Текст книги "Мальчик с Голубиной улицы"
Автор книги: Борис Ямпольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Вчера на крыльце, и на воротах, и на голубятне у господина Бибикова висели красные флаги, и сам Бибиков в маленькой кепочке не выходил на улицу без красного банта.
А сегодня он снова в черном котелке, черной пелеринке, с черным зонтиком.
– А где ваш красный бант? – спросил с крыши Микитка.
От страха у господина Бибикова даже развязались шнурки на ботинках.
– Ты, тьфу!.. – закричал он.
Четырнадцать раз менялись власти, а вместе с ними кокарды, команды, песни, гимны, деньги, марши, мнения и, даже походка господина Бибикова.
Все еще спали, а господин Бибиков уже вывешивал новый флаг и говорил с утра именно то, что надо говорить, смеялся в тех местах, в которых при этой власти надо было смеяться, ужасался, заикался, бледнел и спотыкался на тех словах, на которых при этой власти и надо было ужасаться, заикаться, бледнеть, хвалил то, что вчера еще ругал, и нередко получал награду за то, за что вчера еще полагалась смерть.
Где-то далеко заиграла духовая музыка, и медленно приплыла песня:
Царствуй на страх врагам,
Царствуй на славу нам…
На улице появился Бульба в старорежимной фуражке, с бляхой и в красных шнурах, при свистке и сабле. И хотя все хорошо помнили, что саблю сломали пополам, свисток кинули в колодец, а самого его, в красных шнурах, утопили в реке, – он неизвестно каким образом снова ожил, и цветной нос его извещал, что, даже утопленный в реке, Бульба пил отнюдь не воду.
И когда он взял в зубы висевший на цепочке свисток и, выпучив глаза, засвистел, вся улица уже говорила: «Это тот самый Бульба».
Глядя на его сивую рожу с бурыми усищами, на его слоноподобные ноги в подкованных сапогах, многие думали, что, когда придет время снова топить городового, на его шею повесят камень и не уйдут до тех пор, пока не выплывет водяной и не скажет: «Уже!»
Господин Бибиков тотчас же достал из буфета вишневку. Бульба так раскрыл рот, что казалось, проглотит и рюмку, но рюмка чудом осталась в руке, и он ее подставил во второй раз. А потом и в третий. И, как в старое время, усы его постепенно поднимались, а нос багровел, словно все, что он выпивал, выливалось в нос. И так, с поднятыми усами и багровым носом, Бульба, гремя сапогами и оставляя большие мокрые следы, прошел через все комнаты, а когда кончил обход, сказал, что именно в этом доме будет квартировать генерал.
Господин Бибиков выгнал всех в сарай: и Чижика, и Ерахмиэля, и хромого портняжку с его детьми и манекенами, и Левку с трубой. Тетку он оставил, чтобы мыла полы и готовила парадную комнату для генерала.
Принесли большие и пышные, как перины, подушки и принесли зеркала. В жизни я не видел столько зеркал.
Котя говорил, что сначала появятся трубачи с красной грудью, и лишь тогда, когда они затрубят в трубы, верхом на белом коне въедет генерал. А потом у каждого окна встанет навытяжку солдат и будет день и ночь беспрерывно стрелять, чтобы никто не мешал генералу спать.
Котя был снова в синей гимназической фуражке, с белым бантом на груди.
– Ты чего расфуфырился? – сказал я.
Котя подошел ко мне и толкнул в грудь:
– Ты зачем Христа распял?
– Я не пял, – сказал я.
– Вам верь, – сказал Котя и снова толкнул меня в грудь.
– Эй, чего пинаешь? – крикнул появившийся на заборе Микитка. – А то я тебя так пну!
– Да, а зачем он Христа распял? – заныл Котя. – А ты его защищаешь.
– Я не пял, честное слово, не пял! – сказал я.
– Пял! Пял! – кричал Котя с таким жаром, что и Микитка усомнился.
– Ну, побоялись! – справедливо решил Микитка.
– Чтобы я ослеп! – сказал я.
– А теперь ты побожись! – потребовал Микитка.
– Чтобы я не сошел с этого места! – сказал, на всякий случай подвигаясь, Котя.
– Еще!..
– Чтобы на том свете у меня глаза лопнули!
– Еще давай.
– Пусть мне пусто будет! – трагически произнес Котя.
– Все равно не верю, – сказал Микитка.
