Текст книги "Мальчик с Голубиной улицы"
Автор книги: Борис Ямпольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
Я проснулся среди ночи от чего-то необычного, еще никогда не бывалого и очень страшного.
В комнате было так светло, словно среди ночи взошло солнце. Но отчего оно такое зловещее, багровое?
Тетка ходила по комнате и ломала руки:
– Что это будет? Что же это будет?
И неизвестно было, что горит. Одни говорили – станция, другие говорили – графский парк, третьи говорили, что горит весь мир.
По ночным улицам, ярко освещенным заревыми облаками, с разбойничьим свистом неслись «вольные казаки» на красных конях. Осенний ветер с дождем хлестал жовто-блакитные флаги Центральной Рады.
В эту ночь в нашем доме появился новый, странный человек.
Он появился неожиданно и очень тихо, хотя приехал из самого Парижа. И это было очень удивительно, ибо на нашей улице, когда приезжали из соседней Ванцетевки, что в двенадцати верстах, Туна Кабак поднимал такой грохот и крик, что будил всю улицу, и все выходили на порог и спрашивали: «Ну, как там, в Ванцетевке?» И лишь после, выяснив все во всех подробностях, уходили в дом и ложились спать.
Вся улица знала, что у нашего кузнеца Давида есть сын Ездра. И этого Ездру боялся сам царь и велел, если тот появится, заковать его в кандалы и отправить на каторгу, а если побежит, то застрелить из ружья. Но городовые не могли поймать Ездру, потому что он убежал в Париж, а туда городовых не пускали.
Однако Ездру не забывала и «державна варта». Стражники уже несколько раз приходили к Давиду и шашками искололи все перины в доме, и войлок на чердаке, и мешки в погребе. Они выстукали все стены, разрыли землю в кузне и сказали, что если сын появится, то Давид должен сразу прийти и сказать об этом. Давид усмехнулся и ответил: «Очень хорошо!..»
– Для него кинуть бомбу – то же самое, что для вас кинуть орешек, – говорила про Ездру моя тетка, которая все знала.
Я живо вообразил себе человека в широкополой шляпе, с поповскими волосами до плеч, с бомбой у пояса, в галифе и высоких, шнурованных до колен румынках, какие, по моему мнению, носили люди, которые кидали бомбы.
Но посреди ночи, в неверном, колеблющемся свете свечи, тихо появился человек в нездешнем светлом плаще, с густой черной бородой. Его привел кузнец Давид, и он был очень похож на Давида.
– Тут, у часовщика, тебе будет хорошо, – сказал Давид и ушел к себе в кузню.
У нашего гостя был полосатый, наверное парижский, чемодан с яркими глянцевыми картинками.
Когда он открыл его и тетка приблизила свечу, чтобы посмотреть Париж, а я придвинулся, чтобы посмотреть бомбы, мы увидели одни большие, серые, тяжелые, как булыжники, книги. И она ничего не сказала, моя тетка, она только вздохнула, но в этом вздохе были удивление и горечь, которые на словах можно было перевести приблизительно так: «А! Ко всем приезжают родственники из Америки – миллионеры, а к нам приезжает человек с книгами».
Но, несмотря на эту разочарованную горечь, тетка все-таки раздула самовар, работая халявой сапога, как мехами в кузнице, и скоро из трубы полетели искры и самовар весело запел. И посреди унылой ночи в доме стало уютно и весело.
Пока гость пил чай, дед, оставив молитвенник, спрашивал, как там, в Париже, что делают люди в Париже.
– Я помню вас маленьким мальчиком, – начал дед, издалека подходя к вопросу, который интересовал его больше, чем десять Парижей. – Вот таким маленьким (он показал на несколько вершков от пола) я, извините, нянчил вас на руках, а теперь даже не знаю, кто вы есть.
– Человек, – рассмеялся ночной гость.
– Но за кого, за какой, например, список вы стоите? – осведомился дед.
– За список, который не нравится гайдамакам, – сказал ночной гость.
