Текст книги "Час отплытия"
Автор книги: Борис Мисюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
«В жизни все бывает», – сказали Светины глаза, но вслух она проговорила только:
– Видишь, а ты своего отца плохим считал.
Витос в покаянном согласии закивал, а она высвободила руки и, по обыкновению, поправила прядку на лбу. Но ему без рук ее вдруг стало до того одиноко, холодно, грустно, что он спиной ощутил озноб и потянулся к ней почти умоляюще. Она вернула ему одну руку, и он принял ее в свои ладони осторожно, как голубку. Задумчиво погладила она его склоненную голову, и Витос мгновенно ожил, расцвел и снова заговорил, поглаживая ее ладошку. Теперь он рассказывал о Суворовце, который достиг своей квартирно-машинной мечты и не знает, что сейчас с ней делать.
– Он то злой бывает, то добрый, и жалко его, – говорил Витос, – потому что он старик уже, сорок лет, и не знает, зачем жить дальше.
О грустном рассказывал ей Витос, а она улыбалась. И у него промелькнула мысль о том, что вообще все женщины отлично знают, для чего живут, но никогда не говорят об этом мужчинам потому, что им просто не понять женских целей. Он вспомнил, как, проходя по зоологии пчел, девчонки-одноклассницы дружно смеялись, когда учительница рассказывала про изгнание трутней из улья, как долго, с полгода, наверное, издевались они над мальчишками, пока не пошли по программе истории сильные личности – мужчины, вершившие судьбы мира.
– А вот дельфины, я убежден, знают, для чего живут, – сказал Витос.
– Для чего? – серьезно спросила она.
– Ну-у… они знают, в общем. А я зато знаю, как они спят. – И он улыбнулся вместе с ней. – Я уже целый год собираю всякие вырезки про них, полная тетрадь уже.
– И как они спят, крепко?
– Нет. На полном ходу, по две-три секунды. Вот он мчится узлов сорок, «Ракету» на подводных крыльях обгоняет, и – раз, глаза закрыл, поспал чуть и снова смотрит: впереди порядок, он опять прикемарил, так за сотню-другую миль и высыпается.
– Значит, они живут, чтобы показывать всем эти фокусы? «Великая» цель, конечно.
Глаза Светланы смеялись с открытым задором. И сейчас Витосу очень нравились ее глаза, но допустить насмешку над собой…
– Раньше я не понимал, как могут люди жить без цели, – сказал он, и вертикальная морщинка легла между его бровей, и без того траурно-черных, суровых. – Королев мечтал вывести нас к другим планетам и добился своей цели. – Витос снова выпрямился и, чтобы не выпустить Светину ладошку, съехал на край дивана. – А как живут тысячи других людей, простых?.. Пока не работал, я не понимал этого… И вот на днях маты плел из пеньки. Вроде ерунда работа, нудная. Закончился первый мат, он у меня кривой, как седло, получился и весь в комьях-узлах. Ну, а второй – я уже старался – вышел что надо. Положишь его у комингса – ноги вытирать, а он ровненький, желтый, как из цыплячьего пуха, и приятно посмотреть.
«Милый ты мой мальчишка», – думала Светлана, глядя, как яснеет его лицо, как тает морщинка между бровей. Нежность ее, как по проводам, передалась ему через соединенные их руки. И он сказал:
– Как будто ты – маленький бог, и сам, своими руками сотворил маленький мир.
Он вспомнил, как любовался сегодня своими огнетушителями, преобразившими коридор, и прибавил:
– Я теперь немножко представляю радость мастера, который сделал хорошую скрипку. Кажется, Страдивари, да?
Она кивнула, глядя на него влюбленными глазами. А в его глазах сверкнул восторг, который он вечно подавлял в себе, пряча от всех, может быть, именно потому, что чувство восторга как раз и было главным чувством его натуры…
Витоса научили любить красивую одежду. В его шикарном чемодане, на полосато-голубом шелковом дне, лежал не один тот джинсовый, в голубых разводах, костюм и не единственные те запонки с британскими львами, и столько же, если не больше, костюмов, рубах и запонок осталось там, дома, в Ренн. Его приучили стыдиться плохой, бедной одежды и голого тела. «Голый» и «стыд» были для него словами-синонимами. А слово «обнаженный» вообще почиталось в доме крамольным, неприличным и вслух никогда не произносилось. Стыдными, неприличными, запретными были сами мысли о человеческом теле. Читая в чьем-нибудь присутствии хрестоматию по истории Древней Греции, Витос стеснялся даже на секунду останавливать взгляд на репродукциях, где были изображены обнаженные торсы богов и героев. Грязными и порочными назывались люди, чья любовь ненароком выглядывала на свет из-под черного полога ночи, из-за каменных стен одноэтажного городка, сквозь неплотные шторы низких окон.
