Текст книги "Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

– Я седельник, а кто ты?

– Посланник Всевышнего Аллаха, – ответил Мухаммед.

– С чем же ты послан?

– Передать людям Его повеления, чтобы поклонялись Невидимому!

– И кто тебя в этом поддерживает?

– Свободный и раб, – ответил, показав на Абу-Бакра и Билала.

– Я буду третьим, кто последует за тобой!

– Ты не сможешь сейчас это сделать, видишь, как ведут себя мои сородичи, грозят убить меня. Возвращайся к семье в Йатриб, когда услышишь, что я победил с помощью Бога, приходи ко мне!

– Но поведай, чему мне следовать, дабы простились грехи мои?

– Скажу тебе, о седельник, да услышат все, кому услышанное передашь: дабы восторжествовал единый Бог, молись до восхода солнца, потом не молись, пока солнце не поднимется на высоту копья, ибо меж рогов шайтана восходит, и неверные в это время повинуются ему. И молись, пока тень от копья не исчезнет, ибо наступает время, когда в геенне разжигается пламя, третья молитва – когда тень от копья к восходу повернёт, а четвёртая послеполуденная, и снова не молись, пока не зайдёт солнце, ибо садится оно меж рогов шайтана, и снова неверные ему поклоняются. А как исчезнет солнце, пятую свершай молитву!

57.

Свиток опоясан фразой, она начальная и конечная:

Кривизна судьбы Свысока взирают мекканцы на арабов, прибывающих из Йатриба, ещё не ставшего Мединой, или Городом Пророка. Купеческая Мекка даже презирает их как земледельцев, рабов земли, уважая, однако, богатые там роды, прежде всего евреев-ростовщиков. А ведь в Мекке живёт человек, кому посылаются откровения, схожие с тем, что говорят, стращая, иудеи: "Явится Мессия, и отмстится всем, кто не благоволит к нам!" Не Мухаммед ли – недаром редкое имя, прежде не слыхивали – и есть тот Мессия, о котором толкуют иудеи?! Но Мессия наш, арабов! И разом покончить с раздорами, обретя всеединство!

– ...Но каждый, кто жаждет встречи с Мухаммедом, – припугнули йатрибцев, – совершает грех пред богами Каабы.

Случай помог. Недаром о Йатрибе думал я! – приклеились буквы, и не оторвать. Нашёлся провожатый, который поздним вечером организовал встречу йатрибцев, их было шестеро, у узкой горной тропы Акабы меж скалами неподалёку от подножия горы Арафат, – Зейд. – Кто вы и с какой вестью ко мне? – спросил Мухаммед. – Прослышали о твоих откровениях.

– Не мои они, ниспосланы Богом! – поправил. Поинтересовался, однако, какие суры им ведомы?

– Пока шли, – ответил за них Зейд, – прочли мне суры Ночь и Утро. – Мы понесём, Мухаммед, сказанное тобой в Йатриб! И заключили на холме Акаба договор, даже слегка надрезали кожу на руке и слизали друг у друга выступившую кровь, дабы крепче был союз. Первая Акаба: встреча и клятва. Выстроилось десять условий, йатрибцы-хазраджи присягнули, как сказано, присягой женщин, которая зачастую почитается более надёжной, нежели мужская: Не почитать другого Бога, кроме Аллаха. Тем, кто принял новую веру, содержать дома свои в опрятности, избавиться от идолов, стремиться к чистоте помыслов, дел и поступков. Быть верным данному слову: сказал – не отказывайся, сказал – не думай иначе, сказал – не поступай противно. Не зариться на чужое добро. Не покушаться ни на чью честь. Запрет на убиение рождающихся в семье девочек.

Не лгать и не лжесвидетельствовать, измышляя клевету. Подавлять в себе гордыню.

Исполнять предначертания, данные свыше Мухаммеду, и потому: знать суры, не ослушаться посланника Бога, всячески помогать ему, поддерживать и защищать его. И последняя заповедь, десятая: Приветствовать друг друга при встречах без надменности и кичливости. А то бывает: встретятся два араба в пустыне, никто никому не уступит дорогу, кидаются друг на друга, будто лютые звери, – кто кого убьёт. – Отныне, – поясняет, – встретятся два араба и приветствуют друг друга: кто раньше – тому Бог больше воздаст. Праотцы приветствовали друг друга: "Мир тебе!", или "Салам-алейкум!" Ответ: "Алейкум-салам!", или "Мир и тебе!" И сколько раз на дню случится встреча, утром или днём, на рассвете или вечером, опережать друг друга в приветствии. Из заповедей, особо не оговоренных, помнить всегда про аманат (или иначе: про доверенное как аманат): неписаный закон для купцов, кочевников и путешественников, выгодный всем и каждому: Храни тебе доверенное в неприкосновенности и невредимым верни хозяину по первому же его зову! Или: И не присваивайте доверенного вам!

