Текст книги "Час отплытия"
Автор книги: Борис Мисюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
VIII
Вячеслав Юрьич Перепанский стоит на мостике «Удачи» рядом с Эдуардом Эдуардычем Человечковым. Старшего механика и старшего помощника капитана плавбазы связывает еще дофлотская дружба. Точнее, они просто учились в одной мореходке, а сдружились уже здесь, на борту «Удачи». Дневная вахта чифа (и это вошло для обоих в привычку) стала временем встреч и курсантских воспоминаний друзей. В отличие от старпома, старший механик вахты не стоит, и если база не на ходу (не в проливе, не в тумане) и в машине хотя бы относительный по: рядок, дед волен распоряжаться своим временем. Чифов матрос Коля Худовеков уже привык к гостю на мостике, привык к его веселому кошачьему лицу, к постоянным подначкам;
– Что, Никовай-нидворай, опять будешь нас гонять по рубке дипвомом? – это о швабре, которой Коля шурует по линолеуму рулевой рубки. – Он у меня вот замовотив повста ковов на покраске, – это уже обращаясь к старпому, – теперь у тебя мовотит. Так и миввионером можно сдеваться, а?
Эдуард Эдуардович словно не замечает шкодливой улыбки кореша-деда. Он никогда не разделяет его шуток с матросом, не изменяет правилу дистанции с подчиненными. Дед всегда смешит его неисчерпаемыми хохмами времен «бурсы», порой доводя до слез, но, как бы чиф ни изнемог от смеха, стоит только Николаю обратиться к нему, Эдуард Эдуардыч вмиг перевоплощается, чтобы весомо уронить: «Ну конечно» или: «Нет, этого можешь не делать», и тут же напрочь забывает о матросе, снова как будто включает смех и басит, отвернувшись к деду:
– Ну, уморил. Славка, ну хохмач!
Сегодня у них разговор идет о водке. Дед рассказывает, что один из его мотористов ходит пьяный, «как дохвая севедка», и после допроса с пристрастием признался, что достал на перегрузчике две бутылки по пятнадцать рублей. А нет ли там, на «Посейдоне», кого из «бурсы», закидывает дед, но чиф с величественной безнадежностью поводит кудрявой головой из стороны в сторону: нет, уже все проверил. И выдает встречную «идею»; проведи, мол, разведку по механической части. Дед идею ловит влет, и вот уже щелкает передатчик «корабля», вспыхивает красная лампочка на щитке, и дед вызывает «Посейдон» на канале ближней связи. Но нет, фамилии механиков перегрузчика его не радуют. Тем временем Коля подбирается с «дипвомом», кладя по зеленому пластику ровные влажные мазки. Излюбленное место корешей – за радиолокатором.
– Ты водку пьешь? – внезапно озадачивает Колю дед.
Коля, смешно гримасничая, распрямляет затекшую спину:
– В море не пью.
– Свою! – блудя круглыми глазами, соглашается дед, – а кабы кто навив?
– Даже если б налил, – невольно улыбается в ответ Коля. – Только на берегу – по праздникам, ну еще за приход в порт можно.
И краснеет, поймав короткий строгий взгляд старпома.
– Пвохие моряки пошви, Эдуард Эдуардыч, ты согвасен со мной? Не пьют, курят не взатяжку, мышей не вовят…
Чиф отрешенно смотрит вдаль, на чукотские сопки. И дед продолжает, теперь уже будто сам с собой:
– А я с шестнадцати вет уже по-черному гвушив. Считай, стаж – двадцать годов без мавого…
– Соловья баснями не кормят, – обрывает чиф дедовы откровения, берет микрофон, и спикер разносит по палубам и каютам его командирский глас:
– Мотористу Шестерневу подняться на мостик!
