Текст книги "Час отплытия"

Автор книги: Борис Мисюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

V

Разве мог дневник вместить события этого дня?

В дорогу мать справила Витосу «министерский» чемодан – под цвет темно-синего костюма, с мягким верхом, округлыми углами, ярко-желтыми ремнями внутри и двумя золотыми ромбами замков снаружи. На самое дно, на голубой в полоску шелк подкладки. Витос уложил четыре общих тетради в дерматиновых переплетах. Одна тетрадь станет дальневосточным дневником, три других вместили жизнь Витоса с седьмого класса.

Он хорошо помнит момент, когда раскрыл первую тетрадь. Все существо его тогда переполнила Тайна. Даже Валька и Славка, знавшие до тех пор о нем все, не должны были узнать о ней. Убежище – начертано вверху страницы, а чуть ниже потекли бисерные строчки, среди которых, порой по нескольку раз в строке, мелькают две буквы, выписанные с трепетом.

Во второй тетради главный знак Тайны был уже написан по-русски, но с неменьшим старанием – В.Л. Третью тетрадь, жизнеописание десятиклассника, занимал преимущественно светлый квадрат ринга. Все реже мелькало В.Л., зато по три-четыре страницы кряду заполняли бои, первенства, чемпионаты, с глубоким анализом тактики и самой скрупулезной разработкой стратегии прядущих поединков. Мечты, об олимпийском ринге здесь соседствовали с описанием домашних сражений – от бабкиного ворчанья по поводу разбитых носов до банальных материнских запретов: не пойдешь, мол, на тренировку, пока не расскажешь толком про Пьера Безухова, или: забудь про областные соревнования и вообще про свой мордобой, я запрещаю тебе заниматься этим в ущерб школе. Знала бы она, сколько «консультаций» по физике и математике прошло в спортзале! Любовь к В.Л. не то чтобы была забыта, но потускнела заметно: В.Л. если и ходила в спортзал, то только на вечера танцев, к которым Витос был почти равнодушен.

Но одна дата, в самом начале третьей тетради, сияла в разноцветных лучах.

«Такого никогда и ни с кем не случалось, – писал Витос. – Я абсолютно убежден в этом, потому что об этом писали бы и пели, а я до сих пор не читал и не слышал о таком. Произошло это со мной сегодня днем, в самую жару, в городском парке. Я шел с тренировки. Как обычно, после душа чувствовал легкость и бодрость и удивлялся, что город спит, сморенный солнцем. И в этой тишине я подумал о В.Л. Как всегда, чувство тоски по ней пронзило всего меня, но в этот раз оно длилось всего одно-единственное мгновение. Все мое существо быстро стало заполняться чем-то большим и легким. Как будто весь простор ввысь и вширь начал вдруг переливаться в меня, в мою грудь, в мою душу. Я ощутил в себе огромность и силу. Если б захотел, я мог запросто перешагивать через самые высокие деревья, мог поднять одной рукой круглый каменный фонтан к самому солнцу, лишь бы он уместился на моей ладони. Я искал глазами ту самую точку опоры, чтобы повернуть земной шар, чтобы разбудить сонное царство и сказать всем: «Я люблю ее и для нее поверну Землю!» И вдруг я подумал, что люблю В.Л. совсем не так, как обычно любит человек, я подумал, что людям не понять моей любви. Я почувствовал совершенно ясно, что никакой другой любви, ни-ка-кой другой мне не нужно от В.Л. Моей душе необходима ее душа, и только! Они должны встретиться там, в синем эфире, и там летать в солнечных лучах. Я понял вдруг самую суть Великодушия. Абсолютно ничего, связанного с телом, телесного! Вот сказали бы мне сейчас: она – твоя, даже сама В.Л. сказала бы: Витя, я люблю тебя, обнимай меня, целуй, делай со мной что хочешь, и я бы только улыбнулся и только чуть-чуть покачал головой: нет.

Я медленно плыл по парку, улыбался и чуть покачивал головой. Я смотрел в густую синеву и видел витающие там светлые, бесплотные наши души. Со стороны я, наверное, смахивал на блаженного…»

Этот день стал переломным, и любовь Витоса стала приземляться и медленно гаснуть с этого дня. Но ракета гаснет бесследно, а Витос отныне без конца будет возвращаться памятью к этому дню, к этому чувству.

