Текст книги "Мальчик с Голубиной улицы"
Автор книги: Борис Ямпольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
На той стороне, где под старыми вербами дремали голубые и зеленые лодки, на самом берегу прилепилась беленькая хатка.
Маленькие окошки с геранью, и кусты рябины, и кукуруза, и аист на колесе, оглядывающийся во все стороны и медленно разворачивающий свои светлые крылья, – все это отражалось, дрожало, дробилось в реке.
Тут с незапамятных времен жил лодочник Иван. Сама вода в пору разлива приходила во двор Ивана, и его баба в корыте плавала к сараю, чтобы покормить скотину.
Мы стояли у скал и, сложив руки рупором, кричали:
– Ива-а-ан! Лодку-у-у!..
Из шалаша появился лодочник Иван. Он лениво подтянул штаны и, ладонью прикрыв от солнца глаза, всматривался в наш берег.
– А гроши есть?
– Е-есть! – кричали через реку мальчики и бренчали в кармане медяками, словно Иван на том берегу мог это услышать.
– Та скольки же вас? – недоверчиво спрашивал Иван.
– Та пятеро, – отвечали мальчики.
– Утонете, – сомневался Иван.
– Не утонем, честное слово, не утонем!
– Ну, так трошки погодите, – отвечал Иван. Он ушел в свой шалаш и пропал.
У берега гуси, как белая пена, и на деревьях очень много ворон, которые кричали на гусей и что-то требовали от них. А гуси – белые, гордые – не обращали на них никакого внимания и уплывали на середину реки.
– Ива-а-ан! – снова кричали мальчики. И слушали, как глохнет за рекой эхо.
Наконец Иван вышел из шалаша с веслом на плече, сел в лодку и пересек реку.
У него было дубленое, коричневое от загара, изрезанное глубокими жесткими морщинами лицо, лицо лодочников, лесников, сторожей баштанов, людей, живущих все время под солнцем и звездами, под дождями и на ветру. Посасывая маленькую черную глиняную трубочку, он недоверчиво оглядывал мальчиков.
– Утопнете, – сказал он.
– Не утопнем, вот увидишь, Иван, не утопнем!
И, дрожа от нетерпения, все полезли в лодку.
Говорили, Иван когда-то плавал матросом на мятежном корабле, а потом бежал и объездил весь мир, был и на Ямайке и на Огненной Земле. Но сам он никогда об этом не рассказывал – или не помнил, или боялся, что не поверят.
– Иван, расскажи про Ямайку, расскажи про Индийский океан, – просили мальчики.
– Да что там рассказывать, – отвечал Иван, попыхивая матросской люлькой и глядя на облака, словно и Ямайка, и океаны, и пустыни – все это ничто по сравнению вот с этим родным украинским небом.
– Иван, ты пересек все меридианы? – спросил Котя.
– Приходилось, – отвечал Иван.
– А пальмы ты видел?
– Та видел.
– А кактусы? – не отставал Котя.
– Эге ж, – посасывал трубку Иван.
– Ну, а правда, там папуасы носят кольца в носу и они людоеды? – говорил Котя.
– Брехня, – пропыхтел в трубочку Иван.
– Как брехня?! – обижался Котя. – Так ты, наверное, там и не был!
– Отчего же не был. Был, – отвечал Иван.
– Ну, а как же ты не заметил? Я на картинках видел.
– Так то на картинках, – добродушно отвечал Иван.
– А что – неправда?
– Та может, и правда, только нет этого.
– Как же ты говоришь, что и правда и нет этого?
– Ой-ой-ой! – хохотал Котя. – А я у капитана Мариэтта читал.
– Та брешет той капитан, не видел он этого, – твердо говорил Иван.
Ярко светило утреннее солнце. Тарахтели едущие на ярмарку подводы, задушенно визжали в мешках поросята и гоготали гуси.
Микитка повернул картуз козырьком назад, и все мальчики повернули картузы козырьком назад, отчего приобрели боевой, отчаянный вид. Теперь уже ничто не мешало идти вперед, грудью встречая опасность.
Из окон спрашивали:
– Куда это вы собрались?
– Куда надо, туда и собрались, – отвечал Микитка.
– Там гора рафинадного сахара, там пруд красного вина, там дом, склеенный из медных пятаков, – бормотал Котя.
