Текст книги "Мальчик с Голубиной улицы"
Автор книги: Борис Ямпольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
– Скажи пожалуйста! – удивилась жена учителя.
Она пришла в класс с румяным от жара лицом, с ребенком на руках.
– Ну, хорошо, хватит уже вам тут! – и кинула учителю на руки ребенка.
И учитель, осторожно и неумело держа своего отпрыска, строго глядя на него поверх очков, поднимал его, показывал ему класс и спрашивал:
– Ты тоже будешь таким разбойником?
Отпрыск кричал:
– У-у-у!
– Не надо быть разбойником, надо быть хорошим мальчиком.
Отпрыск, глядя мудрыми, как у учителя, глазами на мальчиков, гудел:
– У-у-у!..
5. Фома Гордеич КнакерВ классе стоял визг, вой и пыль до потолка. Одни были под партами, и оттуда доносился кровожадный клич индейцев; другие дрались, стоя на партах в позе знаменитых борцов; а кто не дрался, тот кричал: «Бей, я его знаю!»
И вот в это время дали тревожный, предупреждающий сигнал:
– Кнакер!
И тотчас же запыхавшиеся, с расцарапанными лицами, в разодранных рубахах, словно пропущенные через мясорубку, мальчики оказались все смирно, как ангелы, сидящими на партах.
В наступившей тишине слышалось приближающееся к двери шумное дыхание, словно кто-то там работал кузнечными мехами: «Уф… Уф!..»
Фома Гордеич Кнакер был на своем веку коммивояжером, трубачом и прорицателем, он держал рулетку, уезжал в Америку и вернулся, и теперь учил нас русскому письму и счету.
Кнакер шумно дышал и громко топал, и, когда снимал боты, мальчики с ужасом смотрели на дверь.
Он появился с пачкой книг, в котелке и визитке, с которой резко контрастировали бриджи и глянцевые краги. Глядя на них, мальчики думали, что Фома Гордеич только что соскочил с коня, тем более что он не вошел, а ворвался в класс. Он кинул свою пачку книг на кафедру, затем взошел на нее сам, сложил руки на мощной груди и начал так:
– Балбесы! Вы думаете, если нет Николки (так называл он свергнутого царя), так можно ходить головой вниз, а ногами вверх? Кто так думает – вон из класса!
Мальчики не шевелились.
– Ну, так сидите смирно, – сказал Фома Гордеич, – чтобы я не слышал, как вы дышите.
Он развязал свою пачку книг, раскрыл одну из них и углубился в нее.
Мальчики молча сидели и смотрели на Фому Гордеича, изучая его пухлые щеки, выпученные глаза и длинный, висящий, как груша, нос. А Фома Гордеич сидел на возвышении, листая страницу за страницей, хмыкал, удивленно поднимал брови, притопывал ногой в такт чтению и изредка вскрикивал: «Ай-ай-ай!»
– Фома Гордеич, а я знаю, что вы читаете, – прокричал восторженный голос из класса. – Вы читаете «Три мушкетера».
– Босяк, откуда ты знаешь «Три мушкетера»? – поднял голову Фома Гордеич, рассматривая мальчика.
– Я еще знаю «Королеву Марго», мне подарили на именины, – отвечал мальчик.
– Ну, хорошо уже! – сказал Фома Гордеич, захлопывая книгу. Он встал, расправил грудь, зевнул и сказал: – Эй, вы, байбаки, балбесы, башибузуки, и зачем вы только сюда приходите? Из вас ученые, как из меня блюдечко!
После этого он сделал передышку, во время которой медленно оглядывал мальчиков от первой до последней скамьи, а класс постепенно бледнел.
– Ну? – спросил Фома Гордеич, имея в виду заданный урок.
Мальчики убито молчали, чувствуя, как ноют у них кости, и лихорадочно вспоминали урок.
– Ну, кого я спрашиваю, чердачную балку или вас? – закричал он так, что с потолка посыпались на мальчиков рыжие прусаки.
В классе стало тихо, как на кладбище.
– Ну, иди, например, ты, Голубчик! – ткнул он пальцем в головастого мальчика.
– Я не Голубчик, – заикаясь от страха отвечал головастый мальчик.
– А кто же ты? Кто твой отец?
– Мой отец Зайчик.
– А ты думаешь, если ты Зайчик, так я стану перед тобой на колени? – сказал Фома Гордеич. – Ну, иди уже сюда.
Фома Гордеич подтянул Зайчика к себе и поставил его между своих мощных колен.
