Текст книги "Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)
Время священное, паломническое, воспрещено кровопролитие, за жизнь можно не опасаться; вышел Мухаммед на базар в местечке Аказ послушать состязающихся поэтов. Нет, иначе: прислали поэты гонца к Мухаммеду, просили явиться. И он согласился пойти: чем новым удивят поэты слух – обо всем ведь сказано прежде нас!
(39) Тут, кажется, можно поместить фигурную скобку, закрывающую текст.}
[Стилистические выкрутасы со скобками производят странное впечатление: не могу опустить, коль взялся переводить, и оставлять неловко; ничего не поделаешь, профессиональная этика обязывает!]
... Слушал-слушал про охоту за дичью, но с любовной символикой, и смешались: тард, требующий игры слов, хаджв – развенчание недруга или чужеплеменника. Что может быть прекрасней фазаньего глаза и что уродливей? не расслышал, о чём. И тут же о совершенстве и красоте полной луны. А в ответ – другой поэт о грёзах новолуния – сколько стихов о нём, нарождающемся полумесяце! Так и состязались. Потом – кто лучше восславит своего вождя-шейха, жанр древний и бессмертный, мадх называется. И убыли нет восхвалениям идолов. Вдруг Мухаммеду стало плохо, закружилась голова, упал, над ним столпились поэты... – вскоре пришёл в себя, еле поднялся. Был бледен. Рождалось что-то, складываясь в строки, прогремело услышанное: Не рождалось – в тебя Мной вложено! И он произнёс – сначала тихо, а потом всё более разгораясь: Нет, не восхитимся этим городом! Новый вызов мекканцам?! Отпрянули: – Как смеешь?! Одумайся! Это Мать городов! – Знает, что Мекка уммль-гура!
Нет, не восхитимся! И ты живёшь здесь, и я живу, и Он, невидимый Который, сюда порой глядится. И те, кто родили тебя, и кто родил их.
Разве Мы не сделали вам пару глаз, чтоб видели? И пару губ – неужто чтоб только изрекали? Не обладатели вы разве рук и зрения?!
И повели его на две высоты, но разве не устремился он по крутизне, за которой – пропасть?
Сказав, медленно побрёл, поддерживаемый рабом, к стоящим поодаль верблюдам, на которых приехали он, Абу-Бакр и Али.
– Постой! – крикнули ему вслед, чтоб пояснил, что значит обладатели рук и зрения?!
– Рука – что да будет полна благодеяний? – спросил другой.
– И да, и нет! Да – если уверовали. Нет – ибо есть обладатель могущества: Бог!
– А зрение – да будет оно полно проницательности?
– Но и око достоверности! И да не будете обманывающими глазами, украдкой взирающими на запретное!
– Прочти еще!
– Не достаточно ли того, что сказано? А если в сомнении вы относительно ниспосланного Им, то принесите суру, подобную только что услышанному! Если же вы этого не сделаете – а вы никогда этого не сделаете! – то побойтесь уготованного неверующим огня, топливом для которого – люди и камни! Неверующие прозвучало как сомневающиеся.
...За верблюдами, которые увозили в Мекку Мухаммеда и его близких, шли верблюды поэтов, и в Каабе, куда вскоре прибыли, можно было наблюдать странную картину: поэты, состязавшиеся, чтоб чести удостоиться повесить победившие строки на стенах Каабы, наблюдали за тем первым, который признал победу Мухаммеда. И, будто прощаясь с чем-то дорогим, тот бережно снимал со стены свиток – свое принесшее ему некогда славу стихотворение. Вскоре, как свидетельствуют очевидцы, его примеру последовали другие, и на стенах Каабы отныне поэтических свитков не вывешивали. Последней лентой трепыхались на стене стихи, точнее – касыда, чуть ли не поэма, популярного в Хиджазе поэта, чьё имя Имр-уль-Гейс, или Имрулькайс, входившая в семёрку или, по другой версии, девятку отборнейших поэтических произведений Аравии, известных как моаллак, означает привешанный.
(40) Другое название подобных стихов – "мозеххеб", или "позолоченный", ибо строки начертались золотом на плотной материи.
Стихи поэта (никто, сказывают, не превзошёл в сочинительстве его) знал почти каждый аравиец – о глазах любимой и тяжких днях разлуки возлюбленных, которая нескончаема, и встрече, столь скоротечной: Глаза как в зиму моросящий дождик, как дождь весенний, как летний ливень, как бурная осенняя гроза. И её, самую ценную касыду, сорвала сестра поэта.