– А что вы, сами приехали из Киева или, может, вас кто прислал? – спросил наконец дед.
Я вдруг брякнул:
– Дядя, а вы кидаете бомбы?
– Сию же минуточку, сию же секундочку спать! – закричала тетка. – Как вам нравится этот мальчик? Посреди ночи его интересуют бомбы! Не смей и во сне думать о бомбах, ты слышишь, что тебе говорят?
Утром ставни в угловой дедушкиной комнате оказались закрытыми. Светило солнце, прилетели воробьи на подоконник и сердито застучали клювами, но ставни не открылись.
Что он делал, этот странный, непонятный ночной гость, в темной комнате с покатым полом и мышиной норкой в углу, где на старом комоде стоял тяжелый медный подсвечник? Мне показалось, в комнате сверкнул огонь. Может быть, это он уже достал бомбу?
Я заглянул в щель. Наш ночной гость и какие-то чужие люди сидели за столом и при свете свечи читали газету.
Непонятно.
В переулке у дома вертелся какой-то человечек в котелке и толстом, мохнатом кирпичном пиджаке. То он стоял и делал вид, что читает афишу, то исчезал и появлялся уже с другой стороны, снова останавливался возле афиши и, сняв котелок, как веером, обмахивался им. Кто он такой и что ему здесь надо?
– Мальчик, иди сюда, – позвал он меня.
У него были крохотные усики, как приклеенная под носом черная ниточка.
– Тебя как зовут, мальчик? – спросил он.
Я ответил.
– Смотри, какая умница, – сказал он и ущипнул себя за усики. – А сколько тебе лет?
– Пошел восьмой год.
– Ах ты, моя умница, честное слово! – Он снова ущипнул себя за усики.
У него были пронзительные, какие-то сумасшедшие зрачки.
– Ну что за молодец! – сказал он и в знак восхищения даже сбил котелок на ухо.
Он вытащил из кармана портсигар, не глядя на него, нажал на кнопку, приоткрыл и, так же не глядя, достал из портсигара тоненькую папироску, потер между пальцами, потом достал спички и, прикуривая, сквозь пламя спички все продолжал неотрывно и неприятно смотреть мне прямо в глаза, и в черных зрачках его, как в зеркале, стоял мальчик.
– Вот, – сказал он, затянувшись и выпуская дым изо рта, ноздрей и, казалось, даже из ушей. – Умеешь так?
Я сразу же забыл его сумасшедшие зрачки.
– А ну, еще раз, дядя.
Он снова жадно затянулся и на этот раз действительно выпустил дым из ушей, и дым шел медленной и тягучей струйкой из правого и левого уха – так долго, что казалось, и голова набита дымом и этому не будет конца.
– Хочешь, научу? – сказал он.
– Я не сумею, дядя.
– Ого, будешь дымить, как самоварная труба. – И он снова неприятно, глубоко заглянул мне в самую душу своими малахольными глазками.
Мне стало не по себе.
– Дядь, я тебя боюсь, – сказал я.
– Отчего же ты меня боишься, дурачок? Я хороший! – И он хихикнул, показав черные, как семечки, корешки зубов, и мне стало еще страшней. – Смотри! – Он вытащил большой клетчатый платок, завязал на моих глазах многочисленные узелки, потом смял в кулаке и дунул в кулак и сразу развернул и тряхнул платком, на котором не было ни одного узелка и из которого шел папиросный дым.
Я опять забыл про его страшные глаза.
– А как вы это делаете, дядя?
– Брысь! – крикнул Микитка, как всегда неожиданно появившийся на заборе.
– А ну, иди сюда, шмендрик! – сказал человечек в кирпичном пиджаке.
– А чего я там не видел! – ответил Микитка.
– Ух ты, байстрюк!
– Дядя, а я знаю, кто ты, вот! – объявил Микитка. – Сказать?
– Слезай, слезай, там поговорим.
– Филер, вот ты кто! – сказал Микитка и соскочил по ту сторону забора. – Филер, шушера! – закричал он оттуда.
