Текст книги "Мальчик с Голубиной улицы"

Автор книги: Борис Ямпольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

2. Возвращение

…Как это случилось, не знаю. Вдруг я понял, что заблудился. Я стоял один на незнакомой улице с длинным серым, бесконечным забором. Я закричал от страха и побежал. И тотчас же с лаем побежали за мной собаки. Не помня себя, я бежал и бежал, а ужасный забор все не кончался. Тогда я побежал назад и оказался на пустыре, и меня удивила какая-то особенная дикость этого места, как на краю света. Я рванулся с плачем и визгом и тотчас же снова встретился с ужасным забором. Собаки выскакивали из всех дворов, и шарами катились в пыли, и подскакивали, точно хотели сорвать с меня картуз.

– Пошел! Пошел! – кричал я отчаянно, но чем громче я кричал, тем громче они лаяли. – Я потерялся! – крикнул я первому же человеку с сизым лицом, который стоял на пороге лавочки и щелкал орешки, выплевывая шелуху на улицу.

– А зачем ты потерялся? – безразлично спросил он.

– Не знаю.

– А если ты не знаешь, почему же я должен знать?

Он странно посмотрел на меня и вдруг крикнул:

– Ты чего хочешь?

Я испугался еще больше и закричал:

– Ничего не хочу! Ничего не хочу!

Я бежал и оглядывался, не бежит ли он за мной. А он стоял там, на пороге своей лавочки, и спокойно щелкал орешки.

Теперь всем встречным я уже издали кричал:

– Я потерялся!

Казалось, они должны были остановиться и тоже кричать от страха. Но одни проходили мимо, даже не взглянув на меня, другие на минуту останавливались, приседали на корточки, холодными костяными пальцами брали за щеку, заглядывали в глаза и спрашивали:

– А ты зачем баловался?

Я бежал дальше. Заборы, и люди, и деревья – все сливалось в тумане. Или это были слезы?

И тут меня встретила пара – очень толстая, как городовой, дама в большой шляпе с перьями и маленький, похожий на гнома, старичок с белыми напудренными щеками и длинными, до плеч, серыми волосами.

– Мальчик, зачем ты плачешь? – весело спросила дама.

– На то он и мальчик, чтобы плакать, – пропищал гном.

– А как тебя зовут? – спросила дама.

– Лорд Дизраэли, – ответил за меня гном.

– А где ты живешь?

– В Букингемском дворце, – сказал гном.

– Я заблудился, – сказал я.

– Ты хочешь кушать? – спросила дама.

– Да.

– Ну, иди же скорее, там тебя уже ждут, – сказала дама.

– С хлебом и солью, – сказал гном.

И они ушли.

Я оглянулся. По Главной улице, как по реке, в свете закатного солнца плыла веселая разноцветная толпа. Шли мимо господа в круглых, твердых котелках и дамы в шляпах с зелеными и желтыми перьями несуществующих птиц. Стаей шли толстые мальчики, которых крепко за руки держали с одной стороны папа, с другой стороны мама, чтобы не унесло ветром или не убежали на Необитаемые острова.

Все уже сняли красные банты и надели почему-то белые, голубые, – наверное, те были дневные, а это вечерние.

Неужели тут были флаги, музыка, крики «ура»?

Все это просто показалось тебе, маленький мальчик, в золотом свете солнца.

Над самым ухом прозвенел звонок, и мимо мелькнул на велосипеде Котя Бибиков.

Это был настоящий двухколесный велосипед с никелированными спицами, с упругим, скрипящим каштановым седлом, с красным фонариком во лбу.

В довершение всего Котя имел еще мотоциклетные очки, выпуклые, темно-дымчатые, на резинке.

Он остановился посреди улицы, подняв мотоциклетные очки на лоб, отчего сразу приобрел вид знаменитого гонщика и механика, и на глазах у всех стал надувать насосом шину.

Мальчики стояли вокруг, щелкали по шине и говорили:

– Еще! Еще!

– Много вы понимаете! – Котя щелкал по шине и продолжал надувать.

– Уже! Уже! – кричали мальчики.

– Много вы понимаете! – сказал Котя и стукнул ногой по шине.

Шина издала глухой, металлический звук. Котя смочил сосочек слюной, воздух зашипел кипятком, и, когда он отнял насос, воздух на миг вырвался как пуля. Это был маленький взрыв на улице, маленькое землетрясение в умах мальчиков.