И вот теперь как будто сам бог в награду за неведомое испытание послал Витосу любовь. И она, Светлана, сейчас благодарила судьбу за то, что та дала ей остров и Край Света, «Удачу» и Витоса. Правда, плавбаза ей нравилась не совсем – из-за старпома и завпрода, из-за скучной работы на камбузе, из-за того, что не было здесь спортзала. И она подумала: как здорово сейчас было бы оказаться там, на Шикотане, в долине Лошадей, вдвоем…
Он выпустил ее из объятий, и она испуганно взглянула на часы. Было что-то около десяти. Она спросила тихо, покосившись на дверь:
– Так где же твой Коля, в кино?
– М-м, – замотал он головой. – Он вахту сейчас… с третьим штурманом стоит… с восьми до двенадцати… Тот матрос заболел… Колю перевели пока…
Горячий, прерывистый шепот Витоса вернул ее мысли к острову. И опять ей страстно захотелось на милый, милый, милый Край Света. Взяться за руки и промчаться по склону, по цветам, через всю долину Лошадей. Как удивленно, прядая ушами, косилось бы стадо на них, и ветер шумел бы в ушах, тугой и горячий, и душистый. А дальше, на краю пологого спуска Долины, на галечном пляже, где каждый голыш с чаячье яйцо величиной и добела промыт океаном и прокален на солнце, где на десятки километров вокруг ни души, раздеться, сбросить с себя все, как маленьким детям, и так же, держась за руки, с разбегу прыгнуть в шипящую волну, с громкими веселыми криками и смехом…
– Светлана, я тебя люблю, – выдохнул он ей в самое ухо.
– Мой мальчишка хороший, – самым тихим и нежным шепотом вторила она, – я тоже тебя люблю.
И от тишайших этих слов в грудь ему прибойной волной хлынула радость и словно влила в него богатырскую силу, и он испугался, что может нечаянно раздавить в объятиях любимое существо.
Много позже, в разлуке, будут тысячу раз вспоминать они эту ночь, первую ночь любви. И декабрьская ночь среди льдов Берингова моря будет рисоваться им в образе июньской грозы над березовой рощей в ярких сполохах нежных зарниц.
XIV
Еще с вечера задул ровный норд-ост со снегом, и добывающий флот стал искать укрытия. Развернувшись кормой к норд-осту, спешно бежала ото льдов и «Удача». Ветер упорно набирал силу, и всю ночь валкую, стосемидесятиметровую громадину раскачивало на ходу.
Утро от ночи ничем не отличалось – та же непроглядная тьма за иллюминатором, разбойный свист, качка. Скучный, полусонный, усталый голос четвертого штурмана, как всегда безжалостно усиленный спикером, разрушил сон с казарменной неотвратимостью:
– Судовое время семь часов. Команде – подъем. Сегодня первое декабря, четверг. Плавбаза на ходу, следует в Олюторский залив, в укрытие. Погода: температура наружного воздуха минус пятнадцать, температура забортной воды – ноль, ветер – норд-ост, одиннадцать баллов, море – восемь баллов. Бригадам матросов-обработчиков на смену не выходить. До улучшения погоды.
Витос подскочил, как будто объявили праздник. Щелкнул выключателем – каюту залило ярким светом. Ну да, штурман просто оговорился: не первое декабря сегодня, а Первое мая! «Там-там-там-там-та-ра-а-м!..» – поют трубы и бьют барабаны праздничного марша, на улице, на ветру полощутся красные знамена, белые, цветущие сады веют ароматом абрикос, яблонь, слив и вишен.
– У-у-у-ув-вв!.. – взвыла сирена в коридоре, и равнодушный голос в динамике подтвердил, как обычно:
– Проверка авральной сигнализации.