Человечек посмотрел на меня тоскливым взглядом. И не успел я оглянуться, он точно провалился сквозь землю.
А на улице вскоре появился другой – валет с бабочкой на шее и астрой в петлице, в лимонных штиблетах. Он стоял у калитки и делал вид, что поджидает невесту. То он вытаскивал часы, смотрел на них, прикладывал к уху и слушал, то вынимал из кармана платок и смахивал пылинки со своих штиблет.
В это время появился коваль.
– Что вам, молодой человек, нужно и что вы тут потеряли?
– А кто вы такой будете, что имеете право задавать мне такие вопросы?
– А я буду такой, что могу вас взять, – он поднял ржавый кулак, – и от вас останется одна астра, молодой человек, и еще две капли воды.
Когда валет с бабочкой исчез, загадочные гости стали выходить черным ходом, поодиночке.
Зачем пришли сюда эти парубки с завода Мельцера в черных сатиновых косоворотках и сапогах гармошкой?
Что делал тут студент в зеленой фуражке с молоточками? И почему сыновья Давида, все богатыри, не в кузне на горе, а здесь? И почему уходят, оглядываясь, в разные стороны? Неужели у каждого в кармане бомба?
– Они пошли бомбы кидать, – сказал я Микитке.
– Какие там бомбы? – сказал Микитка. – У них подпольная маевка.
– Какая маевка, что ты? Май когда был?
– Ну и что – маевка всегда, – уверенно ответил Микитка.
– А скоро они начнут бомбы кидать?
– Эти болтать не будут, – сказал Микитка.
– А что они будут делать?
– Поживем – увидим, – загадочно ответил Микитка.
Последним из дому вышел наш ночной гость. Я его сразу не узнал. Он был без бороды, совсем молодой, в черном рабочем картузе и смазных сапогах. И только теперь я заметил, что у него были большие темные руки молотобойца.
9. Долой, долой буржуев!Мальчики прибежали к учителю на рассвете, еще сонные, в нахлобученных на самые глаза картузах.
А маленький учитель в ермолке неподвижно сидел над Книгой книг.
– Учитель, потоп! – закричали мальчики.
Учитель медленно приоткрыл глаза и посмотрел на мальчиков тусклым, потусторонним взглядом.
– Откройте книги и сидите смирно.
И, маленький, весь заросший бородой, он, подняв указательный палец, данный ему богом, чтобы указывать детям на его творения, стал рассказывать о золотом веке величайшего из великих, мудрейшего из мудрых царя Давида.
Учитель вел свой рассказ о царе Давиде, я дремал, и голос его доносился сквозь тысячелетия, будто из дворца Давида.
…Меня разбудила музыка. В маленькое низкое окошко мы увидели: по улице шел солдатский духовой оркестр. Медные трубы были повязаны алыми бантами, а за трубачами с красным знаменем шли парубки с завода Мельцера – в кожаных тужурках, в пальто, в свитках, перепоясанные патронташами, с русскими и австрийскими винтовками, а то и без винтовок, с одним штыком.
Вооруженные шли сегодня открыто, весело, шумно и несли яркий, издалека видный плакат: «Напором смелым, усилием дружным мы Капиталу сотрем главу».
Барабаны гудели, трубы так ревели, что в небе рассеялись тучи, и взошло солнце.
– Учитель, золотой век! – закричали мальчики.
– Не о том золотом веке, что там, а о том золотом веке, что тут, надо знать, – сказал учитель и постучал по книге.
У учителя были, наверное, очень странные очки. Когда он смотрел в книгу, все представлялось ему в увеличенном виде: огромные всадники на огромных конях, как тени, скакали по ее страницам. Учитель рассказывал нам про богатыря, от одного крика которого враги валились как подкошенные и зубы у них выскакивали из челюстей и рассыпались по полу, и всякий, на кого он бросал взгляд, даже птицы, летящие по воздуху, обращались в груду костей.
