Текст книги "Мальчик с Голубиной улицы"
Автор книги: Борис Ямпольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
Говорят, он вовсе не был Бибиковым, а был Бубкин. Но на вывеске заезжего двора и крупорушки пузатыми буквами было начертано: «Бибиков».
Нет, не было над этим заезжим двором вывески с изображением чайника и гирлянды колбас, и не назывался он «Золотой лев» или «Гостиница четырех ветров». Не было даже и сторожа с колотушкой, который ночью усыпляет своим стуком постояльцев. Лишь на заборе нарисован был большой красный пес, и один он охранял этот заезжий двор, храп мужиков и крики пьяных извозчиков, потому что ничего, кроме храпа и криков, не нашел бы здесь ни один разбойник, явись он даже с двуствольным ружьем.
Правда, говорили, что когда-то тут была корчма с веником над воротами, этим старинным международным знаком гостеприимства, и с вывеской, на которой закуски были нарисованы так живо, что все проезжающие вспоминали о выпивке. Здесь останавливались почтовые кареты, и кучер кареты и почтальон выпивали чарку водки, а для пассажиров был такой самовар, что из него можно было напоить чаем не только пассажиров, но и коней и даже карету.
Теперь же сюда заезжали балагулы, возившие со станции коммивояжеров в клетчатых брюках, с пестрыми чемоданами, полными подтяжек. Но они готовы были продать не только подтяжки, но и перья птиц, которые живут на острове Мадагаскар и на других островах, названий которых они и не знали.
Сюда заходил на ночь шарманщик со своим древним попугаем, кричавшим во сне непонятные и печальные слова, шпагоглотатели, феномены, ярмарочные гиганты и карлики, факиры, канатоходцы, которые так привыкли к канату, что и по земле ходили балансируя, – весь этот бродячий, поющий, пляшущий и голодающий люд.
Забегал сюда с иглой и утюгом бродячий портняжка, в карманах которого была лишь пыль из старых швов, которые он распарывал день и ночь, паяльщик с серебряными палочками, охотники, голубятники, картежники, у которых был один дом на свете – колода крапленых карт; убийцы и приходившие к ним тени убитых, и по ночам слышались такие крики, словно убитые убивают своих убийц.
Здесь можно было увидеть богомольцев с разбойничьими лицами, конокрадов, которые приходили с одним кнутом, потому что у них украли лошадь, и нищих, которые на счетах подсчитывали свою дневную выручку.
Здесь жили, и пили, и играли в карты или кости день, или месяц, или год, а бывало, что, однажды войдя, уже больше никогда и не выходили, – их выносили ногами вперед и хоронили на русском, польском, еврейском или немецком кладбище. Если же не могли определить, кто это был, и покойника не принимал ни поп, ни раввин, ни ксендз, – хоронили на выгоне, под открытым небом, среди четырех ветров, и ставили столбик в память того, что жил когда-то на свете человек, а сейчас лежит под этим столбиком, среди четырех ветров.
Господин Бибиков, в черной крылатке, черном котелке, с черным зонтиком, маленький, узенький, похож был на ночную бабочку, которую вот-вот унесет порывом ветра. Но это только казалось. Ходил он твердо и уверенно стучал зонтиком по земле, у него были тугие щечки, и светло-снежная холеная бородка любящего себя человека, и холодные зеркально-голубые глаза стрекозы, от которых ничто не ускользало.
Вот он разогнал кур: «Киш-киш-киш!» Вот привязал к воротам козла, погрозил ему зонтиком и оглянулся: кому бы еще погрозить?
Мимо пробежал мальчик с обручем. Господин Бибиков тотчас же закричал: «Стой!» Поманил мальчика и сказал ему, что если он будет так скакать, то может споткнуться и упасть, и тогда сломает себе шею или ногу, и если шею, то уже не поможет ни доктор, ни бог, ни баба-яга, а положат на маленькие носилочки и отнесут на кладбище; а если только ногу, то вместо ноги у мальчика будет костыль – «тук-тук!».
