Текст книги "Час отплытия"
Автор книги: Борис Мисюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Борис Мисюк
Час отплытия
И будем горевать…
Искомый результат путешествия – это параллель между чужим и своим.
И. Гончаров, «Фрегат «Паллада»
Длинный – вагонов семьдесят – товарняк дико, как от боли, вскрикнул, заставив сосны на склонах отряхнуть с испугу снежную пыль, и отчаянно вонзился в гору, увлекая в туннель болтающийся из стороны в сторону хвост. На оконце точно набросили черный платок, и в вагоне наступила ночь. Светились только апельсиновые бока печки да бледно-оранжевые блики на черном от угля полу. Воздух рвался в клочья, обдавая вагоны ревом водопада. А на фоне этого рева четко тараторили колеса. Передние: все будем там – все будем там… Задние: нет, никогда – нет, никогда…
В этом перестуке вообще услышишь, что пожелаешь. Севка слышал сейчас так, потому что холод настроил его философски. Дед перед туннелем все торчал враскоряку у окошка, глазел вприщур на глухонемые сосны, на белое сибирское неприютство и думал: «Нэма дуба – зямля, значить, хряновая». Вот потому колеса теперь тарахтели деду – передние: дуба нэма – дуба нэма… задние: дед, нападай – дед, нападай…
Поезд вылетел из туннеля, и дед с Севкой будто вынырнули из омута, непроизвольно и дружно вздохнули. Белый свет ворвался в оконце, слизнул с полу оранжевые пятна. «Водопад» сгинул, колеса звонко зарезвились: так-перетак – так-перетак… «Шастыя сутки матярять нас», – подумал дед и хитро усмехнулся в седую щетину недельного росту. Спина отдохнула за туннель, и он снова было пригнулся к окошку. Но тут звякнули алюминиевые миски, и Севка возгласил радостно:
– Дед, нападай!
На завтрак у них был рыбный суп. На обед – тоже. Когда и на вечер оставалось. А нет, так чаевали.
Во Владивостоке им дали десять свечек, фонарь – немудрящую коробку, кое-как слепленную из тонкой – почти фольга – жести, оцинкованное ведро под воду, совок для золы, штампованный из вороненого железа, крепкий, как штыковая лопата. Дали точный список всего, чего не дали: тонна угля, кубометр дров, килограмм гвоздей – и пожелали счастливого пути.
А пути из Владивостока ведут, как известно, на запад: десять тысяч километров! И вагон им попался «ой хряновый» – расхлябанный, щелястый, холодный, как Сибирь, по которой звонко стрекотала сейчас восьмерка его колес.
Когда вагон уже загрузили – полторы тысячи картонных ящиков с рыбными консервами, – у деда с Севкой не было еще и куска угля. Рыбпортовский плотник аршинными гвоздями пришил доски крепления к изгвозданным вдрызг стенкам вагона. Севка собрал обрезки досок и, ликуя по-щенячьи, затопил маленькую, по пояс, «буржуйку». А дед, неодобрительно покосившись на веселое пламя в дверцах, пошел к диспетчеру и заявил, что никуда не поедет, «и усё тут». Ошарашенный диспетчер оторвался от разнарядки, крутнулся на вертящемся стуле, вперил в деда усталый взор.
Дед трижды повторил про уголь, добавив в последний раз;
– Ня дашь вуголь – злязаю з вагона, и усё тут!
Он держал под мышкой солдатские рукавицы и дышал на пергаментные руки…
Их вагон долго и зло шпыняли по путям, пока не загнали в угольный тупик.
Дед отворил толстенную дверь, повернулся к свету поджарым задом, осторожно спустился по ржавым ступенькам подножки. Их окружали Гималаи угля. Севка взял ведро с совком и спрыгнул на черный, усыпанный угольной мелочью снег, едва не зацепив ведром деда.
– Тьху ты, бес! – отпрянул дед с завидной реакцией. – На шо скопишь? На шо?! Спустивсь собе потихоньку. Куды отак спяшить?
Севка вытаращил на него ясные зеленые глаза, и дед смягчился, ласково оглядел гору антрацита, поблескивающую ювелирными гранями аспидных самородков.
– От эта вуголь! – В подслеповатых зрачках искрился восторг. – Давай, Сева, давай, милай, мяшков з пятнадцать возьмем, и тады нашое дело у шляпе.