Да, первая любовь не проходит без следа. Она навеки остается с тобой. Живет и дышит в тебе, и грудь твоя потому порой и вздымается внезапно высоко: знай, это вздохнула живущая в твоей душе Первая Любовь. И никогда она не вздохнет без причины. Ты взрослеешь, мужаешь, даже черствеешь под суровыми норд-остами жизни, ты можешь этого и не замечать, а она все видит и слышит. Порой она не дает тебе покоя, я ты пытаешься утопить ее в вине, выкурить табачным дымом, а она, ясноглазая и застенчивая, вдруг, в самый неподходящий миг, встанет во весь рост, вскрикнет пронзительно, и заноет болью душа, и ты по первому этому зову выйдешь на волю – в парк, на палубу, на балкон, запрокинешь голову в небо, и глаза твои, теперь глубокие и грустные, отразят звезды, луну или солнце…

Как все хлопцы-одноклассники, Витос умел смотреть сквозь девчат, не давал им спуску, не лез никогда за словом в карман. Но эта легкость в обращении с прекрасным, слабым, непостижимым, бог его знает каким, в общем, противоположным полом была у него напускной. Он вздрагивал от случайного прикосновения девичьей руки, он втайне считал себя ущербным, на танцах выбирал самые темные углы и почти никогда не танцевал. Он был уверен, что в объятиях любимой девушки немедленно расплавится от собственных чувств. Порой, представив на миг совершенно невозможное – девичьи руки, обвившие его шею, – Витос целыми днями ходил словно ослепленный. Случись это на самом деле, он сошел бы с ума или умер от счастья.

И вот случилось. Четырнадцатого ноября тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. И он не умер, а наоборот – будто воскрес, почувствовал новую, необычную силу, радость, которую нельзя даже сравнить ни с чем… И все это пришло в тот день со Светланой Александровной, Светой, Светланкой, Золушкой с камбуза.

В светлом проеме двери возникла мальчишеская фигурка в спортивном трико.

– О-о! – воскликнул Витос и забыл закрыть рот, уставясь на Светку, глядевшую в полумрак каюты круглыми от испуга глазами.

Дневник остался на подушке раскрытым. Сердце Витоса, обгоняя самые свихнувшиеся часы на свете, рванулось вперед, замолотило идущим вразнос дизелем, сбросило его с койки, толкнуло к выключателю. По пути он чуть не сбил с ног тоже перепуганную не на шутку девушку, внезапно раздумал зажигать свет, остановился возле нее как жердь и выдавил:

– Проходи, садись.

Светка, тихохонько ступая и косясь на нижнюю койку, скрытую шторой, прошла к дивану и села в темный угол под иллюминатором, мерцающим морозными кристаллами.

После праздника они почти не виделись. Но если вы думаете, что это по их собственному желанию, то страшно ошибаетесь. Просто им ужасно не везло: днем оба на работе, на людях, а вечером…

В первый же послепраздничный вечер помполит вызвал к себе ремонтного механика – молодого парня, недавно закончившего политехнический, матроса-обработчика, щеголявшего на танцах в пиджаке с университетским ромбиком, и почему-то Виктора Апрелева. Загадочно улыбаясь, товарищ Бек Махмуд Рамазанович, которого все на судне звали Михаил Романович, сообщил собравшимся, что в системе заочного обучения рыбаков наступил новый учебный год. Заочная школа плавсостава, сказал он, располагает ограниченным штатом водоплавающих учителей. «Удачу» в этом смысле постигла неудача (при этих словах помполит обворожительно улыбнулся, а вместе с ним осторожно улыбнулись механик и матрос). А посему, сказал товарищ Бек, в парткоме управления посоветовали самим организовать на базе УКП – учебно-консультационный пункт. Так обработчик с «поплавком» на пиджаке стал учителем русского, механик – математики и химии, а на Витоса, который еще до конца не смыл чернила с пальцев, возложили должность учителя физики.

