Текст книги "Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)
– Взгляд мой пал на лестницу, чьи невидимы ни начало, ни
конец, – Мухаммед рассказывает Абу-Бакру, у кого на дальнем
пастбище, где верблюды, прячется, спасаясь от мекканцев.
И каждая ступенька была первопоследняя.
Бежать из Мекки, покуда не убит!
(46) Снова скобки, закрывающиеся, точно раковина, а внутри – жемчуг; вроде текста в свитке, но по характеру – вставка.
{Много лет спустя после победоносного въезда Мухаммеда в Мекку подсказано было решение, явившееся Мухаммеду во сне (прежде ему давний спор с иудеем вспомнился, в пору мира; отвечая на уверенность Мухаммеда, что непременно вернётся победителем в Мекку и будет встречен всем народом, иудей заметил: Есть города, в которые нет возврата, – очевидно, думая об Йерушалайме, но имея в виду Мекку).
Вернётся, дабы признать святость Каабы [но прежде всех идолов разрушив (фигурка Богоматери с младенцем исчезла: была – и нет её)].
И тогда Мухаммед, вернувшись в Йатриб, велел открыть в мечети врата на север, молиться, обратив лик к Каабе, отныне наиглавнейшей святыне Мекки города, признанного Богом, ибо именно здесь Он избрал Мухаммеда, объял его Своим взором, ниспослал на него Дух Святой.
(47). Дух Святой трактуется однозначно – как Джебраил. Так выстраивали свои толкования первые. К сожалению, о чём будет сказано не раз... – фраза не завершена Ибн Гасаном, но, предполагая, о чём он мог сказать, добавлю, выйдя за черту текста*.
______________
* Трактовки первых в меньшей, а дальнейшие в большей степени были не всегда достоверными, порой диктовались сиюминутными обстоятельствами: зачастую упрощали сложное, дабы отличиться от Писаний, ранее явленных авраамическим религиям, будто те Книги ниспосланы не Богом единым; не рассматривали новую веру как развитие традиций, на отрицание ислама иудеями и христианами отвечали отрицанием их. То есть, – и это утвердилось на многие века, увы, продолжается и поныне, – отношения преемственности заменяются враждой и неприятием.
В ветхозаветной традиции Святой дух – это Дух Яхве, Дух Элохима, который, ниспосылаясь на человека, делает его иным, он получает иное сердце, обретает дар пророческий; короче, это признание и призвание пророческое. В традиции новозаветной Святой Дух – одна из ипостасей Святой Троицы, с ним явлен Иисус. В исламе... но о том уже сказано, однако сошлёмся на Коран: И вопрошают: Что есть Дух Святой? Ответь им: Дух Святой есть повеление Божье! (аль-Исра, или Ночное путешествие, 17/85).
И благословил на отвержение идолов. На их уничтожение. С тех пор сменилась иерархия святых городов мусульман: первые два, но оба первые, Мекка и Медина, а уже потом – Эль-Кудс *.}
______________
* Есть в свитке подчёркнутые слова: святость, святыни, святой, святых, – по всей вероятности, к ним относятся суждения про жемчуг, находящиеся вне скобок.
Но куда бежать? Ведомо, о том договорённость есть: к йатрибцам! Кругом мекканцы расставили ловушки: не дать уйти Мухаммеду из Мекки. И соглядатаи, чтоб глаз да глаз был за Мухаммедом, но какой мекканец достоит положенное на дозоре? Охота ему время терять, глянет раз-другой да пойдёт по своим делам, чаще – торговым: купить-продать, перехитрив кого, а то и просто походить по базару, авось что перепадёт?
Как миновать засады, чтобы в руки врагам не попасться? И случится, ибо уже случилось. Подсказано и увидено было. Прожито и пережито.
Абу-Бакр предложил: вызвать стычку у южных ворот Мекки, которые на ночь запираются, между стражей и бедуинами, заплатить им – желают-де немедленно покинуть Мекку, не дожидаясь рассвета.
Начнётся свара, и тогда... Так и случилось: прибыл на подмогу стражам ближний отряд, оголились западные ворота, через которые Мухаммед с Абу-Бакром бежали, оставив в Мекке семьи: Абу-Бакр – жену, сына и дочерей (Айшу!), а Мухаммед – Севду, третий год жена ему, тиха, смирна и послушна, но холодна – не то что Хадиджа; а также дочь Фатиму, она по-взрослому серьёзна, но и горяча, как мать: не стерпит обиду. И Али остался: охранять дом и быть опорой женщинам.