Севка лениво и молча пошел к подножию черной горы, ковырнул совком смерзшуюся россыпь. Затем руками в рукавицах вывернул полупудовый кусок, победно вверг его в ведро и деланно небрежно зашагал к вагону. Окованная жестью «палуба» вагона была на уровне его подбородка. Он рванул ведро одной рукой, поставил в проеме и повелительно крикнул в черноту, откуда доносилась возня;
– Дед, нападай!
Дед возник в дверях, невнятно ворча и шамкая сухими губами. Седые брови решительно шевельнулись. Он исчез с ведром и появился только через минуту. За это время Севка успел закурить сигарету и мысленно окинуть все, что оставлял за «кормой» и что лежало прямо по курсу. Все вместе казалось бесконечной прямой, а на самом деле было лишь частью круга-исполина, который тюка не вмещался в сознании. Позади были 19 лет жизни. Впереди заманчиво светился маяк Дороги…
Дед оставил ведро в вагоне, а вынес с полдесятка джутовых мешков, мятых, грязных, смерзшихся. И пока Севка заполнял совком один мешок, дед руками без рукавиц насыпал два. Один утвердил в ямке, скрутив и примяв верх, а второй взвалил, сопя, на спину и бодро зашагал к вагону. Севка потащил свой по земле. Дед подошел к дверям, прицелился и ловко, по-грузчицки свалил мешок на «палубу» вагона. Подошел к Севке.
– Ну шо ото ты робыш? – сказал твердо, спокойно. – Мяшок издерешь, и усё.
Севка молча продолжал тащить. Дед пошел за ним, ступая в широкий след волока. У «трапа» Севка поставил мешок, собрал края в горсть и, чуя деда за спиной, но не удостаивая взглядом, глубоко вдохнул, выдохнул и рванул двумя руками вверх. Дед, стопроцентно серьезный, сделал стойку, вытянув коричневую жилистую шею.
Мгновение неподвижности, затем кряхтенье, подставленное колено и, наконец, полное слияние Севки с мешком – модного светло-серого костюма с увоженной дерюгой. Коротко выругавшись, дед бросился под мешок. Вдвоем едва водворили ношу в проем.
– От на хряна! Стольки насыпать! Милай! – еще не отдышавшись, выговорил дед. – Ты, пока молодый приглядувайсь! Вчись!
Следующий мешок Севка заполнил, как и дед, наполовину. Потом исчез куда-то, приволок доску-сороковку, установил ее сходней. Дед молчаливо одобрил «рацию», поднявшись с мешком по доске.
Теперь Севка сам наполнял и таскал мешки. Дед ссыпал уголь в закрома, торопясь возвращать пустые мешки, чтобы Севка не остыл, и каждый раз подбадривая его:
– Какая вуголь! Це-це-це! Ище мяшочков пять–семь, и усё. Ня вуголь – золото, истинный хрест!..
Предчувствие дороги полнило Севкину душу бесшабашной радостью. Он жадно глотал воздух, обжигая рот, и шептал:
На пороге открытий стою.
Сад грядущего пенится хмелем…
Засвищу я в кровавом бою
Соловьиною трелью.
Стихи он писал еще со школы, и друзья звали его футуристом.