Только вышли на шлях, тут же подхватили на носок жестянку и погнали в пыль. То была заря футбола, время форвардов, беков, хавбеков и судьи-рефери.
– Пенальти! Пенальти! – вопил Котя.
Жарило солнце, горячая белая пыль забивалась в рот и нос. Черные, как цыгане, футболисты наконец выдохлись, спустились в низину и у замшелого камня напились ледяной острой ключевой воды.
Здесь росли большие и мягкие, просвечивающие на солнце лопухи, которыми хозяйки обычно покрывают глечики с молоком.
Мальчики сорвали прохладные листья и сделали из них треуголки. Теперь они были совсем похожи на солдат.
– Левой! Левой!
За голубыми и белыми хатками, за садами и огородами, в другом, сказочном, недоступном мире опустилась на облаке и повисла между небом и землей снежной белизны арка.
У арки графского парка лежали чугунные львы. Повернув головы, они провожали нас слепыми от ярости глазами, – ведь на их чугунной памяти не было случая, чтобы такие мальчики входили в графский парк.
Сразу же за белой аркой сосновая аллея уходила в бесконечную даль неба, и по ней можно было подняться к розовым, летящим, как счастье, облакам.
Сосны, освещенные солнцем, стояли отлитые из чистого золота. Говорили, что здесь все деревья посажены царями: было древо Екатерины Великой, и Александра I, и Николая II, и даже Наполеона.
Величавая и незнакомая, пугающая тишина обняла нас.
– Бога нет! – для храбрости закричал Микитка.
– Бога нет, бога нет! – закричали мы, отчаянными голосами разрушая заколдованность.
Хрустел под ногами крупнозернистый оранжевый царский песок. И мальчики, как карлики, двигались в тени великанов.
В это время что-то треснуло вверху, с шумом пронеслось сквозь ветви и упало в высокую траву.
Несколько минут мальчики стояли в оцепенении. Потом Микитка на цыпочках пошел в ту сторону.
– Гляди! – закричал он.
В траве лежала крупная сосновая шишка. Она переходила из рук в руки, теплая, смолистая и тяжелая, как граната. Руки от нее стали липкими и пахли смолой.
– Дай, я понесу, – попросил Котя.
– Это еще как сказать, – ответил Микитка.
– Меняю, – сказал Котя и вынул из кармана дымчатое стеклышко.
– А ну, покажь!
– Нашел дурака. Дай шишку.
Из рук в руки, как послы, передавали они друг другу свои сокровища. И сначала Микитка, а потом все по очереди смотрели в синее Котино стеклышко, и весь мир становился синим, угрюмым, с пороховыми облаками. Казалось, вот грянет гром – и начнется война.
Мы вышли на тенистую каштановую аллею. Из травы прямо в глаза сверкнул золотисто-агатовый каштан.
– Чур, мой! – первый крикнул Котя и брюхом кинулся на землю, прикрывая каштан.
– Чур, мой! Чур, мой! – закричали со всех сторон мальчики, ползая по земле. А потом уже и кричать перестали и жадно, молча набивали каштанами свои карманы.
Открылась липовая аллея, вся золотистая, светоносная. И падали, падали маленькие золотые листики.
А за липовой аллеей была дубовая – сумрачная, почти черная, как пещера. Она встретила нас сдержанным, грозно предупреждающим шепотом.
– Чур, мой! – опять завопил Котя и поднял с земли бронзовый, с зеленой шляпкой желудь.
– Чур, мой! Чур, мой! – закричали мальчики и постепенно стали выкидывать каштаны и вместо них набивать карманы, а потом и картузы тяжелыми, как патроны, желудями.
Неожиданно мы вышли из темной аллеи на широкую, светлую, солнечную поляну, окруженную розовыми березами.
– Вольно! Ра-зой-дись!
Мальчики закричали «ура», разбежались по поляне, исчезая в высокой траве.
И громадные медные сосны, и неожиданно белые беседки на зеленых полянах, и зелено-мшистые скалы с низвергающимися по ним, радугой сверкающими на солнце водопадами, и лесной запах земляники – все слилось в одно радостное, восторженное ощущение жизни в ином, счастливом, сказочном мире вечного веселья.