Небо розовело, когда достигли горы Севр, в одной из её пещер и укрылись. Запоздала весть лазутчика: когда Абу-Джахл и трое его людей на рассвете ворвались в дом Абу-Бакра, там уже не было ни его самого, ни Мухаммеда. А сын Абу-Бакра Абдулла на крыше дома прятался. Лишь жена Умм-Руман и дочери Асма и Айша. Разгневанный Абу-Джахл дал Асме пощечину, ибо была дерзка, и ушёл, пригрозив расправой, о чём и сообщил явившийся в пещеру Абдулла: еду беглецам принёс.
Мухаммед просил Абдуллу передать сёстрам и Фатиме, чтобы хоть как-то развеселить их, что непременно подарит каждой пару расшитых узором поясов, они у него спрятаны в надёжном месте; одним поясом прикрепят к седлу верблюда кувшин с водой, а другим сами привяжутся, чтоб не упасть.
Мекканцам удалось выследить, куда идёт сын Абу-Бакра, и направили своих людей к горе Севр: поймать беглецов и доставить в Мекку. Сыщики, обследовав окрестности, подошли даже к пещере, где прятались Мухаммед и Абу-Бакр. Однако поленились заглянуть внутрь, тем более войти в неё: заметили, что на деревце (это была акация, и за ночь она – чудо такое свершилось! разрослась и даже расщепилась) у самого входа в пещеру на ветвях голубица свила гнездо и высиживает яйца. К тому же вход в пещеру укрыт густой паутиной, и в самом её центре восседает большой паук – он и заткал паутиной вход. И ни одна нить не дрогнула, не порвана! Как, не вспугнув птицу и не разрушив паутину, тут спрятаться можно было бы?!
Абу-Бакр, когда стражники приблизились к пещере, – изнутри они их голоса услышали – хотел, как потом рассказывал, выскочить из пещеры, в бой вступить, но его удержал от безрассудства Мухаммед: "Бог с нами!" *
______________
* По другой версии, очевидно, шиитской, неустрашимый, сказано с иронией, Абу-Бакр затрясся от страха: "Погибнем! Их много, а нас двое!" "Нет, с нами Третий", – ответил Мухаммед. "Кто? Я вижу только нас!" – " Сам Бог!"
Три дня прятались в пещере Мухаммед и Абу-Бакр. Но ещё за неделю до того йатрибцы, со дня на день ожидающие прибытия пророка, выходили на мекканскую дорогу: Омар, туда с семьёй перебравшись, заявил, что Мухаммед с Абу-Бакром вот-вот покинут Мекку.
А они осторожно вышли из пещеры, стараясь не помешать голубице, и стали ждать слугу Абу-Бакра, вольноотпущенника его, чьё имя Амир бин Фухайр, – они отправили его на единственном их верблюде в Йатриб, чтобы подготовил прибытие туда Мухаммеда с Абу-Бакром.
Слуга явился лишь на третью ночь, приведя проводника – молодого бедуина, чьё имя Абдулла бин Урайкит ад-Дили, с двумя – для Мухаммеда и Абу-Бакра – верблюдами. Провожатый, чутьём признавший, кто здесь главный, хотел посадить Мухаммеда на смирного верблюда, но Мухаммед воспротивился, заметив: мол, тихий верблюд даже у бедуинов редкость. "Ну да, ведь боги, потешаясь над природой, из буйного ветра создали верблюда, оттого кривой и нескладный!.. " – мол, знает.
"К хвосту верблюда, – сказал Абу-Бакр, – Бог привязал счастье, к ногам – заботы, к бокам – богатство, что-то, забыл, к шее". – "Увы, кривизну судьбы!" – подсказал Мухаммед, только что придумав, в духе притчи бытующей. Спросили у верблюда: "Отчего у тебя шея кривая?" – "А что у меня прямое?" ответил. Притчами о верблюдах полна аравийская земля.
...Мухаммед, задержав шаг, оглянулся на Мекку. Абу-Бакр торопил: надо спешить, может настигнуть погоня. Мухаммед словно не слышал. Что нам может грозить, – сказал однажды Мухаммеду Абу-Бакр, – если спасение предопределено свыше, должна исполниться на земле твоя миссия?".
Печать пророков? Богу виднее: не станет вмешиваться в Его промысел. Он прощался с родным.. – родным ли? – враждебным ему городом! Когда ещё вернётся вновь сюда? И проговорил почти вслух, обращаясь к городу (Абу-Бакру показалось, когда Мухаммед произнёс первые слова, что они – к нему): "Ты для меня – любимейшее создание Бога...– Нет, ни к нему! – И, если бы меня не изгнали... хотел сказать: родичи мои, но сказалось – жители твои, никогда б тебя не покинул!"