Но праздник все равно не пропал. Только чуточку больше отвисла нижняя губа у Витоса, придавая и без того сонному лицу его вид наивный и отрешенный. С минуту он простоял так, в трусах и майке посреди каюты. Раза два хорошо поддало в корму, и Витос вынужден был схватиться за трубчатый край своей верхней койки. Нижняя была зашторена, Коля не подавал признаков жизни. Витос потихоньку снова забрался наверх и натянул на себя теплое одеяло. Боже ты мой! Подушка хранила запах ее волос. Витос украдкой несколько раз приложился к подушке губами, потом перевернулся на спину, глубоко вздохнул, раздув ноздри, смежил глаза. Губы его зашевелились неслышно: «Светланочка, моя Светланка…» От этих беззвучных слов под языком рождались сладкие пузыри, и даже это казалось чудесным, и Витос повторял, повторял, пьянея: «Светланка, Свет-лан-ка…»
Скрипнула койка внизу, резко звякнули ролики штор, глухо стукнули босые пятки о палубу (не открывая глаз. Витос мгновенно согнал улыбку с лица), и где-то совсем рядом с ухом прострочили первые «пуви»:
– Ты что же это, по-новой дрыхнешь? Свет врубил, а сам – в ящик, вот шельмец!
В этих обычных для Коли словах не было ничего смешного, но Витос весело расхохотался. К восьми Коле надо на вахту, Витосу – к боцману за работой. Потому оба дружно двинули пить чай. Дверь с надписью «Кино-столовая команды», обычно в половине восьмого распахнутая настежь, была закрыта, а в самой столовой, куда затягивает всегда, словно в водоворот, они оказались чуть ли не в одиночестве – в углу сидели два пожилых обработчика, которых обычно маяла в море бессонница, они прихлебывали из эмалевых кружек и считали заработанные за путину отгулы.
– А-а где… все? – Витос округлил глаза, чувствуя себя то ли пришедшим не ко времени рано, то ли опоздавшим на праздник.
– Так ведь объявляли: толпе не выходить до улучшения погоды, – Коля всегда был железным реалистом, – вот и дрыхнут, как сурки.
– А Василь Денисыч, матросы?
– Ах, шельма! – Коля затряс кистью, задул на пальцы, облитые кипятком из чайника, да тут же и ответить успел: – А ты че, не слыхал, как ночью, около часу, капитан объявлял: «Боцману и палубной команде поднять кранцы, уложить стрелы по-походному, все крепить по-штормовому», не слыхал?
Витос отрицательно помотал головой, взял кружку из «амбразуры», понес к ближайшему столу. Это значит, я так быстро уснул, подумал он, тая от воспоминаний и чувствуя прихлынувшую к лицу горячую волну, и так крепко спал, видно, что добудиться не могли.
Витос сейчас понял, что боцман и матросы пожалели ночью его сон.
После чая он сходил в подшкиперскую, где по утрам Василь Денисыч всегда делал разводку, но дверь оказалась на замке, а за дверью, слышно было, мерно каталась с борта на борт пустая бочка. Витос поднялся на спардек и с подветренного крыла пытался разглядеть море, шумно вздыхавшее под форштевнем, но кроме полупризрачной пены внизу, высвеченной бортовыми огнями, не увидел ничего. На наветренном крыле в момент пронизали его упругие струи колючего холода.
– Эге-ей, Великий океа-а-н! – запел он в черное небо, беззвездное, безлунное, просвистанное норд-остом, и неожиданно увидел и в нем жизнь, в этом жутком, ледяном небе: прямо над мачтой, над призрачным топовым огоньком, недвижно висела чайка. Она стремилась на ветер и реяла, распластав тугие, с изломом крылья, и когда опускалась порой к самому топу мачты (или это мачта вздымалась к ней в небо?), было видно, как вздрагивают прижатые под фюзеляжем легкого тела оранжевые лапки, как трепещут на шее маленькие перышки, как наивно и трогательно торчит ее клюв, а смородины глаз, не мигая, смотрят прямо в лицо неистовому норд-осту.
Завидуя чайке, Витос глядел на нее до тех пор, пока под особо яростным порывом ветра она не исчезла, взмыв в черное небо.
Когда Витос возвратился в каюту, радио, пропищав свои шесть сигналов, возгласило: «Двадцать три часа московское время».
