Текст книги "Час отплытия"
Автор книги: Борис Мисюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Волна без сна плескала в днище,
Нептун-старатель дело знал —
Он души промывал до дна,
И наши души стали чище.
С неделю уже идет снег. И это в октябре. Сильный ветер, хвост тайфуна «Рита» (970 миллибар, 20 узлов к норд-осту), гонит по морю приземистые, но могучие зеленые холмы со снежными вершинами и белыми змеями вдавленной в воду пены. Под скалами дикого полуострова Кони укрылось от шторма больше десятка плавбаз и около сотни траулеров и сейнеров. Один из них – PC «Персей», невезучий пароход.
Когда стоишь носом на волну, качает только килевой качкой. Но столы в кают-компании сейнера расположены вдоль судна, и потому пустые кружки, позвякивая, вперегонки гоняются по клеенке то в одну сторону, то в другую. Саша пьет свой предвахтенный чай и слушает травлю.
– Ну, считай сам, – выступает морковка, он загибает пальцы. – Июнь – рыбы не было, раз! Июль вот только нормально сработали, это два. Август – уже сдачи не было, три! Сентябрь – в диком прогаре: кошель гробанули? Гробану-у-ли. В Магадане – неделю выдре под хвост? Под хво-о-ост. Это уже будет четыре. Так? Октябрь – пожалуйста, только новый кошель обмакнули, погодка пошла, вон, – кивнул морковка на иллюминатор и скрутил крепенький кукиш, – пять! Вот тебе и весь толстый морской заработок.
Точно подтверждая слова радиста, взвыла «Рита» за бортом, свистнула в два пальца, тряхнула «Персей» с борта на борт и понеслась дальше. Третьи сутки чинит разбой в Охотском море. «Золотая стала рыбка, не серебряная», – думает старпом. Позавчера в тридцати милях отсюда в пятнадцать часов по камчатскому времени погиб рыболовный сейнер «Сириус». Он был полон рыбы и вдруг намотал сеть на винт.
В течение считанных минут неуправляемый сейнер, захлестнутый мертвой, тогда еще безветренной зыбью, перевернулся и затонул. С ближайшей плавбазы видели, как несколько мгновений еще держались на плаву бочки, ящики и исчезли в семибалльном штормовом море…
На мостике сейчас не вахта – скука. Даже рация на переборке, всегда живая, орущая на все голоса, сейчас лишь сонно похрипывает разрядами, молчит. И создает особый, тоскливый уют.
Вахтенный матрос привалился боком к электрогрелке на левом борту и через ветровое стекло, в котором бешеными металлическими опилками вызванивают снежинки, смотрит вниз, на бак, завороженно следит, как изредка подергивается в клюзе туго натянутая якорь-цепь. Саша достает из ящика бинокль. Седые космы «Риты» низко несутся над смятым, раздавленным ведьмой морем, но даль светла, точно акварельный мазок, словно выход из пещеры. Пляшут в окулярах такие же, как «Персей», малыши беспризорники, глыбятся на могучих якорях, будто врытые, плавбазы. Саша ищет контуры «Весны», знакомые теперь до каждой черточки-вантины. Во-о-он она, милях в трех, чуть мористее.
Саша кладет бинокль на место, а чтоб болтанка не донимала, тоже приваливается к борту и смотрит в голубеющую полоску дали, усеянную черными продолговатыми силуэтиками судов.
В тысячный раз, наверное, вспоминается Магадан, город на семи холмах. В центре, у почтамта, где высится здание треста Северовостокзолото, разбит сквер. Медная листва кустов выстелила землю, скамейку. Теплый осенний день конца сентября был словно отпущен им с Томой по милости самого колымского бога. Тома не сразу привыкла к нему. И Сашке порой становилось страшно от ее пристального взгляда: что если она прощается с ним?..
Как он возмужал на своем сейнере, думала Тома, чувствуя себя неожиданно маленькой и слабой в его руках. Он с каждым часом, с каждой минутой любил Тому все сильней, удивлялся, каким же он был слепым там, во Владивостоке.
Однажды вечером в гостинице он сидел в глубокой задумчивости, весь ушедший в себя. Тома на диване читала книгу. И вдруг он услыхал сдавленные рыдания. Мгновенно обернувшись, увидел прижатое к коленям, к книге ее лицо. Бросился к ней, опрокинув стул, в страшном испуге выдохнула.