Вдруг, точно кто ему ответил, Мухаммед вздрогнул, поначалу ему показалось, что это город обрёл дар речи, и отчётливо произнёс:
Эй, Мухаммед!
Глянул на Абу-Бакра – тот стоял, никак не отзываясь на раздавшийся громовой возглас, ни удивления на лице, ни волнения. Нет, слышит лишь он, Мухаммед: Забыл, сколько городов, более могущественных, нежели твой, который изгнал тебя, Мы разрушили? И никто им не помог!
Неужто, – мысль внутри клокочет, слова подступили к горлу, но не могут слететь с языка, и немота душит, – участь быть разрушенным уготована и городу его родному?
Будет Мухаммеду казаться порой, когда разлука затянется, будто он выдумал этот город, существующий лишь в его воображении, населил множеством удивительных людей, любующихся храмами в нём, мысленно рассказывает паломникам, что надобно сорок дней идти каравану, чтобы увидеть храм, и столько же идти, чтоб до него добраться. И даже слышит, как странствующие возражают: "Кто его видел, этот город!? Ни я не видел, ни человека не встретил, который бы видел!"
В Мекке остаются Севда и дочь Фатима, просил Мухаммед Абу-Бакра, чтоб у них пожили. Пусть с Айшой сдружатся, особенно Фатима. Но разница в летах: Фатиме – двенадцать, Айше – семь. "Мы ненадолго расстаёмся", – успокоил Фатиму, а та вдруг: "Я видела недавно Айшу, в ушах были мамины серьги". "Мама их сама, ты помнишь, подарила. Тебе жалко? – Фатима промолчала. – Вы с Севдой поживите пока у них". И снова неожиданно для Мухаммеда: "Я тогда всё слышала, – сказала Фатима. И тут же: – Ты женишься на ней?" – "Но если слышала... " – Умолк, дав ей возможность выговориться. "Да, ты не ответил согласием, но и не захотел обидеть Абу-Бакра". Умница! "Я хочу подарить вам, тебе и Айше, каждой по паре расшитых узором ремней, одним сами к седлу привяжетесь, чтоб не упасть, а другим прикрепите к седлу верблюда ты -кувшин, тот медный, тётей подаренный, а она – деревянную лошадку Сулеймана, которую с тобой – помнишь? – ей подарили". При жизни мамы Айша поразила Фатиму находчивостью, сказав: "Была лощадка Сулеймана, стала моей, называться ей отныне лошадкой Билкис!" [так звали жену Сулеймана-Соломона]. И тут же умилила всех, воссев на лошадь, чтобы помчаться, говорит, с дарами к Сулейману.
Долго Мухаммед не сможет забыть... – нет, не всё он успел сказать мекканцам. Не смог убедить. Те слова, что им предназначались, теперь вот с ним одним, перебирает их, в уме переставляет, как будто сыплется сквозь пальцы песок.
И скажешь слово – гнев, не скажешь – гнев вдесятеро разрастается. Но гневаться – отдаться власти тьмы и вожделения! Незнания и ревности!
И мудрость затмевается яростью! Ведь у Бога есть для каждого Своё Слово. И Мухаммеду все их надобно узнать, постичь. Уходят в новую жизнь. В Йатриб, который Мединой станет, Городом пророка. И бегства день обозначит начало летосчисления нового: хиджра.
(48) Сбоку на свитке: Случилось в понедельник 20 сентября – и римскими цифрами – DCXXII года, за четыре дня до нового лунного года, который наступил 12 раби-авваль, или 24 сентября; по другим источникам – 16 июля того же года [добавить, пояснив, что с этого времени начинается первый год исламского летосчисления – лунной хиджры. Но сам хиджранский календарь был введен позже халифом Омаром, спустя несколько лет после смерти Мухаммеда].
Верблюды сидели в ожидании, когда их хозяева, а было их четверо, взберутся на них, и тогда они встанут в полный свой рост, обозначив высоту нового обзора. Чувствовали спешку, но, спокойные, даже равнодушные, не подавали виду, повернув, однако, свои крупные гордые головы в направлении предстоящего пути. Жар песка, на котором вскоре останутся недолговечные их следы, и пустыня их укроет, утаит, коснулся верблюжьих ступней. Тёплая волна пошла по телу, взбодрив горбы, и они слегка качнулись, полные живительной силы.