(41) На отдельном листке: Касыда сохранилась! Далее – изложение содержания:
Тяжкая и горше смерти разлука выпала на долю.
Спешит поэт с возлюбленной на встречу и гонит своего коня.
И вдохновляет, восхваляя, быстрые его ноги, звенящие в беге, словно струна, взгляд, полный пламени, – путь через горы и ущелья.
И ничто поэту не помеха, не отвлечёт, не заманит: ни зов журчащих родников, ни аромат полей, ни встреченные на пути газелеокие красавицы, и даже рифмы погоняют друг друга, чтобы финал ускорить.
И вот уже бежит ему навстречу его возлюбленная!
... И ты, Имрулькайс, счёл ложью ниспосланный Коран!
(42) Хронологическое несоответствие: не мог он обратиться впрямую к царственному Имрулькайсу, о ком сохранилось якобы высказывание Мухаммеда: "Вождь арабских поэтов, говорите? Да: истинный их предводитель – знаменосец по дороге в ад!" С большим на то основанием можно было бы назвать не Имрулькайса, якобы отвергшего нерукотворность Корана, а других поэтов. К примеру, Тааббата Шаррана, который сказал про злую игру джинна, вселившегося в сочинителя сур, про смеющуюся, хохочущую смерть в явленных пророку откровениях, и что ликует она, широко оскалив зубы. Или упомянуть Алькама, оставившего нам описание костей верблюжьих и человечьих каравана, сгинувшего в пустыне и погубленного богами, ибо последовал за мнимым пророком, – имелся в виду Мухаммед. Поэт умер задолго до рождения Мухаммеда в Византии, куда бежал из Аравии*.
______________
* Из-за любовных похождений Имрулькайс постоянно спасался от разъярённых мужей, отцов, братьев своих возлюбленных, от политических недругов, завистников своего таланта. Объявив себя врагом язычества, истинным христианином, Имрулькайс нашёл в Константинополе доступ во дворец императора Юстиниана, который, сменив Юстина, царствовал почти сорок лет и умер за пять лет до рождения Мухаммеда; увлёкся принцессой, которую подстерёг купающейся с подругами, была страстная любовь, приобретшая скандальную известность... То ли умер собственной смертью, то ли убиен императором за соблазнение дочери: дал ему в подарок отравленную рубашку, надев которую, поэт покрылся нарывами и умер возле Ангоры.
Кому ты говоришь, Мухаммед?
67.
И поспешил Мухаммед на второе небо, да будет – вставка в свиток – всему небесному свитку названием: Небо второе. Свод неба отливал белизной стали. И украшен был драгоценными камнями яркостью слепили глаза. Но прежде красный рубин, чьим светом озарилось небо, покровительствуемый Марсом, увиден, где-то внизу обитающий. У порога был встречен, узнанный... – Нух?! Вдруг возникло нечто доселе невиданное, выплывающая будто гора из тумана, реальное и точно мираж – громада ковчега! И на нём... но уже сошёл с него – сам Нух! Идёт не спеша к Мухаммеду. – Мир тебе, Нух, в миру!
И тот приветствует Мухаммеда: – Дождались, – говорит, воздев руки к небу, – нового пророка!.. Запомни этот день! – День этой нашей встречи? – День Ашура, десятое число и месяц мухаррам, когда мы вышли из ковчега, сойдя на землю! – То день, – ему Мухаммед, – когда Адам и Хавва встретились на склонах Арафата! – Немало славного в тот день: Бог Мусе явился из-за горящего куста, и он закрыл лицо, ибо боялся на Него воззриться. И было много лет спустя в тот день исполнено предначертание Его: Муса от фирауна спасся!*
______________
* Но и горестное было в этот день: убиен – обезглавлен был внук Мухаммеда Гусейн, и с тех пор известно шиитское траурное шествие Шахсей-вахсей.