– Том, глупый, что? Говори же!..
Она резко отняла от книги лицо в слезах.
– Ты не меня! Ты ее любишь! Я все вижу! Я смотрела сейчас на тебя! Да! И не ври! Я вижу!
– О море в Гаграх! – Он облегченно вздохнул, улыбнулся и провел ладонью по ее теплым волосам.
За его спиной ожила рация – заскрипела, закурлыкала. Шевельнулся в своем углу матрос, проговорила.
– 19 часов, Сергеич. Капчас начинается.
Саша вздохнул, окинул взглядом бухту, ископыченную «Ритой», увидел, как «Весна» расцвела огнями, а за ней и другие базы включили палубное освещение, щелкнул пакетником на кормовой переборке – на баке вспыхнула лампочка якорного огня, удобно облокотился на штурманский столик, застланный рабочей картой Охотского моря, и приготовился слушать радиоперекличку.
Хлопнула дверь, дохнуло снизу теплом, в рубку поднялся капитан. И в ту же секунду из рации раздалось:
– Добрый вечер, товарищи! Начинаем капитанский час!
И снова, как всегда, звезды и созвездия в строгом порядке рапортовали своему небесному пастырю координаты стоянок, просили воды и топлива, жаловались на «Риту», на рваные невода.
– Все рвем и рвем, – не удержался Осипович, когда третий сейнер доложил, что его кошелек требует ремонта, потому что выбирали его, «когда уже вокруг свистело» и был он полон рыбы.
Подошла очередь «Персея», и Осипович взял микрофон:
– На связи «Персей». Добрый вечер всем. Как слышно нас? Прием!
– Отлично вас слышу, Анатолий Осипович! Как самочувствие? Надеюсь, в добром здоровье? Прием!
– А, спасибо, Аристарх Ионыч. – И капитан улыбнулся в трубку. – Слышу вот, кошельки рвем без пользы. Обстановка: стоим на якоре, в прежнем положении, топливо есть, вода тоже. Настроение рабочее. Была бы погода да сдача. Прием!
– Все будет, Анатолий Осипович, уже могу обещать. Циклон смещается на норд-ост, уходит «Рита» двадцатиузловым ходом. Прогноз на завтра отменный. Все слышали? Но предупреждаю: на лов не торопиться, зыбь уляжется только к вечеру. Повторяю: не рисковать. Теперь относительно сдачи – идет на промысел плавбаза «Анатолий Луначарский». Так что, товарищи, у кого нелады с планом, не отчаивайтесь, работайте спокойно, можете брать обязательства к полста восьмой годовщине Октября. Всем дадим выполнить! Ясно? «Си…»
– Нету его, Ионыч, – тихо проговорил капитан, печально глядя в светящийся полукруг шкалы, – погасла звездочка.
– Да, товарищи, – после короткого, но тяжелого молчания сказал начальник экспедиции, – «Сириуса» нет. И я еще раз всех предупреждаю: людьми и судном вы не имеете права рисковать. Не и-ме-е-те. Ясно?.. «Стрелец»!
Осипович приглушил регулятором громкость, расправил спину и сказал, всматриваясь в потемневшую, расцвеченную сотнями огней бухту:
– Рвать – это мы наудились, мандрата пупа. Вот гляди, Сергеич, примечай. Завтра с утра начнут якоря поднимать, вперегонки побегут. Она уже вон послабже стала, – капитан кивнул на дверь, в щелях которой теперь минорнее и с перерывами раздавались бандитские посвисты «Риты». – Но Охотское море я уже двадцать пятый годок знаю. Это всем морям море. Глубины тут небольшие, но простору хватает – океан рядом. Ветра уже в помине нет, а зыбайло еще трое суток бьет. Так вот. Когда сам капитанить будешь, не рвись к медалям и рвачей не слушай; на флот всякий народ идет, есть и такие, что за копейкой в прорубь полезут, будут под бок тебя шпынять – айда, мол, капитан, за рыбой, заработок пропадает. А сам еще узлы по-бабьи вяжет. Таких не любит море. Гляди, вот «Сириус», э-эх, – капитан в сердцах выдохнул весь воздух до дна. И тихо добавил. – Я не бог, чтоб судить их.