После этого Котя вытащил из кожаной кобуры под седлом новенький, синеватый ключ и подтягивал разные гайки. Мальчики стонали от восторга.

Теперь Котя опустил очки на глаза, сразу переходя в иной, недоступный мир, перекинул затянутую в гамашу ногу, вскочил в седло, зазвонил в звонок и поехал по улице.

Мальчики в матросках и жокейках, сидя на своих зеленых и синих неодушевленных, как комоды, трехколесных велосипедах, кричали: «Настоящий! Настоящий!»

И все маленькое трехколесное человечество добровольно расступалось и очарованно провожало сверкающее двухколесное чудо. В самом равновесии машины, в солнечно-неуловимом блеске ее спиц было что-то волшебное, еще не разгаданное.

… – Прочь! – Жорж Удар стоял надо мной и жевал свою вечную тянучку.

Стало страшно. Хотелось зажмуриться, а потом открыть глаза – и чтобы все это исчезло.

– Я что сказал?

И грязной, липкой от тянучки пятерней он взял и стиснул мое лицо.

И так стало душно, и противно, и больно, что со всей силой своей маленькой, обороняющейся жизни, обеими напряженными, как бы ставшими сразу жестко-проволочными, руками я оттолкнул силача. Не устояв, он повалился на одуванчики и, к удивлению моему, испуганно закричал. Не помня себя, всхлипывая и шипя от злости, я бил его кулаками и ногами.

– Ай! Ай! Ай! – кричал Жорж Удар.

Но это только вызывало в ответ еще большее неистовство.

– На тебе!.. На тебе!.. На тебе!..

Он кричал, а я продолжал месить его как тесто.

– Будешь знать! Будешь знать! Будешь знать!

…И отчего это так?

Родной переулок, знакомый всеми крылечками, знакомый до каждого кустика, кажется сейчас, в вечерней тьме, страшным, чужим и что-то скрывающим. Идти или не идти? Вокруг необычайно тихо.

Как перед нырянием, глубоко вдыхаю. И, уже не помня себя от страха, иду этим ужасным, полным тьмы, мрачно и сокровенно гудящим переулком. Я уговариваю себя: «Не бойся, не бойся!»

Незнакомо шумят палисадники, слепые окна отчужденно глядят на меня.

«Господи, не тронь меня. Пусть все будет хорошо».

Теперь я даже закрыл глаза – может, так будет лучше – и пошел шатаясь, неверными, слепыми шагами.

И вдруг меня ожгло, я громко вскрикнул и открыл глаза. Меня прибило к старому амбару, в крапиву.

Я стал вглядываться. Загадочный рокот, как ручей, приближался, нарастал и снова утихал. Что-то родное и спокойное явственно проступало в этом шуме, и я наконец понял: это дерево. Как же я мог забыть тебя, старый дуб! Огромный, с темным густым шатром листьев, он стоял и гудел, словно ждал меня.

Но что-то там, наверху, зашевелилось.

– Киш! – взвизгнул я.

С ветки соскочила и, дико сверкнув глазами, исчезла во тьме черная кошка. Я стоял весь словно с ободранной кожей.

…Красно светилась кузница Давида, и громадные, высеченные из тьмы ковали подымали и опускали, подымали и опускали свои черные молоты.

Я подошел ближе к воротам и вдруг почувствовал горячий кислый запах окалины.

Я стоял на пороге, а ковали подымали и опускали, подымали и опускали молоты.

– Эй! – закричал вынырнувший из темноты Микитка. – Что тут делаешь?

– Смотри – куют железо, – сказал я зачарованно.

– А там все думают – ты в колодец упал.

Он повел меня домой. По дворам брехали собаки, и в палисадниках отчаянно пахли цветы.

У калитки стояла тетка.

– Смотри, так быстро и ты уже вернулся?

– Да, тетенька.

– Вы слышите, люди, – жалобно закричала она, хотя во дворе никого не было, – он еще говорит «да», и у него еще поворачивается язык говорить «тетенька»!

На столе дымилась миска с супом.

– Садись, Микитка, молодец! – сказала тетка.

Она поставила перед ним глубокую, до краев налитую тарелку супа с фасолью.

Микитка незаметно перекрестился и начал трапезу.

Ел он молча, степенно зачерпывал, медленно подносил ложку ко рту, защищая ладонью левой руки, дабы не пролилась драгоценная капля супа с фасолью.