– Да, – заныл Котя, – а ему веришь. Пусть он траву съест.
Я сорвал пучок травы и в знак клятвы стал ее есть.
– Да, хитрый, – заныл Котя. – Сначала пял, а потом траву ешь!
– Котя, сколько раз тебе говорили: не водись с ними! – крикнули из окна.
– Я не вожусь, это они водятся, – сказал Котя.
– Ну, чего врешь, каналья! – Микитка показал кулак.
– А ты не дерись, я тебе говорю, не дерись! – закричал Котя.
Микитка своим особым приемом мазанул его пятерней по лицу, от ежика до подбородка, и сразу стянул все веснушки. Котя стоял белый как мел и только открывал и закрывал рот.
– Едет! Едет! – зашумели на улице.
Каково же было мое удивление, когда вместо трубачей с красной грудью подъехал старый, доверху забрызганный грязью, истерзанный и перевязанный веревками рыдван с переломанными фонарями, на козлах которого зевал столетний солдат в старом картузе. Из рыдвана выглядывал серый заспанный бульдог, рядом с которым дремал закутанный в клетчатый платок непонятный пассажир.
Когда пассажира раскутали, вылупился маленький, сухонький, вертлявый старичок с сердитыми замерзшими бровями и с ватой в ушах. «Я все знаю, все слышал, и все мне надоело» – вот что говорило его лицо, его брови и вата в ушах.
И все стали вглядываться в серого старичка и заметили баки-котлетки с завитушками. Не у всякого вырастут такие котлетки. Усы и просто баки – те конечно, но котлетки с завитушками – нет. Вот у господина Фукса-младшего, хоть он и нотариус, и нотариальную контору имел с печатями и сургучом, и очень хотел иметь завитушки, и ездил для этого в Киев, в парикмахерскую «Высший шик», и употреблял мази, и даже щеку обжег, завивая, – баки не вились, а были как яичница.
Бибиков приложил руку к сердцу и уже открыл рот, но генерал сделал гримасу и махнул рукой, а бульдог сказал «р-р-р»…
Лошадь косилась. Столетний солдат на козлах сидел вытянувшись. Зрители стояли не шевелясь.
Генерал снял картузик. Голова его была как одуванчик.
Все ожидали, что он скажет речь. Но генерал топнул ногой и вдруг завизжал:
– Это край русский, русский, русский!
Все молчали.
– Русский, да-с!..
Потом пошевелил губами, пробуя сказанное слово на вкус, и, определив, что это именно то, что он хотел сказать, повторил:
– Да-с!
И пошел в сапогах-дудочках к дому мелкими, осторожными шажками. А вслед за ним, ковыляя на криво расставленных ногах, тяжело неся паучью, железного цвета морду, шел бульдог.
Господин Бибиков пригласил для встречи генерала свою благородную тетю с вечно обиженным птичьим лицом, в шляпе, на которой рос целый смородиновый куст, и трех ее дочерей, тоже с обиженными птичьими лицами, в шляпах, на которых росли только маленькие веточки с двумя смородинками, и трех их кавалеров в соломенных канотье, но уже не с птичьими, а с овечьими лицами.
Все они стояли у забора, вытянув лица в одну ниточку, и, когда проходил генерал, улыбались.
Генерал взглянул на их улыбки и сердито-кашляюще сказал:
– К черту! К черту! К черту!
И бульдог, услышав это, тоже брехнул: «К черту!»
Люди долго не расходились и всё чего-то ждали. И действительно, вскоре начались звонки, топот, возгласы, похожие на команду. Появился столетний солдат и пронес фаянсовый, с ушками ночной горшок. У всех вытянулись лица. А у трех дочерей покраснели уши. А у трех кавалеров отвисли челюсти.
Больше ничего не случилось. И все разошлись.
О том, что у нас на постое деникинский генерал, скоро узнала вся улица, а через проходные дворы – и соседние улицы, и все другие улицы, так что через полчаса резник, живший на противоположном конце города, прислал закапанного куриной кровью мальчика узнать: «Настоящий генерал?»
Котя подставил толстую, жирную спину свою, Микитка забрался на нее, как на тумбу, и поглядел в окно.
– Чего там?
– Кушают, – сообщил Микитка.
– А что кушают? – спросил Котя.
– Чичас, – ответил Микитка.
– Ну, что?
– Чичас!
– Ну! – требовал Котя.