– И я... – Но что? – Не станем говорить о том, что будет: я возжелал, чтоб ты чрез нас воочию свою судьбу постиг! – Что было и что есть? – И то, что будет! – А разве знает кто? – Но вот он я, тебя приветствующий! – Твой пройден путь, а я... То тайна! – Там! – А здесь? – И здесь мы, но и там. Уж явлен ты, но разве не при тебе ступили мы на землю? А что до тайны, то она останется, исчезнув. Вот мой ковчег, его ты видишь, но тайна тайн история моя, покуда сомневающихся тьма! Мухаммед с Нухом уже стоят на корабле, корма вздымается к небу:
– ... И ты со мной в блужданиях, покуда люди не преступят чрез божков своих, чрез истуканов, идолов! И будешь ты гоним! Нет-нет, не будешь, точнее – был гоним! И более ни слова, Мухаммед!
– Нух? Тысячу лет пребывал у своего народа?!
– Без пятидесяти годов.
– Точность, достойная мекканского купца!
– Бывшего! – добавил кто-то.
– Но что в том удивительного: приблизился миг, и раскололся
век!
Отвратились... – но кто? мекканцы? они тоже! да ещё камень
ему вслед бросили:
– Колдовство!
– До вас и народ Нуха неправдой счёл увещевание мудрости
конечной. И лжецом объявил посланного Богом к народу, чтоб
не поддался соблазну и не понёс чтоб наказание мучительное!
– Нух поведал? И бородой своей седою тряс?
– Не было её у него!
– Бороды?!
– Cедой!
– Тыщу лет прожить и ни одной седины не нажить?
– Если возможно столько жить, что в том удивительного, что
лишь проседь в бороде?
И не раз Нух говорил, и не два. Просил и увещевал. Умолял. "Если тяжко для вас, – говорил, – моё пребывание средь вас..." "Тяжко!" – кричали. Сказали те из народа, которые не веровали: "Всего лишь человек он, подобный вам, и хочет получить над вами власть! Если б возжелал Бог, послал бы ангелов, а этот?! Человек, в котором безумие, и не спешите поддаваться, выждите!.." И сказала мне знать, угрожая: "Если не умолкнешь! не удержишься если! побит камнями будешь!"
– Устами Нуха о себе молвишь! – бросили Мухаммеду мекканцы.
– Но разве не молвил прежде я вам, что я не ангел?
Тут Бога услышал я...
Крики лицемеров: – Ты услышал или Нух?!
– И Нух, и я!
" – ...Велико развращение человека на земле! И раскаялся Я, восскорбев в сердце Своём, что создал человека на земле!
Сделать ковчег, но из чего? Дуб Индостана крепок, но край далёк. И высадил я семя дерева гофер, что с кедром схож, рос целый век. Ещё сто лет строгал, сушил я доски, и молот мой стучал, и в дерево пила впивалась. Корабль всё выше рос, вид птицы принимая, – с головой павлина, глазами орла, грудью голубя и хвостом, как у петуха. И много лет ушло на колесо, желтизною светится подобно солнцу в полдень, и чтоб был крепок, и рулить им мог, и удержать ковчег. И всякий раз, как проходила мимо знать народа моего, задрав вверх головы, глумилась: "Ни рек вблизи, ни моря нет... корабль для суши?!" И сын любимый средь неверующих, и жена. А был ковчег длиною в тыщу локтей, шириною шестьсот, высотою тридцать, просмоленный изнутри и снаружи, с местом для пресной воды. И перенёс в ковчег всего, что летает, имея крылья, и ходит, имея ноги, пресмыкается, и растёт, и плодоносит, – всего по паре. И мы вошли в ковчег, но прежде внёс тела я прародителей наших Адама и Хаввы, чтоб не поглотила их пучина, и стали границей меж мужской и женской половинами ковчега. Но вот веление Бога свершилось: разверзлась великая бездна, врата отворились небесные. Забили из расселин земли выше высоких древ источники, точно столбы водяные. А за бортом хохочет сын, грудь ливням подставив, и, глядя на него, вина напившегося, огнём глаза полыхают, зря черенок виноградный, подумал я, взял в ковчег! Заметался я по кораблю – ведь сын родной! – чтоб длинный шест протянуть ему, не смеет отец сына в беде покинуть! Тут глянул я за борт: крик исступлённый! стон запоздалый! и всхлипы! нет сына, волнами поглочен.
А вода, не переставая, прибывала. Но всему ведь конец уготован: успокоилось небо. Вверху – светлая синь, внизу – бездна вод. Свершилось повеление – ковчег на горе ал-Джуди утвердился, рассек её надвое. Но отчего рассёк? Ослабла вершина от кипящих в бурлении вод. Мне ведомо иное: гора возгордилась, что самая высокая, возомнила, что спасла род людской, пристанище ему дала, и Бог в гневе придал силу ковчегу, и корабль срезал её вершину, образовав из одной горы высоченной две *.