Опасаясь засады и дабы запутать следы, беглецы изменили привычный маршрут: сначала они отправились на юг по йеменской дороге, затем свернули к Красному морю и лишь оттуда, неподалёку от ал-Усфана, выехали на главный йатрибский путь.
Не успели на него ступить, как их догнал конный отряд мекканцев, предводительствуемый... – но так ли важно, кем?
Быть может, о другом хотел услышать? Как страх обуял Абу-Бакра?
О том уж было, но не знал он трусости, Абу-Бакр!
Но страх... – Прервал: Не страх то был – растерянность!
Ну да: увидеть страшного верзилу – не человек, а зверь!
Лицо, и грудь, и шея, даже рук запястья покрыты были волосами. Густой щетинистою шерстью! И гневом налиты глаза.
Случилось чудо?
Был воспомянут конь.
Но окрик всадника!
Пусть даже бич, как меч, в руках хозяйских!
И назван в Книге именем своим?
Произнесён!
Как идол?
Но идолы ещё!
И лев Йагус – Мазхидж, и Наср – орел, Химйар. И Сува рода женского Хамдан, или Хузайл. И Вадд – мужчина Калб, что в надписях запечатлён самудских и лихйанских. И конь Йаук – Мурад!
Молвили мекканцы беглецам: "Что ж покидаете ваши божества: и Вадда, Суву, и Йагуса, Йаука, Насра!"
Но молвил Он: "Поистине они с дороги сбили многих, суждено было коим заблуждение".
И был услышан?
Не Он ли сотворил коня?
Но ездить чтоб на нём!
И красоваться чтобы!
Но и гнать – ведь создан для погони конь!
Погублен был, заблудший, совращённый, – стал конь перед верблюдом на дыбы и навзничь опрокинут! Пали смертью конь и всадник!
71. Иудейских разрез твоих глаз
Путников-мужчин и верблюдов, расположившихся отдохнуть у крепостной стены в тени финикового дерева и впервые за долгое время пути насладиться живописными холмами, это было местечко Куба, в часе скорой ходьбы от Йатриба, увидала девочка-еврейка. Стояла на крепостной стене, и Абу-Бакр её окликнул, приняв за арабку:
– Эй, ты чья? – Поняла, но не ответила, глядя на незнакомцев испуганно. – Далеко до Йатриба? Не сбились с пути?
Опять не проронив ни слова, девочка скрылась за стеной, но не прошло и минуты, как из ворот поспешил к ним человек, в глазах светилась радость: посыльный от йатрибца Абу Имамэ! Уже несколько дней дожидается, чтоб сопроводить пророка их в Йатриб.
– Что ж, – заметил Абу-Бакр, – верблюды готовы в путь.
– Нет, – возразил Мухаммед, – мы ещё тут поживём.
– Но нас ждут. И верблюды готовы в путь, отдохнули.
– Мой, нетрудно заметить, не спешит.
– Тому есть причина? – в вопросе Абу-Бакра слышалось возражение.
– Ничто не беспричинно, ты знаешь, – сказал Мухаммед и, заметив, что тот намерен настаивать на скорейшем отъезде, молвил: – Мне по нраву твоё стремление не следовать мне слепо, а понять меня.
– Это и тебе на пользу, Мухаммед! – по имени к нему обращается из соратников лишь Абу-Бакр.
...Омар, чья дочь Хафса, – это не скоро, но случится, – жена Мухаммеда, величает его, подобно другим приближённым пророка, как установилось с некоторых пор, учителем. Осман, зять Мухаммеда, женатый на его дочери, говорит ему пророк, – именно он первым так обратился к Мухаммеду, и его примеру последовали многие. Али... – Мухаммед выстраивает соратников, это установилось в канун хиджры, исходя то ли из их возраста, то ли чего другого, ведомого лишь ему, в таком порядке: Абу-Бакр, Омар, Осман и Али.
(49) Последующее опрокинуто в прошлое! – чья-то заметка на полях [о том уже было в одном из свитков: очевидно, имеется в виду, что первые четыре халифа впоследствии выстроились именно в таком порядке – Ч.Г.].
Так вот, Али обращается к Мухаммеду как ему захочется, очевидно, по праву родства, но, разумеется, сообразно обстоятельствам, – и братом, когда они одни, и отцом, особенно как умер подлинный его отец Абу-Талиб, и чаще при Фатиме, которая, не успела она родиться, но уже определена ему, то было намерение Хадиджи, в жёны. Но случается, Али называет Мухаммеда как другие, особенно – учителем, тем более что впрямь является учеником пророка, о чём уже было.