– Ну, ведь ты не выучил урока? – спросил он, заглядывая в бегающие глаза Зайчика, и толстыми, короткими, точно обрубленными, пальцами больно ущипнул Зайчика за щеку.
– Уй, учитель, уй! – вопил Зайчик. – Учитель, я все выучил!
– Ну, раскрой книгу, ты, овца, – сказал Фома Гордеич.
Зайчик открыл книгу и преданно, как собака, посмотрел в глаза учителю.
– Найди страницу, – велел Фома Гордеич и, держась за сердце, начал: – Уф… Уф…
Зайчик, сопя, отыскал нужную страницу, закапанную вареньем.
– Ну, что тут написано, ты, оглобля? – спросил Фома Гордеич.
– Тут написано, – отвечал Зайчик, отчаянно вглядываясь в буквы, – тут написано… – и, шепелявя и заикаясь на каждом слоге, он читал: – Ма-ша, на-ша, ка-ша…
А Фома Гордеич, прикрыв глаза и в такт отбивая ногой каждый слог, повторял за Зайчиком:
– Ма-ша, на-ша, ка-ша… Очень хорошо.
Вдруг он приоткрыл глаза и посмотрел на испуганного и ликующего Зайчика:
– А что такое Ма-ша?
Зайчик во все глаза смотрел на учителя.
– А что такое ка-ша? – свирепел Фома Гордеич.
Зайчик глотал слюну. Никогда ему в голову не приходило, что это непонятное, далекое, произносимое чужим, визгливым голосом «ка-ша» и есть та манная каша, которую он так не любил и за которую каждое утро получал копейку.
– А что такое на-ша? – гремело где-то над головой, и Фома Гордеич двумя жесткими, как клещи, пальцами взялся за пушистое, мягкое ухо мальчика. – Я спрашиваю: что такое на-ша? Олух, овца!
– Уй, учитель! Уй, сейчас я скажу! – кричал Зайчик, и малиновое ухо его выросло из-под кепочки на два дюйма.
– Господи, когда все это кончится! – сказал Фома Гордеич и вдруг схватился за сердце: – Уф… уф…
Отдышавшись, он сказал:
– Возьмите в руки перья.
Мальчики схватили ручки, торопливо макали их в фаянсовые чернильницы-невыливайки и, косясь на учителя, нагибались над тетрадями, уже заранее высунув кончик языка.
– Пусть написана будет буква «а», – объявил Фома Гордеич.
Мальчики тщательно принялись за работу.
Чернила не были у всех одинаковыми: у одних синие, у других – зеленые, а у кого и бордовые. И вот по всему классу, на всех партах, разными цветами оживала буква «а», первая буква алфавита.
У кого она была круглая, пузатая, как арбуз; у кого зеленая, тощая, во всю страницу, как кол; а у кого, окруженная оранжевыми кляксами, расцветала, как бутон розы.
Фома Гордеич, пока скрипели перья и сопели мальчики, сидел с закрытыми глазами и что-то жевал.
– Готово? – спросил он и открыл глаза.
– Готово, – ответили мальчики.
Фома Гордеич сошел со своего пьедестала и, шумно отдуваясь, пошел по ряду, искоса заглядывая в разрисованные кляксами тетради и молча отпуская направо и налево оплеухи.
– Оболтусы… Олухи… Оглобли…
Вдруг его прорывало на букву «т»:
– Тупицы! Тираны! Тимофеи!
Иногда он останавливался и в виде поощрения брал мальчика за пухлую, как желе проступавшую сквозь его грубые пальцы щеку и говорил:
– Хорошо!
– Или же:
– Так хорошо, что лучше и быть не может!
Зайчика он взял за затылок и потыкал лицом в книгу.
– Смотри, олух, что у тебя, лопнули глаза? Смотри, как пишется буква «а» у людей! Это же «а», а не «ж»…
Но вот он дошел до «камчатки», где сидел Дылда, уже третий год писавший букву «а» и начертивший ее теперь так, что от одного взгляда темнело в глазах.
Фома Гордеич тоскливо спросил:
– Что я велел написать?
Оплеуха прозвучала как выстрел, а Дылда отлетел к противоположной стенке и завыл:
– А-а-а… А-а!
– Так что же ты, разбойник, написал? Что ты, рекрут, нарисовал? Примус? Я спрашиваю тебя, я спрашиваю твоего папу, я спрашиваю твоего деда-кантониста. – Фома Гордеич воздел руки к потолку и сказал: – Господи, до каких пор ты будешь меня мучить? Пошли на них чуму, чахотку, чесотку!