______________
* В который раз проглядывает тюркское, точнее, кавказско-тюркское происхождение автора-переводчика, ибо расколотых надвое гор, образовавших впоследствии горы Большую и Малую, на Кавказе две: одна на юге, это Агры-даг, или Гора-боль, известная более как Арарат, а также Эльбрус Большой и Малый.
– А что с Каабой, нашею святыней? С камнем что священным?
Тоже под воду ушли?
– Обойдены потопом!
– Как?!
– Джебраилом были подняты на небо и там сбережены: и храм,
и белый-белый камень, от ваших почерневший прикосновений!
Но не вняли укору.
– Свершилось повеление: да погибнет народ неправедный!
– Не нас ли так назвать измыслил ты?!
– Бог... – Не дали мекканцы договорить Мухаммеду:
– Раскаялся как будто твой Бог!
– О том не ведаю!
– В Писании прочти!
– Умми! Умми!..
– Ну да, когда неведомо тебе, уста молвят: "Я, мол, не
разумею!" – хохочет, точно погубленный сын Нуха.
И срок пришёл – явился ангел смерти Азраил за моей душою. Дрогнул я. "Но отчего, – был ангел удивлён, – я вижу страх в глазах твоих, неужто не насытился ты жизнью, долее других на свете пребывающий?!" "Сладка, признался, – жизнь, и тыща лет не много!" И тело моё на земле покоится мекканской. – Но ты... вот оно, тело твоё! – Лишь отсвет!
– Теперь послушай, Мухаммед, – другой говорит, – что тебе
скажем про твоего Единого: сокрушался от Своей жестокости!
И нам отныне кара не грозит. Сказал Он, в грудь бия:
"Отныне проклинать не стану ни землю, ни человека, ибо
помышление его сердца, что именую злом, – от юности людей!"
Клятву дал: "Знамение завета моего, – сказал, – радуга меж
Мною и землёю, Мне будет о Моём завете напоминать!"
– Но более всего терзался Нух!
– Поболее Бога?!
68. По вам Он о людях судил, о мои земляки, и ужаснулся!
Да, виноградная лоза, одурманивающая человека вином! Нух забыть не может, как хотел, о сыне вспомнив, выбросить за борт взятый черенок, но не нашёл: сатана выкрал, пробравшись на ковчег, и упрятал, потом втайне посадил на земле после потопа. А принялся черенок – окропил его кровью павлина. Листья на лозе распустились – оросил кровью обезьяны. Плоды завязались – кровь льва пролил на лозу. Ягоды наливаться начали соком – под лозу кровь свиньи вылил, и виноград её впитал. Вот и человек, пьющий вино, испытывает воздействия кровей этих: сначала, как павлин, хорохорится, потом кривляется по-обезьяньи, затем свирепеет, как лев, а, напившись, валяется, точно свинья, в грязи, и храп его хрюканью подобен!
...Громада ковчега вдруг уменьшилась до размеров... с чем бы сравнить? Или возгордилась подобно башне, которая рухнула, ковчегом на землю легла та башня, которая вздумала покорить небо?! И ковчег оказался в раскрытой ладони Нухa; оба, он и корабль, стали стремительно отходить от Мухаммеда. Но чем более, отдаляясь, мельчал Нух, тем величественнее возникал на горизонте ковчег: тайну превращений подобных, когда великое делается крохотным, мелкое – огромным, никак не мог Мухаммед уразуметь.