Абу-Бакр, как сказано, до конца дней Мухаммеда всегда обращался к нему по имени.
Прожили они в Кубе с понедельника по пятницу – отдохнуть и набраться сил, собраться с думами. Просыпаясь на рассвете, Мухаммед уединялся до полуденного солнца. Как и что будет? Что их ждёт впереди?
Облюбовал небольшое возвышение, почти холм над низиной, откуда виднелась уходящая в сторону Йатриба дорога, по которой в обе стороны шли и шли конные и пешие, караваны большие и малые. Именно здесь, на видимом отовсюду месте, где совершал Мухаммед рассветную молитву, и взялись соорудить наспех, всего за три дня, нечто вроде молитвенного строения первую мечеть, или Дом Бога.
Но прежде заметил:
– Велено мне: там, где узнаю, что прислан гонец с вестью и меня ждут, а это случилось в Кубе, к тому же верблюд именно здесь опустился на землю, не желая идти дальше, я исполню волю Бога: построю Его дом, глядящий на восток, где Эль-Кудс.
– Это потребует много времени.
– Пусть дом не такой, о котором мечтаю, а всего лишь запечатлеть его облик, какой я видел, когда совершал исра и мирадж.
– Ты как-то говорил нам об этом.
– Он привиделся, когда конь Бурак мчал меня, скорый, как молния: купол, а рядом минарет, стрелой устремлённый в небо.
(50) Зейд, который обладал талантом воспроизведения увиденного, главным образом углем, – отмечает Ибн Гасан, основываясь, очевидно, на известных ему источниках, – о чём сказано было в одном из свитков [имеется в виду свиток Картина читаемая. – Ч.Г.], слышал рассказ Мухаммеда и воспроизвёл пророка, чей лик закрыт, летающим на коне Бураке в сопровождении сонма ангелов, а внизу высится мечеть с минаретом, сбоку светит луна, и назвал картину Мирадж, хотя точнее было бы назвать Исра, ибо изображено не столько вознесение на семь небес, сколько перелёт из Мекки в Эль-Кудс.
Мухаммед участвовал в закладке фундамента. Как-то, набирая воды из глубокого колодца, чтобы помыть руки, уронил туда кольцо с печаткой, и чёрное дно осветилось. Отсюда, дабы живительная вода пришла в Йатриб, проведут туда через подземные трубы воду. Когда возвели мечеть, Мухаммед и Абу-Бакр помолились в пятницу в ней и – в путь, сменив дорожные одежды, облачившись в белые плащи.
Народ был собран на площади – Куба провожала их в Йатриб, куда и направились в сопровождении прибывшего оттуда конного отряда. Оглянулся Мухаммед, покидая Кубу, на крепостную стену, и взгляд его пал на ту юную еврейку, которая первой их приметила. Он замечал её, неотрывно следящую за ним, и когда уединялся на холме, и когда участвовал в постройке мечети – в её взгляде остром и жарком было детское лукавство, девичье любопытство, искорка женского испуга. И непонятную строку навевала поступь верблюда, витала над Мухаммедом, тревожа, но и успокаивая: Иудейских разрез твоих глаз... – повторена заглавная строка свитка.
Но так и не узнал Мухаммед, что она – дочь того самого еврея, чьё имя Абдулла бин Салама, который столь же внимательно, как и дочь на крепостной стене, наблюдал за пророком при закладке фундамента мечети, а потом...
(51) Фраза осталась незаконченной. Очевидно, – отмечает Ибн Гасан, здесь продполагалось рассказать о том, о чём поведал один из первых биографов пророка Мухаммеда Ибн Исхак со слов родственника Абдуллы бин Салама, его племянника, с которым тому довелось учить алифы и беи [так в тексте: то есть учить азы, по аналогии – альфа и бета]. Приводим здесь этот рассказ:
Абдулла бин Салама был раввином, учёным человеком, сведущим в вопросах веры. Он сказал: "Когда я услышал о пророке, о Боже, благослови его и одари покоем [Именно так! – Ч.Г.], я понял по его описанию, а также редкому, необычному имени, данному ему, и месту, где он родился, что наконец-то явился тот, кого мы давно ждали! Но держал свои думы в тайне, молчал, пока посланник Бога не прибыл в Медину [Йатриб].