Среди деревьев то здесь, то там, пугая нас, мелькали беломраморные фигуры, которые казались окаменевшими бывшими обитателями парка.
Однорукий Геркулес с белыми глазами и отбитым позеленевшим носом высокомерно смотрел на нас, а мы с интересом и удивлением разглядывали его мраморную мускулатуру.
– Здоров, черт! – сказал Микитка.
От графского замка остались одни колонны. Замок был разрушен и зарос крапивой. Когда мы подошли и стали громко разговаривать и свистеть, из развалин вылетела большая черная птица, перелетела на дерево и оттуда горящими глазами стала смотреть на нас.
– Киш! Киш! Пошла! – кричали мальчики. Но птица не двигалась с места, она хлопала глазами, разворачивала и складывала крылья, продолжая смотреть на нас.
А солнце стояло на самой середине выцветшего неба, и горячий воздух застыл. С елок, шурша, сыпались сухие рыжие иглы, и от этого шуршания казалось еще суше и жарче.
Мальчики устали от ходьбы и солнца, от величавой этой тишины и присели в мягко шумящей тени старых вязов, где росли огромные темно-зеленые папоротники. От них властно веяло вечностью.
И вот из-под папоротника, как из-под зонтика, появилась улитка. Она медленно, с усилием тянула себя и свой костяной дом. Странно, что она не чувствовала, как жадно на нее смотрели.
– Это королевская улитка, – шепотом сказал Котя. – Видишь, рога какие!
И все с почтением посмотрели на высокопоставленную улитку. Но она ползла так медленно, так, казалось, нарочно, назло медленно, что не хватало терпения.
Микитка сорвал былинку, тонкую, засохшую былинку, и тронул ее рога. И королевская улитка, как все маленькие, простые, серые, будничные улитки, вздрогнула всем студенистым телом и сразу же спряталась в свой костяной дом.
– Не трогай, нельзя, бог накажет, – сказал Котя.
– Авось, – отвечал Микитка.
Он легко, как на крыльях, перелетел через овраг и на той стороне, спружинив, пулей полетел дальше.
– Раз! Два! Три! – закричал Котя, как мельница все быстрее и быстрее размахивая руками, и, намахавшись наконец, сел, съехал в овраг, а затем, цепляясь за кусты, пополз вверх. – И я тут, – сообщил он. – Видел, как я здорово съехал?
Между деревьями оловянно светилось озеро, и в нем мрачно, уходя в глубину, беззвучно, бездонно стоял заколдованный лес. Вот сейчас выплывет водяной с длинной зеленой бородой, заворочает глазами под косматыми зелеными бровями и что-то скажет, убедительное и страшное.
Но вместо водяного из этого мертвого леса, грудью рассекая зеленые волны ряски, выплыла похожая на белое облако сказочная птица.
Я никогда не видел такого чуда, но я столько слышал о красоте графини, что решил, будто это именно она в ночь, когда мужики подожгли имение, превратилась в белого лебедя.
– А она была красивая? – спросил я.
– Кто? – сказал Микитка.
– Та графиня?
– Старуха, баба-яга, – отвечал Микитка.
Но нас уже ожидало новое чудо – на горе открылся стеклянный дом, полный солнца и густой зелени.
– Это тропики, – тотчас же пояснил Котя.
– Даешь тропики! – крикнул Микитка.
– Даешь тропики! – откликнулись мальчики и, прижимаясь друг к другу, робко вошли в сказочный дом.
Сквозь стеклянный потолок прозрачного дома облака казались нарисованными и весь мир был нереальный. Из зеленых кадок поднимались странные деревья с удивительными узорчатыми листьями, будто кто-то специально ножницами вырезал каждый лист.
Мальчики, привыкшие к анютиным глазкам и настурциям, пугливо озирались на огромный цветок, похожий на отрубленную голову; казалось, он вот-вот заговорит.
– Это ужасный цветок, – сообщил Котя. – Он знаешь какой страшный! Сядет бабочка, он – цап, закроет и съест.
– Ври, – сказал Микитка.
– А ну, положи палец, – уговаривал Котя. – Он цап – и закроет.
Но никто не решился положить палец.
Среди ядовито-зеленых растений было приторно душно. Хотелось на волю, к солнцу, под живой, добрый шум сосен.