Другое пространство? Нет, ещё не новое небо! – услышал голос Джебраила. Здесь восседал огромного роста ангел. И книги две огромные пред ним лежали, два калама, два пера, и пишет неустанно. Так это ж Азраил, ангел смерти! Ну да, именно здесь пребывать ему, ангелу смерти, ибо легче было начинать после потопа, когда все люди в одночасье исчезли и спаслись лишь Нух и его семья, кроме жены и сына. А книги две – рождений и смертей! Но ангелом лишь смерти наречён. Рождений ангел?! Нет ангела такого – за все рождения в ответе лишь Бог. Но и за смерти тоже! Лишь ведомы Ему людские судьбы: кому когда покинуть мир. И срок кончины каждого лишь знает Он – то ангелу неведомо и, к счастью, людям тоже! По древу, что растёт у трона Бога... – о древо то, под кроною которого проскачешь век, меняя лошадей, и тени от его ветвей ни разу не пересечёшь! по древу этому Азраил о смерти узнаёт: слетает лист, и имя знак на нём, кто должен умереть. Не видя вошедших, Азраил еле успевал вписывать в книги имена родившихся и вычёркивал только что умерших. Зато весь мир ему открыт и видим, ибо расстояние между глазами его, слышит Мухаммед, что говорит ему Джeбраил: что-то было ведомо, о чём-то узнаёт впервые, – равняется семидесяти семи тысячам дней пути! Когда возникают цифры, память Мухаммеда – закваска купеческая! удерживает. И многоног, и многокрыл Азраил, чтоб всюду мог поспеть. И многоязык. Чтобы каждого, кто населяет мир, понять он мог. Всюду, куда ни повернутся люди, – его лицо, и оттого у ангела четыре лика.
– Ему в подмогу три тыщи ангелов, и тыща, и пять ещё? О
купечество!.. Славное занятие! А пророк?! Мекканцам позор!
Что? Взмолились ангелы, что поклоняться не желают человеку,
кто будет на земле производить несчастья, кровь проливать?
Откуда знать могли, сколь дурен человек?
– А вы?
– Что мы?
– Вы были прежде всех людей, о мои мекканцы! Ангелы по вам
судили, каков он, человек. И ужаснулись!
(43) Далее рассказ о других, помимо Джебраила и Азраила, главных ангелах, он сдерживает действие, и я – да простится мне дерзость вторжения в авторский текст! – убираю это в нижний этаж: А после Джебраил назвать хотел другого ангела, но Мухаммед перебил: он знает – ангел Исрафил, сокрытый на Храмовой горе, и срок придёт – возвестит о Страшном суде. Ангел столь велик, что ноги его упираются в нижние слои земли, а голова – у престола Бога, четыре крыла, тело покрыто волосами, ртами и языками.
– А Микаила, – молвит Джебраил, – ты видел в детстве, помнить должен: к тебе спустился в людском обличье исполнить Божье предназначение: разрезав грудь, вынуть сердце и очистить от чёрных сгустков!
И удивлён, что Мухаммед о том узнал лишь здесь, в кругах небесных *.
______________
* Дурные примеры заразительны: да будет и мне дозволена дерзость убрать сюда то, что Ибн Гасан сохранил по робости (устрашился гнева ангелов?), хотя и это тормозит развитие действия:
– Но где ангел, на голове у которого утверждены... – выговорить Мухаммеду страшно, – твердь неба и твердь земли? – Молчи! – вскричал Джебраил. – О нём ни слова! Вне нас, вне прочих ангелов он, мы – в движении, ему ж стоять, не шелохнувшись, на рубине хрупком!
– Но в основании рубина – бык! – Не тревожь покой быка болтливостью земного языка!
Явственно представилось непредставимое: рога быка! расстояние меж рогами как от земли до неба! где лопатки – ковчег длиной в полтыщи лет пути! и тот ковчег возлёг на спину рыбы! во вселенском море рыба та плывёт! ниже моря – новое воздушное пространство! Однажды бык, устав держать твердь неба и земли, вздохнул – тотчас треснул рог: когда другой преломится, конец наступит мира – впрочем, то во власти Бога.
– Не здесь ли, где пространство Азраила, рай?
– И ад приметишь, но прежде... – Глянул вниз Мухаммед, а там...
... пыль! крики! топот коней! летают копья! сверкание
мечей! и стрелы, оперённые пером коршуна, над
головою пролетают!
и даже лук свой ощутил в руках, был лёгок, гибок и удобен!
победа!.. нет, она лишь мнится, победа над
сородичами-нечестивцами!
Мухаммеду вдруг показалось, что услышал Зейнаб, кольнуло в
сердце: дочь!
Но Зейнаб ещё жива!
Уж умерла! – кто-то ему.
И Книга вдруг пред ним – та, что была у Азраила, – раскрылась. Мухаммед глянул: Записано уж имя! Но где? И там, – рукой на Книгу одну, – и там! – рукой на Книгу другую. Как может это быть, чтоб ещё не случившееся уже случилось?! Не смотреть на Азраила! Посмотришь – тотчас умрёшь! И сонмище ангелов, несть числа им, помощникам Азраила, за ними ангелы ещё, их множество, взглядом не объять:
– Не ангелы, – Джебраил ему, – а стократно сотня тысяч воинов, пред Азраилом предстать тотчас готовы! И разделяют душу с телом, чтоб в небо воспарила, а прах вернуть земле, откуда взят.