– Манку кушают, – ответил Микитка.
– Ну да… манку, – заныл Котя. – Обманываешь!
– Сявка буду, манку ест.
Глаза у него были круглые, он сам ничего не понимал.
Я тоже взобрался на Котину спину, – она, как платформа, выдерживала двоих.
Генерал, повязанный салфеткой, ложечкой размазывал по тарелке манную кашу и, как птичка, клевал, а иногда, не донеся ложечки до рта, задумывался и так сидел несколько минут.
…Сразу оглохла веселая, шумная, привычная жизнь дома. Теперь по утрам уже не было слышно, как сильными, свободными ударами выбивают подушки и одеяла, как гремят на кухне сковородами и раздувают голенищем самовар, как весело звенят чашки за столом, певуче говорит на кухне молочница, гремя своими бидонами, и, почуяв молочко, жалко, надрываясь, мяукает кот; как кухарка Лукерья кричит на водовоза, когда он сильными холодными речными руками водяного вдруг обнимет ее и влепит горячий поцелуй бородатого влюбленного, и как водовоз отбрехивается сиплым, грубым, раскатистым смехом. Милый, бесконечно дорогой, понятный всем людям на свете, на всю жизнь памятный мир родного дома.
Теперь в доме говорили только шепотом. И ни один звук не нарушал тишины. В клетке жила канарейка. По утрам она чистила свои желтые перышки и пела восходящему солнцу. И за эту робкую песенку, которая в первый же день разбудила генерала, ее отдали коту Терентию, и он оставил от канарейки и ее песенки одни желтые перышки.
Этот сухой козявочный старичок как бы вобрал в себя весь воздух, и стало трудно дышать.
Улицу перед домом покрыли соломой. Бывало, раньше по мостовой проедет ночной извозчик и будто увозит за собой дом и всю улицу; пройдет мимо пешеход – узнаешь подбитые гвоздями сапоги пожарника или шлепанцы нищего старика; или вдруг кто-то тихо подойдет к окну – это дождь. А теперь жили в муфте.
Столетний солдат с серыми баками, как домовой, неслышно скитался по комнатам. Половицы не скрипели, двери не визжали, и никто не слышал, как солдат вдруг подойдет и скажет над самым ухом: «Тэк-с!» И те, к кому он подошел, старались по лицу угадать, слышал ли он, о чем они шептались. Но от старости или хитрости у столетнего солдата всегда было такое лицо, будто он знает о вас больше, чем знаете вы сами.
Однажды меня послали к генералу с порошками.
В ночном колпаке, прикрыв глаза, генерал сидел, обложенный подушками, в кресле, а бульдог, тоже прикрыв глаза, лежал у его ног. И до того они были похожи друг на друга, что казались братьями, один из которых злым волшебником превращен в пса.
Долго простоял я, пока генерал и бульдог подняли на меня глаза.
Генерал смотрел куда-то вдаль, поверх меня. Губы его шевелились, он что-то сам себе рассказывал – долгое, нелепое… И по ходу рассказа он улыбался, хихикал, вдруг подмигивал и удивленно подымал замерзшие свои брови, а потом подымал еще и плечико, поеживался, с удовольствием потирал ручки, хмыкал, сердился, топал ножкой. Из горла вырывались отрывистые, булькающие слова. Дряблые щечки его дрогнули, и он скрипуче, визгливо расхохотался – точно проехала таратайка.
Мне стало страшно. Я оглянулся: что его рассмешило?
Но то, что его рассмешило, было, наверное, очень далеко.
Я подошел ближе. Остекленевший взгляд его остановился на мне. Я продолжал стоять, раскрыв рот. Наконец он меня увидел. Согнув палец, он подозвал меня, мучительно складывая свое старое, печеное личико в улыбку. Ему пришлось морщить лоб, даже двигать ушами и одалживать кожу из-за ушей, чтобы состроить эту маленькую, склеенную из кусочков кислую улыбочку.
– Тебя как зовут, мальчик? – спросил он и подставил мне костяной рожок.
Я прокричал в рожок свое имя.
– Да-да, – произнес он, кивая головой. Но глаза его уже были далеко. Улыбочка не могла долго удержаться на его лице, она все время расстраивалась, и наконец ее место заступило сонно-равнодушное, задубелое, погруженное в свои горести и болезни, в свою застарелую злость выражение.