Ой, как тоскливо в этом пыльном, смрадном, жужжащем мухами, до отказа набитом мальчиками и рыжими прусаками классе! Как душно за закрытыми окнами, в которые стучатся осы! Какое яркое, воспаленное солнце! И слышно, как громыхают биндюги, как умоляюще кричат: «Но-ожи точим, но-ожницы!..»
Я сидел с гудящей головой. Я смотрел на восседавшего на кафедре Фому Гордеича, на натужно сопящих мальчиков, скрипящих длинными перьями по тощим, набитым кляксами тетрадкам, на эту комнату с грязными, оборванными обоями, в которой сам воздух мертвел от скуки, с отвращением обоняя керосин и чеснок, и не понимал, зачем меня закрыли тут, зачем посадили за эту черную, закапанную чернилами, изрезанную ножами нескольких поколений мальчиков парту. Я смотрел в раскрытую передо мной книгу с разбегающимися древними значками и ничего не понимал.
День был ужасно длинный, солнце остановилось посреди неба. И вместе с ним заснули облака. И голос учителя, монотонный, сердитый, как ворчанье засыпающего шмеля, еле доносился до меня.
Где я? И зачем все это? И кончится ли это когда-нибудь?
И вдруг точно мне ожгли ухо:
– Ты что, турок, пришел сюда спать?..
6. Котя Бибиков зовет на Принцевы острова– А вас чему там учат? – спросил Микитка.
– Вот я уже буквы умею, – показал я измазанную кляксами тетрадь.
Микитка во все стороны поворачивал тетрадь и разглядывал чудаковатые, похожие на таинственные строения древние иероглифы.
– Это вот будет «а», а это «б», – сказал я.
– Непохоже, – с сомнением покачал головой Микитка.
– А ты, Микитка, зачем не учишься?
– Некогда, – ответил Микитка, вскинул вожжи и по-извозчичьи причмокнул: – Эй, малахольные!
К зависти всех мальчиков, Микитка, в больших чеботах, в кожаном переднике и кожаном картузе, разъезжал по городу на широкой гремящей платформе, длинным витым кнутом управляя косматым битюгом, с гигантской дугой, на которой было написано «Фруктовые воды». А впереди, как вестник, бежал с высунутым языком Булька, лаем оповещая, что Микитка везет сельтерскую. Он развозил по городу сельтерскую воду в больших красно-медных, похожих на снаряды баллонах с белой оловянной головкой и курком. Нажмешь курок – и сельтерская, как выстрел, вырывается с шипением и звоном.
Микитка никогда не сидел на биндюге. Нет! Расставив ноги, крепко упираясь чеботами, он стоял на платформе, вольно и свободно держа вожжи, и, как настоящий балагула, щелкал кнутом над битюгом, никогда не дотрагиваясь до него, а только пугая, и кричал на всю улицу: «Все!» «Руши!»
Конь ступал осторожно, как бы проверяя, не провалится ли мостовая под его пудовыми шагами, и, сотрясая всю улицу, выбивая искры из булыжника, с громом вез биндюгу.
Я бежал рядом и снизу вверх смотрел на Микитку в железных извозчичьих сапогах, и мне казалось, что он правит всей улицей и течением облаков на небе… Как повернет, так и будет!
Во время поездки Микитка был недоступен мальчикам. Если они бежали за биндюгой и хотели вскарабкаться на нее, Микитка, как истый извозчик, даже не оглядываясь, хлестал кнутом назад и орал: «Брысь!», и мальчики, как брызги, разлетались во все стороны, а кому достался кнут, тот кричал: «Уй, уй!»
Доехав до угла улицы, где стоял киоск, Микитка круто останавливал биндюгу и объявлял:
– Господин Штекельберг, два сифона!
Он сгружал два медных снаряда, оставляя их прямо на тротуаре, и, не дожидаясь, пока господин Штекельберг, у которого грыжа, явится за ними, кричал: «Вье!», «Но!»
Микитка привозил сельтерскую даже в немецкую кондитерскую. Подъезжая к ней, он поправлял кожаный передник и кожаный картуз на голове; и даже конь, понимая, к какому месту он приближается, переставал высекать искры из булыжника и, как это ему ни было трудно, непривычно и неприятно, ставил свои косматые, с подковами ноги осторожно, точно скользил по паркету. И платформа подкатывала неслышно. И Микитка ничего не объявлял, а сам слезал и, кряхтя как грузчик, стаскивал самый большой баллон.