Закончив, аккуратно вытер тарелку хлебцем и с удовольствием съел и его.

– Ну что, Микитка, вкусно? – спросила тетка.

– Пожевал, – ответил Микитка.

– А еще налить?

Микитка посмотрел на потолок, словно читая там ответ, и сказал:

– А можно.

Он так же спокойно, неторопливо и рассудительно, с трудовой мужичьей солидностью съел и вторую тарелку.

– Теперь хватит? – спросила тетка.

– Микитка незаметно пощупал под столом пузо и ответил:

– Славно.

– Ну, вот тебе еще ириска, – сказала тетка.

– Баловство, – ответствовал Микитка, беря ириску. Прежде чем съесть, он пробовал ее то на один зуб, то на другой, словно выбирал, какой из них больше заслужил лакомство.

– Микитка, царя нет, а кто же есть? – спросил я.

– А кто его знает, – ответил Микитка.

…Тихая звездная река текла над головой, грустная, неслышная, великая, вечная.

Вот выберу себе одну звезду и буду на нее смотреть.

Говорят, у каждого человека есть своя звезда. Сколько людей на земле, столько звезд на небе.

Где же моя звезда? Как угадать ее? Где она, та, которая горит твоей душой, твоей судьбой?

– А где моя звездочка, дед?

– Вон там, маленькая-маленькая. Видишь? – сказал дед.

– Где? Где?

– Вон облачко ее закрыло.

Серебряной прозрачной кисейной тенью прошло облачко. А яркая, искристая звездочка тихо переливалась, словно открывала и закрывала глаз.

Так вот она где, моя звездочка! И она будет всегда на небе, всегда будет следить за моей жизнью, и где бы я ни был, что бы со мной ни случилось, ни стряслось, ни угрожало мне, – она не оставит меня, добрая, лучистая, сияющая высоко в небе и всевидящая.

Где-то по булыжнику грохотал извозчик. За рекой сверкнула молния.

И звезды, и дальняя молния, и ночной грохот извозчика, и трепет листьев, и то щемящее, что схватило и не отпускало душу, – все это слилось в одно предчувствие чего-то большого, необъятного, еще не виденного и не испытанного, но такого, что займет всю жизнь и будет продолжаться бесконечно и бессмертно, как эти звезды.

3. Свобода, равенство и братство

Впереди стоял Котя, в берете с пушистым красным помпоном и в форсистых гамашах с белыми пуговками, и рядом с ним Микитка, босой и без шапки. Был здесь и Яша Кошечкин с фиалковыми глазами, и Жорж Удар со своими бицепсами, и толстый Сеня в крохотной жокейке, и Дылда в рваной ватной шапке.

Мальчиков выстроили в светлом зале с белыми мраморными колоннами, под огромной, как хрустальный дворец, люстрой. Под ногами протекал зеркальный паркет, и головокружение уносило по этой реке.

Классная дама была вся розовая, в розовой шляпе, в розовой кофточке и розовых чулках.

– Деточки, – сказала она, – сейчас свобода, равенство и братство.

Деточки, с расцарапанными носами, с рогатками за пазухой, со свинцовыми битками в карманах, стояли насупившись, в скованных позах. Они похожи были на попавших в сказочный дворец гномиков, у которых отобрали волшебные фонари.

– Романов! – сказала розовая дама.

– Я, – хмуро откликнулся Микитка, и так мы впервые узнали, что у Микитки и свергнутого царя была одна и та же фамилия.

– Ты зачем, Романов, босиком?

Микитка мрачно оглядел свои расцарапанные, как камень загрубевшие, шоколадные ноги.

– Ну, чего же ты молчишь?

– А нету колес, – ответил однофамилец царя.

– Какие колеса? При чем тут колеса? – закричала розовая дама.

– Это у него ботинки так называются, – пояснил Котя.

И все рассмеялись.

Из комнаты с зеркальной дверью вышел человек в табачном френче с длинным лицом и жестким ежиком. Он с удовольствием оглядел строй, заложил руки за борт френча, отставил ногу и по-ораторски начал:

– Дети! Вы – преемники наших идеалов и наших деяний…

Преемники идеалов понуро стояли в строю, ожидая, что будет дальше.

Человек с ежиком вынул и вновь заложил руку за борт френча.