Но вот он снова увидел меня, снова в глазах его замелькал мальчик. И он опять подставил рожок:
– Тебя как зовут, мальчик?
Я вторично прокричал в рожок свое имя.
– А-а… Хорошо, – одобрил он, снова опускаясь куда-то на дно. И потом все повторилось сначала: он подставил рожок и спросил:
– Так как тебя зовут, мальчик?
11. «Будущее принадлежит нам!»В тот ранний час, когда мальчики, еще заспанные, выбегают на улицу, торопясь принять участие во всех происшествиях, обнаружилось новое и необычное: на фонарных столбах белеют прокламации.
Лиловые в бледном свете утра, они напечатаны каким-то слабеньким, водянистым, как под копирку, еле различимым шрифтом, и в одном месте буквы разбегаются, а в другом, наоборот, сбиваются в кучу, словно очень торопились выйти в свет и не успели занять свои места.
Гудит толпа, и я протискиваюсь и тоже читаю: «Будущее принадлежит нам!»
Слова поражают своей громадностью, неохватностью.
И этот сумрак, эти тени утра, и таинственность, и недозволенность поспешных лиловых букв, и мятежный гул, и говор толпы, и поразительное «Будущее принадлежит нам!» – будоражат и сладко-тревожно сжимают сердце в ожидании каких-то удивительных, все переворачивающих событий.
– Раз-да-а-йсь! – набегает, тяжело топоча сапожищами, Бульба со свистящей, хрипящей одышкой и страшными усищами.
Большим кухонным ножом он соскабливает прокламацию, но лиловые буквы все-таки остаются, проступают. И он трет их, как теркой, и все-таки еще долго-долго на заборе после дождя проглядывают разбежавшиеся в разные стороны буквы – лиловенькие, слабенькие, но такие устойчивые и упрямые.
Появляется Микитка с лотком на груди, маленький, в тюбетейке, в стукалках, сплетенных из веревок, и в широчайших клешных штанах из грубой мешковины.
В это бурное время Микитка перепробовал уйму профессий. Он ходил со стекольщиком и кричал: «Вставляем оконца!» Потом завел ящик с никелированным звонком, приглашающим прохожих почистить ботинки. Но сейчас дома стоят с побитыми окнами, вместо стекол в них подушки, и люди уже давно не обращают внимания на свои штиблеты. И Микитка завел лоток из фанеры и стал торговать папиросами, потому что даже в самое опасное время люди не перестают курить.
– Ух! – кричу я. – Видел, Микитка?
– Да, видел, – равнодушно отвечает Микитка.
– Их, наверное, ночью расклеивали? – говорит Котя.
– А кто его знает, – отвечает Микитка, глядя в небо.
А в это время, как всегда, находятся мальчики, которые сами видели – своими глазами, пусть лопнут их глаза, если они этого не видели, – как какой-то дядя с бомбой у пояса ездил на фаэтоне, останавливал фаэтон у столбов и расклеивал прокламации.
– «Будущее принадлежит нам!» Там было написано: «Будущее принадлежит нам!» А что это значит?
– Подрастешь – узнаешь, – говорит Котя.
– Тоже ученый, – сплевывает Микитка. – Мальчик просит объяснить, а не можешь.
– А что, скажешь, не знаю? – ухмыляется Котя.
– Знаешь, да не то, – отвечает Микитка и уходит со своим ломком, и я иду за ним.
Я завидую вольной жизни Микитки, его фанерному лотку, его тюбетейке, широчайшим штанам из мешковины и особенно зычному крику, которому я никак не могу научиться:
– «Цыганка Аза»! Папиросы «Эпоха»! Табак «Месаксуди»!..
– Подержи товар, – говорит Микитка, вручая мне тяжелую пачку. – Потеряешь – башку оторву.
И я гордо несу за ним пачку, принюхиваясь к ней и чувствуя себя курильщиком.
Я любил ходить с Микиткой на базар, на пестрый, взбудораженный базар тех дней.
На толкучке барыни в маленьких шляпках, от которых воняет мышами и нафталином, расторговывают свои сокровища.
Здесь можно купить диковинную кофейную мельницу, красную резиновую велосипедную грушу, старинные желтые охотничьи рога и маленькие перламутровые бинокли, вазы с толстыми, краснощекими амурами и книги в старых переплетах свиной кожи, которые сапожники испытывают на излом – не пойдут ли на союзки.