Часа два в каюте помполита разрабатывались грандиозные планы привлечения в школу великовозрастного рыбачьего народа, составлялись графики консультаций, высказывались оптимистические и скептические соображения, рождались и гасли споры, в которых Витос по молодости участия не принимал, а лишь глазел на всех троих, изобразив на лице заинтересованность и думая о своем. Когда же все разошлись наконец по каютам. Витос кинулся к камбузу и напоролся на огромный амбарный замок. Он поднялся на шлюпочную палубу, где жила Светка, с минуту постоял у двери ее каюты и, услыхав голоса за дверью, молниеносно бежал с этой палубы. Нет, нет, не подумайте, что он трус. Победить робость и войти в каюту, где жила с тремя обработчицами его Золушка, Витос сумел бы, можете поверить. Но разве в нем дело, когда ставится под удар девичья честь! Витос уже давно понял, что плавбаза – вроде небольшой деревни, где нос и корма – близкие околицы, и сплетни здесь распространяются со скоростью звука. За два месяца на судне он слышал их, наверное, десятками. Правда, они скользили мимо ушей Витоса.

Даже и вечера теперь у Витоса были заняты одинаково. Днем боцман гонял его по морским узлам – шлюпочный, прямой, шкотовый, а вечером Витос гонял Василия Денисыча по трем правилам динамики, закону Бойля-Мариотта, бесчисленным «постоянным». И боцман, двадцать лет отдавший палубе, спокойно и серьезно долдонил законы физики, миновавшие его в юности, когда подпаском в кубанских степях приходилось ему зарабатывать на хлеб. Матросский учитель и заступник, он всегда говорил тихо, ровно настолько, чтобы услышали. В шторм все орут на палубе так, что жилы выпирают на шее, а он спокойно скажет тебе в самое ухо, и ты ясно услышишь, и шторм тебе уже не шторм. Но именно за это не любил Денисыча старпом, убежденный, что боцман должен быть горлопаном. И именно за то, что без крика и суеты держался порядок на палубе, уважал боцмана капитан-директор «Удачи».

Вышла ошибка в формуле силы тяжести, и Василь Денисыч усмехнулся над собой. Усмешка у него хороша – в усы, хоть их и нет. Витосу приоткрылась загадочная дотоле психология школьного учителя и с новой, необычной стороны виделся этот очень симпатичный ему человек, старый моряк, проживший огромную жизнь – сорок два года. Он сам нередко помогал своему юному преподавателю глубже познавать те же законы физики, неожиданно и крепко, морскими узлами повязывая их с морем, с жизнью на палубе. Витосу было интересно с ним. Но…

За всю эту бесконечную неделю лишь раза три-четыре, случайно. Витос встречал в коридоре Светку. Оба смущенно улыбались и говорили незначительные какие-то слова, тогда как в Витосовых глазах плавились угли, а золотоглазая Светка особенно сбивчиво и бестолково тараторила взглядом о чем-то и невольно звала куда-то. О чем? Куда?

Витос наконец пришел в себя, сдернул со спинки стула свитер, одним движением надел на майку и сел на диван, прижавшись плечом к рундуку.

Свет надкоечной лампочки, горящей в изголовье Витосовой койки, выхватывал через полураскрытые шторы как раз тот прямоугольник дивана, что разделял сидящих на нем. Оба были в спасительной тени и каждый радовался этому важному обстоятельству.

– Сейчас, наверно, рано, – прервал наконец Витос невыносимое молчание, – часов девять, да?

Придвинув руку к светлому пятну, она осторожно отвела пальцем краешек рукава кофточки, склонила голову над маленькими часиками – синим вороньим пером блеснули гладко зачесанные волосы – и тихо сказала, почти прошептала;

– Без пяти десять.

И снова спряталась в тень, опасливо покосившись на нижнюю зашторенную койку. Он поймал ее взгляд, и у него тут же вырвалось:

– А Колька в кино пошел, шестой раз на «Бриллиантовую руку».

– Я тоже два раза смотрела, – оживилась она. И для него музыкой прозвучал ломающийся ее мальчишеский голос с трогательной хрипотцой. Он помолчал немного, но испугался молчания и выпалил:

– После кино «козла» пойдут забивать!

– Витя, – осмелела она, – почему ты не приходил ко мне?