День клонился к закату. Где-то далеко-далеко пастух настораживал стадо. Давно уже парк перешел в лес. И лес, насквозь пронизанный красным светом, казалось, оторвался от земли.
Было тихо. Все замерло. И вот от темной, окружающей поляну чащи отделилось одно дерево, и, высоко неся ветвистые рога, на поляну вышел олень. Он чутко остановился, и мы увидели устремленные прямо на нас добрые, бархатные глаза, которые как бы спрашивали: «А вы, наверное, ожившие кустики?»
– Тсс! – сказал Котя.
Олень прислушался. Тонкие розовые уши его дрогнули. Он медленно и величаво повернулся и ушел в чащу.
Микитка свистнул. Олень прыгнул в сторону. Послышался треск, топот, и еще долго-долго шумел в лесу ветер оленьего бегства.
В кустах раздался лай, и оттуда стрелой вылетел Булька с поднятым хвостом. С разгона он прыгнул на грудь Микитки, визжа и пытаясь лизнуть его в лицо: «Наконец-то я тебя настиг».
Как нашел он сюда дорогу, как перебрался, переплыл реку, никто не знал, а Булька ничего не рассказывал.
Расцеловав своего хозяина и еще повизжав немного от радости и обиды, что его вовремя не взяли с собой, он, помахивая хвостом, чувствуя себя уже равноправным, весело побежал вперед.
Парк был такой большой, что никто не знал, где он кончается.
– Скорее! Скорее! – торопил Котя, набивший желудями свои штаны и куртку.
Идти было тяжело, карманы оттягивало, и постепенно мальчики выбрасывали желуди в траву. И если впоследствии там выросла дубовая аллея – это мы ее посадили тогда, в тот удивительный год свободы.
Где-то совсем близко таинственно рокотал ручей. Из-под камня выскочила жаба, большая, тяжелая, медная, и, усевшись, немигающе уставилась на нас тусклыми глазами.
Микитка кинул в нее камень. Жаба подпрыгнула, но продолжала выпученно, сердито следить за нами: «Явились и еще швыряются».
Длинные тени легли от деревьев на землю, и лишь освещенные солнцем вершины сосен горящими свечами стояли над миром в торжественной тишине вечера.
Издалека донесся удар колокола – сперва слабый, нежный, как отзвук чего-то более могучего, потом, набирая силы, другой, третий, и торжественные звуки, расходясь кругами, завладели всем миром покоя. Теперь гудел уже сам воздух.
И вдруг мы поняли, что заблудились.
Это был дремучий, затянутый паутиной мохнатый лес. Засохшие карликовые деревья, как пыльные старички в капюшонах, присев, кряхтели вокруг, и со всех сторон что-то глазело, шипело. А когда поднялся ветер, то вместе с сухими листьями вниз стали падать паучки.
И эта заброшенность, эта первобытная, первозданная лесная тишина и возможность появления медведя – все было жутко, и мы закричали:
– Ау! Ау!
– Ау-у!.. – откликнулась чащоба, и лес сделал шаг нам навстречу и жутко сомкнулся вокруг.
А мы шли и не переставая кричали:
– Ау! Ау!
Темный лес раздавался и снова смыкался.
Теперь мы шли за Булькой, который каким-то чудом отыскал тропу и бежал впереди, принюхиваясь к следам, и повизгивал: «За мной! Все в порядке!»
В лесу стало темнеть.
В сумеречном свете на фоне неба четко вырисовывался великан в шляпе. Он стоял, не шевелясь, упираясь головой в звезды, и, расставив руки, ждал нас.
Булька с неистовством залаял.
– Кто идет? – отчаянно храбро крикнул Микитка.
Человек молчал.
Мальчики остановились.
– Смотри, смотри! Шевелится…
Действительно, там, в неясном сумраке, что-то шевелилось и, кажется, перебегало с места на место.
Мальчики, затаив дыхание, вглядывались и вслушивались в ровный, нарастающий, а затем снова утихающий шум.
– Я говорил, говорил! – зашептал Котя.
– Ни гу-гу! – прикрикнул Микитка.
– Да, завел, а теперь – ни гу-гу!
Котя всхлипнул, кулаком размазывая по грязному лицу слезы, и вдруг сказал:
– Ой боже ж мой!
– Задушу! – Микитка показал сжатые кулаки.