– Не мне судить, – повторил Осипович, – сам ведь по молодости не так еще взбрыкивал. Да… Но когда человеку каждая селедка в кошельке двугривенным блестит, а сеть собственной мошной кажется… Нет, с таким на рыбалку лучше не ходи.
Матрос стоял, держась обеими руками за колонку штурвала, и слушал буквально с открытым ртом.
– Закрой, – сказал ему Осипович, – а то еще муха влетит.
Матрос улыбнулся, сдвинул казенную ушанку на затылок, покачал головой, как ученик, восхищенный неожиданно юной выходкой учителя, и спросил;
– Осипыч, а сколь вы лет уже рыбачите?
– А с фронта как пришел, так и начал. Считай сам. Дед уже, мандрата пупа. Может, потому теперь и думаю о внуках, что дожил до них. А и нельзя про них забывать, Сергеич, – снова повернулся он к Саше, – им тоже надоть рыбки оставить после себя. Верно? И пятилетка на то пятилетка, чтобы не за год ее делать, а за пять лет. Люди ученые над ней кумекали, все посчитали: сколько рыбы в море, сколько можно взять без греха, с какой ячеей должна быть сеть, как долго молоди расти, все-все.
Все-то оно верно, Осипович, подумал Саша, когда дверь хлопнула за спиной капитана.
Кто не мечтал, думал старпом, о чудесном рывке? Рывок – и ты взлетел, покорил планку на рекордной высоте, пробил над волейбольной сеткой крученый мяч, совершил научный подвиг, рискуя жизнью…
Вахта кончалась, и Саша взял судовой журнал, быстро заполнил все графы: третьи сутки ничего не менялось – ни погода, ни координаты. За бортом по-прежнему выло, свистело, плескало, и в темно-серых сумерках бухта казалась пепелищем, где от пожара уцелели лишь редкие фонари да ветер гонял черные хлопья пепла.
Всю ночь старпому снились ярко-зеленые долины, обрызганные красными маками.
– Сергеич! Сергеич! Вставай, на вахту пора! – тряс его за плечо матрос.
Еще не открыв глаза, Саша почувствовал, что качка усилилась. То ноги, то голова упирались в борта койки. Он поднялся, сладко зевнул, улыбнулся сну.
Поднявшись на мостик, заметил, что уже светает, «Рита» ночью обежала, поняла, что здесь ей больше нечего делать, унеслась дальше, разболтав море мертвой зыбью. Наконец состоялся восход. Крылатый восход слева по борту. Два густо-розовых крыла в голубом оперении облаков. Размах – в полнеба. По очертаниям – альбатрос.
Заскрипела расстроенной скрипкой рация – кто-то включил передатчик. И тут же послышался сонный голос:
– Коля, ты куда это собрался? Вроде якорь, гляжу, вираешь, а?
– Ты, Леха, что ль? Прием! – резко, почти испуганно раздалось в ответ.
– Я, я. Чего, говорю, надумал?
– Ну и глаз у тебя! – с нервным смешком и каким-то вороватым, показалось Саше, тоном ответил Коля. – За милю ночью видишь… Да, попробую схожу, может, рвану детишкам на молочишко. До премии, Леша, центнеров пятьсот осталось. Схожу… Прием!
– А-а-а, – задумчиво-сонно протянул другой капитан. – Ну, мне тоже осталось… Да зыбайло-то, глянь, какое ходит. Не-е, я постою. Лучше дождусь вечера. Счастливо!
– А, Леш, спасибо. Схожу. Сдача, во всяком разе, с гарантией. Ну, всего!
«Домой, домой!» – поет попутный ветер,
И мы стоим не отрывая глаз.
Ведь ничего милее нет на свете.
Чем дом родной, где ждут и любят нас.