... Вырывающие с силой, извлекающие стремительно, плавающие
плавно, опережающие быстро, приказ распространяющие!
– О ком ты, Мухаммед?
– Об Азраиле! Ангелах – помощниках его! Срок придёт, и
ангела из войска своего – у Азраила их стократно сотня
тысяч – пошлёт, чтоб душу у неверного нещадно отрывал от
тела! А души верующих...
– Ну да, коль с силой Азраил отрывает души тех, неверных,
то бишь наши, то души верующих, ясно, отрывает нежно и без
боли!
– Нет, ласково!
– И не заметишь, оторвалась как душа от тела! О том умершие
поведали тебе, Мухаммед?!
– О, времена невежества, джахильи!
– Готовься! – Джебраил Мухаммеду.
– Ещё ступенька?
– Ты думаешь одна? Иль две?
Не успел ступить, как... нет, не он к небу стремился, оно к нему с невиданною быстротой неслось – новое небо! И резко стал.
69. Небо третье
Мир озарился жёлтым топазом – камнем, покровительствуемым Меркурием, и небо вокруг него, внизу светящегося, кружилось. Множество теней, но не видать, от кого или каких существ, иль от чего, от древ каких отброшены: ломались тени, уходили вниз, пропадали в небесах других. Вдруг кто-то громко окликнул Мухаммеда: – О наилучший из людей! Оглянулся – никого. Но ответил, дабы быть услышанным: – Таков лишь Ибрагим! – и заученно: – Ибо десять свитков ему ниспослано было!
– А тебе, – на сей раз это был Джебраил, будто именно он чужим голосом испытывал Мухаммеда, – Коран ниспослан! – И тут же добавил: – Здесь Ибрагим! – Мухаммед услышал тотчас: – Добро пожаловать, о праведный пророк! Лишь потом праотца увидел, прислонившегося к стене Небесного храма, наполненного божественным сиянием. И праотец пошёл ему навстречу – идёт и держит руки, вытянув вперёд, и распростёр навстречу, желает будто всех обнять руками, – подобны руки праотца ветвям широким родового древа, оно сбоку, растёт и разрастается, отбрасывая ветвями тени. Увидел – не узнал. Трижды Ибрагим привиделся, и каждый раз тот был другой: во сне перед Каабой – в чалме и невысок, похожий на деда Абдул-Мутталиба, когда сердится, губы сжаты и невидимы; когда на Храмовой горе с ним молились – незаметен и чуть сгорблен, выделялся среди всех ростом и плечами широкими лишь Муса. А тут Ибрагим высок, гордо держит седую голову, строгий взгляд. Мухаммед, приглашённый Ибрагимом, вошёл за ним в храм. – Ну вот, – сказал ему праотец, – борода твоя, как ступил сюда, на мою похожа стала! Глянул Мухаммед – была борода с проседью, а тут вся вдруг побелела, сединой ярко засверкав. И – расстроился. – Я тоже, помню, – говорит Ибрагим, – был расстроен, когда первая у меня седина появилась. "О Боже! – воскликнул. – Что это такое?" – "Знак почтенности!" – ответил мне Бог. "Что ж, – говорю Ему, – приумножь, о Боже, почтенность мою!" И борода моя в одночасье побелела.
– Да, Ибрагим!
– Но каков он, опиши нам!
– Хотите праотца себе представить?
– А как же!
– Взгляните на меня!
Вытаращили глаза, такие вдруг круглые и большие на лице, ещё
бы: услыхать такое!.. Возгордился-то как наш одержимый!
– На бороду, может, твою? Неужто, – с издёвкой, – такая же,
выщипана будто?
– Вот именно!