Котя зажмурил глаза и притих.
– Ну, я пошел, – сказал Микитка, однако не двигаясь с места и вслушиваясь.
– Сейчас как возьмет, как ахнет, вот увидишь! – снова заныл Котя.
Взошла луна и осветила чучело с широко расставленными руками, в старом цилиндре.
– Ура! – громче всех закричал Котя. И пошел, топая своими походными башмаками, и первый появился на бахче, сияя персиковыми щеками. – А ну, где здесь кавуны, где здесь дыни?
Под чучелом дремал с холодным ружьем сивый дед в старой солдатской бескозырке с красным околышем. А вокруг, на сухой песчаной почве, среди желтеющей ботвы, словно привязанные веревками, спали нежно-лимонные дыньки и грубо-зеленые, полосатые киевские кавуны.
– Дед, почем кавуны? – весело крикнул Микитка.
Дед приоткрыл глаза, медленно возвращаясь из своего какого-то очень далекого мира.
– Эй, хлопчики, чи заблудились?
– Заблудились, дедушка, – признался Микитка, утирая нос рукавом.
И вслед за ним все утерли нос рукавом и всхлипнули.
Дед вытащил из свитки глиняную люльку, трут и кремень и, одновременно высекая огонь и прижимая толстым каменным пальцем табак в люльке, стал пыхтя ее раскуривать.
Мальчики стояли и смотрели на это колдовство.
– А куда вы, к примеру, путь держите, хлопчики? – спросил дед.
– Мы ищем гору рафинадного сахара, – гордо сообщил Котя.
– Ищите, детки, ищите.
– А куда, в какую сторону идти?
– Так то все равно, на все четыре стороны можно идти.
– А далеко?
– Далеко, детки, далеко. – Он изучающе поглядел на нас. – Идите, детки, идите, может, когда и дойдете.
Он запыхтел люлькой и закашлялся. А может, это он так смеялся?
5. Филька синий жупанКотя все ждал появления краснокожих индейцев с перьями на голове и окровавленными кинжалами в зубах. Но, не описанные ни в одной Котиной книжке, из ночи скакали всадники в стоячих шапках с голубыми хвостами.
На улицах, на базарах появились люди в синих жупанах и с оселедцем на бритом черепе, с пышными висячими усами, пили мед и горилку, и повсюду катилось запорожское: «Эге-ге!..», но вдруг с их языка срывалось немецкое слово – «файн» или «гут».
Однажды у ворот так свистнули, что, кажется, они сами по себе раскрылись, и во двор влетел на коне свистящий казачонок в высокой шапке с голубым хвостом и широчайших шароварах, заполнивших сразу весь двор.
– Гий, гий на тебя! – кричал он кому-то, вертясь на коне. – Черт твою маму парив!
В летящем голубом хвосте, в больших, зачем-то нашитых на жупан бронзовых пуговицах, каждая из которых была как маленькое солнце, в чубе, в перламутровых глазках и в будущих усах под носом была какая-то неудержимая жажда разбоя. От казачонка несло махоркой, сеном, самогоном.
Здесь его помнили совсем маленьким мальчиком – Филькой в картузе без козырька. Живя в одной комнате с приказчиками, он вставал ночью и отрезал им все пуговицы, и поэтому утром лавка долго не открывалась, а он в это время играл с мальчиками в пуговицы и продавал их гроссами.
В чай он вливал касторку, и приказчики, побросав деревянные аршины, бегали как затравленные; в табак же он подсыпал порох, а вместо соли добавлял в борщ такое, что приказчики выливали его собакам, но и те, понюхав, отворачивались.
Когда Фильке давали лейку побрызгать пол, он не просто брызгал, как все мальчики на свете, а с большой фантазией, очень художественно выписывал на полу короткие слова, прочитав которые покупатели схватывались за грудь, точно получали выстрел в сердце.
В стулья он предусмотрительно втыкал булавки или шпильки и, когда кто-то с криком вскакивал, улыбался. Но когда приказчики пили водку или вокруг смеялись и были чем-то довольны, Филька хмурился и думал: как бы их проучить, чтобы не смеялись, а плакали, чтобы, принося бутылку водки, выносили бутылку слез. И он придумывал такое, что, говорят, даже домовой разводил руками.