58. Но почему ты, Мухаммед?

Йатриб! Только туда! И, не опасаясь за жизнь собственную и родичей, распространять, никому не причиняя вреда, своё учение! Но почему ты, Мухаммед? Ибо известно задолго, что будет именно так, не иначе! Ибо случилось! Или привиделось, что пророк? Так что же? Веруй во что желаешь и никого не тревожь, пусть пороки людские захлёстывают мир? ...Вскоре оставили Мухаммеда равии, рабы. И Али почувствовал, что Мухаммед хочет остаться в одиночестве. Помнит, Мухаммед как-то сказал: – Человек должен хоть изредка остаться наедине с самим собой, вопрошая того, кто в тебе, постоянного собеседника, ибо он есть ты: каков твой вес на чаше добра и зла? И молиться, чтобы Бог защитил от зол, их пять: зло слуха, дабы уши не слышали; ложь зрения, дабы не глядели глаза надменно; уст, дабы непотребное не изрекали, поношению не подвергали покойных, ибо им уже воздано за свершённое прежде; зло сердца, сокрывающего алчность и гнев, питаемого вероломством и завистью, что пожирают добродеяния, как огнь – дрова. – И умолк. – А пятое зло? Ты не сказал о нём. – Пятое зло – органов половых: прелюбодеяние! Обнажилось дно колодца, не увидишь, как прежде, в далёком детстве, отражения в воде, засох, иссякли подземные источники. И весь мысли путь, чтоб дойти до некоей черты, задаться вопросом: Кто ты? Богом избранный объединить? И чрез тебя Книга явлена? Писания были всегда, но каждое прочитывалось, дабы подтвердить правильность прежнего: не было б пророков не узнали б про Писания. И про Книгу Книг – Коран не узнали б, если б не Мухаммед. Не он, так другой? Верно. Но – Мухаммед! И пророки соберутся в день Воскресения, когда земля озарится светом, приведены будут в свидетели прегрешений человека. А потом, Мухаммед рассказывает, приведут людей моей общины. Скажу: "О мой Бог, это мои сподвижники! " А мне будет отвечено: "О, что они после тебя содеяли, чего натворили!.. " – "Но пока я был среди них, – признаюсь Ему, – я им свидетель, а когда забрал меня, Ты чрез ангелов Своих наблюдатель за ними, ведь Ты всему Свидетель, Всемогущий и Мудрый!" Прервёт мой лепет: "Поистине не прекращали отступаться с тех пор, как ты с ними расстался!.." Объединить, но кого? Тех, кто в Мекке? Йатрибе? Только ли их? Людей Писания! Прибывали купцы из стран, где конец света, – Индостана, Чина. В тех землях боги свои! Чтобы все люди были как ты? Но разве желал бы ты стать ими, другим? Не хочешь разве остаться таким, каков ты есть? Быть вместе с другими – это не стать другим. Но другие... О чём ты, Мухаммед? Уцелеть бы! Из старых дум? Или поздних? Дум после-после, перенесённых в далёкое тогда и в завтрашнее теперь.

59. Тёмное нутро сундука

Встал, подошёл к сундуку, открыл крышку. Тяжёлый, с места не сдвинешь. Ты его видел, пронзив оком, с одного из кругов небесных. И услышал: сколочен из дерева небесного!.. Ларец Хадиджи, вот из-за чего открыл сундук! На месте ларец – осветил перламутровыми инкрустациями, белыми, точно светящиеся облака, тёмное нутро сундука.