Заканчивая приборку, Коля протирает старым полотенцем узкий подоконник и видит в лобовом стекле, за которым уже воцарилась ранняя чукотская ночь, отраженного Шестернева, квадратного битюга-моториста с огромной лохматой головой, прозванного в экипаже Шестеркой за добровольную роль денщика при стармехе; видит, как дед что-то шепчет ему, склонившись, в ухо. Шестерка исчезает так же бесшумно, как появился…
В старпомовской каюте дым висеть коромыслом не может: три иллюминатора в каюте, даже не иллюминаторы, а окна – большие, квадратные, с видом на главную палубу и на правый борт. Да два вентилятора по переборкам, японские, с клавишами. Вообще у чифа в каюте собрано все самое лучшее по базе – телевизор, магнитофон, часы с боем, настольная лампа с абажуром в виде аквариума, кофейный сервиз. Собственно, ничего удивительного, потому что в ведении старшего помощника – все судовое хозяйство. А стереомагнитофон он выпросил еще на стоянке у капитана, который собирался отдать «эту дрянь» кому-то на берегу. Для капитана плебейская гармошка – музыка, а стереозаписи «русских соловьев» – эмигрантов нехороши. Ну, что ж, одному по вкусу попадья, а другому – попова дочка…
Залихватский «Казачок» скачет по каюте, прыгая из двух динамиков, висящих над вентиляторами, которые неутомимо кромсают сигаретный дым трех персон, ужинающих «тет-а-тет».
Сам Эдуард Эдуардыч утопает в своем любимом низком кресле и «ловит кайф», отвесив нижнюю челюсть, а в зубах его зажата с умелой небрежностью гаванская сигара. На диване напротив расположились стармех и девушка в полной экипировке – в перламутровой помаде, сиреневых «тенях», декольтированной импортной кофточке. Она похожа на сестру стармеха – высокий коктейль прически не может скрыть кошачьи черты круглого лица. Старпом ее так и зовет – Киса:
– Киса, поухаживай за нами, видишь, в тарелках скучновато.
Девушка послушно выгребает в тарелки остатки гуляша из вместительной супницы.
– Вот так, Киса, – говорит чиф тоном дрессировщика.
– Что ты все Киса да Киса, – игриво возмущается дед, – мама дочку, надо повагать, не так называва?
– Конечно нет! – девушка улыбается деду. – Это все он, он выдумал мне кошачье имя.
Кокетливое «он», выдающее их близость, вызывает едва уловимое самодовольное движение красивых ресниц старпома.
– Меня зовут Луиза, – продолжая кокетничать, говорит Киса и рассчитано обнажает коленки, усаживаясь на свое место рядом с дедом.
– Вуиза, – повторяет дед в упоенье. – Вуиза – коровева стриптиза.
Ее зовут просто Лизой, и старпом чуть приметно улыбается, думая: «Да, Киса-Лиза, в Голливуд тебя, конечно, не возьмут, это здесь, на безрыбье, ты за первый сорт сходишь. Впрочем… – Он неожиданно вспоминает камбузницу Курилову, Золушку последнего бала, – впрочем, и на безрыбье иногда кое-что по-па-да-ет-ся. – Чиф мечтательно выпускает кольцо дыма, которое тут же хватают и треплют вентиляторы. – Да, эту крошку чуток образовать бы – привести в порядок прическу, туалет: одеть во французскую батистовую ночнушку и красное макси-платье с блестками и глубоким, как вот у Кисы, вырезом. Тогда с ней не стыдно будет показаться».
Размечтавшись о береговых гостиных, в которых доводилось ему блистать, Эдуард Эдуардыч вдруг с неодолимой страстью захотел очутиться сейчас там, среди хрустального блеска и хрустального звона званого ужина, он даже, как бывало, услыхал восхищенный ропот за спиной: «Какая пара… Ах, какая милая пара – этот моряк с Золушкой…»
Дзынь-н-нь!.. Это разбились хрустальные мечты старпома – он явственно увидел сияющий взгляд камбузницы Куриловой, адресованный мальчишке, сыну лебедчика Апрелева. Весь праздничный вечер этот сопляк не отходил от нее, ни одного танца не дал ей ни с кем станцевать, а она была хороша – просто розанчик, правда, платье на ней, зеленое в полосах, было невыразительно, но… розанчикам необходим садовник, а не мальчишка-вор, сигающий через забор на клумбы. А она глядела на него как на принца. Долго ли девчонке засуричить мозги…
– Эдик! – Киса смотрит на него удивленными, кошачьими глазами. – Что это сегодня с тобой?