– Что говорил Песталоцци? – спросил он и обождал: может, кто-нибудь ответит. Но все молчали. – Песталоцци говорил: «В болоте нищеты человек перестает быть человеком». Понятно?

– Понятно, – нестройно отвечали мальчики.

– А что говорил Роберт Оуэн? – спросил человек с ежиком.

Мальчики смотрели на него, и им казалось, что он декламирует стихотворение.

А стоявшие позади мамаши и тети говорили:

– Ну, что же вы молчите?

Они утирали мальчикам носы, одергивали матросские курточки, поправляли бескозырки.

Микитка, босой, без шапки, стоял один и сам рукавом утирал нос.

– Нельзя рукавом утирать нос, мальчик, – тихо сказала розовая дама, – для этого имеется носовой платок.

Микитка, глядя под ноги, промолчал.

– Ну, раздайте им конфеты, – сказал оратор.

Розовая дама обошла всех и каждому дала из мешочка конфету и пряник. Мальчики стали тут же грызть пряники, а Микитка спрятал пряник в карман.

– Дети, расскажите, что вам сегодня снилось, – сказала розовая дама.

Дети морщили лбы и вспоминали.

– Мне снилась собака! – крикнул мальчик с удивленными глазами.

– И мне собака! И мне собака! – закричали со всех сторон.

– А ты что молчишь? Что тебе снилось? – спросила дама Микитку.

– А ничего, – ответил Микитка.

– Как же ничего? Что-нибудь да должно было тебе сниться.

– А спал, – отвечал Микитка.

Снова открылась зеркальная дверь, и из нее выкатился толстячок в клетчатом жилете, в пенсне, с серебряной бородкой. За ним вышагивал похожий на Дон-Кихота, ужасно длинный и тощий человек в бархатной кофте с бантом во всю грудь и поповскими волосами до плеч.

Увидев мальчиков, они тотчас же стали кричать и наскакивать друг на друга, как два петуха.

– Надо учить ребенка владеть рисунком и карандашом! – закричал Дон-Кихот. – Дайте им в руки карандаши, дайте им разноцветной бумаги. Дайте им, дайте им! – задыхался он, развязывая бант на груди.

– Нате вам! Нате вам! – кричал толстяк в клетчатом жилете и стал совать ему карандаши.

Но Дон-Кихот не брал карандаши и, размахивая руками, кричал:

– Общее развитие через глаза и руки… Из класса – на луга, в лес, где открыта великая книга природы…

Толстяк снял пенсне и ухмыляясь разглядывал Дон-Кихота.

А тот подбежал к окну, распахнул его и, глядя в окно на бегущие по небу облака, проговорил:

– Какие цветы первые расцветают? Когда прилетают аисты? – Вдруг он закрыл глаза и тихо, как во сне, сказал: – Школы с садом, с залами для труда и игр, где бы, играя, учились и, учась, играли… – Он открыл глаза и закричал на толстяка: – Шире двери! Войдите, алчущие знания!..

На маленьких кремовых табуретках, за такими же маленькими кремовыми столиками чинно и деликатно сидят маленькие мальчики, с бумажными сумками, в которых прячут конфеты, и пряники, и серпантин.

Каждому дали по цветному карандашу: наполовину красный, наполовину синий. И мальчики, как по команде высунув языки, стали рисовать в альбомах. У одних появились домики с дымом из труб. У других забегали собаки, похожие на лошадей, и лошади, похожие на собак. У третьих расцвели цветы, похожие на птиц, и запели птицы, похожие на цветы. Мальчики бурно вызывали какой-то новый, скоропалительный, еще невиданный и неслыханный, живущий в их воображении фантастический мир.

Микитка сидел над бумагой и сопел. Он слишком усердно нажимал на карандаш, тот крошился и наконец сломался. Тогда Микитка вынул маленький ножик со сверкающими лезвиями и с наслаждением построгал карандаш. И, утерши рукавом нос, снова принялся рисовать и сопеть. Мальчики заглядывали в его рисунок и пугливо озирались.

– Нарисовали, дети? – спросила розовая дама.

– Нарисовали, – хором отвечали мальчики.

– Ну вот, подходите по одному и показывайте.

Мальчики встали со своими рисунками в очередь.

– Что это у тебя такое? – спросила розовая дама, в лорнет разглядывая красный дом с красным дымом из окон и дверей.

– Пожар, – угрюмо отвечал Микитка.