...Как уехали йатрибцы, мухаммедианцы стали покидать город. На бегство похоже. И Осман, и Хамза... Но выпустить Мухаммеда?! Риску подвергнуться, чтобы собрал сторонников и двинулся на Мекку?! Община собралась для действий: может, объявить паломникам, что он поддержки общины лишён, обесславив, изгнать из Мекки? Нет, пока под присмотром – не опасен. А изгнание Мухаммеда за яркие, признаем, речи непременно обернётся в его пользу! А если Мухамеда заковать в цепи, – предложил Абу-Джахл, – как проделывали в прошлом, ибо помогает обуздать одержимых? Помнят: так случилось с поэтическим судьёй на ярмарках Набигой за две язвительные строки против Каабы: Игрушечный дом, пристанище корысти, куда несут дары паломники одураченные! Бросили всемудрого Набигу в темницу, где поэт и погиб. Но прежде на волю выпустили почувствовать, сколь сладка жизнь: глаза, привыкшие к малому пространству темноты, при ярком свете тотчас ослепли, залила кровь зрачки. А ведь был почитаем при евфратско-хирском дворе покойного Номана Пятого! Не зная забот, в роскоши кочевал с ними по живописным долинам. Сгноили в темнице – но сказанное и поныне живёт в памяти!

"Но найдётся ли в Мекке кузнец, – отвечает Абу-Джахл самому себе, который возьмётся заковать Мухаммеда в цепи?" И где темница, чтобы упрятать его? Может, похитить и вывезти в безжизненную пустыню, пусть станет добычей хищников! Но первые же бедуины-кочевники, помнящие о покровительстве Абдул-Мутталиба, благоволящие к Мухаммеду, спасут! Самое надёжное – это к первоначально задуманному вернуться: "Забыли, что Абу-Суфьян предлагал?" Если ясно, что выпускать из Мекки нельзя, то мёртвый никуда не сбежит. Остаются обещанные красношёрстные верблюды тому, кто приведёт Мухаммеда на суд общины живым или мёртвым. А мёртвого как судить? Поплачут, торжественно предав земле. Но возродить кровную месть! Абу-Джахл не наивен: "Можно избежать кровной мести – в убийстве участвуют все роды курайшей!" "Что ж, сказал Абу-Лахаб, – я, как хашимит, отдаю обоих сыновей в исполнение воли богов! Но как может множество убить одного?

– Вижу, – представился старец из Неджда защитником богов Каабы, – это вас волнует: каждый курайшский род выделяет одного человека для участия в приговоре, и тогда кровопролитие, совершённое всеми, смоет преступление, мстить будет некому и не за кого!

(25) Никакой не старец, – дописано уверенно, – а переодетый Иблис! Шайтан, который вдохнул в курайшей зловредный дух!*

______________ * Ясно, – добавляет Ибн Гасан, – что вставка поздняя: мол, родичи, даже будучи врагами, не могли без подсказки нечистой силы додуматься до такого! Здесь проглядывается попытка омеядов выгородить жену Абу-Суфьяна Хинду, ибо это именно она (это версия шиитов) предложила изощрённую хитрость.

– О да, – дружно поддержали старца за хитрость, почитаемую как знак ума, ведь она сродни мужеству: расставить ловушку и с выгодой для себя обмануть недруга, а то и простачка – и тебя признают умелым!

Старца, как стали расточать ему хвалу, будто толкнул кто резко: часто задышал, ловя ртом воздух, услышалось многократно повторенное, волна за волной накатывало: Алиф! Лям! Мим! *

______________

* Частое сочетание арабских букв – тайный смысл их соединений нескончаем.

Вынесли и оставили лежать на паласе одного, чтобы отдышался. И тут на звёздном небе вдруг что-то вспыхнуло, луч, подобный молнии, сверкнул над Каабой! Предзнаменование удачи? Но когда, договорившись о казни, вернулись к старцу обрадовать, – нет на месте старца! Мелькнула у Абу-Джахла: может, луч испепелил?

60. Выводили вас младенцами, достигается ваша зрелость

(26) В тюркских записях Ибн Гасанa (подписано Гасаноглу) – двенадцать возрастных характеристик, частично могущих быть отнесёнными к Мухаммеду:

1. Дух витающий, коль скоро явился, на крыльях любви [?! – Ч.Г.].

2. Утробный период.

3. Младенчество – до 5 лет.

4. Детство – до 10 лет: грудь! [oчищенное сердце?]

5. Отрочество – до 14 лет: пастушество и война [в которой участвовал?].

6. Юность – с 14 до 25.

7. Молодость – до 40 лет. Пояснено: Женитьба. Рождение сына.