Хозяин обломал на спине Фильки сорок деревянных аршинов, но однажды, сопоставив расходы с результатами, задумался, и с тех пор, говорят, в лавке появились железные аршины. Но к тому времени Фильки уже не было. Он убежал.
И вот он нашел для себя подходящую компанию и появился снова.
– Амба! – крикнул Филька, прыгая с коня.
Он хотел ввести жеребца в дом, но жеребец не вошел в дверь, и Филька, с презрением оглядев этот «парадный» вход, привязал его к крыльцу.
Он осмотрелся, за что бы ему сразу приняться, и, увидев на крыше голубей, заложил в рот два пальца и свистнул. Подняв с крыши голубей, Филька, подпрыгивая, свистел до тех пор, пока они не превратились в еле видимые точки и достигли седьмого неба. Тогда, прицелившись, он выстрелил. И все, у кого были глаза, видели, как один голубь стал падать прямо на Филькино ружье, желая, наверное, разглядеть, кто его убил.
На крыше появился Микитка:
– Зачем голубку стрельнул?
– Тебя не спросил, – сказал Филька.
– Скажи: зачем голубку загубил?
– А ну, ссаживайся! – крикнул Филька.
– Нужна она тебе, голубка, катюга.
– Я что сказал: скатывайся! – Филька хлопнул по голенищу нагайкой.
– Да, держи карман шире, – отвечал Микитка.
Филька вскинул ружье, делая вид, что хочет стрелять.
Микитка спрятался за трубу.
– Поймаю, кишки вытяну и на аршин намотаю, – погрозился Филька и понес голубя на кухню, пожелав, чтобы в него запекли засахаренный грецкий орех. Он, Филька, знает местечковые блюда!
Распорядившись таким образом, Филька в ожидании трапезы сидел на пороге и точил клинок. Во все стороны летели искры, и Филька вскрикивал. Гуси, куры, утки и козел с ученой бородой издали со страхом смотрели на Фильку и гадали: зачем ему понадобился острый клинок? Наточив, Филька зачем-то плюнул на клинок, попробовал его ногтем, завертел над своей головой, и стало ясно: солнце на небе только для того и светит, чтобы сверкать и искриться в его, Филькином, клинке.
В это время появился кот Терентий с поднятым от любопытства хвостом. Филька, увидев толстого, обжорного кота, крикнул «Стой!», размахнулся и отрубил коту хвост. Лежебока Терентий, не привыкший к такому обращению, сначала не разобрал, в чем дело, но вдруг закружился на месте, с визгом кинулся на водосточную трубу, взлетел на крышу и исчез.
Проверив таким образом клинок, Филька сказал: «Законно!» – и неохотно спрятал его в ножны.
Теперь он стал приводить в порядок свое большое и разнообразное хозяйство.
Широкие и глубокие карманы его шаровар с лампасами были полны всякой всячины. Сначала он выудил из них длинную веревку. Затем посыпались стреляные гильзы, обручальные кольца, янтарные бусы, грецкие орехи, кусок засохшего свадебного пирога с маком, какие-то длинные ключи и отмычки, тяжеловесная свинчатка и электрический фонарик, который почему-то светился, очевидно охраняя светящимся глазом все сокровища Филькиного кармана. Из другого кармана Филька вытащил увеличительное стекло, которое тут же подставил под солнце, и, когда прожег в скатерти дырку, удовлетворенно хмыкнул. Появился кусок старой афиши с аршинными зелеными буквами – Филька с серьезным видом прочел ее и аккуратно сложил; под конец он вытянул огромный платок с многочисленными узелками, в которых по-бабьи были завязаны монеты. Платок был развязан, золотые десятки пересчитаны и снова завязаны в узелки, а узелки затянуты зубами.
Все это богатство Филька Синий Жупан рассортировал на три кучки: одна была со словами «к бису!» выброшена, другая снова пошла в шаровары, а третья аккуратно уложена в кожаный мешок, притороченный к седлу.
Теперь, когда труд был закончен, Филька достал из бездонного мешка бритвенный прибор, зеркальце и ремень, расставил железные стаканчики, помазком взбил мыло, направил на ремне бритву. Ему так хотелось побриться, что он даже взглянул в зеркальце: не выросли ли от одного этого желания усы? Сидя с обиженным лицом перед зеркалом, он провел бритвой под носом и со вздохом снова все собрал в ящичек. А из мыла стал выдувать соломинкой цветные пузыри.