– А зачем тебе нужен пожар? Разве не лучше было бы нарисовать дом?

Микитка молчал.

– А у тебя что? – спросила она второго мальчика.

– Пожар, – ответил мальчик.

– А у вас что? – спросила она, обращаясь к очереди.

– Пожар! Пожар! – отвечали мальчики, подымая над головой свои бушующие огнем рисунки.

– Господи! – сказала дама, ужасаясь. – Вы что, дети или пожарники?

– Пожарники! Пожарники! – хором отвечали мальчики. – Мы пожарники!

– Ну, хорошо, дети, беритесь все за руки, – и она хлопнула в ладошки. – Точка, точка, запятая, вышла рожица святая…

Мальчики насупились.

– Ну, что же вы стоите? Будем играть в кошки-мышки. Кто будет кошка? Вот ты будешь кошка! – обратилась она к Микитке.

Микитка не двигался с места.

– Ну, что же ты?

– Не хотим в кошки и мышки, – басом ответил Микитка.

– Как не хотите? – спросила дама.

– В кошки и мышки не хотим, – упрямо повторил Микитка.

– А во что же вы хотите?

Микитка потоптался на месте, оглянулся на товарищей и сказал:

– В чехарду.

– Фи! – взвизгнула дама. – Фи! Фи!

Она побежала куда-то и скоро вернулась с плечистым, белозубым молодцом в коротких, до колен, шароварах цвета хаки и в бутсах с подковками.

– Маршировать хотите? – спросил белозубый.

– Хотим! – закричали мальчики. – Маршировать хотим!

И вот мы шли по шумной, яркой Главной улице и несли плакаты: «Сохраните нас – свое будущее!», «Школы стройте, тюрьмы сройте!»

– Раз-два, раз-два! – командовал белозубый.

– Ура, ура, ура! – кричали мальчики.

Кончилась Главная улица с ее богатыми посудными магазинами. Пошли зеленые улицы, почти без домов, из одних огородов. Но, несмотря на это, мы шли, продолжая с тем же криком и ликованием распевать: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног», распугивая кур и настораживая коз, щиплющих у заборов светлую шелковистую траву.

Вот показалась мельница на берегу реки – огромная, многоэтажная, вся в серой мучнистой пыли. Она гудела и сотрясалась, и вокруг страшно гудела и сотрясалась земля.

И перед этим грозным явлением стихла, а потом и совсем замолкла песня.

Но вот строй вышел на греблю. На той стороне реки, на косогоре, приветливо маячили белые хатки Заречья. Дул свежий, свободный ветер реки. Гром падающей, разбивающейся воды заглушал гудение мельницы.

О, всегда бы так стоять тут, среди ледяных брызг, в дикой свежести водяной пыли, чувствуя под ногами гудящую, содрогающуюся греблю.

– Шагом марш!

И только мы ступили на этот новый, незнакомый, выбитый скотом, весь в кизяках деревенский берег, в лицо ударил теплый, неизъяснимо прелестный ветер поля.

Я упал лицом в траву и зарывался в ее зеленую, прохладную горечь, глубоко вдыхая древний, могучий, корневой запах земли.

Потом я еще долго лежал в траве и смотрел в небо на летящие облака. И постепенно начинало казаться, что я вместе с землей уплываю куда-то далеко-далеко.

Поднявшийся ветер гнул вершины тополей. Все бешенее вращалась земля. Я лечу. Я лечу…

О, это было так давно, что кажется, было совсем не со мною, а с другим маленьким-маленьким мальчиком.

4. Учитель

– Смотри, никому не давай макать, на всех не напасешься, – сказала тетя, вручая мне чернильницу-невыливайку и ручку с пером «86».

И я побежал к учителю.

Собаки увязывались за мной, и все колючки по дороге цеплялись за меня, и на все камни мостовой я натыкался, и все мальчики приставали ко мне: один предлагал сменять марку, другой – пройтись на руках, третий – сыграть в чет-нечет. А четвертый говорил: «Это наш переулок, здесь не ходи».

– Эй, видел меня? – окликнул из калитки Котя.

Он был в новой, длинной, до пят, светло-серой, с блестящими пуговицами шинели, в новом большом, точно воздухом надутом, картузе с белым кантом и серебряными пальмовыми веточками, в новых скрипучих ботинках с калошами и с голубым глобусом в руках.