По ходу рассказа или чтения учитель подпрыгивал на стуле, вскрикивал и даже мяукал от восхищения, плакал настоящими слезами и, подбадривая исторических героев и мудрецов, давал им советы, исходя из современного опыта. И все было так живо, так гремело, что учитель быстро уставал, точно сам носился на буйном коне, и от усталости дремал в кресле, пока мальчики не будили его криком: «Учитель, потоп!»
Но стоило только учителю оторвать глаза от книги и взглянуть через те же очки в окошко, на улицу, как все, словно в обратной стороне бинокля, ужасно уменьшалось. Люди казались ему жалкими, ползущими по былинке бытия божьими коровками. И вот именно этой науке проникновения и растворения в исчезнувшем мире он и учил маленьких детей, в том числе и меня.
– Дети, смотрите в книгу и не смотрите в окно, – сказал учитель.
Мальчики снова расселись по партам и уткнули лица в желтые страницы.
– А ты смотришь в книгу, а видишь барабанные палочки, – сказал мне учитель.
– Я вижу книгу, учитель, – сказал я.
– Ну, хорошо, хорошо, я уже вижу, что ты видишь.
Я был, по мнению учителя, странным мальчиком. Один удар барабанной колотушки заглушал для меня всю историю от Навуходоносора до наших дней.
Скоро я убежал на улицу, бросив маленького учителя с огромными очками на носу. А он, привыкший к исчезновению и превращению в прах целых царств, и не заметил исчезновения маленького мальчика.
Я побежал на звуки музыки. Высокая, до неба, мельница, вся белая от муки, теперь не грохотала, а была тихой-тихой, и рабочие мельницы, и грузчики, и биндюжники у белых фур, и мужики в белых свитках – все стояли на площади, слушали музыку и чего-то ждали. Народ все подходил и подходил.
На балконе второго этажа конторы появились солдаты с алыми полосами на шапках, и среди них наш ночной гость, которого все теперь звали Ездра-кузнец.
Он снял свой картуз, он поднял руку, и стало так тихо, что слышно было, как вдали стучала крупорушка.
– То-о-варищи… Гра-а-ждане! – И стало еще тише; звенел и перекатывался голос, и гремело дальнее эхо: – То-о-варищи!.. Ни в одной революции не побеждали словами. Да здравствует Красная гвардия!
– Долой жовто-блакитников! – закричали на площади.
– Долой, долой буржуев!
Падали желтые и красные листья. Мальчики ловили их и прикалывали к шапкам, как кокарды, а девочки прятали в книги, где рассказывалось о таком же ушедшем лете, о других ушедших годах. И через много-много лет эти желтые сухие листья говорили им больше, чем вся книга, больше, чем книги всего света, вместе взятые.
Где-то далеко играла музыка.
Мальчики с красными кокардами на шапках строились на улице и с палками вместо ружей маршировали вдоль домов: «Ать-два! Ать-два!..»
Вот когда в картузе с красной кокардой я и появился на парадном крыльце господина Бибикова.
На дубовых дверях висел звонок – трехголовый медный дракон с открытой пастью и высунутым языком, за который и надо было дергать.
Удивительные сны снились, наверное, этому трехголовому дракону, но ни одной из его голов никогда не снилось, что такой мальчик, как я, дерзко схватит его за язык и растрезвонит об этом по всему дому. И уже неуверенный в себе, он смотрел на меня во все глаза, как бы спрашивая: «Дракон я теперь или уже не дракон?»
На звонок вышел Котя в гимназической фуражке.
– Тебе чего надо?
– А ты чего задаешься? – сказал я.
– Уходи! – закричал Котя.
– А вот не уйду, попробуй меня прогнать.
Где-то вдали началась перестрелка. И вдруг на улице показались «вольные казаки» с желто-голубыми значками на черных пиках.
Котя захлопнул дверь.
Я услышал горячее дыхание казацких коней, запах пота. Меня захлестнуло пылью.
– Открой, открой! – стучал я в парадную дверь.
Но дверь молчала, и драконы мрачно, отчужденно глядели на меня.