– Почем? – спрашивает Микитка, беря в руки кофейную мельницу.
– Да ты не купишь, – отвечает барыня.
– Отчего ж не куплю? – говорит Микитка. – Может, и куплю.
– Да зачем она тебе нужна? – удивляется барыня.
– А вот и нужна, – отвечает Микитка и вертит ручку с таким азартом, будто это пороховая мельница и он готовит порох для взрыва.
– Да ты не грохочи, сломаешь.
– Не сломаю, – уверенно отвечает Микитка. И, так и не узнав почем, он аккуратно ставит ее на место.
Мы идем дальше и останавливаемся возле старушки в пенсне и облезлом боа, – похоже, накинула на шею кошку. Перед ней на коврике разложена удивительная всякая всячина – шкатулочки, колокольчики, аптечные разноцветные пузырьки.
Микитка рассматривает яркие перья попугаев.
– Купи, купи, мальчик, десять копеек штука.
– А на что они, тетя? Что с ними делать? – спрашивает Микитка.
– Ну так проходи, если не знаешь, что с ними делать. Марш!
И тогда Микитка назло ей говорит шепотом, притопывая ногой:
– Эх, яблочко!..
– Злодий! – визжит старушка.
…Лохматый, запыленный дед продает хомуты. Микитка и хомут берет в руки, внимательно оглядывает со всех сторон, зачем-то гнет, проверяет ногтем швы, покачивает головой и что-то про себя бурчит.
И вдруг он выхватывает из-под своего фанерного лотка и кладет на самое видное место листовку – те же лиловые, слабенькие, разбегающиеся буквы – «Будущее принадлежит нам!».
Я ахнул. А Микитка, отвернувшись, спокойно и равнодушно, будто и не он это сделал, радостно смотрит на карусель.
Гремит грубая механическая музыка карусели – однообразно тягучая, веселая и печальная.
Мальчики, сидя верхом на карусельных лошадках, натягивают поводья и кричат: «Но! Но!» Разгоряченные скачкой, они нехотя слезают с лошадок и криками рассказывают друг другу, как они летели и какие они молодцы.
А Микитка уже идет дальше и, так же выхватив из-под лотка листовку, ловко сует ее на ходу кому-то в карман – так, что человек не видит этого и не слышит и, обнаружив ее, наверное, долго будет ломать голову, как она попала к нему в карман.
Мороженщики с неистовством крутят железные банки с неправдоподобно розовым, сливовым и даже каким-то зеленым мороженым, выбивая на вафлях похожие на радугу слоеные столбики.
Хрипло, надтреснуто играет шарманка, и «попка-дурак» вытаскивает судьбу, дерутся возле рулетки, где-то бьют беспризорного.
Тучами носятся мальчики в таких же, как у Микитки, стукалках, с лотками и, что бы ни продавали – папиросы, пряники, розовые с золотом коники, барбарисовые конфеты, звонко, отчаянно кричат:
Купите бублики, горячие бублики.
Гоните рублики сюда скорей!
Микитка, как снаряд, врывается в толпу:
– «Цыганка Аза»! «Эпоха»!..
И тут же – Булька. Когда Микитка кидается к покупателю, Булька лает и расталкивает конкурентов. Покупатель нюхает у Микитки папиросы, а Булька сидит на хвостике и смотрит ему в лицо, и когда Микитка, расхваливая товар, клянется: «Святой истинный крест!», Булька кивает головой. Но если покупатель после этого спокойно кладет папиросы на лоток и уходит, ничего не купив, и Булька видит, что Микитка недоволен, то он бежит за покупателем и пытается схватить его за штанину.
А Микитка, посвистывая, идет дальше и, как сеятель, щедрыми, смелыми жестами рассовывает по карманам листовки, ныряет в толпу, выныривает с другой стороны и как ни в чем не бывало выкрикивает:
Чем торгуешь? Да пирогами.
Где ночуешь? Да под возами.
Карманчики-чики-чики,
Бубенчики-чики-чики…
Но вот за рундуками – птичий базар. Уже издали слышен свист, щелканье, густой говор. Нет ни войны, ни революции, – так же поют, щебечут, рыдают, воркуют в клетках птицы. Здесь азартно торгуются, звучно бьют по рукам, приговаривая: «Отдаю даром, потому что вижу – знаток!» – и передают из рук в руки клетки, с сожалением глядя на красногрудую птичку, чуть ли не со слезами прощаясь с ней. А она прыгает, она щелкает, она заливается, выглядывает из клетки, клюет проволоку: «Выпусти! Выпусти!»