Дед улыбается иронически и самодовольно:
– Наш Эдуард Эдуардыч, надо повагать, экскурсию в свои детские годы совершав…
Дернувшись, старпом чуть не выронил изо рта сигару, подхватил ее и положил на край стола. По-прежнему орет динамик, в приоткрытый бортовой иллюминатор противно тянет рыбой. Ничего не изменилось вокруг – осточертевшая каюта, обрыдлое море за бортом, кошачья морда изрядно приевшейся Кисы…
Дед с Кисой обмениваются улыбками. «Прекрасно, – думает чиф, – они очень подходят друг другу, кошка и кот». Он механически повторяет про себя эти слова: кошка и кот, кошка и кот… И вдруг, будто его осенило, рывком поднимается с кресла, делает два решительных шага к письменному столу, над которым в красивом, под красное дерево, ящике спрятан спикер, и объявляет:
– Шестерневу зайти к старпому!
Две пары кошачьих глаз недоуменно смотрят ему в рот.
– Извини, Киска, – говорит деловито чиф, – я забыл, нам с Вячеславом Юрьичем нужно срочно решить одно дело. Ты займись пока чем-нибудь в его каюте. Славка, проводи ее к себе, включи приемник там, пластинки и приходи.
– Пойдем, Вуиза, – дед с видимой радостью исполняет просьбу кореша. Их каюты – напротив, через длинный коридор, идущий от борта к борту. Дед заводит гостью к себе, усаживает на диван и, склонившись, целует взасос. Киса не сопротивляется, но потом говорит почти строго:
– Бессовестный, Вячеслав Юрьич. Разве так можно? Мы с вами почти ведь незнакомы.
– Вуизочка, – щебечет сияющий дед, – вы просто превесть! Будьте хозяйкой. В буфете, на верхней повке, есть конфеты и кофе, сыр в ховодивьнике, чайник в ванной, радиова вот, я постараюсь надовго не задерживаться.
Возвращается дед заметно оживленный и напропалую, с энтузиазмом болтает о какой-то «идее». Чиф, невольно заражаясь дедовым возбуждением, смотрит на него почти восхищенно: «Ну и котяра! Выключить сейчас свет, его глаза гореть будут».
– Свушай, какая у меня идея, Эдик! – дед даже побагровел от распирающей его «идеи». Ведь тут до посевка Беринговского добраться – раз пвюнуть, вёд еще нетовстый, так?
Чиф утвердительно кивает, но в глазах у него («идею» дедову он схватил на лету) играет ирония: мол, близок локоток, мол, видит око…
– Ну, свушай, – многозначительно прикрыв глаза, говорит дед. – Идея такая: ты идешь к капитану и говоришь, что вот, мов, провизионка пустая, мясо, мов, на исходе, работать нам еще довго, месяц почти… Секешь? – дед ухмыляется все хитрей и хитрей и, видя, что выражение чифова лица меняется соответственно, продолжает: – Капитан подзывает СРТМ, и ты посываешь на нем за мясом товарища завпрода. Во-от, – переводит дед дыхание, – а я снабжаю его вавютой, рубвиков шестьсот… и Степа привозит нам коньячок. Ни много ни маво – ящичка три. Ну как, согвасен?
– Ну ты даешь. Славка, ну и аппетит! – В глазах чифа смешиваются испуг и восхищение. – А где столько денег взять?