Когда он сошёл с верблюда в Кубе, дочь моя увидала его и поспешила сообщить мне о том. В это время я работал на верхушке одной из моих пальм, а моя тётя Халида бинт аль-Харита сидела внизу. Когда я узнал новость, то воскликнул:
"Бог более чем велик!"
Услыхав мои слова, тётя промолвила: "Клянусь Богом, если б тебе сказали, что явился Моисей, отпрыск Авраама, ты б не был так возбуждён, как сейчас!"
Ответил ей: "О тётя, ты права: прибывший к нам человек на самом деле брат Моисея и следует по его стопам, а также прислан с Писанием".
Она спросила: "О племянник, он ли есть тот пророк, о приходе которого нам говорили, что он явится?"
"Да", – ответил.
"Что ж, – заметила, – тогда мне понятно твоё возбуждение".
Вскоре я предстал перед самим посланником Бога и укрепился в убеждении, что он есть тот, кого мы ждали, и принял ислам. А потом вернулся домой и просил членов семьи последовать мне, что они и сделали, перейдя в ислам. Но некоторое время я скрывал от еврейской общины, что стал мусульманином, потом пошёл к посланнику и сказал ему:
"О пророк Божий, я не верю в искренность евреев, прошу встретиться с моей общиной и спросить, что они обо мне думают, а потом я сообщу им о своём переходе в ислам". Так и поступил посланник Бога, вскоре собрав у себя еврейскую общину, чтобы поговорить с ними о мире и союзе. Много вопросов задали они ему, а потом он спросил их:
"Что за человек Абдулла бин Салама?"
"Он наш вождь и сын нашего вождя, – ответили они, – наш раввин и учёный муж". И тут появился ,– предстал перед ними и сказал:
"О евреи! Если искренни в вашем суждении обо мне, послушайте, что вам скажу: человек, с которым вы говорите, – посланец Бога единого! Вы найдёте о нём в Торе! Я свидетельствую, что он – истинный пророк! Я верю в него! Объявляю его правым и призываю вас признать его посланником Всевышнего Бога нашего!" О, что тут началось: "Ты лжёшь! Ты изменник, лицемер и предатель!" – кричали мне, забыв, что обо мне говорили.
"Ну вот, – сказал я тогда посланнику Бога, – разве я не говорил тебе, что они люди неискренние, клеветники?!" И тотчас объявил общине, что я и вся моя семья перешли в ислам. Моя тётя Халида, уважаемая в общине, тоже перешла в ислам, и это было важно, посеяло сомнение в общине: может, подумали, бин Салама прав?
...Мухаммед дал волю верблюду направить стопы по своему усмотрению, тот остановился в долине вади Рануна, краю бану-салим. Здесь Мухаммед совершил по пути в Йатриб первое пятничное моление, а потом с высокого сиденья, к которому вели две ступени, произнёс первую свою проповедь, или хутбу, обращённую к народу.
Да, первая моя хутба!
Но разве мекканские обращения не хутба?
То было повеление свыше, когда уста повторяют ниспосланное: явился некто, избранный Богом, но не явлено с ним чудо. Чудо – слово? Но произнёс улетело. И не зерно, чтоб стало видимым, лишь дуновение. И оно не приемлется. А здесь – внутренняя потребность выговориться. Но о чём, как не о призыве к щедрости и благорасположению?
(52) Ниже следовал, – заявляет Ибн Гасан, – иронический комментарий безымянного учёного мужа: Призыв Мухаммеда к щедрости и благорасположению был как нельзя кстати, единственно возможный и самозащитный в тяжкие его дни, когда порвал со своим племенем, покинул родной город.
А единобожие воспринимается как измена роду. Призыв примкнуть к чужим чуждым! – иудеям и христианам.
Но разве Бог не един и для них, и для тебя?
Мне Бог открыл новое единобожие, ибо прежнее, чистое и незамутнённое, искажено! Потому обратил Свой лик к отверженным – ничем не примечательным для иудеев, христиан, Бизанса и Персии арабам, а средь арабов – к самым незаметным, хашимитам!
И обрёк того, кто о том возглашатайствует, потворяя ниспосланные откровения, на скитания?
Ему виднее!
А для тебя – неизвестность.
Но пора произнесть хутбу: И кто может оградить свой лик от жаркого огня геенны хотя бы половинкой финика – да сделает так!
А не найдёт ничего, да спасётся добрым словом, воздастся за него вознаграждение наипрекраснейшее от десятикратного до семисот раз!