– На, подержи, – сказал Микитка, вручая мне вожжи, а сам, грохоча сапогами, унес тяжелый, мощный снаряд в магазин, где за маленькими цветными столиками сидели господа в соломенных канотье и няни с мальчиками в матросках и все крохотными костяными ложечками ели с маленьких блюдечек ландышевые шарики розового и лимонного мороженого.
Я стоял на биндюге в позе извозчика, я держал в руках сырые, холодные ременные вожжи, я держал их, словно приводы всего света.
Я чуть слышно дернул правой вожжой, и конь послушно повернул голову вправо, кося выпуклым глазом: «Сюда идти?» Я дернул левой вожжой, и конь повернул голову влево: «Сюда?»
Было так удивительно, что конь слушался меня, что этот огромный свирепый зверь, с шумом дышащий покатыми потными боками, отвечал на мое легчайшее движение! И все время не оставляла мысль, что сейчас он повернет голову и рявкнет: «А ну, киш отсюда!» – и жутко щелкнет желтыми лошадиными зубами.
Но конь покорно слушал вожжи и лишь изредка встряхивал головой: «Ты не очень дергай, мальчик».
В безумной решимости, дрожа, я вскинул вожжи и по-извозчичьи причмокнул:
– Эй, малахольные!
Конь медленно, осторожно пошел, и мерно поплыла подо мной мостовая, и двинулись вперед улица о крылечками, воротами, собаками. А я дергал вожжи:
– Нно!.. Руши!
Конь, чувствуя свободу, шел широким, размашистым шагом, и грохот, пугая меня, наполнял улицу.
– Тпрру! Тпрру!..
Я изо всех сил натягивал вожжи, но конь легко, играючи, одним поматыванием головы выдернул их из моих рук и, чего-то испугавшись, подстегиваемый моими отчаянными криками и воплями, понесся вскачь.
Что это – улица опрокинулась в синее небо? Я лежал на спине и орал:
– Ой! Что я наделал!
– Стой! Стой! – кричали сзади.
В огромных сапогах, спотыкаясь, бежал Микитка.
– Раззява!
Он с размаху прыгнул на биндюгу и, падая навзничь, натянул вожжи. Конь остановился, но все еще возмущенно мотал головой, все еще нетерпеливо перебирал ногами, выбивая подковами чечетку, и налитый кровью глаз обидчиво косился на Микитку; «Ты пресек меня на полном ходу».
– Тикай, гимназия! – закричал Микитка, увидев Котю с голубым глобусом в руках.
– Я знаю, где дуют пассаты, я знаю, где пассаты встречаются с муссонами, – завороженно проговорил Котя.
С тех пор как он стал гимназистом, он будто переселился в другой мир. Теперь, срывая цветок, Котя не нюхал его, а сначала считал тычинки. Если поймал бабочку, то, рассмотрев, не отпускал ее снова в полет, а обязательно накалывал булавкой на бумагу или картон и прятал в темную коробку, где она должна была умереть и истлеть с распластанными крыльями, не увидев всего, что ей надо было увидеть и что отпущено было ей в этом мире.
Однажды я показал ему бузинную палку. Он поглядел на нее и сказал:
– Это бамбук! Я знаю.
Он ослеп от своей гимназической науки.
Мама, и папа, и дедушка, и бабушка, и даже не его бабушка, а бабушка другого мальчика, ужасаясь, говорили:
– Железная голова!
Котя уже трижды убегал – в Америку, а потом еще на Маркизские острова. Стоило ему узнать в гимназии, на уроке географии, о существовании на свете нового материка или острова, где живут краснокожие индейцы или папуасы, как он туда убегал. Но не добирался до Заречья, где жили рыбаки, как его ловили и возвращали назад.
После этого Котя долго ходил опухший и красно-освежеванный, словно побывал не в руках своего папы, господина Бибикова, а у людоедов. Но уже на следующий день он снова был замазан вареньем и повидлом, которыми угощали его бабушки и тетушки в компенсацию за папин урок географии. И, держа за щекой ириску, Котя вынашивал в своей голове новый побег.
– Хочешь, убежим на Принцевы острова? – шепотом предложил он.
– Какие там Принцевы острова, – отвечал Микитка, стоя на биндюге, – нету никаких Принцевых островов.
– Как нету? – Котя захлебнулся от негодования. – Смотрите, он говорит, нет Принцевых островов. Может, ты еще скажешь, что нет Маточкина Шара? – кричал Котя, призывая в свидетели совсем маленьких, без штанишек, в цветастых платьицах мальчиков.