– А вот! – дед, как фокусник, выхватывает из внутреннего кармана растрепанную пачку десяток, в ней рублей шестьсот-семьсот, не меньше.
– Ты их сам печатаешь, что ли? – шутит чиф и непроизвольно глотает слюну, представив ящик с коньяком.
– Хм, печатать пока не научився, – хмыкает дед, – а вот мышей вовить могу.
Чиф раскалывается от смеха: так неожиданно и точно подходит дедовой физиономии эта фраза о мышах.
– Ну, Славка! Ну молодец! – отдышавшись, говорит чиф.
А дед все еще не поймет, чем же он так уморил его, и симпатично хлопает рыжими ресницами.
– Юмори-и-ист, – чиф, все еще в восторге, качает головой. Взгляд его останавливается на пачке денег, и он спрашивает, кивнув на них:
– Нет, а откуда все-таки?
Дед прячет пачку обратно, цыкает зубами, в которых застряло мясо, и говорит, с улыбкой глядя прямо чифу в глаза:
– А ты акт на покраску машины подписывав?
– Да, – соглашается чиф, тщетно пытаясь сообразить, – я подписывал и капитан подписывал.
– Ну вот, а кто ее красив, знаешь?
– Знаю только, что ты у меня двух матросов брал в помощь.
– Во-от… С ними еще мой практикант трудився. И все. Поняв? А наряды я выписав еще на двоих – на Пашку Шестернева и на третьего механика. Секешь?
– Ну, и по сколько вышло на каждого?
– Всем по семь, своим по восемь, – пытается улыбнуться дед, но вместо обычной кошачье-обаятельной улыбки на его лице мелькает и тут же исчезает вороватая ухмылка. – Никоваю твоему и пацанам – по повста ковов, ну а третьему и Пашке – по шесть сотен.
Глаза у чифа на мгновение округляются. Мелькнувшие в них страх и удивление заставляют деда отвести взгляд. Где-то глубоко-глубоко, на самом дне души Эдуарда Эдуардыча, в этот миг произошло шевеление – вроде как пятимесячный детеныш повернулся в материнской утробе. И не только шевельнулся, но и успел пролепетать что-то едва внятное: нехорошо, мол, плохо это, остановись… Но это длилось лишь мгновение, и голосок, повторяю, был не внятнее лепета. Чифов бас легко заглушил его:
– Ну и жук ты. Славка! И в самом деле мышей можешь ловить, да еще и каких жирных… Силе-о-он…
– Не зря меня, Эдик, в «бурсе» прозвави так – Пан, – серьезно, но уже с облегчением заговорил дед. – Помнишь, как маявись в «бурсе»? Выпить все хотят, а грошей тю-тю – ни у кого нет. Где достать? Никто не знает. Одни предков трясут, другие невест… А Свавка Пан знает. У Свавки предки – из них бвохи не вытрясешь. Ну вот, – дед глубоко, вкусно затягивается. – Придешь с занятий, в экипаже – тоска зевеная: кто штаны на койке ватает, кто в окошке торчит… А тут как раз рябчики привезви…
– Тельняшки, что ли?
– Ну да, мы их рябчиками называви. Ну вот, привезви, значит, новые рябчики, и комроты раздает всем. Я им – идею: не спешите напявить, в старых проходим, давайте загоним и устроим сабантуй. Идея прошва на ура. А кто загонять будет? Опять Свавка Пан… Ну и пошво, и пошво… На практике в море потом и водкой торговав – как вот на «Посейдоне», товько на нем бутывка – пятнадцать ковов, а мы по двадцать и даже по тридцать брави, а в Бристовьской экспедиции один раз до сорока догнави. Сорок ковов за бутывку водки! Представвяешь?
– Да был я в Бристоле, знаю, – угрюмо подтверждает чиф, пожевывая кончик потухшей сигары.
– Эх, Эдик, – хлопает дед по чифову плечу. – Загубит она нас, родимая.