– Но видел ли, чем к Храму подойти небесному, на небе ангела? – Азраила? – Он что же, поместил тебя со мною здесь?! – Нет, я лишь посетил его и возвращусь туда, – рукою вниз, где Меркурий, показывает, – к себе на землю. Ибрагим недоверчиво глянул на Мухаммеда: – Не человек к Азраилу приходит, а Азраил к человеку является, чтоб душу его взять! – Я волею Бога... – Не дал ему договорить: – И даже ко мне, когда пробил час, явился! – Вспомнить бы, никому прежде не рассказывал: придя однажды домой, незнакомца у себя застал, не удивился, когда тот представился Азраилом, ангелом смерти, де, пришёл с благовестью. Какою? Велено забрать некоего Друга Бога. "Кто сей счастливец? – воскликнул Ибрагим. – Богом клянусь, живи он даже на краю земли, поспешил бы немедля к нему, чтоб неотлучно быть с ним рядом до самой смерти!" – "Ты и есть тот Друг Божий!" – ответил Азраил. Ибрагима охватило волнение, сердце забилось, точно хлопали крыльями двести птиц. И забрал Ибрагима на Небо. – Но если, – говорит, всё ещё не веря, что Мухаммеду удалось, увидев Азраила, спастись, – ты мне соврал, что воротишься!.. Что ж, и пророку иногда неправду сказать приходится. Врал ли я? Увы! И не раз – трижды! Общине, когда притворился больным, чтоб не идти на поклон к идолам; отцу, когда приписал главному идолу, вложив ему в руку топор, всех идолов разрушение; фирауну, когда представил сестрой жену мою Сару. – Со мною рядом Джебраил был, иного ангела не видел. – Ты невнимателен: выйди и посмотри – потом ко мне явишься!
И тут Мухаммед в клубах чёрного дыма, язычков пламени в шипящем паре разглядел некое гигантское существо. Огромная голова! Глаза красные и вспухшие! Со лба и макушки кипящим ручьём льётся пот!
А тело... – сначала ничего не понял и, лишь приглядевшись, заметил, что оно, шипящее и источающее угарные запахи, состоит наполовину из льда, наполовину из огня! Огонь постоянно возгорался, а лёд, оттаивая стремительно, тщетно пытался погасить пламя. Так и сражались они, огонь и лёд, не в силах победить друг друга. Но что сие значит?! Оторвав взгляд от устрашающего видения, которое, однако, завораживало необычностью, Мухаммед поспешил к Ибрагиму: – Объясни, что предстало моему взору?
70. Ледопламенный ангел
– Пророк ты если, нам наследующий, – уразумей!
– В ответе ангел... – Весы! – подумал. – Во всём, и в вере тоже, должна быть мера!
– За равновесие воды струящейся холодной и жарких обжигающих пустынь?
Молчал Ибрагим.
– ...За тепло земное, не иссякало чтоб, за холод, свои пределы знало чтоб? Чтоб ум и сердце. – Нет, не то!
– Ума, быть может, чтобы был расчётливый, как лёд, и сердца, чтоб горело неустанно? Вулканов... – Перебил его Ибрагим:
– Я вижу, продолжать ты можешь долго. Что ж, ты прав: и то, и это, и другое – всё может стать огнём и льдом в их общей неслиянности.
(44) Вставка, будто мастер учит подмастерье: Почему с Нухом нет диалога, подобного диалогу, не совсем, правда, удачному, Мухаммеда с Ибрагимом?
Есть диалог с Нухом! Читай внимательно! – отвечает Ибн Гасан, но кому?
Мухаммед вздохнул облегчённо.
– Но радуешься рано! Не там ищешь, Мухаммед! Вокруг да около! Подумай, кто я?
– Свитки первые – у тебя!
– Вот именно!
– Гасить вражду?
– Но чью?!
Мухаммед молчал, лихорадочно думая, будто держит экзамен на пророчество, хотя... – но свыше ведь ему пророком быть предопределено!
– Ты не сказал, кто я!
– Свитки...
– О том уже промолвил!
– Могу и заповеди перечесть твои – про тела чистоту, их пять, и чистоту души, их тоже пять! – И начал было, стремительно проговорив, – даже про чистку зубов, очищение носа водой и подстригание усов...
– О чём ты, Мухаммед?!
А он спешит: и повеление добра, и запрещение зла!
Ещё сказать... – вспомнил, к ранее ниспосланному Богом про Лута дополнилось, как Ибрагим спасти людей от кары Бога пытался, когда к нему Его посланцы явились. "Мир тебе!" – сказали, "Мир!" – ответствовал он им и не замедлил выйти с жареным телёнком. Увидав, что к еде не притронулись, понял – не гости, стало боязно. "Не бойся! – сказали. – Мы посланцы к народу Лута!"
"Неужто, – спросил их Ибрагим, – погубите поселение, в котором двести верующих в Бога Единого?" "Нет!" – ответили.