М. Матусовский
Наша бригада уже вторую неделю твердо держит первое место. Оба бригадира взяли обязательство к Седьмому ноября вывести свою бригаду в чемпионы. Бочкотары под рукой, в трюме, осталось мало, поэтому на каждой смене выделяются «греки» – носить кадушки из кошары, воздвигнутой еще в начале рейса на вертолетной площадке. Путь этот – полсотни метров по палубе вдоль борта, потом вверх по двум трапам на вертолетку и обратно с бочкой на спине – называется путем «из варяг в греки». Но вот позавчера Романиха сказала Насирову: «Бери всю бочку из трюма, некогда сейчас в кошару бегать, людей гонять». И за две ночи они чуть-чуть нас не обставили, выбрав трюм до дна. Тогда старпом Дима на своей ночной вахте изобрел канатную дорогу для спуска бочек с вертолетки прямо к трюму. И сегодня рано утром боцман с матросами проложил трассу «Медео», как мгновенно окрестили наши ребята эти два туго натянутых параллельных троса. Первые две бочки, запорошенные снегом, как горнолыжницы, со свистом пролетели вниз, трахнулись о комингс трюма и рассыпались на клепки. Романиха, присутствовавшая при испытании трассы, отпрыгнула в сторону и завопила: «Убрать эту дребедень! Последние бочки побьете! Изобретатели! Сейчас же снимайте свою Медеу!» Все раскрыли рты.
Ромка и оба шофера, с которыми я добирался от Невельска на промысел, стояли в толпе зрителей. Многие из насировской бригады остались после смены поглазеть, хоть и явно мерзли на открытой палубе в своих свитерках и проолифенках. Пока Романиха орала, эта тройка шепталась. Потом исчезла, и вскоре каждый из них прикатил по скату. Эти списанные, истертые автопокрышки боцман припас для изготовления кранцев, он десятками нанизывал их на трос, вывешивал за борт, и такие гирлянды хорошо предохраняли во время швартовок судов – «весновские» борта от царапин и вмятин. Под гул толпы, «под одобрительные возгласы собравшихся» шоферы и Ромка пристроили скаты у подножия «Медео», старпом ногой, обутой в лыжный ботинок 45 размера, опробовал сию «рацию» и гаркнул вверх, на вертолетку:
– Пошел!
– Дураки, – бормотнула Романиха рационализаторам, – в своей смене ни хрена не придумали, а врагам помогаете. Во! – она постучала пальцем по виску, где из-под платка выбилась серая от седины прядь. – Вы ж с ними соревнуетесь!..
Кадушка мягко шваркнулась в отражатель и, так как он стоял под углом, отпрыгнула в сторону и затихла возле самой строп-сетки. После третьей бочки всем стало ясно, что «Медео» будет жить, и толпа постепенно растаяла.
Сейчас у моего трюма, у лебедок, лежит с полсотни бочек, припорошенных нежным искристым снежком. Я вираю из цеха полный, тяжелый строп, бережно ставлю его на палубу (трюмы уже забиты готовой продукцией), двое парней быстро – на морозе работается весело – раскатывают бочки, а я набрасываю на сетку два десятка «горнолыжниц» и майнаю в цех.
Правильно рыбвод делает, что прикрывает путину, думаю я, ежась от ледяных мурашек, забравшихся под полушубок. Селедка с каждым днем все трудней дается рыбакам. То ли уходит с холодами в иные края, то ли и в самом деле так мало ее уже осталось в море. Сейнера все чаще в неводах, унизанных жемчужными ожерельями, поднимают медуз и чистые «пустыри». И если раньше суда по два часа толклись у борта «Весны», сдавая полновесные уловы, то теперь пять-шесть каплеров стало для них нормальной сдачей.
Все чаще случаются простои в сменах. Вот и сейчас до чая, до 16 часов, мы выработали всю рыбу. В приемных бункерах – только снег. Приемщик лепит из него увесистый снежок и швыряет в меня.
– Айда пузо греть! – приглашает на чай. – Ревизор сказал: рыбу к шести подвезут, не раньше…
После чая в нашей каюте устраивается генеральный перекур: здесь братья – Малыш и Лешка, Ромка, как всегда, ну и мы с Юркой, который только что сменился с вахты. Потом заходит наш бугор Валя Иванов сказать, что старпом велел закрыть трюм, потому что снег повалил валом, а сейнер с рыбой подойдет только к семи часам, к концу смены. Я бегу к лебедкам, опускаю крышку трюма и быстро возвращаюсь.
– Да, с полста восьмого года, считай, – говорил Валентин, – семнадцатый раз октябрьские в море у меня.
Ромка, который в названном году еще ходил в ясли, смотрит на него, как на живого Петра I. Лешка толкает брата в плечо: – От ты, Малыш, к примеру, смогешь в море столько? Страх!
– Норма-а-льно, – чуть прищуривает глаз наш добрый бугор. – Здоровей будешь. Верно, Сева?