Он вытащил из-под подушки развернутую посредине книгу. Называлась она «Мимо течет Дунай. Современная австрийская новелла». Он клюнул на название. Дунай, да не тот. Рассказ про его ровесницу Катарину, Кати, которая работала трактирной прислугой в Вене. В какое же она болото вляпалась! Один – богатый и щедрый, комплименты рассыпал, цветы дарил, второй, который «с серьезными намерениями», жених, мечтал слепить собственный дом, хозяйство и превратить Кати в рабочую лошадь. Ну, а богатый, соблазняя ее, мысленно называл сучкой и, конечно же, бросил бы, если б жених в конце рассказа не убил его ночью на дунайском берегу. Отняли лошадь, собственность, потому только и убил. Любви, ревности там и близко не было. Как не было и выхода из всего этого болота.
Однажды отец, когда Витос высказал ему свое мнение о судовой библиотеке, достал из рундука (разговор происходил в отцовской каюте) небольшую книжечку с красным парусником на синей обложке. Отец сказал, что всегда берет ее с собой в море. Это был Александр Грин, «Алые паруса». Витос поначалу разочаровался; он ведь смотрел фильм года два или три назад. Но раз уж все равно читать было нечего, книжку он взял. Вернувшись к себе в каюту, нехотя раскрыл, посмотрел картинки и начал читать. А через какое-то время перевернул последнюю страницу, удивился и пытался даже обидеться на автора за то, что написал такую короткую книжку. Впрочем, оказалось, и ее хватило, чтобы протабанить ужин. Такое на «Удаче» с ним случилось впервые, но он вовсе даже и не жалел об этом ужине, он снова и снова прочитывал разные хорошие места в «Алых парусах» и в конце концов спрятал драгоценную книжечку поглубже под подушку, чтоб почитать потом еще.
С этого, собственно, все и началось. Витосу удалось заполучить ходившую по рукам, по каютам книгу «Моряк в седле» – про Джека Лондона. Он прочитал ее за два дня. Потом взял в библиотеке один из томов самого Джека Лондона и проглотил том за один день. Он читал и в обед, и весь вечер, и прихватил полночи. А потом достал еще том, и все повторилось – обед, вечер, ночь. Особенно понравились ему «Мексиканец» и «Мужество женщины». Больше в библиотеке ничего Лондона не было, и он попросил «что-нибудь про Север». Наталья Андреевна (матросы постарше звали ее Натаха) достала откуда-то из-под стола номер роман-газеты и, заговорщицки глядя на Витоса, протянула ему со словами: «Смотри – никому. Прочтешь – вернешь мне». В романе «Территория» магаданского писателя Олега Куваева ему понравилось не все, но молодой геолог-спортсмен, в одиночку одолевавший дикую тундру, пришелся очень по душе. Захотелось встретиться с таким, а может быть, и стать друзьями, несмотря на суровые нравы в Поселке. Да, совершить бы тоже какой-нибудь подвиг в оледенелой тундре и потом, на равных, подружиться.
С Натальей Андреевной он столкнулся в коридоре, она как раз шла открывать библиотеку. И с ходу спросил:
– Фантастика не появилась?
– Откуда, от качки, что ли?
Лицо у нее было бледно-зеленым, с каждой волной, поддающей в корму, библиотекарь охала и хваталась за переборку. И Витос тут же простил ей недобрый тон. Но спрашивать больше ничего не стал, а молча принялся копаться в стеллажах.
Витос нашел книжку с серебряным тиснением на корешке, прочел про себя; «Портрет Дориана Грэя». Это имя из «Алых парусов» пронзило его и, охваченный радостным предчувствием, он воскликнул:
– Запишите!
До самого обеда он читал «Портрет» и удивлялся, какие же они разные – гриновский Артур Грэй, который сбежал из родительского замка и пошел простым матросом (Витос давно уже провел мысленную параллель с собственной судьбой), и этот красавчик Дориан, всю жизнь слушавший старого лиса лорда Генри и всяких других подпевал-комплиментщиков. Во что, в какое чудовище он превратился в конце!
«Но ты пойдешь дорогою неверных, а я слезою орошу твой путь. И пусть мой вопль сотрясает сферы: Не слу-у-ша-а-ай!!! Сам! Собою! Будь!»
Еще в Рени прочел где-то Витос эти стихи и сейчас дивился свойству памяти – подсказывать в самый неожиданный момент именно то, что нужно, о чем ты вроде бы напрочь забыл…
– Матросу второго класса Апрелеву зайти к старпому!