– Это уж точно, – чиф трет лоб, потом бьет себя кулаком по колену. – Если б не она, я давно бы капитан-директором был!
– Да, сгубива она тавантов немаво, – вторит корешу дед. – Кабы не она, я кандидатскую точно б сдевав, а может, и докторскую… Доктор технических наук Вячесвав Перепанский! А?
Открывается дверь, заходит унылый Шестерка. В руках у него ничего нет.
– Что, Пашка, пустой номер? – скисает дед.
– Угу.
– Садись, Паша, – ласково говорит чиф.
С минуту все молчат, как будто задумчиво, но в конце тягостной этой минуты взгляды всех сходятся на пустом столе. Пустота словно повисает в каюте. О чем говорить?..
– Ну, что – по домам? – спрашивает у пустоты дед.
– Да нет, – торопливо возражает чиф, – у меня еще есть дело к Паше.
– Я не нужен? – дед встает.
– Нет, – чиф отрицательно качает головой.
– Тогда – будьте здоровы, я пошев. – Дед медленно, словно крадучись, идет к двери, и пока не выходит в коридор, на финишную прямую, его не оставляет чувство, что вот-вот чиф окликнет его и спросит про Кису. Всеми помыслами дед уже там, у себя в каюте, где «Луиза – королева стриптиза» целый час пьет в одиночестве кофе и курит в ожидании коренной перемены в судьбе.
А в чифовой каюте в это время происходит вот что.
Чиф. Паша, ты седьмого был на вечере?
Шестерка кивает утвердительно.
Чиф. Танцевал?
Отрицание – тоже головой.
Чиф. Ну а пацана апрелевского знаешь?
Снова утвердительный кивок.
Чиф. А камбузницу Светку Курилову?
Неподвижность и молчание.
Чиф. Ну, маленькая такая, в спортивном трико бегает, видел?
Кивок.
Чиф вздыхает. Ну так вот, Паша, нужно, чтоб апрелевский пацан оставил ее в покое, понимаешь?
Опять кивок.
Чиф. Он седьмого, на вечере, закрутил с ней. Может, видел?
Нет – мотнулась лохматая голова.
Чиф. Ну, в общем, Паша, с меня магарыч. Ты понял?
Кивок.
Чиф, поднимаясь. По рукам?
Шестерка, видя занесенную чифову ладонь, встает и медленно, будто нехотя, выдвигает лапу, похожую на кочегарскую совковую лопату.
Хлопок, скрепивший еще один военный союз, совпадает с первым ударом часов. Оба вскидываются на них, чиф плюет: тьфу! Шестерка покидает каюту. Часы бьют полночь.
IX
Остров… Вы не представляете, какой это подарок природы – вдруг то ли из-под воды, то ли с неба явившийся остров. Много дней вокруг – только синее и голубое с голубоватой облачной пеной, только шуршание пены вдоль борта, только один-единственный соленый, йодистый, запах… И вдруг – зеленый остров! Среди безраздельно господствующего синего вдруг эти краски – коричневые и сизые, как голубиное крыло (это обрывы), сверкающие белые ожерелья у их подножий и, главное, зелень, зеленая трава, зеленые деревья, лесные запахи – откуда все это?..
Остров… Земля!.. Вот так, наверное, кричали Колумбовы матросы: «Земля-а-а!..»
Бух-бух-бух… Духовой оркестр усердно дул в трубы и бил в барабан. Он безбожно фальшивил. Но оркестр – видно было – отдавал все что мог, от души приветствуя гостей острова.