8. Первая зрелость – с 40 до 60 лет: творческий взлёт [пророчество?]; смерть жены; побег [хиджра?]; новая женитьба [судя по нижеследующему, имеется в виду Айша]. Перед смертью Мухаммеда Айша говорила с ним. "Ты не заметил, – сказала ему, – как изменился. Дело не в совпадениях, что почти в одно время случились смерть Хадиджи и наша близость [?!– Ч.Г.], а в небесных, с помощью Аллаха [написано поверх Бога, будто не синонимы] изменениях, которые тебя открыли самому себе и миру. Если бы по-старому осталось, тебя тяготила бы открытость и устраивала скрытность. И тайна собственного бытия, в том числе наших с тобой отношений". Такой разговор, хотя Айша после смерти пророка стала его биографом, никем не зафиксирован, но кое-что можно почерпнуть из её суждений: что последний год был тяжёлый; все дети, кроме Фатимы, к тому времени умерли; расстраивали гаремные сплетни*, не случайно ниспослано было, цитирует Айша: Не верь ничьим наветам, о Мухаммед! Это сатана приказывает гнусность и неодобряемое!** Мухаммед накануне совершил прощальное паломничество в Мекку; обратился с проповедью, что

______________

* Айша была грамотна, есть её записи о Мухаммеде, при халифстве Османа работала с ним по составлению текста Корана.

** В Коране иначе: О вы, которые уверовали, не следуйте по стопам шайтана, ибо зовёт он к мерзости и нечестию (Свет, 24/21).

осознаёт выполненной миссию, трогательно прощался с молящимися; "В чем трогательность?!" – спросили Айшу. Уловив в вопросе подвох, заметила: "Гореть в аду неверующим!" Посетил кладбище Баки, глянул на еле видимый при дневном свете полумесяц, вспомнив, как глядел на него с небесных высей во время небошествия, приветствовал переселившихся в рай.

У Гасаноглу читаем: По версии шиитов, не любящих Айшу, Мухаммед высказал ей претензии и не мог изречь [мол, Айша сама сочинила]: "Да будут мекканские курайши послушны умнице Айше", – это он проговорил скороговоркой до сватовства, когда Айша молвила: Как же Аллах не накажет курайшей, преследующих Его пророка?

Далее меж попадающимися афоризмами*: Мухаммед вспомнил Джебраила, как явился тот с белой розой в руке – символом непорочности Айши; но даже это не уняло ревности Мухаммеда, допытывался: была или не была измена? Но главное, что она – его биограф, не надо сеять между нею и Хадиджой рознь. Не тот конфликт**.

______________

* Приведу некоторые, могущие быть отнесены к свиткам: (1) Совершать паломничества не внешние, а внутренние: в заповедные края собственной души. (2) Дух в большей степени, чем благими делами, очищается грехом, который понят, это самое трудное, и преодолён – а это ещё труднее. (3) О дурных качествах лучше выслушать суждения от самого себя, а не от других: те ранят, ты излечишь. (4) Течение жизни – как течение песка в пустыне: не заметно. (5) Люби врага – он твоё зеркало. Люби и друга: без него зеркало прозрачное стекло, ничего не отражает.

** Далее вроде авторского: Попробовать – всё, что касается Айши, дать вставкой, может, даже женской рукой. Ведь были женщины-поэтессы!

9. Вторая зрелость, возраст аксакала [тюркское слово!], до 80 лет [но Мухаммед умер в шестьдесят два года, а Гасаноглу – едва перевалив за семьдесят].

10. Третья зрелость [возрастные показатели не указаны, можно предположить, что годы старости, хотя Гасаноглу избегает этого слова].

11. Младенчество.

12. Возвращение тела в утробу земли, а души – кому куда: в ад или рай.

И явлено было Мухаммеду в те же дни: Ухищряются против тебя те, которые не веруют, чтобы задержать и остановить тебя, или умертвить, или изгнать. Они ухищряются, но ухищряется и Бог. А ведь Он – лучший из ухищряющихся! ... Убийцы ночью явились к Мухаммеду, горел светильник. Глянули в щель: лежит, своим плащом зеленым укрытый! Ворвались, бросились на спящего пронзить клинком, но увидели: Али!.. Мухаммед был тут же, его видели, но комната вдруг наполнилась густой пылью, пыль стала въедаться в глаза, чешут и чешут, ослепли будто, выскочили и бежали, пока боль не унялась. В другой раз допытывались у Али: где Мухаммед? Племянник не приставлен стражем к дяде своему! – сказал им Али.

А однажды... небо звёздное вдруг прочертилось: след Ангела?!