Свернув с дороги к виднеющемуся поодаль оазису, верблюд, коему доверился Мухаммед, вывел к поселению бану-наджар, родственникам хашимитов по женской линии; здесь закладывается мечеть. На подступах к городу предводитель отряда, дабы придать торжественность шествию, выразил желание, чтобы Мухаммед входил в город со знаменем.
– Но где его взять? – спросил Абу-Бакр. Тот развернул свою зелёную чалму и прикрепил ее к острию копья:
– Вот оно!.. – сказал, понеся знамя впереди, и зелёный цвет чалмы стал отныне цветом ислама.
Вот если бы тогда всё это расссказать Ибрагиму!
Но разве то случилось после, не привиделось на небе
Ибрагима: равнодушные верблюды, жар песка, погоня?
И девочка-иудейка? И её отец ибн Салама?
Сказал праотец: "Гляди, они – из веры моей, не забудь, о
чём с тобою говорили!" *
______________
* Видно, что вырван лист, но так аккуратно, что сразу и не заметишь. Дан всего лишь фрагмент текста, по всей видимости, разговор Мухаммеда. Но с кем?
– ...Ты хочешь знать, сколь долог твой выбор? Но нуждается ли в совете имеющий чуткий слух, проницательные глаза, рассудительное сердце? Вера укореняется в душе! Ты искал, но не стяжал. Кружил, но не сыскал. Ткал, но оборвана нить. Причёсывал волосы, но растрепал бороду.
– А исчезнет ли когда почему? Унесётся ли ветром как быть? Окажется ли погребённой под песками что делать?
– Твои сомнения и робость похвальны! Однако первое разъедает душу. Второе ослабляет волю. А третье... Ты не преодолел собственной неуверенности, оттого тебя могут подстеречь новые разочарования и поражения. У тебя острый ум, и ты поймёшь из сказанного мной, какие приверженцы нужны исламу.
(53) Ибн Гасан высказывает предположение: Не является ли это отрывком из обширной беседы Мухаммеда то ли по пути в Йатриб, то ли в Кубе или самом Йатрибе с неким бин Салама, о чём пишет Ибн... – имя стёрто, угадывается лишь фа и отчётливы мим с и, но между ними то ли х, и можно прочесть Фахми, Разумный, Понятливый, то ли h – Фаhми, Величественный, Грандиозный [очевидно, речь об Ибн Исхаке, одном из первых биографов Мухаммеда. В полном виде текст беседы отыскался позже, в бумагах... самого Ибн Гасана и приводится здесь].
Ничего о бин Салама не сказано! – размашисто написано на полях свитка, очевидно, нетерпеливым читателем. На следующей странице... – вырван лист *, новый приклеен, на нём, бумага более светлая, убористое письмо, точно бисер, нанизанный на нить, уступило место размашистому и оттого неэкономному почерку. Добавлено, очевидно, после того как текст был прочитан. И прозвучала вышеотмеченная неудовлетворённость знающего (и оказались опущенными две другие версии этой воистину запутанной истории: глумливая и соавторская).
______________
* Снова вырванный лист! Речь, очевидно, о другом бин Салама, не иудее, а, как выяснится позже, персе.
Но в опровержение версии, условно говоря, объективной, можно привести двадцать шестую суру Корана, в которой сказано: "Воистину идолопоклонники говорят, что некий человек участвовал в составлении Корана. Но язык этого человека – аджами (персидский), а Коран ниспослан на чистом арабском языке".
(54) Такой суры – тут же помещено восклицание Ибн Гасана – в Коране нет! Есть похожая. Но по ней видно, сколь груб, неточен и упрощён перевод, хоть и дан во имя благородного доказательства абсурдности какого бы то ни было соавторства. А точный перевод [вернее сказать: смысл, ибо переводится не содержание, которое непереводимо, а именно смысл Корана!] суры таков: Послание явилось, – говорится в суре, – с ним снизошёл дух праведный на сердце твоё, чтоб стал увещевающим, – на языке арабском, ясен он (Поэты, 56 (26)/192-195).
Ни слова о языке ином, хотя упоминаются иноплеменники, как учёные из сынов Исраила трактуемые. Далее следует: А если бы Мы ниспослали Писание на кого-нибудь из иноплеменников и он прочитал бы его им, они бы в него не уверовали.
Но прежде к Мухаммеду явился некто, представился бин Салама. По говору определил: перс, Ибн Фарси, с каковым именем и запечатлён в свитке, но известен и как бин Салама.
(55) Из трёх версий о бин Салама приводится одна, а именно: панегирическая, и опущены две другие, которые можно охарактеризовать, опять-таки условно, как версии глумливая и соавторская.