Андрей был прост душой, он откровенно смеялся над «вывихом» друга. Димка считался толкователем стихов. Давненько не видел Севка друзей. Запылило из-под колес, замелькали города, моря, лица. А Димка уже второй курс политехнического в Одессе кончает. Андрюха как ушел после 8-го класса, так 4 года на одном заводе, в одном и том же цехе и, кажется, постоянно на одном станке токарит. Может, уже и женились. Ни того, ни другого. Севка голову кладет, в товарняк не заманишь. А приключениями, островами и прериями тогда, на рыбалках, на Днестре, вместе бредили…
«Эх, парни, были б вы здесь сейчас! Мы бы всю эту черную гору в вагон перетащили, а потом бы вместе – ту-ту…»
Дед обстоятельно, с раскладкой – лучинки, щепочки, полешки – затопил «буржуйку» и теперь не спеша распаковывал свой деревянный чемодан, приобретенный еще в молодости. Поставил на печь дюралевый, военных времен, котелок с водой. В вагоне запахло жильем. Севка сидел на «нарах»: ящики с консервами специально для проводников были сложены уступом. Ровно 108 ящиков – дед самолично считал при погрузке – ушло на нары. Светло-серый пиджак висел в головах нар, на одном из сотен гвоздей, усеявших дощатую стенку вагона. Севка только сейчас добыл из зеленого туристского рюкзака новехонькую фуфайку и влез в нее. Теперь он чувствовал себя этакой растопырой, но в тепле, так как вигоневый свитер, несмотря на развеселившуюся «буржуйку», грел не больше набедренной повязки. Синее нейлоновое пальто еще с погрузки валялось на нарах. Дед все беспокоился: «Склади пальто, впакуй. Такого пальта берегти надо, милай!» Севка, в пику деду, сгреб пальто одной рукой, впихнул не глядя в рюкзак. Подумал: ночь, мороз, спать хочется, а на чем, скажите, спать… Вспоминалась каюта на спардеке плавзавода-краболова, каюта с видом на море, левый борт, как любил говорить он. Там была уютная коечка, чистые простынки, Любаша-буфетчица через десять дней меняла…
Дед втащил в вагон доску, захлопнул дверь и сейчас возился в куче тряпья на «палубе», сортируя его на предмет утепления вагона и других грядущих нужд. Мешки, рваная роба, брошенные грузчиками рукавицы – все это дед незаметно собрал по рыбпорту, пока ждали подачи вагона. Собрал и припрятал у рампы портового холодильника с консервами. А когда успел сюда притащить. Севка и не засек. Увидал бы днем, не миновать деду морских подначек. А сейчас не до того – согреться бы, поспать…
Севка то опускал голову на грудь, то поднимал, едва слыша сквозь сон, как шебаршит тряпьем дед.
– Ня спи, ня спи, милай!
Севка вздрогнул, но не от громкости – дед говорил довольно тихо, – а от веселой бодрости в его голосе:
– Вставай, милай. Чаювать будем.
Зевнув, встряхнувшись – холод успел забраться под фуфайку, – Севка огляделся. Свеча уже была вставлена в фонарь, он висел на «переборке», подслеповато сияя жестяным серебром. Печка резво потрескивала углем. Севка соскочил с нар, выгнул спину. Жизненного пространства было 3×3×3 метра. Из них треть занимали угольные закрома, образованные глухой дверью вагона и перегородкой в три доски, поставленной дедом. С двух сторон, с «носа» и «кормы» – картонные ящики под крышу, обшитые досками крепления. Пока Севка таскал уголь, дед в закромах, сбоку, предусмотрительно установил большой фанерный ящик. Сейчас в нем покоились две алюминиевые миски, две ложки, кастрюлька, чистый мешок с дедовыми припасами, стеклянные банки с крышками, обвязанными белыми тряпочками. По диагонали, в углу «каюты», у действующей двери, стояла бочка из-под селедки. Еще при погрузке, когда дед, не доверяя портовому тальману, сам считал ящики с консервами. Севка добыл рыбацкий полиэтиленовый мешок-вкладыш и принес на горбу, шатаясь, ведер пять воды в нем.
Дед достал из ящика мешок, стянутый поверху шпагатом, торжественно развязал его на нарах. Из мешка показались краюха черного хлеба, старая дюралевая кружка, розовый тряпочный мешочек с сахаром. Севка дотянулся до своего рюкзака, сунул наугад руку внутрь, покопался, глядя в сторону на свечку, и вынул белую хлорвиниловую кружку. Дед пристально следил за его манипуляциями.
– Хэ! – воскликнул он с досадой. – Я ж учера табе пытал; «Кружку узял, милай?» Говорит – узял. А шо то за кружка?! Граться нею тольки, и ниче больше!
Севка полусонно отмахнулся:
– Да черт с ней, с кружкой, дед. Давай попьем и будем, ради бога, спать устраиваться.
– Бог, черт, – ворчал дед, снимая с печки котелок. – От повидишь, как у дороге, бяз кружки-ложки, от повидишь, милай.
Сна у деда ни в одном глазу. Севка невольно и сам заразился его бодростью. Они пили «чай» – чистый кипяток с сахаром и хлебом – и разговаривали.
– Сколько нам до этого Ирмино пилить? – спрашивал Севка. И дед, выдержав паузу, ответствовал:
– Пилить, милай, не перепилить… Тот раз на двадцать вторые сутки у Москве были. О как!.. А у Донбасси, ув Ирмино этим, може, й того больше.