"А если верующих сорок? Или девятнадцать, цифра ведь у нас священная!"
"Нет!"
"А семь, священна тоже цифра?"
И снова: "Нет!" – ответили.
"А если проживает там всего лишь Лут?"
"Ты вывел из терпения нас! Мы лучше знаем, кто там проживает!"
– Остановись! О главном не сказал!
– Ты праотец! – вдруг осенило Мухаммеда.
– Вот так-то!
– Ты множества отец!
– Да, прав ты, ну а дальше что?!
– Две ветви от тебя пошли – ветвь Исмаила...
– Да, – и назвал вторым Исхака, но двуимённо, как Исаак-Исхак, и впредь, называя имена, говорил двузначно, – ветви славных сыновей моих, две или поболее. Что ж, разумения твои похвальны.
– А из Исхака ветви, – похвала вдохновила Мухаммеда, но мысль свою отчего-то не завершил, уловив во взгляде праотца нетерпение: хотел сказать об Исе. – Я выслушать готов!
– Но выслушать не подвиг! – строг, как в давнем сне, когда Мухаммеду являлся с Исмаилом. – Не про заповеди тела и души, о них так много на земле говорено, услышать я желаю!
– Но разве лишь слова они: и обрезание, и стрижка ногтей!
– Ещё про подмывание скажи!
– И целомудрие, и Богу преданность, и верность...
– Умолкни! – не дал договорить. – Я о вражде, что постоянна в моих ветвях! То пламя вы, и негасим ваш гнев, то ожесточение огнём бесплодным полыхает, то холодны, как лёд!
– О чём ты, праотец?!
– Возгордились, каждый полагает, именно он избран Им! Первый и единственный, а если так, то отчего б не возвыситься до Него?
И говорил о тех, кто прежде был: Ной и Нух, трёхзначно даже: царь Вавилонский Нимруд – Нимврод – Навуходоносор, вскормленный будто бы тигрицей, а кто – волчицею или орлицей.
Конец его печален: ел траву, как вол, и волосом, как лев, покрылся, и когти как у птицы хищной. Но даже и ковчег!.. – Тут вдруг Мухаммед вспомнил... нет, потом! сначала мысль иная: почему ни первочеловек Адам, ни Ной-Нух – и на земле мне думалось порою двуимённо, не ведал я, что это мне передалось от праотца, – коль скоро спас его Бог в ковчеге, не стали началом земных начал? Его единственным посланником?! Не стал почему праотец?! Не стал Зуль-Карнейн, или Двурогий, а ведь прожил три тыщи лет! Ступила его нога на конечный и начальный пределы земли! Достиг двух концов мира, восход и закат! Миродержатель, познавший тайны видимого и скрытого! И ни Соломон-Сулейман, чья мудрость и чьи богатства... – но что толковать об известном? Неужто потому... – додумать такое! – что Ибрагим посмел (свисающая с неба лестница задёргалась) уподобить спасительный ковчег, чей вздыблен к небу нос, башне, которая несла погибель? За мыслью Ибрагима трудно уследить.
– За мыслью ль только?! Впрочем... увы, уж не поспеть!
– За кем я не поспею?
– Услышать, чтоб успеть предотвратить! – Но я...
– Нет, поздно, ибо пройден путь уже тобою!
О чём ты, праотец?!
– Гордыней обуянны, а возгордившись – возомнить, чтоб утвердиться! Мнится каждому, что избран Им лишь он, единственный и первый на земле! Но знай: поочерёдно явлены три ветви праотца. Сначала утвердилась ветвь одна, Мусы. Потом другая ветвь, Исы, который... – лестница снова вздрогнула в нетерпении, и Мухаммед не успел, почуяв её тревожную дрожь, зацепиться за ступеньку, чтоб взобраться, – то ли проём, то ли, сразу за обрывом, куда ушла твоя тень, переход в новое небо: неужто четвёртое?! И тут, когда переступал через ступень, чтоб оказаться в ином пространстве, пролегла длинная тень от него, будто за спиной вспыхнул яркий свет. Голос Ибрагима услышал – вдогонку ему:
– И ты, Мухаммед, будешь изгнан!
(45) На полях вставка-вопрос, поучающий упрёк, но чей – не установлено: Кто еще был изгнан, кроме Адама? Преследуемые, да, были – все пророки, но изгнанные?!