Чудо-остров! Он мог лишь в самом фантастическом сне присниться. Трава здесь, и та как на другой планете: стебли у нее – жесткие коленчатые трубочки, листья – зеленые лезвия, стрелы, что угодно, но только не те, всем известные и привычные листья травы-муравы. Потом уже сказали, что это и не трава совсем, а карликовый бамбук! И тут же, рядом, растут вековые сосны с зелеными бородами мха на ветках, солнечные рощицы берез, рябина, смородина, какие-то кусты, которые, сказали, нельзя ни в коем случае трогать. И конечно же, Светка потрогала эти кожистые трехлистники на гладких веточках, и потом на тыльной стороне кисти, которой она коснулась ипритки (так странно называется это коварное растение), вспухли волдыри и долго не проходили. Но это все ерунда на постном масле, а вот тисы, толстоногие, хмурые и все – такие смешные великаны, которым за тысячу лет, – это да!
С моря остров видится островом, а высадись, поживи немного на Нем, и окажется – это целая страна зеленых просторов, журчащих речек, причудливых скал, птиц и зверей. Остров – лучшее место на земле. Курильский остров Шикотан! Как же изумлялась Светка, когда узнала, что в переводе с айнского (айны – аборигены Курил) Шикотан значит – «лучшее место».
В семнадцать лет мир полон чудес. И если ты не сидишь на месте, а бежишь, летишь чудесам навстречу, жизнь твоя еще в сто раз полнее, в сто раз интереснее любой, самой полнокровной городской жизни. Неужели мама не поймет, что здесь, только здесь, на острове, а не в консерватории, может быть по-настоящему счастлива ее дочь? Ты же сама говорила, что семнадцать – лучшая пора в жизни. И не ты ли сама в семнадцать учинила бунт дома и сбежала от бабки с дедом на целину? Значит, и мне теперь нужно суметь на «отлично» жить-работать, везде искать и находить красоту.
Насчет красоты Светка, конечно, малость загнула. Работа на рыбокомбинате была тяжелая, очень тяжелая, если укладываться в норму. А норма – тысяча двести баночек за смену. В каждую баночку нужно уложить пятнадцать – двадцать кусочков сайры, причем не как-нибудь, а «розочкой». А смена – это двенадцать часов. После смены все девчата обычно занимались руками. Использовались для этого мази всех известных марок, изобретались самодельные, но все равно спастись от сайрового дерматита (с научным названием болячка!) было трудно. В резиновых перчатках – не работа, это известно всем, и врачам в том числе. И сотни мелких, почти невидимых порезов и царапин «расцветали» на руках укладчиц настоящими «букетами» нарывов. Светке удалось изобрести «бальзам Куриловой» – сметана с марганцовкой и вазелином, но сметану в поселок привозили раз в неделю, и за ней нужно было стоять в очереди.
Сайровая путина закончилась в октябре, студенты и большинство сезонниц покинули остров, а Светка осталась. И влюбилась в Шикотан на всю жизнь.
За осень, зиму и весну – до следующей путины – она с геологами и девчатами-старожилами облазила все сапки, берега заливов и бухт, все самые потаенные уголки острова.
В двенадцати километрах от поселка находится Край Света. И если остров Шикотан – чудо, «лучшее место», то сердце чуда – мыс Край Света. Там есть все! Сопки с заснеженными вершинами, раздольные просторы в цветах и травах по пояс, ключи с живой водой, обрывы и скалы, неожиданно похожие то на богатыря в доспехах, то на мамонта, пьющего океан. На гальке, в прибойной полосе, ты увидишь только плавник и никаких следов цивилизации. А чуть подальше, под отвесной скалой, на темном вулканическом песке, как «на неведомых дорожках следы невиданных зверей», увидишь ты следы сотен копыт. Здесь, на просторах Края Света, живет вольное стадо диких лошадей, и под прибрежной скалой они вытоптали площадку, укрываясь зимой от снежных зарядов и злых норд-остов. Стаду не больше четверти века от роду: именно тогда вулканологам, живущим на острове, прислали технику – вездеходы, и пятнадцать рабочих лошадушек были отпущены на свободу. И какими же красавицами стали они на воле, как разрослось, расплодилось свободное стадо – мустанги Шикотана. Дожди купают их, ветры расчесывают им хвосты и гривы. Край Света кормит их буйными травами и поит родниковой водой, и никакой самый заботливый конюх, ни один, самый лучший конный завод не могут похвастать такими чистыми и красивыми животными. Любоваться собой они позволяют теперь только издалека.