Они чаевали стоя, как в баре, перед стойкой-нарами, где были разложены на листе картона припасы. Севка критически оглядел нары и доски крепления над ними, оглянулся на печку, уперся взглядом в стену ящиков. «Да, метра три, не больше, от палубы до подволока. Неужели в этой «каюте» жить целый месяц? Кошмар…»
– Десять тысяч километров, тридцать дней… Тысяча на три, это значит, по триста тридцать километров в сутки? Ну пусть по четыреста – двадцать пять дней… Это что ж, по шестнадцать-семнадцать километров в час? Не-е, дед, ты что-то напутал.
– Путав-распутав, а поедешь, милай, и повидишь. До Москвы ровно девять тыщ триста тридцать… шесть километров. – Дед кивнул сам себе, словно поставил точку подбородком. И сердито стал размешивать новую порцию сахару, столовая ложка с трудом поворачивалась в тесной кружке.
– Ты считай так, – добавил он отчужденным тоном, – а она получатся ня так.
После чая Севка снова уселся на нары и закурил. Дед с крестьянской обстоятельностью сложил все в мешок, завязал его, бережно опустил в ящик. Свою кружку с ложкой, зачем-то поднеся предварительно к свече и осмотрев, отправил туда же. К Севкиной кружке он протянул было руку, да отдернул, точно боясь обжечься. «Ну и де-е-ед, – подумал Севка. – Видать, куркуль из куркулей». Это соображение почему-то придало ему бодрости. Он соскочил с нар, решительно запахнул фуфайку, приоткрыл плечом взвизгнувшую дверь, гупнул вниз, минуя ступеньки.
Ясная морозная ночь. Тихо в порту. Вьется парок над котельной, чуть слышно пришепетывая. И от этого уже не так неуютно и зябко. Севка задрал голову и невольно ахнул: горящие крупные звезды – каждая с морскую – согласно подмигивали ему.
Севка зябко встряхнул плечами и быстро зашагал к пирсам, где высилась гора картона – заготовок под ящики для рыбы.
Дед стоял в раскрытых дверях, колотя молотком гвозди в косяк. Севка сунул пачку картона ему под ноги, сказал безрадостно:
– Принимай постель, дед.
– Га, эт-та добра постеля! – развеселился дед.
Разложив листы в три слоя по нарам, Севка стащил с себя фуфайку и засопел, мостясь в левом углу: в правом лежали дедовы тряпки.
Дед подошел к фонарю, чиркнул спичкой, задул свечу. Долго и сосредоточенно щурясь и обжигая пальцы догорающей спичкой, сощипывал нагар с фитиля. Снова затеплил свечу и тихим, домашним голосом сказал у самого уха свернувшегося в углу Севки:
– Давай, Сева, давай, милай, приладим дверь, а тады вже будем спать лягать.
Дверь. Севка и забыл про нее. Хотя полдня они потратили на это дело, когда ждали вагон. Дверь – это особь статья для проводников. Можно не взять даже хлеба (купишь потом, на первой станции), но дверь проводник внесет в вагон вперед мешка или чемодана. За три дня ожидания в рыбпорту Севка наслушался от бывалых проводников уйму историй «про дверь». Они с дедом притащили тогда с пилорамы пару длиннющих досок-двадцаток и стали делать легендарную дверь, дверь к вагону, которого еще не было. У деда в мешке оказалось три брезентовых рукавицы, набитые разнокалиберными гвоздями; толстые зеленые пальцы оттопыривались в стороны, а сверху рукавицы были крепко стянуты обрывками пеньки. К чемодану была приторочена сбоку старая ножовка с отполированной мозолями дутой железной рукоятью, топор, невидный такой, ржавый, но удивительно острый. Топор дед на что-то выменял в портовой плотницкой, а топорище к нему наскоро выстругал ножом из обрубка полена. С полчаса, наверно, он примеривался, мостил доски на импровизированные козлы – раму от ЗИСа, прицеливался ножовкой. Потом дело пошло быстрее. Севка не заметил, как стал подручным деда. А ведь целый год «начальником плавал», как сам говорил: пятым помощником капитана по пожарно-технической части, или попросту, по-судовому, пожарником.