Я тоже вспоминаю, как однажды, восемь лет назад, встречал этот праздник в море. Точнее, в чужом порту – в Роттердаме. Голландские таможенники опечатали все наши запасы спиртного. А отмечали тогда как раз полвека Октябрю. Помполит дал добро, мы наскребли по нескольку гульденов и – в магазин. Дело было уже вечером, на улице пустынно, в магазинчике скука, владелец позевывает. А у нас на душе праздник, Москва грезится в огнях и салюте. Ворвались мы туда с горящими глазами, с шумом, чуть не с песнями. Приценились – на ящик сухого хватает. Расплатились и с восторгами стропим ящик в четыре руки. Владелец не выдержал, спросил по-английски, что у нас за торжество такое. Объяснили ему как смогли: Россия, Петербург, 1917–1967 годы, пятьдесят лет революции. Он спрашивает, а что за революция? Лет тридцать ему, а не знает ни хрена. Спрашиваем, как зовут тебя, знаешь? Питер, говорит. Мы ему: эх ты, Петя, Петя, учиться надо! Привет!
Так он уже в дверях догнал нас и, видно, в благодарность за добрый совет вручил с улыбкой еще три бутылки бесплатно.
И тут пошли воспоминания – кто как на берегу Седьмое ноября встречал.
– А у меня все праздники, пока в ПТУ на матроса не пошел учиться, прошли кувырком, – задумчиво и с неожиданной грустью говорит Юра. – Со шпаной начал корешовать, босяком стал… Короче, не отправь мать тогда меня в ПТУ, точно б уже сидел, – закончил Юра.
Вечером, в ожидании собрания (рыбы так и не подвезли), я сидел с книжкой. Мне попалась новелла – «День судьбы» американца Стэнли Эллина. Герой новеллы, звали его Игнац Ковач, однажды в детстве был крепко обижен. И тот роковой день предрешил его судьбу. Уязвленный в сердце несправедливостью, Ковач становится гангстером.
До чего похожие истории, думал я, но вот стал же один бандитом, другой – человеком. В голове сплеталось и расплеталось: человеческая ограниченность – зло, мудрость – добро…
На собрании эти мысли по-прежнему держали меня в плену. Всегда одетый по форме, сегодня Рэм Михайлович лишь сменил защитную рубашку на белую, но оттого выглядел особо торжественным и сияющим. Он говорил о наступающем революционном празднике, и я думал о детстве Родины, о том светлом времени, когда жили родители нашего помполита, назвавшие сына именем, которое воплотило мечты народов: РЭМ – революция, электрификация, мир.
Взяла слово Романиха. Она сегодня приоделась: темно-синяя суконная юбка, черный галстук на белой блузке, форменная тужурка с лычками на обшлагах – всего на одну меньше, чем у капитана.
– Дорогие товарищи! – с улыбкой щедрой, но строгой хозяйки сказала она. – Путина заканчивается. Пришла пора подводить итоги. Особо я хочу отметить бригаду Иванова. Молодцы! Подтянулись здорово в октябре. Но первое место в соцсоревновании все же необходимо присудить бригаде Насирова. Мое мнение такое: насировцы работали устойчивей. Желаю вам, дорогие товарищи, новых успехов. С наступающим праздником!
С праздничной улыбкой, под хлопанье насировцев, Романиха, скрипнув ступенькой, сошла с трибуны. Ее место сейчас же занял комиссар.
– Катерина Романовна права, – он раздвинул в улыбке чернокрылые брови и ясно, чуть с хитринкой, смотрел в зал. – Смена Насирова почти всю путину шла впереди, и мы уже привыкли отмечать ее на наших итоговых собраниях. Однако бригада Иванова сработала в этом месяце лучше. Только что закончилось в моей каюте заседание судового комитета… Вы вот не пришли, – комиссар склонил голову в сторону президиума, где рядом с капитаном сидела Романиха.
– Так вот, мы подсчитали, и на ноль часов первого ноября вышло, что ивановцы на 450 центнеров выпустили готовой продукции больше, чем их партнеры по соревнованию. Я рад сообщить вам об этом, товарищи, и от имени партийного, комсомольского и судового комитетов плавбазы приветствовать новых победителей предоктябрьского социалистического соревнования!