– Приходил! – сказал он, удивившись сразу и ей и себе. – Но у тебя в каюте столько народу…

– И ты их побоялся? – в голосе ее была насмешка, еле-еле уловимая, может быть, невольная, но – насмешка. Она попала в цель.

– Я? Их? Побоялся?..

– Ты! Их! Побоялся! – она старательно прятала улыбку.

И оба наконец рассмеялись, свободно, раскованно, как где-нибудь на лугу, после долгого бега запыхавшись и упав в траву. Маленькая матросская двухместка, ячейкой втиснутая в соты судовых кают, словно раздалась во все стороны, вместив луга и травы их детства.

Она бойко пропищала что-то про девчонок из своей каюты. Он о чем-то, тоже незначащем, спросил ее и, не дожидаясь ответа, принялся рассказывать про Василя Денисыча и уроки физики. Она засмеялась над чем-то. Над чем, он не уловил, но засмеялся вместе с ней и осознал вдруг себя в этот миг стоящим возле нее, у столика. – Казалось, его заворожила морозная сказка мерцающего иллюминатора – так пристально он всматривался в него, наклонившись вперед и опираясь на подшивку «Огонька», что с месяц уже валялась на столе.

В этот момент распахнулась дверь за его спиной, в каюту вошел Коля Худовеков, матрос первого класса, рулевой старпомовской вахты. Витос, как на выстрел, обернулся на звук и свет. И Коля, милый Коля – не зря ты прожил на свете на целых пять лет больше – поздоровался, при секунды, не дольше, покопался в своем рундуке, объявил доверительно: «На «козлика» иду» – и исчез.

– Он тоже матрос, как и ты? – опять чуть охрипшим звоночком прозвучал ее голос.

– Да, только он не в рабочей бригаде, а вахту стоит со старпомом.

– А мне не нравится ваш старпом, – сказала она.

– А мне ваш старпом не нравится, – отпарировал он. И снова оба рассмеялись.

Они не преминули поговорить и о том, чем жила последние дни «Удача»: ледовая обстановка на промысле позволяла работать, и уход плавбазы в родной порт отложили до декабря – планы на отпуска и отгулы у всех менялись, и огромный экипаж гигантского судна здорово смахивал оттого на потревоженный пчелиный рой. Декабрь обоим казался сейчас далеким, как третье тысячелетие. И хотя оба твердо решили: она – по приходе в порт расстаться с морем и поступать в институт физкультуры, он – наоборот – остаться в море, перейти на траулер – никто сейчас не говорил об этих планах, отодвинувшихся в незримое будущее. Потому что в их душах как раз вовсю цвели подснежники и кричали скворцы. Ну а кто же весной думает о грядущей зиме!

Как случилось, что на столике, рядом с «Огоньком», оказалась ее рука? Как случилось, что его рука там, во тьме, сама нашла нечаянно ее руку? Как все это случилось, он не знал и даже не задавался этими вопросами. Он лишь вздрогнул. Руки их уже не могли расстаться. И он глубоко-глубоко вздохнул, а она затаилась, как птаха в гнезде. На миг закрыв глаза. Витос вдруг поцеловал ее. И сел рядом, зажав руки коленями. Она неожиданно погладила его обеими ладонями по голове. Боясь прикоснуться к ней рукой, он наклонился и поцеловал ее в губы.

Она положила ему на плечи невесомые руки. И тогда он вновь поцеловал ее, сильно и неумело прижавшись пылающими губами к ее губам, тоже горячим и неумелым. Он провел ладонями по ее волосам, щекам, подбородку и только после этого отважился обнять ее за плечи. Снова и снова целовал он ее губы и щеки, целовал в глаза и опять возвращался к губам, совершенно завороженный нежными ощущениями.

И вдруг оглушительно зашипел динамик над головами – это вахтенный штурман включил принудительную трансляцию с мостика:

– Судовое время двадцать три ноль-ноль. По судну – отбой. Спокойной ночи, товарищи!