А было дело так. Сразу после школы Севка отправился «покорять Москву» – поступать в МГУ на факультет журналистики. Через месяц возвращался домой с сумбуром в голове и неизменным горячечным спутником крушений – чувством лихой свободы, необычайной легкости в душе. Встреча в самолете окончательно утвердила здоровую мысль – с разбегу нырнуть в жизнь, познать мир, самостоятельность, любовь. С последней Севка и начал: когда Лиля, отдохнув месяц на Днестре, собиралась снова в столицу, он предложил ей «руку и сердце».
– Сердце у тебя действительно ручное, – смеясь, сказала Лиля, – но начинать, мы уже договорились, нужно с другого.
Вот когда он особенно почувствовал разницу в годах – Лиля была на пять лет старше и часто смотрела на него, как молодая мать на несмышленыша, влюбленно и с юморком. Говорила ему: он уедет на край света, увидит, что кроме речки Днестра есть моря и океаны, заодно убедится, что лучше Лили и там никого нет, вернется к ней мужественным, обветренным, умудренным.
– Убедиться? – пытался противиться Севка. – Да я сам могу кого хочешь убедить, что ты единственное, настоящее чудо во всей вселенной. Зачем мне край света?..
Во Владивостоке все опять началось не с того. В управлении океанских флотилий Дальморепродукт очень нужны были матросы-рыбообработчики, но Севка познакомился в отделе кадров с одним разбитным парнем, который сразу взял над ним шефство. Этот парень плавал пятым помощником капитана краболовного плавзавода. Он только что возвратился из десятимесячного промыслового рейса и рвался в отпуск, но не было замены.
– Ты поэт, – говорил Севке парень за стаканом вина на второй день знакомства, – а у меня работа – мечта поэта: 24 часа в сутки можно стихи писать.
Он устроил Севку на какие-то молниеносные курсы в рыбпорту, после которых его и произвели в судовые пожарники…
…Желая порадовать деда. Севка раздобыл в полуснесенном домишке у портовой проходной форточку, пыльную голубую форточку с петлями и защелкой. Дед тогда еще похвалил его: «Хозяйский ты хлопец. Сева, молодец. Ни в кого такой двяри не було ще!»
Дверь и вправду удалась на славу – двухметроворостая, из плотно пригнанных досок, обшитых с внутренней стороны картоном, с прорезью посередине, в которую вставили голубую форточку.
Час ушел на приладку «двяри». Севка снова был подручным – придерживал, подпирал, передвигал, прижимал, при этом зевал до хруста челюстей и мысленно костерил медлительного, обстоятельного деда. Одну створку вагонной окованной двери они раскрыли настежь и привязали проволокой к раме вагона. Вторую пришили досками – вверху к «переборке», внизу к «палубе». Дед достал из кармана полушубка две петли в промасленной газете. И Севка снова – в который раз! – подивился дедовой предусмотрительности.
Дверь пришлось снизу подпиливать, сбоку стесывать, но вот наконец она повисла на петлях и уже выскребла на «палубе» свой сектор.
Севка сложил между нарами и печкой обрезки досок, сел на них и закурил, переживая еще одно забытое чувство – покойную радость свершения. Дед подбросил угля в пригасшую топку, и «буржуйка» ожила: защелкал, как орех, уголек, затрещала, прогреваясь, труба, уходящая вверх, в крышу, заиграли в поддувале тени и блики, вначале темно-бронзовые, потом апельсиновые и соломенные.
Оба молча смотрели в огонь – Севка сидя, дед стоя, прислонившись к нарам. Куда девался сон? «Смотришь на огонь – не оторваться»… – думал Севка.
Совсем недалеко на путях вскрикнул тепловоз. Дед оживился.
– О! Щас, може, й повязуть…
Оба прислушались – действительно шум работающего дизеля, вначале тихий и четкий в морозной тишине, как тиканье часов, быстро нарастал.