Котя подошел и выпалил прямо в лицо:

– Какие есть имена на ис? Маскулинис, генерис, игнис, кригнис, пинис, панис… – Он перевел дыхание. – Финис, ляпис, турнис, канис…

Тяжелый, словно камнями набитый, ранец! Котя, путаясь в ремнях, снял его со спины, щелкнул никелированным замком и бережно выложил на скамейку новенькие, туго завернутые в белую глянцевую бумагу, пахнущие краской тоненькие книжки. Как игральные карты, он разложил еще совсем чистые, без клякс, белоснежные хрустящие тетрадки в линейку, и в арифметическую клетку, и в ту большую косую клетку, что предназначена для круглых, осторожных и вежливых букв чистописания.

– Видал миндал? – сказал Котя, как факир двумя пальцами вытаскивая из каждой тетрадки розовую промокашку. Он прикладывал промокашку к губам и играл на ней, как на губной гармонике.

А новенький светло-кремовый пенал с аккуратно переведенным на крышечку цветным слоном! Когда Котя выдвигал крышечку, она вкусно скрипела, открывая радугу цветных карандашей.

Котя любовался и перебирал карандаши. Но когда я хотел потрогать, поспешно задвинул крышку и сказал:

– Не лапай, не купишь.

Котя, в зеркальных калошах, с голубым глобусиком в руках шел вдоль Большой Житомирской улицы прямо к Принцевым островам.

А я побежал своей дорогой.

Мороженщики с грохотом катили свои тележки, выкрикивая: «Фруктовое, фруктовое!..» В киоске цедили из сифонов сельтерскую воду. Воробьи прыгали в пыли и чирикали: «Да брось ты чернильницу! Разбей ты чернильницу!»

Чем ближе к учителю, тем все больше мальчиков встречалось на пути. Нет, это не были мальчики в серых шинелях и высоких фуражках с серебряными гербами, маленькие солдатики, говорящие по дороге об индейцах. Это не были и те великовозрастные ученики в больших синих картузах и лапсердаках, с пузырями под носом и с толстыми томами философов под мышкой. Нет, это были мальчики, у которых нет никакой формы, в огромных, надвинутых на самые глаза старых картузах, с засунутыми за пояс растрепанными, засаленными букварями. Они гонят по дороге камушек вместо мяча и врываются во двор учителя частной школы запыленные, расцарапанные, с криками:

– Потоп! Потоп!

Когда я прибежал сюда со своей чернильницей-невыливайкой, я уже весь был в фиолетовых брызгах.

Во дворе был миллион мальчиков. Все они кричали, галдели, скакали на одной ноге, играли в чехарду, в классы, в сыщиков и воров, свистели в свистульки из кости, из бузины, из сливовых и абрикосовых косточек, пускали змеев и стреляли из рогаток по всему на свете: по воробьям, по каштанам на дереве, по мухам на белой стене, по пушистым помпонам на шапочках мальчиков, а то и по самой шапочке и по голове.

Во всех углах шла борьба: французская, русская, турецкая, вольная, с правилами и без правил. Здесь задевали каждого, вызывали на кулачки, на щелчки, на игру в монеты, в шарики, в перышки, в орехи и каштаны; меняли конфетные бумажки, папиросные и спичечные коробки. Меняли марки с изображением верблюда, идущего пустыней под финиковой пальмой, на марки с белым медведем на льдине, меняли американского президента на раджу в тюрбане, перочинный ножик – на увеличительное стекло.

Они встретили меня криками. Ушастый мальчик подошел, взял ручку, попробовал перо на ногте:

– Восемьдесят шесть?

Он тотчас же предложил мне поменяться на стручок.

– Смотри, как свистит!

Потом меня вызвали на кулачки, чернильница упала на камень и разбилась.

И через пять минут я уже ходил расцарапанный, с дулей на лбу, похожий на всех. А еще через пять минут я уже сам задевал других, предлагал сменять неизвестно как добытую мной марку и вызывал на кулачки.

Первой встречала учеников жена учителя. Она жалобно смотрела на малыша с расцарапанным носом и говорила:

– Такой манюня и уже учится.

– Я не манюня, – отвечал мальчик.

– На тебе уже коржик с маком и иди в класс.

И малыш с зажатым в руке коржиком шел в класс, где на возвышении, еле видный из-за стола, сидел и дремал над толстой Книгой книг маленький, весь заросший бородой учитель священной истории, в ермолке, в белых чулках и ночных шлепанцах.