Но тут Филька вспомнил про голубя, которого еще не съел, взял нагайку и пошел на кухню. И когда тетка Цецилия сказала ему: «Нет, нет, пан, не готово!» – он показал ей нагайку: «Всегда у вас не готово!» Сам достал голубя из огня и тут же на месте, у печи, съел его до того чисто, что прибежавший на запах жареного Булька вильнул хвостом и опустил глаза: «Этот голубь был без костей…»
В это время за стеной громко зазвонили часы. Филька пошел на их зов. Из часов выскочила кукушка, но, увидев Фильку, тотчас же захлопнула свой домик и уже больше не показывалась. Только слышно было: тик-так! Тик-так!.. Это, наверное, от страха стучало кукушкино сердце. Филька встал на стул и кулаком ударил по часам: «Эй!» Но никто не отвечал. Часы перестали даже тикать. Тогда Филька с размаху ударил второй раз. Мертвая кукушка, которая столько лет куковала и накуковала людям столько счастья и горя, выпала из часов.
– Стерва, – сказал Филька и спрятал кукушку в карман.
А тетка Цецилия стояла на пороге и плакала, словно это убили само время и все, чего ждали от него завтра и послезавтра.
Филька закусил вынутым из голубиного сердца засахаренным орехом и, утершись рукавом, пошел гулять по дому.
В руках у него был мел и кусок угля, и он очень лихо рисовал на стенах, на дверях и даже на стеклах окон черных и белых рогатых чертиков. Он населил ими все комнаты – от пола до потолка, и казалось, свистни он, чертики оживут, прыгнут к нему, засвистят вместе с ним, и тогда уже в доме нельзя будет жить.
После Фильки люди ходили по дому с мокрыми тряпками и прогоняли чертиков со стен и мебели. Но если белые моментально исчезали, то черные, нарисованные углем, возникали снова и, смеясь над людьми, выставляли рожки. И еще долго после того, как Филька исчез и сама память о нем исчезла, где-то на спинке стула или на дверях вдруг проступал черный чертик с рожками.
Увидев рояль, Филька поднял зеркальную крышку и с любопытством заглянул внутрь. Это был целый город, где во множестве домиков спали под паутиной похожие на древних старичков деревянные молоточки. Когда Филька ударил по клавишам, старички в плоских шляпах и черных плащах выскочили из своих домиков и заплакали на струнах. Наверное, невесело им жилось, наверное, много они передумали в своих черных, затканных паутиной, забытых всем миром домиках.
Филька опускал на клавиши кулаки. Бум! Одна за другой лопались струны: бум! Бум! бум! Похоже было, что в городе взрываются бомбы, и старички, напоминавшие Фильке презираемых им учителей, разлетались в разные стороны. И, глядя, как они разбегаются от одного удара его кулака, Филька сам себе говорил: «Важно!» – и подбирал их в карман. Потом, плюнув на этот перевитый лопнувшими струнами разоренный город, он пошел прочь и столкнулся с Микиткой. Микитка не отводил от него своих серых колючих глаз.
– Сявка ты, – сказал Филька.
– От такого слышу, – пробурчал под нос Микитка.
– Ты чего бурчишь? Сейчас стукну, юшкой умоешься, – сказал Филька, но не трогал Микитку.
– Эх ты, бык здоровый, – грустно, как бы жалея Фильку, ответил Микитка.
– Ты смотри, что он говорит! – обращаясь к самому себе, удивлялся и усмехался Филька. – Ты что, не боишься?
– А чего бояться? – прямо смотрел в его глаза Микитка, маленький, ершистый.
Так они стояли вплотную и смотрели друг на друга ненавидящими глазами.
– Сгинь, – сказал Филька, – не попадайся, не то сделаю из тебя канапэ!
Он свирепо ударил плеткой по голенищу и ушел.
К ночи во двор въехали гайдамаки, и Филька пил с ними, чокаясь чаркой, и кричал, и хвастался, и пел песни, ни в чем не уступая им.
Пьяный, он ходил по улице, обнимал столбы и спрашивал: «Ты кто?» Если же ему казалось, что столб шевелится, он кричал: «Стой, стрелять буду!»