Свиток на этом обрывается.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: НЕБОШЕСТВИЕ*

______________

* Рукописи были собраны в потрёпанной папке с полусгнившими нитями тесёмок, заказанной, очевидно, специально, чтобы уместить обширный текст как часть некоего целого. Заголовок был покрыт каким-то слоем, прочитывался лишь при свете луны, еле улавливаясь, словно уходя в тень, под лучами солнца.

Поэтическая хроника чудодейственного перенесения из Мекки в Иерусалим Мухаммеда, да будет его имя сиять на небесах, и его вознесения с Храмовой горы к Престолу Бога*.

______________

* Далее – пояснение, вводящее в новое пространство: исра, или перенесение Мухаммеда из Мекки в Иерусалим, и мирадж – восхождение в пределы семи небес, где предстал перед троном Всевышнего, и это случилось за год до хиджры в начале 12-го года пророчества в седьмом лунном месяце раджаб в ночь на двадцать седьмое. Здесь же отмечу, что я позволил себе вольность, убрав в нижний этаж текста, дабы его не утяжелять, доморощенное философское обобщение неведомого автора: Ухватить за хвост мгновение, и о нём, мгновении Мухаммедовом [так в самом тексте. – Ч.Г.], поведать, лишив время скоротечности, и, цепляя буковки, любоваться вязью.

61. След ангела молниеносный в звёздном небе

Было так, как повествуют – и далее длинный список имён, среди которых непререкаемые авторитеты из числа высокочтимых и благороднейших. Назову хотя бы пятерых, да будет доволен ими Бог: Джахм ибн Аби Джахм, о ком уже было, прозванный Многоречивым; Абу Мас'уд, или Правдивейший, чей псевдоним аль-Бадри, в честь победы мусульман над многобожцами-мекканцами при Бадре, благодаря кому сохранилось многое из сказанного Мухаммедом, в частности: Человеку, который укажет другому путь к благому делу, предназначена такая же награда, как и тому, кто совершит его; Абу Хурайра, Беспристрастный, он ту же мысль выразил иначе: Тот, кто призывает других к заблуждению, взваливает на плечи бремя греха, равное по тяжести грехам тех, кто последовал его совету, не облегчив при этом ни на песчинку собственных грехов;

ибн Аббас, Точнозапоминающий (точнее: С хорошей памятью);

Абис бин Раби'а, или Ясноокий, который изрёк: Я слышал, как Омар бин аль-Хаттаб, целовавший Чёрный камень, сказал, дабы не подумали, что это то же, что и идолы, которым прежде поклонялись: "Поистине я знаю, что ты всего лишь камень и не можешь ни принести пользу, ни нанести ущерба, и если бы я не видел, как целовал тебя Посланник Аллаха, то не стал бы и сам делать этого!" И все были очевидцами происшедшего, видели, слышали и поделились; а эти, кому поведали, сообщили другим; те, по цепочке, третьим; и дошли, нанизанные на волшебную нить, вести, или хадисы, до наших времён. ...Мухаммед в один из дней тревожных, часто меняя места своего проживания, гостил у двоюродной сестры Умм-Хани. Вечером она постелила ему в дальней части дома, чтобы никто не беспокоил, а сама удалилась на женскую половину.

(27) Слова от тревожных до проживания были зачёркнуты, но прочитывались чётко; первоначально написанные стойкими чернилами, позднее вычёркивались, видимо, слабыми, иссохли и поблекли, обнажив первооснову. Буквы в словах гостил и не беспокоил были пригнаны друг к другу с изяществом, достойным восхищения, и вязь долго не поддавалась разгадке: о каком гостевании речь, когда мекканцы пытались убить Мухаммеда? Это восточные красивости стиля, которому чужды резкости.