– Ты пришел? – тоскливо спрашивал учитель сквозь опущенные веки.

– Я пришел, – отвечал мальчик.

– Ну, так садись и не балуйся, – говорил учитель и снова дремал.

…Когда тетка в первый раз привела меня сюда за ручку, учитель вот так же неподвижно сидел над Книгой книг. Мы постояли несколько минут, но учитель, по обыкновению, весь был там, в далеких днях сотворения мира.

– Мы здесь, учитель, – сказала тетка.

Учитель поднял глаза от вечной книги и заметил, что перед ним стоит маленький мальчик.

– Пусть мальчик подойдет ко мне.

Я стоял, зажатый между колен учителя, чувствуя запах табака и книжного праха. Учитель раскрыл старый, закапанный стеарином и чернилами букварь с большими, во всю страницу, черными литерами.

– Пусть мальчик прочтет, что тут написано, – сказал учитель и указательным пальцем ткнул в первую, похожую на майского жука литеру. От страха мне показалось, что она гудит.

– Это будет буква «а», – сообщил учитель. – Так что это будет за буква?

– «А», – прошептал я.

– Громче, мальчик, что это будет за буква?

– Это будет буква «а»! – выкрикнул я.

– Ну, так что вы хотите, у него семь пядей во лбу, – сказал учитель и указательным пальцем щелкнул меня в макушку.

И букву «а», первую букву алфавита, учитель помазал медом и дал мне лизнуть, чтобы я почувствовал, как сладки, как упоительно лакомы литеры учения. А на прощанье он так улыбнулся, что в этой улыбке как бы растворилась его страшная борода. И, возвращаясь домой, я на одной ножке прыгал и кричал: «Я буду учиться! Я буду учиться!» А тетка известила всю улицу: «У него семь пядей во лбу».

В большой, холодной, сумрачной комнате, заставленной маленькими, низкими черными партами, пахло керосином и луком. По стенам и потолку ползали рыжие прусаки.

Здесь не было строгого разграничения на классы, рядом сидели совсем маленькие мальчики в вязаных капорах и мордастые оболтусы в капитанках. У этих уже проклевывались усы, и они показывали друг другу картинки, взглянув на которые конфузился и отворачивался видавший виды школьный кот, считавший своей обязанностью присутствовать на всех уроках.

Мальчики сидели на партах, тесно прижавшись друг к другу, и под самым носом учителя толкались, чтобы согреться, и тихо щипали друг друга, приговаривая: «Жми масло…» А сидевшие сзади, перегибаясь, ловко щелкали передних в макушку, издали показывая маслины, или финики, или другие редкости. А в третьем и четвертом рядах уже вовсю играли в «чет-нечет». А на «камчатке» – там уже сидели на корточках под партой и играли в каштаны.

Лишь два мальчика не участвовали в общем оживлении. На первой, самой близкой к учительской кафедре парте прилично сидел первый ученик и, углубившись в книгу, качался над ней, как во время молитвы: «Скажи мне, ветка Палестины… Скажи мне, ветка…» А на последней парте в углу Дылда, развалившись, щелкал орехи, а скорлупу метал в курчавую голову первого ученика, и, когда скорлупа попадала в цель, первый ученик вздрагивал, оборачивался со страдальческим лицом и снова углублялся в книгу: «Скажи мне, ветка Палестины…» А Дылда хохотал на весь класс.

А маленький учитель с огромными очками на носу неподвижно сидел над огромным фолиантом, и казалось, борода его вросла в книгу.

И вдруг в какой-то момент учитель поднял голову, с минуту смотрел на учеников, ладонью ударил по книге и крикнул:

– Чтоб было тихо!

И стало так тихо, будто земля еще не сотворена и нет на ней никаких мальчиков.

Я боялся пошевелиться. Ушастый толкнул меня под партой:

– Дай яблоко… А то буду визжать!

И я отдал ему яблоко.

– Дети, зачем вы пришли в школу? – спросил учитель.

– Учиться, – хором отвечали мальчики.

– А что же вы, дети, делаете?

– Балуемся, – так же хором отвечали мальчики.