Давно уже мальчик убежал за своим обручем, давно забыл все слова господина Бибикова, а тот все продолжал покачивать головой.
Прошел человек с большой пилой, и господин Бибиков закричал: «Эй, Юхим!» Человека звали Никифор или Ничипор, но для господина Бибикова все проходящие с пилами были Юхимы. И господин Бибиков осведомился, остра ли пила, и сам осторожно попробовал и спросил, как и чем наточил. Выслушав ответ, он похвалил и, понюхав табак из табакерки, поглядел полубезумными от чихания глазами на мнимого Юхима: «Чего же ты стоишь?» И озадаченный и обиженный Юхим долго еще проклинал Бибикова и отплевывался, приговаривая: «Ну и Бубкин, вот так Бубкин! Пошел ты к черту, Бубкин!»
Ни одно происшествие в городе не обходилось без господина Бибикова. Он был всюду.
Он участвовал во всех молебнах, церемониях, панихидах и стоял всегда впереди, чтобы все его видели; а везде, где подавали прошения, стоял позади, ибо никогда не знал, чем это кончится.
Он всегда первый встречал почетных гостей, и приезжавшие еще не видели вокзала, но видели взлетавшую в воздух панамку Бибикова. Он же и провожал их, до последней секунды лез на глаза и говорил: «Мы вас будем помнить всю жизнь!», «Как мы обойдемся без вас?» Отъезжавшие забывали и то, где они были, и все слова господина Бибикова, но сам он долго еще рябил в их глазах. И они много раз закрывали и открывали глаза и проводили по векам рукой, чтобы прогнать Бибикова из своей памяти, но это не помогало; и каждый три раза плевал через левое плечо, чтобы наконец выплюнуть его, но никто еще не сказал, что это ему удалось.
На похоронах господин Бибиков шел впереди всех, вместе с факельщиками, в своей развевающейся на ветру черной крылатке, похожий на присланного с того света распорядителя. И больше всего он боялся, как бы покойник не встал и не пошел домой, – тогда не состоятся похороны, потому что некого будет хоронить.
На свадьбах и весельях господин Бибиков, пока ел, всегда молчал, ибо он не был из тех людей, которые откусывают кусок и, как горчицей, приправляют его словом. Он ел и смотрел на соседей, волнуясь, что они быстрее его очищают тарелки.
Но вот убрали столы, и люди плясали и кричали: «Горько! Сладко!»
Господин Бибиков никогда не танцевал и тем более не кричал: «Горько! Сладко!» Он стоял в уголке и ожидал, что поссорятся невеста с женихом, или что в самый последний момент вскроется нечто ужасное, что превратит свадьбу в похороны, или, в крайнем случае, откроется дверь и появится почтальон с такой телеграммой, что невеста перестанет быть невестой, а жених женихом. А если ничего не случалось, господин Бибиков говорил: «Плохая примета – чем еще все это кончится…»
Больше всего на свете он любил приносить плохие вести. И когда бежал по улице, прижимая свою черную крылатку, казалось, под полой он держит неприятности, чтобы не вылетели раньше времени и были доставлены как раз тому, кому они принесут самую большую печаль. Прибежит с извещающим лицом и скажет: «Вы сгорели!» или: «Ваш папа умер!» Если бы он мог сказать: «Завтра вы потеряете голову!», это был бы самый удачный день в его жизни.
– Иди сюда, иди, иди, я тебя не съем! Хочешь конфетку? – господин Бибиков показал монпансье. – Ага, попался! – Он крепко держал меня. От него едко-крысино пахло.
И в каждой морщине его лица, в каждой складке его платья, даже в выражении башмачных завязок было что-то коварное.
– Где рогатка? Покажи руки! Покажи в карманах, ну, выверни! А что у тебя за пазухой? Эх-хе-хе, – сокрушался он, пряча монпансье в жилетный карман. – Ну, признайся, ты хотел сорвать настурцию?
– А вот не хотел.
– Что ты мне говоришь – не хотел? Я ведь лучше тебя знаю, что ты хотел и чего не хотел.