Опустились руки у Витоса, соскользнули с его шеи руки Светланы. На мгновение оба словно застыли. Потом она встала и попросила далеким-далеким, тоненьким голоском включить свет. Витос-матрос, словно это был приказ самого капитана, приказ, от которого зависело спасение судна и экипажа, бросился к выключателю. Плафон-солнце вспыхнул и затопил каюту ярким, летним светом. У двери, над раковиной, было зеркало на переборке. Светлана подошла к нему и стала поправлять волосы. В золотистых глазах ее плавал невинный и в то же время бесстыдно-хмельной напиток, рдели щеки, губы полны были соком, они цвели спелыми, смуглыми черешнями, которых так много весной там, в Рени, на родном голубом Дунае. И Витос подошел к ней, заглянул сбоку в ее глаза, улыбаясь при этом совсем как блаженный: он переживал запах спелых черешен…

Глаза у них закрылись одновременно: что-то невыносимое, неведомое, бесконечное было сейчас в глазах у обоих. А поцелуй спасал от непонятного и бездонного, лежащего за пределами человеческого рассудка. Если бы они пересилили себя и бесстрашно заглянули друг дружке в глаза, то увидели бы там, в глубине, все-все, о чем пока не знали, не догадывались и даже не предчувствовали. Вот ведь где чудо из чудес – глаза! Они не только зеркало души, они еще обладают способностью отражать будущее, близкое и далекое. Глаза… Не зря их прячут от стыда и смущения, не зря говорят, добиваясь правды: «А ну посмотри мне прямо в глаза», А сколько у нас поговорок и пословиц «с глазами!» Глаза яснее ясного отражают боль и ненависть, нежность я любовь и еще тысячи оттенков всех мыслимых и немыслимых чувств. «Буйство глаз» с годами уступает спокойной мудрости, смирению или бессильно ворчащей непримиримости со злом. Прожитые годы могут наполнить мешки под глазами, налить свинцом козырьки век, обрамить глаза сеткой горестных морщин, а миллионы улыбок могут украсить лучиками углы глаз, не утративших юной яркости, и тогда молодость, покинувшая больное, старое тело и лицо, изрубленное, точно шрамами, морщинами, вся сосредоточится в глазах. И как они поражают всегда, взглянув ясным, юным взглядом из-под черных бровей, что так необычно контрастируют с серебряной головой или снежной бородой патриарха. Глаза, два крошечных окошка в окружающий мир, словно «магические кристаллы», вбирают этот мир в себя, полнятся содержанием и обретают с годами все новые и новые формы. Пройдитесь по городской улице, вглядитесь в лица: горестные ромбы, суровые и непокорные прямоугольники, дьявольски ненастные чечевицы, насмешливые щели – глаза, глаза, глаза…

И юной яркости глаза до самой смерти не утратят, если живет в них любовь. Земная любовь, которая родилась в море.

VI

Витосу снова «повезло»: по приказу старпома он и Коля Худовеков были откомандированы с палубы в распоряжение старшего механика для покраски машинного отделения. А что такое машинное отделение плавбазы? Это ужас что такое! Отсюда, сверху, где сидят сейчас на подвесках Витос, Коля и практикант-моторист, до низа, до палубы машинного отделения, которую все зовут здесь просто «плиты», потому что там и в самом деле настелены стальные рифленые плиты, черно-синие, блестящие от соляра, которым их протирают на каждой вахте – по шесть раз в сутки, – так вот до этих плит от световых машинных люков-капов не меньше двадцати метров! Столько же, если не больше, занимает машинное отделение в длину и, пожалуй, не меньше в ширину – этакий «кубик». В самом центре куба высится собственно машина – главный дизель зверской мощности – в семнадцать тысяч лошадиных сил. Слон, мамонт, паровоз – все это игрушки по сравнению с судовым дизелем. Скорее, это дом, трехэтажный железный дом с наглухо забитыми дверьми и окнами. Семнадцать тысяч лошадей, которых сумели загнать в него, похоже, сбесились там от тьмы, тесноты, угара, они ржут, мечутся, бьют копытами во все стороны, хором утробно вздыхают и чихают. И от всего этого их темница не переставая дрожит и раскачивается. Вокруг железного дома-дизеля, на высоте трех-четырех метров, по всему машинному отделению – от носа до кормы и от борта к борту – идет прозрачная палуба. Это так называемые вторые решетки, натуральные дюралюминиевые решетки, по которым вначале и ступаешь-то со страхом, пока не обвыкнешь. На них полно электромоторов, вспомогательных механизмов и ящиков. Стены машинного отделения, поднимаясь, здесь несколько сходятся, идут с наклоном внутрь, отчего третьи решетки по площади вдвое меньше вторых. Тем не менее на них просторней и светлей, но и тут по переборкам натыкано железных ящиков-цистерн с табличками: масло, топливо, вода.