Когда ночь шла к концу, Мухаммед проснулся, дивясь, что проспал ранний намаз: петухи в это время начинают петь – уснули непробудным сном? Собаки вымерли будто, не перекликаются... Даже сова притихла. В такую тишину услышишь, как журчит ручей... Ни звука! Выглянул наружу: на чистом светлеющем небе ярко горела крупная звезда, полыхая изнутри живым огнём. Нет, не проспал. Готовясь к предрассветной молитве, наполнил при сиянии звезды, дабы совершить омовение, медный кувшин из большого глиняного чана, в нём вода всегда свежая и холодная (ему нравился этот кувшин с ручкой замысловатой, особым отгибом для большого пальца). Вырезанные на меди изображения скорее угадывались, чувствуемые пальцами, нежели виделись в предрассветной темени. Уподобил однажды кувшин фигурке женщины: плавные и округлые изгибы, суживающиеся в талии, будто девичий стан, и ширящиеся у основания, как раздавшиеся бедра у зрелой женщины, – эти сравнения, возникшие некстати, смутили дух, и он укорил себя, что явились они пред молитвой. Пригнул кувшин, подставив под тонкую струю ладонь, но тут прогремел, казалось, на всю Мекку, нечеловечески оглушительный и властный окрик такой силы, что даже свет звезды погас: – Эй, Мухаммед, выходи! От неожиданности он вздрогнул, и кувшин выскользнул из рук. Ухватить его! Чтобы вода не пролилась, капли её драгоценные!.. Темнее тёмной ночи стало. И странная тишина: ни шелеста, ни шороха, ни движения, ни звуков. Вдруг предстал пред ним громадного роста Джебраил. Ослепительно яркие крылья его горели лёгким светом, то был даже не свет, а свечение, которое у свечи бывает перед тем, как потухнуть. Конь возник – стоял у калитки так, будто Мухаммед сам туда привязал, терпеливо ждал седока.

Разве то был конь?!

Нет, такого видит впервые: некое блестящее белизной существо, весь искрится, глаза горят. Крупнее осла, но меньше мула, а морда... Красивой женщины лик! И этот изгиб, который всегда волнует более всего. О чём это он?! Спина была у коня длинная, удобная для сиденья. И уши большие, на ногах – белые крылья.

– Разглядывать некогда, воссядь! – повелел Джебраил. – Час пришёл!

Молнией сверкнул у коня взгляд. Искры посыпались из ноздрей: не то что сесть – к нему не подступиться! Внезапно конь опустился на передние ноги, чтобы помочь всаднику взобраться: ноги – в стремена, и впору седло, сразу обхватившее его. И крылья коня точно стрелы огненные. Не обжигают и глазам не больно от их света, щадят их, освещая всё вокруг.

Но он уже летит в небе высоко, дух захватывает. Под копытами коня невидимая твердь. Взмах крыльев столь быстр, что незаметен. Заря на небе, а там, где Мекка... – нет, уже не Мекка! Лишь красный краешек, как ломоть спелого арбуза, на небе, осветивший кромку пустыни. И отчётливо проступили очертания земли, выпрямились неровные изгибы на ней, очистились небеса. Взгляду открылись дальние дали – высились белокаменные дворцы, окружённые крепостными стенами, с изумрудными куполами и гладкими мраморными колоннами, и свет струился водопадами по ступеням.

Караванный путь верблюжий простирался – вмятины на оранжевом песке от стоп верблюжьих и копыт коней – к Красному морю. Хиджаз с зелёными оазисами, одинокими, как стражи, пальмами – точно барьер, похожий на белёсый кинжальный шрам, грубо заживший на смуглой щеке деда, – шрам на челе земли, разделяющий в Аравии мёртвую пустыню и полную жизни Мекку, зной прибрежной полосы и прохладу плоскогорья, и главные горные цепи – родные места, где обитает племя курайшей. Моё и твоё!

Наслышанные про небошествие Мухаммеда...

(28) Тут же поясняется: а) да не забудется чередование в повествовании Небесной и Земной частей; б) да запомнится, что происходящее на земле, видимое с небес, зачастую даётся для удобства восприятия с отступом; в) да привыкнут к тому, что Земное зачастую не поспевает за Небесным, а то и опережает его.

... мекканцы явились на площадь:

– Эй, мекканцы, послушайте меня! Я расскажу вам! Глупцы,

хотят убить, а он... под ним конь необычный, и он летал на

нём, живой, жаркий!

Видит внизу большой караван, движущийся в сторону Мекки. Ярко вспыхнул меж двух горбов верблюда розовый шёлк паланкина. Что может быть достойнее верблюда? И поступь, схожая с женской, несущей сосуд с водой на голове. Сосуд и походил на горб.

Звезда, с сиянием крыльев слившись, осталась сбоку внизу. Потом и вовсе скрылась, вместе с нею и земля. Но был спокоен Мухаммед, чувствовал, что сзади – Джебраил. – Не оглядываться! – Голос прогремел предупреждающе: не должно человеку ангела летающего видеть!

– Остановись! – крикнул вдруг. Вмиг сменились ощущения жары и холода. Затих шелест крыльев коня. – Сойди на землю и помолись! Как с высоты пасть на землю?! Но конь копытом бьёт по тверди.