– Ну шо ж, – удовлетворенно заключил дед, – таперь можно й у путь-дорогу. Вуголь есть, двяри нашей тож позавидуйтя. – Дед улыбался. Севка слышал по голосу. – Печка горить, дым идеть… Самая главная – вуголь! Вуголь в нас есть, и будем горевать…
– Тук-тарак, тук-тарак, трак-тарарак!.. – стучат колеса. Севке покуда и это интересно – слушает, словно стыки считает. Дед напялил очки с веревочными петлями вместо дужек – взнуздал ими поочередно жесткие, непослушные уши я принялся ремонтировать рукав полушубка. Оба сидят на только что сработанной из сороковки скамье. Она отлично вписалась в «каюту» – сиди себе, как барин, ногами к печке, откинувшись на нары. Севка разглядывает собственные руки с любопытством и не без удовольствия; побитые, поцарапанные, с иссиня-черным «голубцом» на большом пальце, в угле, саже, в занозах, они куда живописнее и интереснее тряпочных рук «начальника». На кошачьи мягких подушечках уже наметились твердые бугорки.
А ведь только двое суток в пути…
Вчера в Спасске случилось первое дорожное приключение. Часов в восемь вечера, а было уже темным-темно, остановились на задворках товарной станции. Севка узнал у вагонников, что стоять не меньше часа (будут менять подшипник на одном из вагонов), и двинул в поселок. Здесь явно жили огородники. В одной хате теплился огонек. Севка зашел, спросил картошки и за красненькую получил пять ведер – небольшой мешок. Для города неплохая сделка: он знал понаслышке, что на рынке картошка сейчас по трояку ведро. Предвкушая дедовы восторги, он взвалил мешок на спину и поспешил на станцию.
Из дверей товарной конторы вывалила подгулявшая компания – четыре женщины и парень. Севка шел медленно: все-таки полцентнера на плечах, и темень. Компания нагнала его, и он услышал за спиной:
– Глянь, глянь, вот нагрузился.
– От нашего пакгауза идет…
– Сейчас я проверю, – доверительно и негромко сообщил женщинам парень и храбро шагнул к «расхитителю».
– Что несешь?
Севка разозлился: и без того тяжело, а тут еще сопляк пристает.
– Тебе какое дело? Свое несу, не со склада.
– А ну-к дай посмотреть.
– Пошел ты! – рявкнул Севка, не сбавляя шага.
– Дай посмотреть! – не отставал парень, на ходу пытаясь ухватиться за мешок.
Севка увернулся и оттолкнул его плечом.
– Дай посмотрю! – уже с просительной интонацией сказал юнец и добавил для самоутверждения: – Я общественный контролер.
Он был совсем зеленый, под легким хмельком, и его тянуло на подвиги. Из Севки давно, как ему казалось, выветрилась такая романтика. Не отдавая отчета в своей невольной зависти к пареньку. Севка с досадой огрызнулся:
– Дуй, контролер, спать. Тут тебе делать нечего, – и прибавил уже миролюбиво; – Гляди, дамы твои заскучали.
– Дай посмотрю, и все, – уговаривал юнец.
Севка из упрямства дернулся и мешком нечаянно сбил «контролера» с ног. Опустив мешок наземь, он бросился на помощь парню. Женщины, видно решив, что он собирается «добить» их сослуживца, налетели, как квочки, и устроили кучу-малу. Взъерошенный Севка со смехом выбрался из свалки и тут же увидел, как одна из женщин, присев, ощупывает его мешок. На миг в Севке проснулся озорник. Одним прыжком он очутился возле женщины и пощекотал ее под мышками. Звонко рассмеявшись, она вскочила на ноги. И Севка близко увидел симпатичную задиристую мордашку.
– Ха, братцы! – задорно крикнула женщина. – У него картошка в мешке. А мы думали – рыба. – И добавила уже для Севки: – У нас сегодня рыбу сгружали. Понимаешь, вот мы и…
– Понимаю, – сказал Севка, весело глядя прямо ей в глаза. – День рождения небось справляли после работы? Кто именинник?
– Вот он же и именинник, Юрик наш, – радостно сообщила она.
Компания двинулась своим путем, а новая пара отстала и скоро исчезла в темноте.
– Люда, ты идешь? – неуверенно крикнули спереди.
– Идите, я вас догоню, – ответила Люда так, что больше ее ни о чем не спрашивали…
Севка целовал ее податливые губы, забыв о картошке, вагоне, деде. Все было неожиданно и прекрасно. Захлестнутая шальной волной его ласк, молодая женщина не скоро еще спросила, откуда он свалился и куда держит путь.