Казаки проскакали, и снова стало тихо. Откуда-то вынырнул Микитка с ржавым штыком за спиной, как настоящий солдат.
– Заварушка! – радостно закричал он.
Котя услышал голос Микитки и открыл дверь.
– Где заварушка?
– Буржуй, – сказал Микитка.
Котя возмущенно ударил себя в грудь:
– Кто, я – буржуй?
– А не то я буржуй?! – Микитка тоже ударил себя в грудь.
Так они стояли друг против друга и смотрели ненавидящими, непрощающими глазами.
– Да что с тобой канителиться, – сказал Микитка и сплюнул сквозь зубы. – Айда на крышу! – крикнул он мне.
Всегда, при всех событиях, на крыше, там, близко к небу, все виднее и яснее. Уже на темной, нагретой солнцем крутой чердачной лестнице будто отрываешься от земли и переходишь в новый, фантастический, смелый мир.
Таинственный, хватающий за душу сумрак, обмазанные глиной дымоходы, и между толстых балок – паутина, похожая на спящих летучих мышей.
– Почекай, – говорит Микитка и сам лезет на крышу. Потом над головой открывается окно, в глаза ударяет ослепительный ультрамариновый свет неба, и на этом фоне появляется лохматая голова Микитки.
– Слушай сюда!
Крыша пахнет солнцем и суриком, кружится голова.
Далеко-далеко, на все четыре стороны, нежданный мир чужих крыш – красные, зеленые, голубые и черно-соломенные, похожие на разваленные гнезда.
А там уже и река. Как далеко до нее пешком, по земле, и как близко, если бы лететь. А за нею голубеют поля – влажные, туманные, сливаясь с небом и облаками, За полями стоит темный-темный лес, и в нем живет медведь.
– Давай, – говорит Микитка.
Осторожно цепляясь за горячую, гремящую кровлю, я лезу на самый верх, к коньку, к трубе, где пахнет дымом.
Голуби, постукивая костяными лапками, бегут навстречу и, сверкнув белыми крыльями, взмывают и зовут за собой в лазурь. Слышится дальняя стрельба, и кажется, будто кто-то ходит по крышам города.
– Где же бой? Я не вижу боя! – кричу я.
– Гляди лучше! – говорит Микитка.
Синева неба, и сверкание солнца, и вольный ветер высоты сливаются с дальней перестрелкой. Так вот она какая, революция!
Глубоко внизу, как на дне колодца, появляется маленький, в черной крылатке, в черном котелке, с черным зонтиком, господин Бибиков.
Придерживая рукой котелок, он внимательно осматривает чердачные окна, крыши.
– Буржуй! – кричит Микитка.
– А, это ты, байстрюк!
– Я! – дерзко отвечает Микитка.
– Эй, Микитка, смотри! – кричит Бибиков.
– А чего смотреть?
– Эй, Микитка, плохо будет!
– Теперь уж не будет. – Микитка равнодушно сплевывает вниз.
– Будет, будет! Ты только сойди! – кричит Бибиков.
– А я не сойду!
– Сойди, немедленно сойди!
– Ох-хо-хо! – кричит в ответ Микитка.
– Ох-хо-хо! – повторяю я за ним.
– Ох-хо-хо! – гремит и хохочет все вокруг.
Низко, над самой головой, плывут облака.
– Буржуй! Буржуй! – несется уже и с соседних крыш.
А Микитка выставил штык и, направив его, как ружье, на Бибикова, целится и объявляет:
– Пли!
– Пли! Пли! – откликаются мальчики со всех крыш, расстреливая Бибикова.
10. Новые квартирантыВ местечке появился громадный красный автомобиль. И когда он, окутанный паром, с ревущим мотором, с летящими из-под капота фиолетовыми искрами, кружил по улицам, наполняя их грохотом и сиреной, казалось, мчится сама революция.
Мальчики изо всех сил, с криками и воплями бежали за ним, слушая его мощное дыхание и с наслаждением вдыхая новый, диковинный запах бензина и молниеносного движения.