Витос, задрав голову, посмотрел на колокол палубного громкоговорителя, рявкнувшего прямо над его головой, и пошел по вызову. Он не ждал от него ничего и не думал о причинах вызова, занятый своими мыслями, тем более, что входил в надстройку через заветную дверь. Но увы, камбузная дверь была закрыта: в такой ветруган свежего воздуха и без нее хватает. И разочарованный матрос второго класса проследовал прямо к старпому.
Эдуард Эдуардыч с интересом оглядел его с головы до ног. Фуфайка, рабочие джинсы, сапоги с отвернутыми краями голенищ – все сидело на парне ладно, по-рабочему просто и в то же Время красиво.
– Садись, – чиф кивком указал на диван, обтянутый прозрачным полиэтиленом специально для посетителей в робах. – Ты чем сейчас занимаешься?
Говорил он спокойно, размеренно, как хозяин, знающий цену своему хозяйскому слову.
– К боцману пойду, работать, – отвечал Витос тоном, как бы говорящим: ежу понятно, было бы о чем спрашивать.
– Не надоело работать у боцмана? – красивые, правильные черты чифова лица тронула улыбка, классически благожелательная, покровительственная. Ему нужен был рулевой на вахту, а из рабочей боцманской бригады кого возьмешь: один – сорокот, необходим там, другой – молод, но бестолков, пробовали уже на руле – не получается у него, ну а третий – Апрелев.
– Д-да нет, – независимо произнес Витос. – Не надоело.
– Та-а-к, это хорошо, что не надоело, – чиф смотрел на Витоса. – Ну а… сменить работу не хотелось?
– На какую? – быстро спросил Витос.
– Ну-у, например, – чиф улыбался этой наивной непосредственности, – стать рулевым.
– Конечно хотелось, – Витос ответил сдержанно, но тут же почувствовал, как разжалась где-то внутри пружина, невесть когда и откуда возникшая. – Хотелось, – повторил он и улыбнулся, глядя прямо в глаза чифу.
Хотелось, ишь какой шустрый, подумал Эдуард Эдуардыч, черта с два я бы тебя взял на свою вахту, если б не помполит: Апрелев у него, видите ли, учитель, ему нужны свободные вечера. Я бы тебя, пацан, подсунул третьему на вахту, а Худовекова вернул бы себе…
– Ну, вот, – до того сидевший, облокотившись на стол, чиф откинулся в кресле, – я же понимаю, каково интеллектуально развитому человеку работать под началом боцмана.
Уши Витоса вспыхнули, и он поспешил возразить:
– Да нет, мне просто интересно рулевым.
– Это естественно, – снова подтвердил чиф, – штурманская рубка, приборы, карты – это ведь не то что пеньковые хвосты крутить. Вот боцману с его церковно-приходской школой оно в самый раз, выше ему не прыгнуть.
– Почему? Он в восьмом классе учится, – Витос снова посмотрел чифу прямо в глаза, но Эдуард Эдуардыч глядел поверх него, почти что в подволок.
– В сорок с лишним лет? – И помолчав, добавил. – Мне приходилось бывать в Канаде… Ходил на транспортном судне, капитаном. – Чиф достал из стола сигарету и прикурил от газовой зажигалки. – Так вот, там с малолетства учат во всем уважать порядок. Там даже на загородном шоссе не найдешь окурка. Там везде все культурно и чистенько… А Храповик он и есть храповик (это фамилия Василия Денисыча). Он будет стоять, плевать в переполненную урну и еще хамить в ответ на замечание.
Витос сразу вспомнил, как они тогда стояли в шесть утра возле столовой команды, отогреваясь после швартовки, как чиф, проходя мимо, ткнул пальцем в урну и сказал «вынести», вспомнил Витос и что говорили тогда про уборщицу Лизу-Луизу и старпома, все вспомнил и сказал:
– Так это же обязанность уборщиц – урны…
Слегка стукнув в дверь и тут же широко ее распахнув, в каюту стремительно влетела кокша Жанка, румяная, только, видно, от плиты, но уже не в поварской куртке, а в нарядном красном платье.
– Эдик! – вскричала она, но, увидев Витоса, поправилась. – Эдуард Эдуардыч, у меня новость есть для вас.
– Потом, Жанна Оскаровна, – недовольно покосился на нее чиф, вы видите, я занят.
Он смотрел на нее явно в ожидании, что она выйдет, но Жанка шутливо махнула на него рукой, сказала:
– Да ладно, я вам не помешаю.