– Я провожу тебя, охальник, – сказала она и с полчаса простояла у дверей вагона, обвив Севкину шею теплыми руками и целуясь с ним. Молча. И только когда зашипели тормоза, и они оторвались друг от друга, Севка спросил ее адрес. Она торопливо назвала улицу, дом. Он повторил, слабо веря в чудо новой встречи, поцеловал ее и, присвистнув: «Н-но!», схватил уплывающую вагонную дверь и вспрыгнул на «трап»…
…Ритм колес сбился, они зачастили, звонко и беспорядочно. Севка кинулся к форточке, впустил в вагон вкусную, словно молоко, морозную струю, нырнул в нее головой.
– Закрый, Сева! – услышал за спиной. – Выхолонешь вагон! Только з ночи мало прогрели, ён хвортку отчиняет…
– Какую-то «Березай» проехали, – дохнув паром, бодро объявил Севка, – не успел прочитать.
– Гэ-э, милай, – осклабился дед, сосредоточенно вытягивая длинную нитку с иголкой, – скольки тых «березаив» ище напереди, усех не переглядишь.
На печке приплясывает котелок с водой. Он проволокой приторочен к трубе, но все равно ёрзает по печи, и Севка нетерпеливо шпыняет его пальцами, передвигая к центру, где погорячее. Ломаются привычки: в море он не курил, пока не позавтракает, а сейчас – уже третья папироса с утра. Да, папироса. Еще вчера он перешел со «Столичных» на «Беломор»: пальцы в угле-саже, а не станешь мыть каждый раз, как закуривать.
Дед все шьет, уткнувшись носом в потертый до основы материи рукав. «Дедов полушубок вполне можно в краеведческий музей, – думает Севка. – Зимняя одежда дореволюционных крестьян такой-то губернии…»
– Дед, ты из какой губернии родом?
– Чярниговьской! – с готовностью отвечает дед, блеснув очками. – До тыща девьятсот… двадцать второго.
Несколько мгновений дед молчит, испытующе смотрит. Севка любит слушать. А дед любит рассказывать.
– Потом, – он делает короткую паузу и длинно выдыхает, – Го-омельска область, – двигая головой, точно подталкивает слово губами. – До тыща девьятсот двадцать… четвертаго году. Потом… – в подслеповатых зрачках, крепко увеличенных толстыми линзами, сквозит хитрая интригующая улыбка, – Смоле-е-енська область. До… двадцать шестого…
– А теперь? – не выдерживает Севка.
– Таперь – Брянська область! – радостно дернул головой дед.
– А как деревня называется?
– Дяревня? Сяло Дянисковичи, милай. Новозыбковського уезду. Таперь, по-новому – району. От так!
В котелке запрыгало-забурлило. Севка схватил брезентовые рукавицы, лежавшие на ящике в угольных закромах (дед выделил на хознужды), раскрутил проволоку, снял котелок.
– Ты корочку з хлеба одрежь, поклади на печку – чай заварим, – объяснял дед, не отрываясь от шитья.
Севка недоверчиво на него покосился, но дедово лицо таило в коричневых морщинках спокойную мудрость сфинкса, и седая щетина пробивала кожу, как трава асфальт.
Лечь дышала жаром, и корочка обуглилась в момент. Севка смахнул ее в котелок, вода сразу обрела подобающий чаю цвет. Дед не спеша закончил ремонт рукава, полушубок сложил на нары, любовно примял его. Севке не терпелось полить чаю, а дед, как нарочно, возился – развязывал мешок, потом мешочек… Севка поклялся себе на первой же остановке купить кофе, хлеба, конфет.
Чай вышел на славу, не чай – парной хлебный квас! Оценив дедову мудрость. Севка подобрел. Захотелось как-то отблагодарить его. И он спросил наугад:
– А как там у вас в Белоруссии до войны жилось? Помнишь, дед? Расскажи, а?
И угодил в точку. У деда медленно сползло с лица довольство. Он коротко прихлебнул и отставил кружку, не допив. Снял очки, и забыл положить в карман, опустил на колени.
– Действительну отслужив у тридцатом, – начал таким тоном, что в вагоне вмиг стало пусто, гулко и холодно, – захотев крестьянствовать… Ожанился, хату купив… Хозяйство тольки подняв, а тут тайе – тридцать третий, тридцать четвертый год. Сама голодовка! – Дед прискорбно тряхнул головой, да так и остался, уперев взгляд в «палубу». Задумался, медленно почесал затылок и продолжал: – Сяло в нас дворов с восямсот… Я извозничав… У колхоз не йшов…
Вагон неожиданно резко тряхнуло: подъезжали к Хабаровску, и поезд начал тормозить.