Наконец машина, плюясь черным густым дымом, со всего размаха остановилась у дома господина Бибикова. Из нее выскочил человек в румяной кожаной куртке. Это был Ездра-кузнец. Он остановился, посмотрел на дом глазами хозяина – внимательно и любовно. Потом подошел к парадному входу и мелом написал на дверях рядом с драконом: «Реквизировано».
…Дом господина Бибикова, несмотря на холод, стоял с настежь раскрытыми дверьми и окнами. И со всей улицы люди шли сюда с корытами, с подсвечниками, со старыми табуретками.
И скоро этот тихий загадочный дом сверху донизу заполнился разным суетливым людом.
Там, наверху, под самой крышей, поселился Чижик, и тотчас же в круглом чердачном окошке, как виноградная гроздь, появилась знакомая гирлянда разноцветных фуражек, которая говорила заказчикам: «Здесь фуражечник Чижик! Капитанки, жокейки, картузы, котелки. Будьте здоровы!»
Чижик сидел и шил, и шил, иногда покрикивая «киш! Киш!» на воробьев, которые прилетали сюда по старой привычке.
Закончив шить и откусив нитку, Чижик надевал картуз сначала на свою голову, а потом на деревянную болванку и стучал по нему деревянным молотком, гладил горячим угарным утюгом, выбивал щеткой, а когда снимал картуз, болванка дымилась и у нее был усталый вид.
А воробьи с сердитым чириканьем летали мимо и кричали на Чижика. И казалось, что и сам щуплый Чижик был когда-то воробьем, но теперь понял, что шить фуражки все-таки выгоднее, чем чирикать.
И если Чижик, как и полагается шапочнику, поселился на самом верху дома, то в самом низу, за косыми, забранными решеткой окошками устроился сапожник Ерахмиэль с лиловым шишковатым носом.
Они и раньше жили в одном доме, и в том же порядке – Чижик на голубятне, а Ерахмиэль в подвале, но тот дом постепенно ушел в землю, так что голубятня висела над самой землей, а в подвале была вечная ночь.
Не успел Ерахмиэль поселиться, как тотчас же раздался дробный стук сапожного молотка, запахло мокрой кожей и клеем, и во дворе появились клиенты с туфлями и сапогами, в которых ходили еще, наверное, их предки при Вавилонском столпотворении.
Для Ерахмиэля все человечество делилось на тех, кто заказывает новую обувь, и тех, кто донашивает старую. И если первых, увидев в окошко, он встречал еще на пороге, то со вторыми разговаривал, не поднимая головы, продолжая сидеть на своем кожаном табурете, стучать молотком и одновременно угощать свой шишковатый нос табаком.
В большом фасадном окне между Чижиком и Ерахмиэлем появился хромоножка портной с сантиметром на шее. С утра до вечера сидел он на столе, подвернув под себя ноги, бормотал под нос песенку и шил… шил… Изредка он оглядывался в угол, где, молодцевато выпятив груди, манекены стояли у стены, как солдаты, которым срубили головы, но которые, несмотря на это, сохранили солдатскую выправку. Он отдыхал, умильно глядя на них, и снова шил и шил. Мелькала игла, и звучала бесконечная песенка портного: «Биллим-биллим-биллим-бом».
Когда приходили заказчики, он слезал со стола, становился на скамеечку и снимал мерку.
В сумерках безголовые манекены похожи были на притаившихся за окнами людей, которые кого-то ждут, вечно ждут, и опасно было проходить мимо.
Постепенно перебрались сюда и маленький учитель со своими ветхими изъеденными червями книгами, и красильщик с разноцветными холстами, и, наконец, кузнец Давид, которого, в отличие от всех квартирантов, никогда не было видно в окне. Он всегда был в кузнице, там, на горе.
Я любил его огромную, могучую фигуру. В темной кузне, у горна, он стоял среди искр в дымящемся прожженном кожаном переднике, с курчавой бородой и косматыми бровями, из-под которых внимательно глядели выцветшие от огня и прожитых лет, странные на этом грубом лице ясно-голубые глаза.