Микитка не обращает внимания на легкомысленных щеглов, ветреных канареек, важных крапчатых скворцов. Он направляется к голубиному ряду – молчаливому, снежно-белому и гордому. Обеими руками он привычно берет голубя, поднимает вверх и со знанием дела дует под хвост.
– То голубь из голубей, – говорит дядько.
– А то не вижу, – сердито бросает Микитка, внимательно смотрит в радужные глаза голубя и говорит: – Ца-ца-ца!
Это высшая оценка.
После этого Микитка с сожалением, нехотя отдает голубя в руки дядьке.
– Купил бы, да жалко, денег нет.
И дядько не обижается. Ему достаточно и того, что его голубя подержал в руках специалист.
Кто-то читает:
– «Будущее принадлежит нам!»
– Где полиция? Полиция! Всегда, когда нужно, нет полиции!
– Лови! Лови!
– Тикай! – успевает крикнуть Микитка, втирается в толпу, и она закрывает его. А за ним исчезает и Булька.
– Да тут с ним хлопчик был! Вон он! Держи!
Я пролезаю между огромными, густо и липко смазанными дегтем чеботами под телегу, и меня обдает свежим запахом сена, подсолнуха.
Удивленный глаз коня косится на меня: «Откуда это ты появился?» Конь даже бросил жевать, вынул морду из торбы с овсом и глядит, что я буду делать дальше.
Свист и крики.
– Эй! Держи!
Теперь я понимаю, какой опасный и страшный у меня товар.
И, крепко прижимая к груди пачку, я мечусь среди подвод. Ржут кони, мычат на веревках коровы.
Я врезаюсь в овечий гурт и падаю, как на подушку. Овцы смотрят на меня глупыми, выкаченными глазами и отчаянно блеют.
Чьи-то сильные руки подымают меня, выносят, дают шлепка, и я бегу сквозь птичий ряд. В лицо летит мягкий, теплый пух, гогочут гуси, кудахчут куры. И все это хлопает крыльями и хочет взлететь.
– А вот кому домашней! А вот кому свиной!
Я перескакиваю через черную шипящую сковороду и сбиваю кого-то с ног.
– Убил! Зарезал!
И вот я слышу над самым ухом:
– Украл! Держи! Нет житья от паршивцев!
– Я ничего не украл! Я ничего не украл! – визжу я и отбиваюсь от грязных, липких, воняющих селедкой рук. Кто-то хватает меня за шиворот и дышит на меня водкой и табачищем.
– Пустите! Пустите!
Курточка разрывается на части, клочья остаются в чужих руках, а я вырываюсь.
Кто-то подставляет мне ножку, и я со всего размаха лечу лицом в теплую, перемешанную с кизяками пыль. Кто-то ударяет меня палкой по голове – и что-то красное взрывается перед самыми глазами.
– Так ему! Дай еще! С малых лет ворюга.
А я ползу в пыли, хватаю пачку и кубарем качусь вниз с горы.
Крик и свист затихают вдали, а сердце колотится так, что вот-вот выскочит, и я придерживаю его рукой и открытым ртом глотаю воздух.
Рядом бегут собаки – желтые, черные, бросаются в ноги, катаются в пыли, а я кричу: «Пошел! Пошел!», ударяю во что-то визжащее, злое, перескакиваю через плетень и падаю в крапиву. В первую минуту я ничего не чувствую, но потом словно пила режет по лицу, по рукам, по ногам.
Уже далеко позади и лай, и пыль, и крики, а я все бегу, все лезу на какие-то заборы, до крови царапаю руки, цепляюсь за колючую проволоку. Через все, через все! И вот, непонятно как, я попадаю в незнакомый, тихий, увядший сад. Пахнет дымом, пахнет свежеразрытой землей. Я стою под светлыми, чистыми, прелестными облаками. Все клокочет и кипит во мне, и я плачу от обиды.
У самого дома меня встречает Микитка.
– Цел?
– Ну, цел!
– А товар где?
– Да, товар, – хнычу я, – знаю, какой товар.
И я отдаю ему пачку. Он удивленно смотрит на меня, разрывает пачку, и из нее высыпаются яркие коробочки «Цыганки Азы».