Укладываясь спать, Филька положил седло под кровать, а у подушки поставил ружье.
Неизвестно, что ему приснилось, только ночью он с криком проснулся, схватил ружье и бросился к седлу. Но, тронув ружье, успокоился. После этого он вытащил из-под подушки футляр с картами и, вглядываясь в свете луны в потускневшие лица карточных валетов и королей, проверял, не отлучился ли кто из колоды.
Карты были переделаны по его воображению. Валетам подрисованы усы и люльки и углем добавлен даже дым из люлек. Дамам Филька подарил шляпы с разноцветными перьями, но вскоре и они закурили люльки. А короны королей Филька переделал на папахи со шлыками и наряду со скипетрами дал им в руки клинки.
Филька жалел и уважал этих карточных людей и для них не скупился. Каждый раз, взглянув на карты, он брал красный или синий карандаш и выдавал им дополнительно из цейхгауза своей фантазии то пику, то люльку, то оселедец за ухо, то еще какую-нибудь подробность боевого туалета.
Это были люди из того, другого, осатанелого мира, который пахнет сеном, и кровью, и только что произведенным выстрелом; из мира, где сидят на бочках, полных пороха и горилки, пьют и курят люльки, где болеют дурной болезнью и боятся сглаза; из мира, который свищет, стреляет и вертится на коне с отрубленной головой.
Взяв в руки карту, Филька сказал:
– Талья!
И тут же белым птичьим крылом выпустил колоду из-под рукава, на лету ловко перехватил и, постучав по картам согнутым пальцем, стал вызывать:
– Дама пик!.. Валет крестей!.. Король бубен!..
Выбрасывая из колоды карты, он представлял их мне как своих близких родственников, живущих где-то там, в тридесятом государстве, и приславших ему оттуда свои фотографии.
– Метнем! – сказал он, прищурив глаз, выкинул короля пик и тотчас же пребольно щелкнул меня по лбу. На миг показалось, что это злой король пик ударил меня своей булавой. – Ничего, – успокоил Филька, глядя на мгновенно вскочившую шишку. – Я тебе медный пятак приложу. Метнем!
Но я уже больше не хотел. Тогда Филька снова уложил карты в футляр, спрятал под подушку и уснул.
Бог весть, какие слова и мысли нашептывали Фильке во сне эти дикие усатые валеты и короли в папахах со шлыками, но весь следующий день после этого Филька ходил с нагайкой из жеребячьих жил и никому не давал спуску.
Фильку привлек необычный шум в одном окошке, – точно жужжал улей.
Мальчики учились день и ночь. Им надо было выучить наизусть историю сотворения мира с первого до последнего дня. И они прерывали учение только ради похорон или сопровождения невесты под балдахин.
– И наступил день второй, – хором кричали мальчики.
На пороге появился Филька.
– Каюк! – сказал он и, подняв нагайку, ударил ею по книге.
Учитель, подпрыгнув, чуть не выскочил из своих башмаков, паук под потолком перестал плести паутину, замолкли сверчки, повторявшие по щелям урок за учителем, и все окаменели, и было похоже, что этот казачонок в папахе, с плетеной нагайкой в руке остановил мир на втором дне сотворения. Солнце встало посреди неба и не шло дальше.
– Ты думаешь, я тебя не помню, ученая крыса? – проговорил Филька.
– Не надо так говорить, – сказал учитель.
– А зачем народ обманываешь?
Учитель призвал в свидетели Книгу книг, в которой описано сотворение мира и все, что было после этого.
– Знаю – гроссбух! – Филька хмыкнул и пожелал увидеть сотворение мира в картинках.
Но картинок в книге не было.
– Вот видишь, – ликовал Филька, – а говоришь!
– Но тут же все написано словами, и какими словами! – воскликнул учитель.
– Наука! – Филька сплюнул.
Но учитель торопясь расписывал красоту и мудрость человеческого слова и сказал даже, что есть на свете слова, которые сильнее пушек. Филька слушал его, хлопая все время нагайкой по голенищу, а когда учитель сказал про пушки, ухмыльнулся и показал ему нагайку:
– Поговори!
Он взбежал на кафедру и, обращаясь к мальчикам, сказал:
– Державная украинская денежная единица есть гривна. Повторить!