Те посапывали носами и молчали.
– А ты карту полушарий видел? – спрашивал Котя.
– Ну, видел, – угрюмо отвечал Микитка.
– Не видел. Где ты видел? В конюшне? А скажи, где Лимпопо?
– Там, – неопределенно махнул рукой Микитка.
– Где там? Что там? Ой, насмешил!.. – кричал Котя.
– Там крокодилы, – вдруг сказал Микитка.
Котя окаменел от удивления.
– Откуда ты знаешь? – шепотом спросил он.
– Лучше тебя знаю, – отвечал Микитка.
– А пампасы – знаешь? Бунгало знаешь?
– Ну, знаю, – неуверенно храбрился Микитка.
– Там краснокожие, там скальпы снимают. Имеешь понятие?
– Ну, нож такой, – сказал Микитка.
– Нож! Понимаешь тоже! – хохотал Котя. – Берут человека за голову и – чик! А потом высушивают. Она, как орех, маленькая.
– Это ты голову – чик? – усмехнулся Микитка.
– А что? Я читал «Всадника без головы». Всадник мчался по прерии. Всходил красный месяц, как отрубленная голова… – декламировал Котя.
– А за что им головы снимают? – заинтересовался Микитка.
– Как за что? – снова захлебывался от негодования Котя. – Они краснокожие, они вредные.
– А вот я тоже тебе голову чик! Хорошо будет? – спросил Микитка.
Котя, пораженный, молчал.
– Ну, что – ловко будет?
Пузатые мальчики в платьицах переводили глаза с одного собеседника на другого, поглядывая то на ликующего Котю, резво снимающего скальпы с индейцев, то на крепко стоящего в биндюге, в мужичьих чеботах Микитку, еще не зная, кому отдать предпочтение и свое мальчишеское доверие.
Микитка, голый, держась за гриву и понукая босыми пятками коня, въехал в реку. Конь шел, отфыркиваясь и стараясь дотянуться малиновой губой до воды. Но Микитка крепко тянул за уздцы и до времени сдерживал его. Потом отпустил, и конь, жадно прильнув к воде, пил и пил, выпивая из реки солнце.
Напоив коня, Микитка заорал: «Но!» – и ударил его босыми пятками. И конь медленно, осторожно, храпя, пошел все глубже и глубже. А Микитка покрикивал: «Но, саврасый!»
В какой-то момент течение подхватило коня, и, всхрапнув, он поплыл. А Микитка, мокрый, лежал на зеркально-шоколадной лошадиной спине.
Посреди реки конь вдруг подал голос: ого-о-о! И Микитка, вдыхая ветер, сверкание солнца, чуя под собой коня, тоже кричал:
– Ого-о-о!
– Микитка! Микитка! – Я стоял на берегу и все тянулся к нему. – Хорошо, Микитка?
– Ого-о-о! – отвечал Микитка.
Он повернул коня и выплыл к берегу, весь в зеленых водорослях.
Пахло тиной, солнцем, безумно смелым и вольным миром реки. И сверкание реки, и ярко-зеленые блестящие ивы на берегу, и дальние, снежной белизны облака – все вместе с Микиткой радовались храброй отважной жизни.
Теперь, когда Микитка развез тяжелые баллоны и на обратном пути собрал пустые, легче пуха, и с грохочущими, катающимися по платформе баллонами приезжал на завод фруктовых вод, он распрягал коня, надевал на него торбу с овсом и шел к хозяину за получкой.
В больших, холодных, с цементным полом залах завода фруктовых вод по-пороховому пахло серой, в любой момент тут все могло взорваться и взлететь на воздух.
Но Микитка смело проходил меж медных кубов с массой изогнутых трубок, в которых била, клокотала вода. Острый газ бурей врывался в эти кубы, и все вокруг дрожало. И стрелки на манометрах, мускулисто подрагивая, показывали, какое это было страшное, динамитное напряжение. Микитка постукивал ногтем по манометрам и говорил:
– Хозяин, деньги.
– Деньги, деньги, – ворчал хозяин, – все время я только и слышу – деньги.
А Микитка, получив несколько мокрых монет, снимал свои чеботы, кожаный передник и кожаный картуз и снова становился босоногим, свистящим мальчишкой, гоняющим голубей, играющим в «чет-нечет», и «принц и нищий», и даже в прятки. И, глядя на него, трудно было угадать в нем того мужичка в кожаном переднике и кожаном картузе, который управлял тяжелой гремящей биндюгой, увозя за собой улицу. От него вкусно пахло лошадьми и динамитным газом.