Вот и сравните теперь… Да, Колонный зал наверняка проще красить. К тому же его не надо перед покраской мыть. А здесь предстояло еще все эти сотни квадратных метров, увешанные черт-те чем и увитые, что лианами, сотнями труб, отдраить от липкого, маслянисто-крупитчатого налета.

– С-с-с-с, – протяжно свистнул сквозь зубы Коля Худовеков, смешно очертив головой все это сверху донизу, – да нам здесь с неделю сидеть, братишки.

– Я вам дам «с недевю»! – раздалось откуда-то сверху. И все трое, как по команде, задрали головы. С палубы в раскрытые машинные капы заглядывал стармех.

– Вячеслав Юрьевич, – вскричал Мотылек (так звали в машине практиканта-моториста), – а чего нам резиновых перчаток не дали?

– Я вам дам «с недевю», – повторил свое стармех. – Чтоб через три дня бвестево мне! Вы ж – комсомовьская бригада!

Он улыбался, похоже, каким-то своим мыслям. На круглом, кошачьем лице его сидели добрые и хитрые глаза, умевшие вот так уйти внутрь и одновременно по-хозяйски окидывать свою вотчину – машинное отделение. «Шкодный стармех», – весело подумал Витос. А как он смешно картавил!

– За недевю, комсомовьцы, я один бы все сдевав. День – он двинный, за сегодня помоете, а завтра и посвезавтра – цевых два дня вам – мавярам!

– Да ведь тут только одних ящиков и электромоторов – за три дня не выкрасить, – застрочил Коля со свистом.

– Ну и пувемет! – сказал стармех, и все дружно грохнули. Он посмеялся вместе со всеми и продолжал: – Ты погоди пуви пускать, узнай сначава, что девать надо. Эвектричество вас не касается – покрасят эвектрики. Там, – он ткнул пальцем вертикально вниз, – на пвитах все сдевают мотористы. Так что вам всего ничего оставось.

Он продолжал хитро улыбаться, как бы говоря: «Ну что, хороший я организатор, умею убеждать?»

– Вячеслав Юрьич! – снова возопил Мотылек. – Резиновые перчатки! Антинакипином ведь моем!

– Я бы тебе, говубь, вайковые дав, кабы у меня быво, – ласково сказал стармех, словно прося сочувствия: вот, мол, нищета в машине, а с меня требуют, войдите тоже в, мое положение.

– Хитрован он еще тот! – сказал Мотылек, когда стармех ушел.  – Все у него есть, я-то знаю – я в машинной кладовке недавно работал.

– Скажешь тоже, – вступился Витос за симпатичного ему стармеха. – Для чего ему «зажимать»? Что он, в резиновых перчатках на берегу в театр пойдет?

– Понима-а-ал, бы ты, – зло затянул Мотылек. – Он медные электроды на них выменяет. «Ченч» сделает на другой базе. Усек? Я-то знаю. А электроды – еще какой дефицит, ему за них на любом судне что хочешь дадут – и иглы к форсункам, и плунжерные пары, и какие захочешь прокладки. Усек?

– Ну ты, гусек, хватит тебе машинные байки рассказывать, – прервал диспут Коля. – Слыхал – три дня на все нам – малярам. Давай работать.

– Кончай «пуви» пускать! – огрызнулся Мотылек. И бригада весело взялась за дело: выпустил пузыри и едкую пену антинакипин, растворяясь в горячей воде, заширкали по копченым машинным переборкам капроновые щетки, первозданными белилами засветились первые отмытые квадратные метры. Работалось здесь хорошо: снизу, от дизеля, идет приятное тепло, а сверху, через раскрытые капы, падают волны свежего морского воздуха. До чего же он, оказывается, вкусный, подумал с удивлением Витос, а ведь там, на палубе, совсем этого не замечаешь, не ценишь.