Глумливая с элементами наглости, или, если по-современному, эпатажная, отказывала Мухаммеду в пророчестве, о чём якобы и решил громогласно заявить бин Салама, придя (сказывают – во сне) к Мухаммеду: мол, прошёл через увлечения зороастризмом, иудейством, христианством, даже буддистом был, а потом и мусульманином, но, поняв, что одно нелепее другого, вернулся к идолопоклонству (сказав, правда, что мой идол, дескать, это я сам). Соавторская версия иная: дескать, никакого Джебраила не было и в помине, именно он, бин Салама, будучи персидским (Но о том ли человеке повествуется у Ибн Исхака?) иудеем, помогал Мухаммеду сочинять откровения.
Бин Салама говорил долго, Мухаммед терпеливо молчал: "Я слышал прежде о тебе, Мухаммед, но лишь теперь поверил в твою миссию. Не скрою: был я огнепоклонником и тело умершего отца отвёз к башне на холме, предав, по нашему обычаю, на растерзание коршунам. Но, испытав за содеянное отвращение к себе, отвратился от язычества, стал единобожником-иудеем, не раз бил поклоны в синагоге, но вскоре почувствовал, что и они не по нраву. Тяжко было без веры, и однажды, очарованный торжественностью молитвы в церкви, красотою пения во время службы, признал истинность Исы как Богочеловека, стал христианином. Но иудеи объявили вероотступником, с недоверием встречен был и христианами, отдалился от всех, решив совершить путешествие, двигаясь в направлении восходящего солнца.
Судьба забрасывала меня и в Индостан, увлёкся буддистами, но, побывав в Мекке и услышав твои откровения, поверил в истинность твоего пророчества. Но могу ли я, метавшийся всю жизнь в поисках веры, да так и не угомонившийся, стать, произнеся известную формулу ислама, приверженцем твоей веры?"
Мухаммед воспринял вопрос более как попытку выговориться, излить душу, а не испросить совета.
– Ты не ответил мне, Учитель.
– Но нуждается ли в совете тот, у кого внимательные уши, проницательные глаза и рассудительное сердце?
– Но вера укореняется в душе.
– Тем более!
– Хочешь знать, сколь продолжительным будет мой новый выбор?
– Ты искал, но не стяжал. Кружил, но не сыскал. Ткал, но оборвана нить. Причёсывал волосы, но растрепал бороду.
– Но настанет разве день, когда исчезнет "почему"? Унесется ветром "как быть"? Окажется погребённой под песками "что делать"?
– Такое спрашивали и те, у кого клыки были острее, ум быстрее, положение выше, влияние больше, силы мощнее, вера прочнее, и – потерпели поражение, уделом их были брань и поношение, позор и осуждение, плевки и удары, бремя тягот и кара одиночества. Ибо сомнение сомневающихся вредно, а доверие доверяющих полезно. – Но есть сведущие в дозволенном и запретном, есть недоступное пытливому уму, есть опыт звездочётов о влиянии светил и движении небесных сфер, – об их дурных и благих предзнаменованиях, заходе и восходе, и какие небесные тела, объединённые по четыре, по три, по шесть и так далее, сулят удачу, а какие – беды. – Разве я отрицаю иносказательное толкование? – Есть и заклинатели! Изготовители талисманов! Толкователи снов! И чародеи, и маги! – Но сказано: тот, кто привел прорицателя, гадателя на камнях, по полёту птиц, ведуна или астролога, вопрошая о том, что Бог сокрыл от него, тот тем самым дерзнул усомниться в Нём... а противостоящий Ему будет сражён и сокрушён! – Да, но... – перебил: – Бог явил полноту веры в пророке, а потому изъяснённое в откровении не нуждается в изъяснении с помощью рассуждения. – Но были и другие пророки, которым даровано откровение, избраны для тайного собеседования, возвышены до посланцев, совершенством и знаками пророчества наделены, хоть степени их различаются. – Разве что указывает в сказанном выше на подобное противоречие? – Но раз такое различение допустимо по отношению к откровению и не умаляет его достоинства, то оно возможно и в отношении тех, к чьим свидетельствам на основе увиденного и услышанного, постигнутого разумом и наблюдениями прибегают, дабы постичь очевидное и неясное, дозволенное и запретное, комментарии и толкования. – Как можно сравнить данное в ниспосланном откровении с тем, что добыто в привходящем рассуждении? Пророк – посланник, а все те, к чьей помощи ты прибегаешь, это именно те, к кому пророк послан!