7. «Великий немой»– Жадюга! Теперь не старый режим, – сказал однажды Микитка хозяину «Фруктовых вод».
– Ну, иди, иди на все четыре стороны, – сказал хозяин.
Микитка плюнул и бросил к его ногам кожаный картуз и кожаные рукавицы, а потом разулся, бросил и сапоги и ушел босиком. Теперь он получил картуз с серебряным галуном «Экспресс» и в своей удивительной фуражке ходил по городу с ведерком и мазилкой.
Мальчики забегали вперед, смотрели на его фуражку и громко вслух читали: «Э-к-с-п-р-е-с-с». И когда Микитка останавливался у афишной тумбы, они тоже останавливались и молча, с трепетом наблюдали, как он разворачивал афишу с большими квадратными красными и синими буквами, осторожно прикладывал концы и вдруг, непонятно как, одним взмахом руки приклеивал ее всю сразу, а потом еще делал по афише несколько поперечных ударов кистью и зачем-то крякал. И мальчики тоже крякали.
Булька, который, как всегда, был тут, пока его хозяин работал, сидел и умильно смотрел на него, а когда афиша была наклеена, подходил к ней ближе и вдруг подскакивал и лизал клей. А мальчики вслух, перебивая друг друга, читали афишу.
Микитка шел к следующей тумбе, мальчики шли за ним, и все повторялось сначала.
Когда сумка пустела, Микитка возвращался к «Экспрессу» и совершенно свободно проходил в это загадочное, полное чудес здание с куполом и серебряным шпилем, красивее и заманчивее которого не было на всем свете.
И однажды я тоже прошел туда. Нет, не через парадный вход, у которого горели газовые фонари и мерещились неведомые дальние страны, не мимо того светлого окошечка кассы, из которого торчал крючковатый нос вредного и неприступного кассира. Микитка повел нас через проходной двор, а потом какой-то винтовой железной лестницей.
Холодным ветром встретила нас освещенная пыльной лампочкой огромная сцена. Словно во сне мы двигались в этом выдуманном мире, мимо нарисованных лесов и городов, мимо картонных колонн и крылечек, за которыми не было домов.
Микитка привел нас в пустой, гулкий зал с рядами красных стульев и сказал:
– Сейчас будет «Великий немой».
Непонятно откуда заструился зеленый стрекочущий свет, и все вокруг ожило, а впереди, на белой простыне, замелькало, замельтешило и разлилось голубыми волнами море из «Сказки о рыбаке и рыбке». На высокой волне, то поднимаясь к небу, то падая в пропасть, летел похожий на огромного майского жука аэроплан.
– Блерио! Блерио! – закричал Котя.
А потом замелькала улица, и по ней смешно, точно заведенные ключиком, задергались и побежали человечки в котелках и высоких цилиндрах. Они влетали в магазины и в ту же секунду как ошпаренные выскакивали с пакетами и неслись, стараясь друг друга обогнать. Но – удивительно – успевали при этом, встретив знакомых, на ходу поднять котелок или послать воздушный поцелуй. Они вскакивали в извозчичьи пролетки и в двухэтажные омнибусы. Но и тут не успокаивались, а, словно сидели на иголках, вертелись, размахивали руками, секретничали друг с другом. И вдруг ни с того ни с сего выбегали и снова неслись, точно выпущенные из рогатки. Куда и зачем они так торопились?
На секунду волшебный свет погас, а когда он снова застрекотал, уже маршировали солдаты в касках с шишаками, высоко подкидывая ноги.
– Эйнс, цвай, драй! Эйнс, цвай, драй! – зашептал Котя.
Гусиной цепочкой пробежали они по перрону, в одно мгновение исчезли в вагонах, и видно было, как паровоз выпустил сжатые клубы пара. Замелькали, закрутились колеса, и поезд исчез вдали.
И все это молча, молча, сквозь волшебную сетку дождя давних времен.
И наконец маленький, смешной человечек с усиками, с тросточкой, в котелке и нелепых башмаках взбежал по лестнице, сбил с ног лакея с огромным тортом и теперь стоял с жалким, белым от крема лицом.
Котя громко захохотал:
– Так ему и надо!
Вспыхнул свет. Открылось скупое, скучное, серое полотно экрана. А вокруг заспанные, удивленные лица. И будто ничего не было, будто бы все приснилось.
Я оглянулся: откуда все это?