– Молиться здесь? – Гора Синай, где Бог явился Мусе из горящего куста! Верхушка светла, а склон... Катится по нему свет, будто существо живое. Стремительно уносится тень облака, высвобождая лучи солнца, и больно бьют они по глазам. Пламя огня, когда горел, не сгорая, терновый куст!

– Святая земля! – услышал Джебраила. – Прежде сними обувь твою с ног твоих! – приказал.

И я молился там, где воззвал Бог к Мусе!

Мухаммед ощутил под ногами идущий из глубин жар. И снова стремительный взлёт на небо.

И видел, как горит там куст терновый?!

Тот куст не мне привиделся – Мусе! А гора дымилась, ибо Бог

сошёл на неё в огне.

– Обманывает нас! – Горожане, паломники, даже иудея

мекканского разглядел, ростовщика, и христиане – кто

любопытствует, кто злобой обуян:

– По губам ударить, чтоб умолк!

Окрик Джебраила:

– Остановись! Конь устремился вниз, разрывая в клочья облака. Земля громадой всей летит ему навстречу. – Я должен помолиться здесь? – Вифлеем, где Иса родился! – Иса?! – Молись и больше не спрашивай! ...Стремительный взлёт в небо. До ушей Мухаммеда донёсся окрик, не Джебраила, чужой:

– Стой, Мухаммед!

Но конь спешит, не слышит. Вскоре новый окрик, голос незнаком:

– Эй, погоди!

Снова конь не убавляет бег стремительный. Вдруг видит пред собой девушку красивую, она к нему мчится, зазывающе приветлива:

– Не спеши, поговорим! – В шёпот, как в туман, обволокла.

А конь летит, рядом – Джебраил. – Чьи голоса я слышал? – спросил. – Голос первый – иудея! – И что же? – Если б сошёл, стали б иудеями! – А второй? – Голос христианина! – И стали б христианами?.. А третий голос чей?

– Земных утех то голос! Но думать некогда, и конь... такое скорое падение! Стремительность их будто нагоняет – или они её: вот-вот в землю врежутся!..

Но плавно ступил на возникший перед ними холм. Остановился у самого краешка плоскогорья. Эль-Кудс! – мелькнуло. – Храмовая гора! – Сойди и привяжи коня! – Куда? – Ох, неуч! Легко спрыгнул с коня, держа в руках поводья. Камень, на который ступил, показался... мягким? И отпечатались ступни Мухаммеда!

При свете, который излучал конь, увидел вделанное в скалу кольцо. – Не слыхал о нём разве?! Привязал поводья коня. Утренняя прохлада коснулась чела. Возвышенность, и храм на ней.

– Но разве не разрушен храм?!

– И не единожды!

– Дважды!.. – Называют имена:

– Навуходоносор! Нимруд! Нимврод! – одно и то же имя, но на

новый лад.

– Тит, полководец императора Адриана! – голос

ростовщика-иудея: знает!

Бурак застыл, не шелохнётся даже.

(29) Наконец-то названо имя: Бурак, или Летящий молниеносный конь! Служил и другим пророкам, привязывали его к кольцу йерушалаймской скалы. Камень тот сохранился, известен как "Седло Бурака". – Ибн Гасан.

62. И предстали предо мной пророки,

прежде меня бывшие, – мекканцам говорит.

– Внушить нам хочешь, что ждали тебя?!

– Чтоб со мною вместе помолиться!

– Ну да, – чей-то смех: – Явился новый к ним пророк!

А другой язвительно: – Надеемся, последний!

– И все, как только ты явился, к молитве приступили?

– Но где? – вновь вопрошают. – Неужто в храме Исы?!

– И под ним – краеугольный камень?

– Но разве я о том, где камень? Я о молитве вам толкую!

– Так где ж тот камень? – Не унимался араб-иудей, а

может, араб-христианин?

И новые вопросы, точно стрелы с ядовитыми

наконечниками:

(30) Задан был однажды Мухаммеду вопрос: Под чьим храмом краеугольный камень земли – под иудейским на Храмовой горе или под христианским на Масличной горе? Возник спор. И Мухаммед ответил: Для Бога эти расстояния (между Храмовой и Масличной горой) не столь значительны, чтоб это нам оспаривать.

– Кто ж они, пророки, для молитвы ждавшие тебя?

– Стойкие!

– Что за стойкие пророки? Впервые слышу!

– Ещё не то от меня услышите!

– От стойкого тебя?

– Не мной так названы пророки! Божье то слово: Стойкие, или

Улу-л-азм!