– Не надо баловаться, надо учиться, – сказал учитель. Он взял в рот бороду, с минуту задумчиво пожевал ее и начал: – В шесть дней и шесть ночей бог сотворил мир, а в день седьмой отдыхал…

В настороженной тишине слышалось только сопение утиравших рукавом нос мальчиков, и вдруг ясно, громко, как пистолетный выстрел, где-то на «камчатке» щелкнул грецкий орех.

– Дылда! – вскричал учитель.

– Ну, что вам? – недовольно отвечал Дылда.

– Встань! – сказал учитель.

Дылда не двигался с места. Он лишь перекатывал по парте грецкий орех.

– Дылда, кому я говорю?

– Ну, мне, – сказал Дылда.

– Так встань же!

– Еще чего! – отвечал Дылда.

– Если ты немедленно не встанешь, я тебя выгоню.

– Вот пристали, – проворчал Дылда, продолжая перекатывать орех.

– Немедленно встань! Ты слышишь, что я тебе сказал?

– Ну, слышал.

– Так встань!

– Ну, что за человек, – недовольно сказал Дылда, лениво подымаясь. – Ну, встал. Ну, что из этого?

– Ну, что ты себе думаешь? – спросил учитель. – Всегда будешь вот так сидеть, всегда будешь играть орехом – пропадешь!

– Сойдет, – отвечал Дылда.

– На чем я остановился, Дылда?

– Вы остановились на седьмом дне, – сообщил Дылда.

– Ну? – сказал учитель.

– И бог отдыхал…

– Ну?

Дылда молчал.

– И ты тоже решил отдохнуть, Дылда? – говорил учитель. – Ой, Дылда, Дылда, так то же бог, он создал твердь посреди воды. А ты, Дылда?

Учитель ждал, пока Дылда ответит, но тот молчал.

– И вот бог – мировой судья – сидит на облаке, – прикрыв глаза, нараспев проговорил учитель, – он сидит на облаке и видит всех: кто делает хорошо и кто делает плохо, – и учитель сквозь очки оглядел класс.

– Вот ты, Капуцинский, что ты сделал хорошего? – обратился он к моему лопоухому соседу.

Капуцинский молчал.

– Ты подал нищему копейку – и это хорошо. Но бог все видит, и он видит, что ты подставил ножку Яше Кошечкину. И бог – мировой судья – кладет на одну чашу весов медную копейку и на другую чашу весов подножку. Что перетянет, Капуцинский?

– Подножка, учитель! – радостно закричал лопоухий Капуцинский, который знал, что надо отвечать учителю, чтобы ему угодить.

– Правильно, Капуцинский, – сказал учитель. – И ты больше не будешь подставлять подножку?

– Я больше не буду подставлять подножку! – снова закричал Капуцинский.

– Ну, хорошо, не кричи. Кто кричит, тот врет.

Учитель снова ударил по Книге книг так, что из нее полетела пыль, и сказал:

– Теперь, дети, раскройте глаза и уши и начнем сначала. Всегда нужно начинать с самого начала, потому что когда нет начала, нет и конца.

И учитель произнес нараспев:

– И сказал бог: «Да будет свет». И стал свет…

– Да будет свет. И стал свет! – торопливо закричали вслед за ним мальчики.

– И сгинула тьма…

– И сгинула тьма! – выкрикнули хором мальчики.

– Турочкин! Что ты там делаешь, Турочкин?

– Я ничего не делаю, учитель, – отвечал золотушный мальчик, вылезая из-под парты, где он пытался улечься спать.

– Ты выучил урок, который я задал тебе еще в прошлом году?

– Я, кажется, не выучил урока, – прошептал Турочкин, мигая сонными глазками.

– Громче! – сказал учитель. – Пусть все слышат, зачем тебе стыдиться?

– Я не выучил урока! – заорал Турочкин.

– Ты слышишь, Двойра, – обратился учитель к жене, – он говорит, что он не выучил урока.

– Ой, горе мне! – ответила из кухни жена учителя. – Так пусть он его выучит.

– Скажи мне, Турочкин, кто Давид?

– Кузнец, – быстро ответил Турочкин.

– Что ты говоришь, грубиян! – в ужасе зажал уши учитель. – Ты слышишь, Двойра, что он говорит?

– Что там случилось? – сквозь стук ножа спросили из кухни.

– Этот грубиян говорит, что Давид – кузнец.

– Не может быть, – ответила жена учителя. – А на самом деле он не кузнец?

– Конечно! – воскликнул учитель. – На самом деле Давид – царь, каких свет не видывал.