– Ну, честное слово, дяденька, не хотел.
– Твое честное слово…
– Вот провались я на месте.
– Ты провалишься! – с сомнением качал головой Бибиков. – А что же ты хотел – наверное, яблоко украсть?
– Дядя, так их ведь еще нет.
– А, еще нет! А когда будут, украдешь, да? О господи, – закашлялся он, – иди, иди уже, ну, чего ты стоишь? Я тебя не задерживаю.
– Так я же к вам шел.
– Ко мне? Хорошие клиенты! Зачем же, например, ты шел ко мне?
И я качал сначала, как учила меня тетка:
– Здравствуйте, господин Бибиков!
– Ну и что? – нетерпеливо сказал Бибиков.
– Тетка просила отдать гривенник денег.
– А кто твоя тетка? – словно не зная этого, спросил он.
Я объяснил.
Бибиков вытащил старый, засаленный, похожий на жабу кошелек.
– На тебе уже пять копеек.
– Моя тетка сказала: гривенник.
– Мало ли что твоя тетка сказала! А если она скажет миллион, так я должен дать миллион, да?
– Тетка сказала: гривенник.
– Господи, разбойник! Чистый разбойник девяносто шестой пробы! На тебе уже пять копеек и скажи спасибо.
– Тетка сказала: гривенник.
Ты что, выучил это наизусть, как таблицу умножения? – удивился Бибиков и сунул мне в руки липкий пятак. – Иди и смотри не попадайся мне больше на глаза, обломаю руки-ноги.
7. Котя Бибиков играет в крокетВ гости к Коте пришел неизвестный мальчик в синем матросском костюмчике с вышитыми на воротнике якорями и в лодочках с бантиками.
Котя с молотком в руках ходил вокруг шара и сопел, изучая позицию.
– Вот это ай-я-яй! – говорил он. – Вот, я вам скажу, ай-я-яй!
– Ну, скорее, – говорил матросик.
– Поспешишь – людей насмешишь, – отвечал Котя. Расставив ноги в башмаках на толстых подошвах и опершись на молоток, он что-то высчитывал, потом ложился животом на землю и, щуря глаз, проводил мысленную линию от шара к дужке. – Поспешишь – людей насмешишь.
Увидев меня на заборе, Котя крикнул:
– Не смотри!
– А что, нельзя?
– Значит, нельзя, – отвечал Котя.
Теперь он окончательно утвердил молоток у шара, недовольно оглянулся на солнце, долго целился, но что-то не понравилось ему в расположении шара и дужки, и он направился на дополнительную разведку.
– Заказывай! – кричал матросик.
– Поспешишь – людей насмешишь.
Если шар стоял точно и Котя был уверен, что пройдет дужку, то громко заказывал: «Дужка!» Если же шар стоял плохо и мог «замазаться», Котя шептал, например: «Бью в разбойника». И если не попадал, то немедленно говорил: «А что я сказал: не бью в разбойника».
Теперь Котя громко крикнул: «Мышеловка!», плюнул на ладони и тихонько, но тщательно ударил по шару, который медленно, но прямо покатил к дужкам и вдруг, будто его дернули за веревочку, остановился как раз на пороге мышеловки, «в замазке».
– Холера! – топнул Котя толстым башмаком и, завистливо оглянувшись, тихонечко, как бы невзначай, поправил шар.
– Мошенничаешь! – завопил матросик.
– Кто, я мошенничаю?! – кричал Котя.
– Нет, я мошенничаю?! – кричал матросик.
– Ты ответишь за свои слова, – говорил Котя, наступая с молотком в руках.
Оба, охрипшие, взъерошенные, решили переиграть.
– Вот тут, – сказал матросик, устанавливая шар на старом месте.
– Нет, тут, – сказал Котя, прикидывая более прямую и выгодную линию к мышеловке.
– Вот ямка еще сохранилась, – показал матросик.
– Какая ямка? Где ямка? Это вчерашняя ямка, – определил Котя. – А вот ямка сегодняшняя.
Наконец согласились на средней позиции между ямкой вчерашней и ямкой сегодняшней.