Когда кузнец вечером, вот так, в кожаном переднике, приходил домой, перед ним на кухне ставили большой чугун с горячей картошкой, и он всегда обязательно спрашивал меня:
– Хочешь?
– Нет, спасибо, – говорил я вежливо.
– Не надо ему вашей картошки, – объявляла тетя.
– А райские яблочки ему надо? – спрашивал он и усмехался, и, деликатно разломив картофелину железными пальцами, посыпал ее крупной солью и медленно, задумчиво съедал. А потом кузнец спал в кладовке на старой, пахнущей сеном и каретой попоне, положив под голову громадную, как и полагается ковалю, подушку. И скоро раздавался храп, точно в кладовку перенесли кузнечный горн.
Коваль спал до первых ярких звезд и в тени ночи снова уходил на гору, в свою кузню, под облака. Он ковал там подковы. Сколько он помнил себя, и отца своего коваля, и деда своего коваля, – никогда еще не требовалось столько подков… Словно все пересели на коней и летели куда-то. Но лучше ли там, куда они летят на своих конях? И не об этом ли думал и рассуждал во сне коваль, потому что наяву ему некогда было думать и рассуждать, а надо было ковать, пока железо горячо, ковать подковы скачущим, чтобы они добрались до своей цели, раз уж так этого хотят.
В те времена у каждого уважающего себя дома, как известно, кроме парадного хода был и черный. И вот заднюю, темную комнату, куда не проникало солнце, вскоре занял пожарник.
Весь день пожарника не было дома, а на закате он приходил в мокром брезентовом костюме, перепоясанный широким ремнем с крючьями, неся в руках медную каску. И мальчики бежали за ним, стараясь, как в зеркале, отразиться в его сверкающей каске.
Пожарника не смущала темнота его каморки, он и так больше чем достаточно нагляделся в жизни огня. А кроме того, он почти всегда приходил пьяный и заваливался спать. А где храпеть – все равно, даже лучше во мраке.
Здесь же жила «куриная торговка». Она являлась с базара боевая, с клетками, и всю ночь куры и гуси мучились в этих клетках, кричали, и проклинали судьбу, и будили весь дом.
Зимой, когда у мальчиков не в чем было выйти на мороз, коридор дома был скорее похож на улицу. Туда и сюда разъезжали трехколесные велосипеды, в корытах убаюкивались дети, а в закутках играли в жмурки и слышалось: «Эна, бена, рена…» На метлахских плитках шла «расшибаловка», а кое-где плитки были вынуты, вырыты ямки, и мальчики играли в орехи.
Тут же красильщик выкладывал холсты, меховщик выбивал шубы, пахло нафталином и зверем.
И у каждого из квартирантов можно было встретить какую-нибудь редкость Бибикова – то часы с кукушкой, то аквариум с золотыми рыбками, которые, несмотря на все происшедшее, в величайшем равнодушии продолжали свою золотую жизнь; то демонов с черными острыми крыльями и красными глазами.
И у нас в темной чадной комнате, заставленной старыми комодами и шкафами, которые по ночам поднимали такой скрип, что трудно было уснуть, среди черных горшков и подсвечников появились два новых постояльца.
На комоде, встречая всех улыбкой, поселился золотой японец. Он был нарисован на высокой голубой вазе, среди маленьких японских деревьев, покрытых цветами и птицами. Это был толстый, румяный японец в золотом халате. На вытянутых руках он держал поднос, предлагая всем входящим в дом японские плоды.
Он жил у нас чужестранцем, одинокий и важный, со своим вечным подносом, с которого никто ничего не брал и не ел. Он не впутывался в беседы, с отсутствующим лицом слушая русские, украинские, еврейские и польские слова, и так стоял все время, не понимая ничего и никому не понятный, уважаемый только теткой, которая видела в нем предвестье золотого века.
А между старым шкафом и пыльным деревянным ящиком, в котором билось железное сердце часов, появился фикус.