Вольные пространства под капами, где могли разгуляться щетки, быстро кончились. Пришлось брать тряпки в руки, чтобы лавировать в переплетениях труб и кабелей, в узких коридорчиках между подвесными цистернами и бачками. Там особенно много скопилось грязи и пыли, круто замешенной на машинном масле. Похоже было, не один год в эти темные места не заглядывали ни тряпка, ни кисть.

Грязная вода каскадами сбегала из-под рук на переборке, оставляя широкие светлые борозды: антинакипин разъедал даже старую краску. Когда закапало и потекло на плиты, к ним наверх поднялся вахтенный моторист, или по-машинному мотыль.

– Эй, бригада, вы че не предупредили, что мыть начали? Нам же на плешь капает!

Он застелил края решеток брезентом, и с минуту смотрел, как орудуют ребята щетками и тряпками. Коля опустил свою подвеску ниже всех: он работал, как и говорил, проворней других. Моторист, встав на цыпочки, заглянул в его ведро.

– Это ж антинакипин!.. А я думал, мылом моете. Во даете, гвардейцы! А че ж без перчаток? Руки небось не у завснаба получили?

– Да-а, – заныл Мотылек, – дед не дает. Говорит, нету.

– Че ж ты, корешок, сразу к нам не спустился? Не-е, парень, так вы много не наработаете, – покачал головой мотыль, – так у вас к вечеру все руки язвами пойдут. Вы ж матросы, – обратился он к Коле с Витосом, – вот и сходили б к старпому – давай, мол, чиф, перчатки, мы ж твои кадры…

Коля спрыгнул с подвески, юркнул по трапу куда-то вниз. Мотылек вынул сигареты, царски щедрым жестом протянул Витосу:

– Кури, пока наш «бугор» бегает.

– Не курю, – отрезал Витос.

– Здоровье бережешь?

– Берегу.

Мотылек успел сделать всего две-три затяжки, как появился Коля, развел руками:

– Тю-тю, хлопчики. Эдуард Эдуардыч к деду послал. У него, говорит, есть точно, хорошо, говорит, попросите.

– Все понятно, – скорчил гримасу Мотылек. – Пошел я вниз.

Он съехал по релингам трапа. Витос, задумчиво глядя вслед ему, сказал:

– Я раньше тоже так катался, по школьным перилам, пока…

– А я и сейчас так катаюсь, – успел вставить Коля и улыбнулся.

– …пока один раз не располосовал обе ладони. – Он отер руки о штаны и стал разглядывать белые, уже разбухшие от едкого раствора ладони. – Кто-то повтыкал в перила обломки лезвия…

– Есть же такие подлецы! – выпалил Коля. – А деда возьми, чем он лучше? Тоже хорош, шельмец!..

– Лучше, – убежденно сказал Витос.

– Тем, что подсунул нам это, – Коля кивнул на ведро с раствором, – и перчаток не дает, да?

Перед внутренним взором Витоса возникла веселая кошачья физиономия деда, губы его, произносящие «ну и пувемет».

– А может, у него их и в помине нет, может, он давно их выменял на эти самые форсунки. Может, без них и двигатель бы «скис», и база бы стояла, и никто б ничего не заработал…

«Оттого, что в кузнице не было гвоздя», – мысленно добавил Витос.

Вчерашнее свидание подняло душу счастьем, и какие перчатки, какой антинакипин могли сейчас затмить этот солнечный свет!

– Может, может, – проворчал Коля и брезгливо взял в руки тряпку.

Они вдвоем успели вымыть изрядный кусок переборки, когда на третьих решетках появился наконец Мотылек. В руках у него была яркая консервная банка из-под ананасного сока, который на днях продавался в судовой лавке. В банке был солидол.

– Налетай, ребята! – сказал Мотылек, словно угощал всех соком, и сам первый поддел на палец кусок повидла-солидола. Коля с Витосом соскочили с подвесок и намазали себе кисти рук. Поверх натянули рыбацкие вязаные перчатки, и работа пошла веселее. Вначале еще перекидывались короткими репликами, шутками, а потом увлеклись и засопели в одиночку. Объединялись, лишь когда передвигали подвески.

