – Вдруг ужаснула мысль, что маму могли закопать! Тут же, перепрыгнув через мысль-ступеньку, испуганно произнёс – мать сначала не поняла, о чём я: – А как бы тогда я родился?
– Сказка спасла. Боги летящий ковер послали, не смогли закопать, улетела, обгоняя птиц. Дяди твои почтительно ждут, когда дед к ним выйдет, тогда вокруг коврика рассаживаются! – Он что же, священный? Обо всем здесь в Мекке говорится: священное! И фигуры богов, и улица, ведущая в храм, и Чёрный камень, и вода колодца Замзам. "Не подходи к колодцу близко!" – кричал дед. Страшно упасть в чёрную дыру, когда крышка колодца снята. Светится в глубине воды круг, а в нём – твоё отражение. Долго опускается пустое ведро, звонко о стены колодца ударяясь, гулко отзывается, коснувшись воды, ложится на бок, сразу наполняясь, став тяжёлым. И большие сильные руки тащат его осторожно, чтобы не расплескать – каждая капля дорога и священна. Коврик меня манил, и тут входят мои дяди. "Как посмел?" – Абу-Лахаб двинулся на меня, чтобы сбросить с ковра. Нет! Вцепился в ворс, как в гриву коня, не стащить! А взгляды! Помню, кто как смотрел из братьев отца, родных и сводных: с ужасом в глазах, недоумённо, с возмущением... Окрик деда спас: "Оставьте моего внука!" С точностью известно, что случилось это через восемь лет, два месяца и десять дней после похода Слона, когда дед поклялся, что тебе суждено великое будущее. Кто клянётся, не думая о будущем? Не счесть и ложных клятв. Как отличить истинную от ложной? Ложны, когда клянутся многими богами, опасно кого-то забыть. Но клятва деда тогда ложная: ведь поклялся богами Каабы! Не богами – Аллахом!
Не твоим: был другой, как известно, Аллах, идол, чьи дочери богини Узза, Лат и Манату были жёнами старшего его брата Хубала! Аллах един. Это – нынешняя вера! Твоя тоже!
И даже отец был назван Абдуллой, рабом Аллаха!
В знак почитания не идола, а Того, Кто Всевышен, – моего!
10. Гадательные стрелы
Благословенны Хубал и брат его Аллах! – из всегдашних молитв Абдул-Мутталиба при сборе семьи, прежде чем приступить к трапезе: мясо крупными кусками, в глубоких глиняных пиалах бараний навар, приправленный пряностями, гора риса в котлах. Но прежде – Хубал, властелин грома и дождя, главный бог в Каабе, самый большой из каменных изваяний, супруг трёх богинь: Лат, Уззы и Манату, они же дочери Аллаха (а джинны – его сыновья). Помещён внутри храма неподалеку от бесценного колодца Замзам – много воды. Вокруг – идолы поменьше, бесформенные для непосвящённого камни, да падёт кара на голову сомневающегося! И паломники приходят поклониться своим богам, будто жар они источают. Абдул-Мутталиб не уставал благодарить Хубала, что Мекке явлена Кааба, которой восторгался ещё Птолемей, макораба, или храм, говорил он. Им, хашимитам, доверено владеть ключами Каабы, множество и других обязанностей, выстроенных столбцом на свитке: судить, поминальные обряды, заключать браки, разводить; беречь священное знамя и определять знаменосца, который присягает, что в бою не выпустит из рук знамя;
дела казны, встречать и провожать караваны, чьи пути пролегают по пустыням, где ядовитые змеи, скорпионы, шакалы, встретишь и льва, лучшая пища для которого – дикий осёл;
летом караваны шли в Сирию, увозя шкуры, кожу, финики, зимой – в Южную Аравию и Йемен, страну пряностей, кофейных древ, благовоний и ладана, жемчуга, который вылавливается у берегов Персидского залива;
оберегать священный колодец Замзам, расчищенный в свое время Абдул-Мутталибом, чьими водами поддерживается жизнь паломников*.
______________ * На свитке автор – или переписчик? – искусно владеющий мастерством каллиграфии, соткал из букв нечто вроде кольчуги, а также изобразил рисунок из арабских букв, нарисованных симметрично или зеркально, – скачущую газель. В комментарии, приведённом тут же, поясняется: "При расчистке колодца Замзам были обнаружены кольчуга и золотая статуэтка газели".