Шахрай первым ударил в ладоши, на один хлопок опередив всех. И теперь, аплодируя, все смотрели в его сторону, словно привороженные мальчишьей задорной улыбкой, которая на миг осветила лицо капитана. Романиха ерзала на стуле и порывалась что-то сказать, но аплодисменты звучали очень уж громко и долго, и она смирилась.
В какой-то миг мне даже жалко стало нашу лупоглазую властолюбивую «бога мать», как иногда называли ее обработчики.
Закончилось собрание, как водится перед праздниками, раздачей грамот и премий под оглушительно бодряческую молотьбу туша.
Затем оркестр в том же составе переключился на вальсы и шейки…
Мы танцуем с Маринкой уже третий танец и не замечаем, что камбузницы дружно следят за нами. Вечер длится за полночь. И когда духовой оркестр, любимец помполита, заканчивает последний вальс, только тогда выходим и мы с Маринкой. Камбузницы давно ушли спать. Я в ударе, физиономия моя пылает, живые необъятные силы во мне ищут выхода. Горячей рукой я держу сухую шершавую ладонь Маринки, и мое состояние, видно, передается ей.
– Вот здесь я живу, Мариша, – я кивнул на дверь каюты. – Зайдем?
Мимолетное колебание, улыбка, и девушка быстро и неожиданно громко, как мне показалось, отвечает:
– Зайдем!
Я больше ничего не вижу и не слышу, кроме гула крови в собственных жилах. Юрка до четырех на вахте. Малыш и Лешка на смене. Мы заходим в темную теплоту каюты. Не зажигая света, я веду Маринку к иллюминатору, озаренному снаружи, как луной, бортовыми огнями. Садимся на диван. Я притягиваю девушку за плечи, нежно обнимаю и жадно целую в прохладные губы.
– Включи свет, Сева, – вдруг тихо говорит Маринка.
– Зачем? – удивляюсь я.
– Хочу смотреть на тебя.
И я почему-то послушно встаю и щелкаю включателем. Два плафона взрываются светом, он режет глаза, но мы все равно смотрим друг на друга. Обоим смешно – оба похожи на слепых котят. Я снова сажусь к Маринке, целую синие глаза с крошечными зрачками и смуглые теплые губы. Она отстраняется и говорит мечтательно:
– Расскажи лучше про Томку Серегину и про ее парня. – Маринка смотрит на свои часы. – Полтретьего!
Она встает с дивана. Напротив, на переборке, висит зеркало. Она приводит в порядок блузку и пепельно-голубые волосы.
Я подхожу сзади и обнимаю ее.
– Мариша, милая, – говорю тихо и умоляюще, – останься.
Но она ловко увертывается.
– Нет, что ты! Вставать через три часа.
– Маринка! – и я влюбленно смотрю на нее, отступающую к двери. – Не уходи, пожалуйста.
– Спокойной ночи, – ласково говорит она. И вдруг просто, по-дружески добавляет: – Не обижайся. Севка, До завтра!
Дверь тихо закрывается. Я выключаю свет, забираюсь с ногами на стол и надолго замираю, уставясь в иллюминатор…
Семь часов утра. Время у нас уже владивостокское. На горизонте с правого борта проблескивают родные маяки – входим в залив Петра Великого. Радио уже никто не выключает, и по судну, по коридорам и каютам, все утро празднично звенит музыка. Быстро светает. Снега на берегах почти нет, и алое солнце словно будит целый оркестр – медью отзываются сопки, покрытые маньчжурскими дубками. Это удивительные деревья – маленькие, невидные, обманчиво-слабые на первый взгляд, но одаренные непостижимой силой противостояния: над ними ревут свирепые тихоокеанские тайфуны, всю зиму их хлещут ледяные вихри, снежные бураны заносят их с головой, а они, не потеряв ни одного листа, встречают весну в звенящем боевом наряде.
«Персей» пришел в порт неделей раньше «Весны», и потому на пирсе Диомида, пестром от букетов и одежд встречающих, мы сразу увидели Сашу. Вернее, первой его увидела Тома (после Магадана она сразу вернулась на судно).
Сашка стоял в стороне, под портальным краном, и держал в руке огромный букет цветов.