Край Света… Светлана ходила туда уже одна. Она могла часами просиживать на склоне сопки, с которой открывалась долина. Лошадей (название долине она дала сама), просто сидеть в траве, перебирать в пальцах стебли, твердые бутончики полевых цветов, листья, смотреть на пасущееся вдали стадо. Стадо уже перестало бояться ее, подпускало все ближе и ближе каждый раз. Может быть, ее одну на всем острове! Светлана не раз видела совсем близко, как белоногий жеребенок сосал пасущуюся мать. Стадо доверяло ей все больше. И однажды Светлана стала свидетельницей их любовных игр… Это было красиво, величественно, чуть-чуть страшно даже и вовсе не стыдно. Но ни за что в жизни, никому, никогда она не расскажет о том, что видела.
Здесь на Краю Света она пробовала писать стихи, рисовать, сочинять музыку. И все, все получалось! Да и не могло не получаться – ведь бриз, веющий с океана, сам шептал ей слова, облачные тени, плывя по долине, оживляли пейзажи, а в солнечных лучах-струнах, запутавшись, как в паутине, басили шмели.
Светлана жила теперь с девчатами, которых хорошо знала, с которыми сроднила ее островная зимовка.
Курилова (Светок полцеха) считалась уже опытной укладчицей и делала две, а при крупной рыбе и три нормы в смену. Девчонки из новеньких не оправлялись и с одной, особенно в ночную смену. Вот стоят на конвейере, руки – пучочком в банке, спят. Светке и смешно, и жалко их. Потеребишь – проснутся. А через пятнадцать минут – глядь – у них снова глаза закрыты.
В конце путины в одну из подруг влюбился молодой штурман с сейнера и пригласил ее как-то сходить на лов сайры. Светка упросила взять и ее.
И вот, урча мотором, сейнерок покидает на закате бухту. Огромное солнце торжественно, медленно погружается в палевое море. Но едва море хорошо ухватилось за солнце, как оно быстро-быстро стало тонуть, и в считанные минуты на его месте остался лишь оранжево-алый шар, а еще минут через десять поползли откуда ни возьмись, как лазутчики, туманы, тучи, сумрак по горизонту. На востоке море превратилось в мягкого молочно-голубого цвета ткань, нежнейшую, гладкую, тончайшую. Даже акварель была бы грубой для передачи этой закатной нежности моря.
Вода чуть слышно шелестит вдоль борта, сейнерок торопится, бежит в район лова. Ночь нахлобучивает на море черный, усыпанный холодными бенгальскими искрами колпак. Но море дышит теплом, рыбным, водорослевым запахом. И так хорошо стоять одной на затемненной корме, смотреть, как в тугую косу, растущую от винта, вплетаются звездные нити, и всей грудью вбирать воздух океана и неба.
Прожектор с верхнего мостика медленно шарит по воде, и видно порой, как в ярко-голубых полосах серебряными искрами прыгает резвая сайра. Двигатель замолкает, включаются яркие люстры, висящие по бортам над водой, и судно какое-то время бесшумно скользит по инерции, являя собой то ли огненноглазое огненнорукое чудище морское, то ли невиданный солнечный цветок, И этих ярких цветов сейчас – полное море, оглянись вокруг, в иных местах они образуют целые созвездия, а за горизонтом светятся бледно-лимонным заревом.
Светлана не раз слышала восторженные рассказы девчат, побывавших на лове, но в их рассказах было больше ахов, охов и загадочных вздохов, чем слов. А один из рыбаков, еще в прошлую путину приходивших к ним в барак, пытался однажды рассказывать так: «Это… ну, как вам объяснить?.. Короче, это… красота! Одним словом… ых!.. Вы щас на нас не глядите, девчата, щас шторм, мы щас пьяницы, нехорошие, одним словам. Вот приходите на лов к нам, вот там – да!..»