Два часа прошли в работе незаметно. На перекур Мотылек предложил спуститься в машину. Стащили с рук набрякшие солидолом и отбеленные раствором перчатки, соскользнули по двум крутым трапам и очутились в грохочущем машинном мире.

Наверху куда тише. А здесь грохот окружает тебя со всех сторон – с уханьем бомбит сверху, из гигантских цилиндров главного дизеля, двигатели-вспомогачи обстреливают с флангов, хищно чавкают отовсюду бесчисленные клапана и насосы, В этом бешеном грохоте, чиханье и чавканье нет ничего не только человеческого, но и звериного. Тигриный рык, леденящий душу, по свидетельству охотников, здесь наверняка показался бы им приветом из живого, милого сердцу мира природы.

Сложный машинный мир. В нем попросту глохнешь, думает Витос, невольно тряхнув головой. А молодой здоровяк механик, тронув за локоть моториста, показывает пальцем на очумелых матросов, что-то кричит прямо в ухо мотористу, и оба, довольные, улыбаются. Внезапный трезвон прерывает машинную идиллию, пронзает даже грохот. Механик бросается прямо на Витоса, толкает его плечом и хватает какую-то ручку над головой. Насмерть перепуганный Витос отпрыгивает в сторону и круглыми глазами следит за его действиями: поворот ручки прекращает звон, стрелки машинного телеграфа, так напугавшего парня, сходятся на надписи «стоп». Механик уже стоит у подножия главного двигателя и снова улыбается. Раз – и он одним движением укрощает ревущую стальную громаду. Что-то где-то оглушающе шипит, всхлипывает, всхрапывает и, наконец, угомоняется, смолкает. Треск вспомогачей кажется теперь игрушечным. Можно и оглядеться.

Заснувшее чудовище-дизель дышит на тебя через все поры горячим маслом, запахом жареной конопли – неживым, хоть и жарким, машинным потом. Витос осторожно прикладывает ладонь к его крашенному под слоновую кость боку и отдергивает – горячо. Коля рассматривает приборы на пульте управления. Мотылек подходит к Витосу:

– Айда, покажу тебе судовую электростанцию.

Витос с готовностью шагает за ним. Через овал клинкетной двери они, а следом и Коля Худовеков, попадают во второй зал, размерами ненамного уступающий первому. Здесь «молотят» полдюжины дизель-генераторов, дающих ток на лебедки, транспортеры, насосы, освещение и на другие нужды плавбазы.

– По-нашему, «динамки» называются, – гладит дизеля Мотылек. – Каждая на пятьсот «лошадок». Здорово, а?

Ему приходится кричать, а слышно его как сквозь вату. Да-а, думает Витос, работа здесь не подарок. В это время подходит здоровяк механик, поднимает одну из плит рядом с «динамкой». Под плитами оказывается пространство в метр высотой, заполненное сплетениями труб. Стоя на коленях, механик отыскивает нужную ему трубу, нащупывает под ней краник, возится с ним. Перед мысленным взором Витоса на миг появляется родной дунайский берет – кусты, бурьян я бульдозер, роющий котлован под фундамент будущего дома. Рыча, как вот эта «динамка», бульдозер срывает с земли покров, и обнажаются под ним сплетения разноцветных и разнокалиберных корней. Машинный мир, оказывается, так же сложен, как природа, думает Витос. Додумать ему не дает Коля, дергает за рукав, показывает на часы, машет – пошли.

– «Невегко на свете пастушонку Пете, трудно с хворостиной управлять скотиной» – так встретил их наверху дед и, когда Коля заулыбался, добавил: – Чего увыбаешься? Я уже повчаса тут стою, а комсомовьской бригады свед простыв.

– Что, и покурить нельзя? – это Мотылек.

– Кури, но, гвавное, не забывай: отчет по практике я подписывать буду. Чтоб это посведний раз быво! – погрозил он пальцем и отчалил вниз, в машину.

После обеда перешли на вторые решетки, в тесноту и духоту, насыщенную угарными парами. Двигатель снова гремел и дрожал, как вулкан: плавбаза носилась по Берингову морю за траулерами, а те – за рыбой. Работали почти без перекуров, и, изрядно очумев на вторых решетках, бригада к концу дня, себе на удивление, осилила помывку машины.