В низкое небо упирались столбы пара и струнки дыма, расползаясь, расплющиваясь о него, как о потолок. Все было серо вокруг, точно в рассвет, а не в полдень: пепельный воздух, закопченные пакгаузы и депо сортировочной, сотни серых, хоть и разноцветных вагонов, станционный снег, похожий на золу. Казалось, солнце вообще ушло из этого мира.
Дед, крякнув, вскочил с лавки, засуетился;
– Покуда стали, суп сготовить надо. Давай, милай, бяри ножа, картошку лупить будем.
Но Севка уже втискивался в фуфайку:
– Сбегаю, дед, посмотрю – может, буфет рядом. Молочка, курева…
Дед невнятно буркнул, затрудняясь решить, что лучше – молоко или Севкина помощь.
А Севка прыгнул на черный смерзшийся снег, застыл на мгновение, втянул, раздув ноздри, полную грудь острого вкусного воздуха и улыбнулся.
Впереди прорезалась закопченная вывеска «Буфет». Севка встряхнулся и перешел на рысь…
Дед начистил миску картошки, получилось с горой, и осторожно высыпал ее в кастрюлю на печке. В холодном углу, за бочкой с водой, у деда был склад, о котором не знал пока и Севка. Что-то большое и тяжелое было упрятано в грязный джутовый мешок, затянутый большущим узлом. Дед извлек оттуда мешок, развязал на скамье и, не то щурясь, не то ухмыляясь, принялся копаться в недрах его. Он доставал то голову палтуса, то хвост камбалы, то полураздавленную мороженую селедку, подносил к форточке, нюхал.
Едва дед успел привязать кастрюлю к трубе, как тепловоз рванул. Из-под крышки выплеснулась вода, зашипела на печке, превратилась в облако. Состав не набрал еще полной скорости, но оркестр колес и стыков уже повел свою мелодию. Запыхавшийся, взъерошенный Севка догнал вагон и вспрыгнул на подножку. Из-за пазухи у него торчала буханка хлеба.
– Что-то, дед, ты вкусное смастерил! – он повел носом. – Уха?
– Уха з пятуха! – дед хитро ухмыльнулся и, глядя поверх очков, подступился к кастрюле, осторожно снял крышку и спокойно держал ее сучками-пальцами, не боясь ожечься. Севка разделся, сел на нары, ногами на скамью, и теперь разбирал покупки. Дед достал мешок из закромов и возился внизу, явно борясь с любопытством. Но уже на третьем свертке не выдержал, вроде ненароком взглянул в Севкину сторону и, узрев колбасу, бросил мешок, выпрямился.
– На шо от деньги вытрачаешь? Суп в нас есть. Хлеба узяв у бухвети – и бягом у вагон. То ж мало не отстав… А деньги у дороге – эгей, милай, берегти надо!
Уха подоспела. Севка достал миски, ложки; Внезапно состав резко тормознул. Деда бросило на Севку, оба прилипли к нарам. На печке свирепо зашипело. Ящики верхнего яруса в «корме» вагона с такой силой ударили в крепление, что верхняя доска оторвалась с одного конца и закачалась под потолком, хищно поблескивая торчащими зубами гвоздей.
– Скорей, Сева, скорей бяри топора, – тревожно зачастил дед, – лази уверх, я внизу буду дяржать, прибьем доску. Щас, видать, на «горку» повязуть.
Дед едва доставал снизу, и Севка сам держал доску и колотил обухом по гвоздям и неумелым пальцам. Спустился мокрый и красный, но довольный собой.
Поезд дернулся и остановился. В форточку видно было десятка два путей, сходящихся и расходящихся, словно играючись.
Дед размешивал ложкой уху и приговаривал:
– Таперь скорей, скорей поядать надо, а то на «горке» – о-ёй, милай…
– Да что за «горка», дед, что ты на нее молишься? – спросил Севка, хотя и знал, что это наклонные пути для рассортировки составов.
Дед наливал в миску уху, но даже среди этого важного занятия на секунду остановился, чтобы взглянуть на дикаря, не ведающего о «горке».