«Весну» швартовали к причалу кормой, поэтому на юте было многолюдно и шумно. Швартовка большого парохода – дело долгое, нудное и бывает, когда у стенки тесно, затягивается на три-четыре часа. Уже встречающие, промерзнув на ветру, успевают объединиться и согреться, уже порхают через борт на пирс и обратно записки и кое-что посущественней (на веревках-выбросках), трижды обновляются и в конце концов редеют ряды на корме. Ухожу в тепло, в каюту и я. Возвратившись, вижу прежнюю картину.
Наконец подан трап…
Подхватывает и кружит меня живая волна встречи. Мне некого обнимать и целовать, а все же радуюсь и я. Сиротливость в какой-то миг цыпленком тюкнула в сердце и пропала.
Крепкий хлопок по спине, оборачиваюсь и попадаю в Сашкины объятия.
– С приходом, Всеволод Ростиславович! С при-хо-дом!.. О море в Гаграх, да у тебя лапы совсем рыбацкие стали!
– Здравствуй, Сашка, здравствуй, дружище!
Наши глаза встречаются. И мы идем в, каюту и поднимаем тосты за встречу, благо Сашка прихватил с собой бутылку шампанского.
Через час мы уже в городе.
Первое возвращение с путины. Главное чудо – подмерзшая, твердая земля под ногами и люди, которые звонко выстукивают по ней каблуками, совершенно незнакомые, неведомые люди, прожившие эти полгода совсем в другом мире. Наверно, мы глядим на все сейчас сумасшедше жадными глазами, потому что на лицах прохожих я то и дело замечаю улыбки.
Неожиданно рванувшись в сторону, Саша взмахом руки останавливает «Волгу». Визжат тормоза, тихо урчит мотор – земные звуки слышишь сейчас ушами марсианина. Тома с Сашей садятся сзади, я – рядом с шофером.
В машине тепло и очень уютно.
– Куда поедем? – шофер, повернувшись к нам, облокачивается на спинку сиденья.
В самом деле, куда, думаю я и вижу, что шофер прекрасно понимает наше состояние. Наверное, он мой ровесник, но сейчас я чувствую себя юношей, который отработал первую в жизни смену на заводе и возвращается домой, плевать ему на разговоры взрослых о зарплате, на мелочные мысли, все жилы в нем струнами поют.
– Куда-нибудь! – говорит Тома и торопливо добавляет. – Туда, где есть лес, где елки в снегу!
– Слушаюсь! – в тон ей с улыбкой отвечает шофер, и «Волга» рвет с места так, что нас отбрасывает на спинки…
…В межрейсовой гостинице было холодно и весело. Старуха-дежурная, сидевшая в шубе, хоть у ног ее и калилась электроплитка, объяснила нам, что «с позавчера» не топят, потому что в подвале лопнула труба водяного отопления, а слесарь запил, ну вот народ и «греется».
Рыбачий народ напропалую грелся по старинке – водкой. То и дело хлопали двери комнат, и коридор оглашался ревом охрипших глоток, музыкой, женским визгом, звоном бутылок. Парняга в сингапурском пестром свитере прошел по коридору с обезьянкой на поводке, их сопровождала целая свита – две девахи, кутающиеся в байковые одеяла, и разудалый мальчишка в джинсах, рыбацких сапогах с отворотами и в одной тельняшке. Обезьянка была грустной от холода.
– У нас тут как в зоопарке, – оживилась дежурная, – один на днях петуха принес, говорит, будильник искал у магазинах, да не сыскал. А и точно – нету их, – удивленно подняла брови старуха. – А в воскресенье девки ездили куда-то прогуливаться, так привезли трех котят, купили по двадцать копеек, это значит, усех трех за шестьдесят. – И она засмеялась, радуясь то ли дешевизне котят, то ли рыбачьей нежности к животным.
– Так где же ваша директорша?
– А лешак ея знает, где она обедает, может, у рес-тора-ане? – улыбнулась дежурная.
– Ну вы бы нас пока поселили, – простодушно сказала Тома.
– Без ея не можем, дочка, нету прав, – дежурная развела руками и еще раз внимательно нас оглядела. – Вам сколько мест надо?
– Двухместный номер, – сказал Саша.
– Вы муж и жена будете?
– Точно так.
– А ну покажь паспорта! – с неожиданным лукавством искоса взглянула на него старуха.
Саша протянул ей два паспорта. Она их быстро, со знанием дела пролистала и вернула.
– Не-е, дружок, такие номера в гостинице не проходют, – дежурная улыбнулась доброй, понимающей улыбкой, словно сказала; не моя воля, а я бы пустила, мне не жалко.