Тетка Цецилия щеткой чистила его большие, как лопаты, длинные глянцевые листья, мыла их теплой водой с мылом, каждое утро поворачивала к солнцу, а если и забывала, то фикус поворачивался к солнцу сам.
Все деревья, все растения вокруг шумели, стонали в осенние ночи, выражая свое настроение, а он молчал. А если бы он мог кричать, то, наверное, закричал бы на каком-нибудь удивительном языке джунглей о том, что ему холодно, неуютно, тоскливо в этом темном доме, среди чужих речей, чужого горя, что ему тошно от запаха лекарств, касторки и чада, от вида белого неба и заплаканных лиц. Зачем увезли его так далеко? Зачем он здесь, под этим скучным, бесцветным небом?
…Позже всех в доме на кухне поселился мордастый трубач Левка со своей удивительной, занимавшей полкухни медной трубой.
Когда Левка в первый раз заиграл похоронный марш и среди ясного дня, среди хриплого крика ворон и суетных перебранок стряпух («Я дала вам перец, а вы что мне вернули – пыль?») вдруг зародились глубокие, скорбные звуки, – все вздрогнули, и в доме и на дворе стало тихо, как на кладбище. Все с тоской прислушивались к рыдающим прощальным звукам, возвещавшим, что отныне больше уже никогда ничего не будет.
И Чижик на своей голубятне, пришивавший к фуражке блестевший на солнце огромный лакированный козырек, застыл с иглой в руке, печально раздумывая: «Зачем же лакированный козырек, когда все кончается этим?»
И Ерахмиэль, держа в зубах деревянные гвоздики, грустно поник головой над старым, латаным-перелатанным сапогом: вот так прошла и его жизнь у косого окошка, в которое ничего не видно, кроме пыльных башмаков.
А пьяный, пахнущий дымом и водкой пожарник вдруг проснулся и выбежал в одном белье и каске, думая, что пожар.
Но когда после похоронного марша Левка сразу же заиграл туш, снова взошло солнце. И Чижику показалось, что разноцветный, с лакированным козырьком картуз – это как раз то, что нужно для настоящей жизни, ибо ничто на свете не может так исправить настроение человека, как веселый картуз. А Ерахмиэль ударил колодкой по голове ученика, чтобы не зевал, и оба они застучали молотками, вгоняя гвоздик за гвоздиком, уверенные, что придет и их время и им принесут хрустящую новую лакировку и скажут: «А ну-ка, сшейте пару джимми». А пожарник снова заснул, понимая, что, пока играют туш, беспокоиться не о чем. И стряпухи взялись за соль и перец, и мальчики погнали обручи…
И все было хорошо.
Постепенно к Левкиной музыке все привыкли, и при похоронном марше и при туше жизнь шла своим чередом. И один только учитель, как человек, которому надо было сосредоточиться на мысли, волновался, потому что ведь Левка, сыграв один похоронный марш, этим не ограничивался, а тут же начинал все сначала.
Учитель не выдерживал: «Боже, мне кажется, я рассказываю не о сотворении мира, а о его гибели». И он говорил мальчику:
– Пойди и скажи этому человеку – пусть перестанет, иначе я вызову на его голову все семь проклятий.
Через минуту мальчик прибегал:
– Я ему сказал, учитель.
– А что он тебе ответил?
– Он ответил, что у него репетиция.
– Так пойди и скажи, пусть он репетирует туш. Разве ему не все равно, что дудеть?
Мальчик убегал и через минуту возвращался.
– Я ему сказал, учитель.
– Ну и что он сказал?
– Он сказал, что у него сегодня похороны, а не парад. Завтра будет парад, и он весь день будет играть туш.
И учитель стучал ладонью по книге и говорил:
– Конец!
А мальчики, схватив тетради и ручки, выбегали на улицу и с криком «ура! Ура!» шли в атаку.
А где же сам хозяин дома, господин Бибиков?
Никто не знает…
Одни видели его в Киеве, другим снилось, что его похоронили на кладбище, а третьи говорили, что он, наверное, уехал в Америку.