И прошла в глубь каюты, к креслу, стоявшему возле стереомагнитофона. Чиф проводил ее сложным, не поддающимся описанию взглядом, смутившим, во всяком случае, матроса второго класса Апрелева.
– Н-ну, ладно, Апрелев, – стукнул он по краю стола кончиками длинных красивых пальцев, – вы свободны.
Витос поднялся, в недоумении от «вы» и от всего вообще.
– Да, на работу сейчас можешь не идти, а в шестнадцать часов выйдешь на вахту. Ко мне на вахту, понятно?
– Ясно! – звонко ответствовал новоиспеченный рулевой «королевской» – старпомовской вахты, но тут же замялся. – А я ведь с утра не работал.
– Ну, понятно, ночью у вас аврал был.
– Да нет, меня не подняли по авралу.
– Да? Вот задачу задал, – чиф с юмором переглянулся с кокшей. – Ну, иди, раз хочется, поработай. До шестнадцати, до вахты.
– Есть до шестнадцати! – отчеканил Витос и выскочил из каюты.
Было начало второго, когда он снова оказался на палубе. Ветер куда-то пропал, «Удача» повернула за мыс. Его зубчатые скалы, венценосные, позлащенные солнцем, проплывали вдали, справа по борту. Василь Денисыч, отец и Суворовец возились втроем у лебедок пятого трюма – распаковывали большую бухту нового троса.
– О, подмога идеть, хлопцы! – тряхнул головой в неизменной кубанке боцман.
– Здорово, сынище! – весело приветствовал его отец. – Давай подключай бицепсы, как раз вовремя.
Суворовец лишь коротко исподлобья взглянул на Витоса, разогнул, глухо простонав, спину, потер поясницу и молча полез по скоб-трапу в лебедочную кабину.
Обе стрелы пятого номера уже смотрели в небо, как зенитки. Заворчали лебедки, и гак поплыл вниз.
– Витя, отдай левый шкентель, – Василь Денисыч протягивал Витосу свайку.
Гак улегся на палубу, и Витос сноровисто отвернул свайкой скобу и отдал шкентель, который, почуяв свободу, как живой, пополз, волоча скобу по заклепкам палубы, к борту.
– Так, а теперь вспомни, как бурлаки на Волге… – Боцман наступил ногой на конец троса. – Во-во! – одобрил он, глядя, как Витос перевалил тяжелый, кованый гак через плечо и, сопровождаемый урчаньем лебедки, пошел вдоль борта в нос. Свисая с его спины, шкентель черной змеей тащился следом.
– Хорош! – донеслось до Витоса, когда он подходил уже к третьему номеру. Под ногами белели доски палубного настила, и он, прицелившись было эффектно сбросить гак, снял его двумя руками и положил на палубу бережно, как ребенка.
– …шо я и говорю – липа, показуха, – услыхал Витос, возвращаясь к лебедкам. – У чифа в каюте тоже план-график висить: это смотреть раз в неделю, то – раз в месяц, это – раз в год. Клинкетные двери – раз в месяц. Какой там раз! Он уже с год в них не заглядывал. Недавно с-под тех дверей, що возле провизионки, знаешь, кошку с котятами вытяг: устроились, тепло там, харчами пахнеть… От я и про себя подумал: точняк и я, как кот, пригрелся на базе…
– Ну, Денисыч, уж если ты кот… – запротестовал отец, но боцман перебил его:
– Брось, Кириллыч, не защищай. Сам знаю – виноват, якорь в нос! Век-то у нас бумажный. От и я туда же пачками пишу акты, одно место прикрываю, а шкентель проглядел. От пожалуйста, полюбуйтеся, – боцман взялся за шкентель, свисающий с нока стрелы, потянул вниз, и все трое с превеликим интересом, как живого ежа, принялись рассматривать рваный, ощетинившийся в месте разрыва стальных прядей трос. – От, Витя, гляди, это б кому-то смерть могла быть. На сгибе перетерло, блоком. На перегрузе, видать. Зыбь, пароходы сюда-туда болтаеть, – боцман показал ладонями, как сходились и расходились борта судов. – Видал, как далеко от гака? Гак там был, на перегрузчике, в трюме. От там и могло б кого убить. А нам тюрьма с чифом.
– Да че там! – сверху, из кабины, подал голос Суворовец. – Людишек до хрена, списали б.