– Там был Адам? Но разве он пророк?! Нух?!

Недоумения полетели в Мухаммеда.

– Ибрагим и сын его Исмаил. И брат Мусы Гарун.

– Нельзя ли их назвать по-нашему?

– Зачем за иудеями повторять? Уста привычны к этим именам!

– Но в нашей Книге...

Не дал ему договорить:

– Услышьте все: и вы, многобожники, и вы, люди

Писания!..

Но тотчас перебили:

– Кого ещё с собою рядом в темноте приметил?

– Во тьме – мы с вами, хоть и светит солнце, а там – сиянье

ликов!

Мухаммед называл пророков, с которыми молился, и крики

мекканцев усиливались.

– Наш Моисей? – возмущён еврей-иудей, у него деньги

Абу-Талиб ссуживал.

– Йунус-Иона?!

– Иисус?! Не смей называть имя Господа всуе! – вскричал из

соседнего квартала христианин.

И другой возражает – не Мухаммеду, соседу:

– Иисус – пророк?! Самозванец! – Вот-вот передерутся.

– Своих называй пророков, наших не трогай!

– Как можно их забыть? Твои слова: мол, четверо нас, из

арабов, пророков было!

– К арабам – да, я послан, а трое – прежде меня!

– Увещевал, стращал, пугал!

– Назвал я тех, с кем молился!

– А Худ, правнук Нуха? А Салих? Шуайб, тесть Мусы?

Или они тебя вниманием своим не удостоили?!

– Бескрайни в небесах Божьи просторы!

Шум, гул, выкрики.

– Да будут все пророки, – бросил Мухаммед в толпу,

пророками всех!

(31) Приписано: Не все пророки названы! Выстроены столбцом, заметны контуры отдельных букв*. Ещё страница, неясно, куда вставка, отклеилась: Бог, Хозяин судеб и Владыка миров, терпит все веры, все наречия: тех, кто многобожец, тех, кто иудей, тех, кто верует в Ису. Далее почерк отличный, как если бы могли назвать его курсивом, – лёгкий изящный наклон: И Мною явлен он (Мухаммед?)! А прежде явлены были другие – все сто двадцать четыре тысячи пророков! Один был удвоен, удвоен второй, и все учетверены верой, меж ними Я не делаю различий. Сказано: Тарикил мустакин + Сиратал мустакин, или: Идите дорогой прямой! Идите дорогой правды! И с честью пройдете по острому, как лезвие, и тонкому, как волос, мосту Сират из жизни этой временной в жизнь ту, вечную.

______________ * Помещу в нижнем этаже текста имена двадцати пяти пророков, названных в Коране: Адам, Енох (Идрис), Ной (Нух), Авраам (Ибрагим), Измаил (Исмаил), Исаак (Исхак), Иаков (Йакуб), Иосиф (Йусиф), Елисей (Ал-Йаса), Иона (Йунус), Лот (Лут), Худ, Салих (Салех), Шуайб, Давид (Давуд), Соломон (Сулейман), Иезекииль (Кифл? Зуль – Джуль?), Илия (Илйас), Захарийа (Закарийа), Иоанн Креститель (Йахйа), Иова (Аййуб), Моисей (Муса), Аарон (Гарун), Иисус (Иса) и двадцать пятый – Мухаммед.

Конь Бурак как изваяние стоит, сиянием освещая Храмовую гору, а Джебраил... Но где он, занесший его в такую немыслимую даль?! – То повеление Его! – Голос Джебраила. – Но что оно – то? – Должен сам постичь! Мухаммед скорее почувствовал, нежели увидел, как Джебраил стремительно отдалился от него, исчез, уйдя ввысь. И тут же к ногам опустилась уходящая в небо лестница, и, легкая, колыхалась она в невесомости, начала не разглядеть, исчезало в ночном тумане. Влекомый зовом, не успел занести ногу на ступень, ощутив её прочность, как стремительно унёсся вверх, и свет разлился вокруг. Тотчас всплыло детское: верёвка к небу! Рвётся! Падение! Хищная птица хватает!.. И уже внизу – глянул, лестница изогнулась – рогами вонзённый в землю месяц, близкий и не светит! Боясь упасть, крепко ухватился за верёвку. Вдруг взору предстал гигантский петух, точно висящий меж недосягаемой высью и землёй: ноги покрыты золотящейся чешуёй, уходят вниз, гребень упирается в туманную синь неба.