Светлана нашла самое удобное место, где никому не мешала на верхнем мостике, там никто не мешал и ей, а видно было все прекрасно. Вот сейнер остановился и потихоньку выключил люстры правого борта. Под люстрами левого борта ярко плещется ртуть, серебряными иголками выскакивает изредка сайра. Вглядевшись, Светлана увидела, что в зелено-голубой глубине, которую под слепящей ртутной поверхностью не сразу и различишь, ходит рыба – стрелами мелькают узкие зеленоватые спинки, поблескивая на виражах серебряными лезвиями боков. На сдачу, на комбинат, сайру привозят уже в ящиках со льдом, поэтому, отработав на острове даже десять путин, ты можешь так и не увидеть этой живой, стремительной, веселой рыбки в ее родной стихии.
А в это время рыбаки опускают в воду с правого борта ловушку – прямоугольную сеть, одна сторона которой остается на борту, а вторая, прикрепленная к «сигаре», толстой бамбуковой связке, отодвигается параллельно и подальше от борта с помощью длинной-предлинной палки-выстрела. Теперь огни люстр начинают как бы перебегать с левого борта на правый: на носу одна загорится, на корме слева одна погаснет. И так, медленно смещаясь вправо, коварная цепочка гипнотизирующих огней переманивает сайру на другой борт. На это уходит не больше получаса. С левого борта уже абсолютно темно, а у правого, в слепящих огнях, кишмя кишит рыба. Вдруг разом гаснет на судне весь свет. Авария! Сорвалась. Эх!.. Но едва успевает Светлана округлить глаза в темноте, как вспыхивает на месте погасших люстр красное пламя. В это мгновение, будто ударил кто в литавры, вскипает алое море. Апофеоз! Высочайший накал праздника жизни. Или пляска смерти, безумия?
Несколько мгновений всего длится этот немыслимый праздник, кипение огненно-алого моря. В считанные эти секунды рыбаки успели поднять ловушку на поверхность. И вот уже над палубой вспыхивает гирлянда белых ламп, красный огонь за бортом погас. Все! Свершилось. «Ночная жемчужина» в плену.
Рыбаки споро, сноровисто выбирают на палубу улов, один за другим наполняя трепетным серебром плоские ящики. Быстро и без суеты. Каждый словно старается поскорей покончить, с прозой, скрыть ее от глаз постороннего. Каждый четко выполняет свою работу, стоя на своем, строго ограниченном, коротком плече процесса: один подает пустые ящики, второй наполняет их рыбой, третий пересыпает льдом, четвертый кладет ящики на строп, пятый майнает их лебедкой в трюм, где на штабелевке работают другие, незримые сверху, члены команды. Все это напоминает работу бесшумного, отлаженного механизма с надежной кинематикой.
Тем временем с левого борта опять загораются люстры, и под расплавленным серебром поверхности уже собирается стаями рыба. Теперь проходит не больше часа, и все повторяется вновь – перебегающая цепочка белых огней, неожиданный мрак и – короткий, бурный праздник, кроваво кипящее море.
Всю ночь Светлана простояла на верхнем мостике, всю ночь первого большого свидания с рыбачьим морем.
Потом, на берегу, когда ее спрашивали, видела ли она сайровый лов, Светлана лишь молча кивала в ответ, тихо расцветала невольной улыбкой, яснела лицом.
Жизнь не могла оставаться неизменной. С окончанием путины Светлана уволилась, сходила на Край Света попрощаться, поплакала на склоне сопки в долине Лошадей и последним пассажирским теплоходом уехала на материк.
Полгода прожила она у матери в Иркутске, но городская жизнь теперь казалась ей убогой. И летом уехала Светлана в Находку, к морю. Здесь судьба свела ее с «Удачей».