– А есть двухместные, мать? – спросил я.
– Есть, – заговорщицки зажмурилась старуха. – Но как она, – боднула головой на сторону, – схочет даст, не схочет не даст.
– Понятно. Бери, Саня, на нас двоих, – я достал свой потрепанный паспорт, – ту нашу с тобой «каюту», помнишь? А я пока слетаю за Маринкой.
– Кто такая? – удивился Саша.
– Томка расскажет…
На «Весне» было по-настоящему празднично. С трудом узнавал я «коллег» по трюму, по бригаде: все с торжественными, какими-то нездешними лицами, в костюмах только что из-под утюга, при галстуках. Маринку отыскал в бутовке – стирала с двумя девчонками белье. Еле оторвал, пристыдив: дескать, грех работать в праздник.
И вот уже мы сидим вчетвером в межрейсовой гостинице, в «нашей каюте». Те же две железные койки с копытцами ножек, словно вросших в крашенные чуть не судовым суриком половицы, на окнах те же желтые шторы с арабесками, квадратный стол с неизменным графином (как в нем вода не замерзла!) и единственный стул. Где-то шампанское пьют со льдом, а мы добыли чайник горячей воды, опустили в нее бутылку и ждем. Пока я делал покупки в гастрономе. Маринка набрала газет и журналов в киоске, и сейчас все их листают. У Томы – «Юность», Сашка «Советским спортом» шуршит, у Маринки в руках, кажется, «Знание – сила». Я сервирую стол – открываю консервы, нарезаю колбасу, высыпаю из кульков конфеты. В таком холоде оберточная бумага шелестит, как жесть.
И вдруг ни с того ни с сего всем сразу становится весело. Холод пробирает сквозь пальто, из коридора доносятся дурашливо-дикие вопли, а мы глотаем теплое шипучее вино, и все это кажется нам очень смешным.
– Заруливаю я к директорше, – рассказывает Сашка, жуя шоколадную конфету, – а она, – кивает на Тому, – за угол нырнула, я рапортую: товарищ капитан-директор, два рыбака-студента прибыли на зимнюю экзаменационную сессию, просимся в ваш ледник на постой. Она с ходу: паспорта! Глянула: а этот, заявляет, вообще не наш, сахалинец. Да наш, говорю, красный, вот обратите внимание на фото, один только нос у него белый (а там, действительно, пятнышко у тебя на носу), непьющий, толкую, а за спиной – вот как сейчас, вопли. Все вы, говорит директорша, непьющие, все как один ангелы, когда селитесь, а потом – вон что, и пальцем в дверь тычет. Короче, нету, говорит, двухместных. Врет и не сморгнет. Ну, а я заправляю: вам в вашем норковом манто (а шуба у нее нейлоновая), конечно, тепло, а вот как нам уроки делать, если в такой кубрик попадем, и тоже на дверь киваю. А она – про свое: с вами, говорит, на норку заработаешь, вон все графины за два дня переколотили…
– Саша, может, хватит? – Тома, приоткрыв рот, изображает пальцем болтающийся язык.
Я разливаю вино, и Маринка тут же выхватывает свой стакан, поднимает и с улыбкой смотрит на выпрыгивающие пузырьки.
– Давайте за молодых! – наклоняется к Томе, целует ее. – Пусть у вас будет дом и радость в нем и дети, много детей.
Но вот он осушает стакан, резко так встряхивается, внутренне собирается и говорит серьезно и с восхищением:
– Какая девчонка за этой переборкой живет, – показывает пальцем на стену за моей спиной, – вы бы видели!
– Да, девчушка – прелесть, маленькая герцогиня. Представляешь, – обращается Тома к Маринке, – директорша с Сашей выходит в коридор и спрашивает у дежурной: а эта, из семнадцатого, не выехала еще? Бабка: не знаю, говорит, штой-то не слыхать ея. И они без стука – туда. А девчонка – лет пять ей – остановилась в дверях и говорит: почему вы не стучали? С каким достоинством она это сказала! А потом уже совсем по-детски: разве мы вам не заплатили? Неужели, говорит, мы с мамой вам мешаем?..
– Дети, вообще, чудо, – задумчиво роняет Сашка. – Каждому из нас нужно еще дорасти до собственного детства.