– А совесть? – задумчиво глядя в палубу, сказал Василь Денисыч. – Не, голубь, ее не спишешь, она с тобой останется.
– А за что вы старпома не любите? – ляпнул Витос, следуя, видно, по тропке собственных мыслей.
Боцман оторопело, но с юмором взглянул на парня и усмехнулся в несуществующие усы.
– Ха! – выдохнул он. – Ото вопрос, якорь в нос! Это, Витя, можно любить дивчину, когда она тебя не любить. А за шо ж его любить, когда он, окромя себя, за людей никого не считаеть?
– Неправда! – вырвалось у Витоса. – Есть у него друзья, я знаю.
Он засмущался, отвел глаза в сторону и, уловив негромкий короткий стук, посмотрел вверх. Прямо над их головами, позади лебедочной кабилы, открылся квадратный иллюминатор, и в нем показалось лицо помполита.
– Есть, Витя, – согласился боцман, – да не такие, как, к примеру, мы с тобой. Какие ж то друзья, якорь в нос! От сам гляди – вчера подавал чиф лебедочный табель за ноябрь. Ему, – Василь Денисыч кивнул на отца, – сто часов поставил, а Петру, – мотнул головой вверх, на Суворовца, – сто пятьдесят. А работали ж то вместе, якорь в нос. От так! Ласковый телок двух маток сосеть.
– Ласковый? – сказал отец, скрывая неловкость. – Да он на днях, Денисыч, чуть завпрода не расстрелял – по-суворовски, говорит.
– Так то ж завпрода. Им шо, детей крестить? А от чифуле он то крабца принесеть в каюту, то портфельчик подасть с сээртээма. Когда в Угольной стояли…
– Да че, я разве просил его сто пятьдесят мне писать? – неуверенно возмутился Суворовец.
– Василий Денисович! – раздался сверху голос помполита. – Зайдите, пожалуйста, ко мне.
Боцман ушел, а бригада взялась за работу: Суворовец включал лебедку. Витос тащил и укладывал петлями на палубе шкентель, а Александр Кириллович готовил новый трос. Как только последний шлаг ушел с барабана, он выбил клин и ловко срастил концы тросов. Когда он уже накладывал на срост капроновые «марки». Витос, глядя завороженно на сноровистые руки отца, сказал вполголоса:
– А меня старпом на вахту к себе взял. Рулевым.
В голосе сына были гордость и восторг. Александр Кириллович взглянул на него и, заражаясь радостью, сияющей в сыновьих глазах, сказал почти торжественно:
– Поздравляю. Растешь, сынище.
Они заканчивали дело, когда вернулся Василь Денисыч. В ответ на вопрошающие взгляды с юмором зажмурился и помотал головой.
– Почему, говорить, с матросами обсуждаете старпома? А с кем же, пытаю, мне про наши дела толковать, с мотористами? Нет, говорить, голубь, ко мне надо идтить. От якорь в нос! – Боцман улыбнулся. – Разберуся, сказал, с вашими лебедочными. Ага. Я молчу. Он тож молчить, а я себе думаю: ваше раэбирательство, Михал Романыч, будеть навроде того, как ведмедь в басне муху гонял дубиной: она села на лоб другу, тут он ее и приконопатил.
– Я скажу чифу, – Суворовец высунулся из кабины, – чтоб и мне сто часов написал.
Витос отошел к борту и увидел «далекие, как сон», голубые берега Олюторского залива. «Удача» уже лежала в дрейфе. Значит, на руле стоять сегодня не придется. Жаль… У борта нежно всхлипывали кроткие волны, и косые лучи декабрьского солнца робко затевали с ними игру в зеленые зайчики. Светланку бы позвать посмотреть на них, подумал Витос.
А с другого борта простиралась до горизонта серо-стальная равнина, а по ней, милях в трех – пяти от базы, разбрелись уже траулеры, работяги-пахари. Значит, к концу дня будет рыба.
– Судовое время пятнадцать тридцать, – возвестил палубный «колокольчик». – Команде пить чай!
Витос встрепенулся, сердце прыгнуло радостно и нетерпеливо, как там, на аэровокзале, когда объявили посадку на владивостокский рейс. Соколиным взором окинул он горизонты и неожиданно увидал – там, у далеких, заснеженных, необитаемых, казалось, берегов, маленькую черную точку. Катер? Откуда он здесь?.. Да, точка была живая, она двигалась, стремилась к ним…