Перед тем как ударить, Котя поспешно тронул себя за мочку уха – примета! Много у него примет: выйдет из дома – обязательно ступит на правую ногу – счастье; играет в цурку – над палочкой пошепчет-пошепчет – заговоренная.
– Котя, иди пить молочко, – сказали из окна.
– Не хочу, – отвечал Котя и со всей силой стукнул по шару.
– Иди, деточка, с пеночкой.
– Не хочу с пеночкой.
– С пеночкой не хочешь?
Котя бежал за шаром и умолял: «Ш-ш-ш». Но посланный сильным ударом шар прокатился мимо, в кусты жасмина, и там застрял.
– Бог правду видит, – ликовал матросик.
– Не считается, не считается! – закричал Котя. – Под руку сказали.
– Опять мошенничаешь? – сказал матросик.
– Иди, Котик, я тебе дам еще тянучку, – сказали из окна.
Котя, неся на плече молоток, направился к окну, с гримасой, точно касторку, выпил полстакана молока и получил за это тянучку.
– Ну, давай еще раз переиграем, – предложил Котя, жуя тянучку.
– Умный! – закричал матросик.
– Сам умный, – ответил Котя.
Матросик твердо установил молоток между ног, быстро прицелился.
– Бей! – крикнул я.
– Тебя не спрашивают. – Котя показал язык.
– Бей, я отвечаю!
Щелкнул сухой удар. Шар точно ножом перерезал всю площадку, чисто прошел мышеловку и, скосив еще вторую боковую дужку, завертелся на месте, как бы спрашивая: «Ну, куда там еще?»
– Молодец! – крикнул я.
– Спасибо, мальчик, – вежливо ответил матросик.
– Перестань играть! – завопил Котя и с молотком на плече подошел к забору. – Уходи, это наш забор.
– Ты уходи, – сказал я.
– Как это – я уходи! – закричал Котя.
Где-то хлопнуло окно.
– Что там такое? – спросил сердитый голос.
Я спрыгнул на кирпич тротуара.
– Уходи, это наш тротуар, – выбежал Котя на улицу.
Я отошел в теплую пыль дороги к высокому, шумящему всеми ветвями клену.
– Это наше дерево! – сказал Котя и обхватил клен руками, точно я хотел его унести.
– А это уже не ваше, – сказал я, подымая с дороги камушек.
– А ну, покажи! – сказал Котя.
Я раскрыл ладонь. Котя выхватил камушек.
– Это мой камушек! – закричал я.
– Нет, мой! – кричал Котя. – Ты нашел его у нашего дерева.
– Котя, не смей с ним играть, – сказали из окна.
– Я не играю, – сказал Котя, – он забрал мой камушек. – Котя показал мне язык.
– Котя, не смей показывать язык, – сказали из окна.
– Я не показываю язык, это он показывает язык.
И Котя, ловко повернувшись на одной ножке, снова показал язык.
– Вот я тебе юшку пущу, – сказал я и сжал кулаки.
– Он дерется! – закричал Котя.
– Котя, не смей с ним стоять, – кричали из окна.
– Это не я стою, это он стоит, – сказал Котя.
– Ну, смотри же, придешь на нашу улицу, я тебе ноги повырываю!
– Пустите меня! – кричал Котя, хотя никто его не держал. – Пустите! Я ему ноги повырываю!
Я был уже далеко, а Котя все кричал:
– Пусть лучше не попадается! Брик – и концы в воду.
8. «Финк и сыновья»Вот наконец и угловая лавочка, маленькая, как гнездышко для птиц, но с огромной вывеской «Колониальные товары Финк и сыновья», хотя все знают, что никаких сыновей у Финка нет. Правда, когда он был молодым, и женился, и поселился в халупе, в которой еще не было подушки в окне, а было слюдяное окошко, он надеялся, что будут сыновья. Но вот истлела слюда, ее заменили подушкой, из которой уже летят перья, а сыновей все нет, одни дочери – восемь дочерей, все похожи одна на другую, все мымры, все с длинными носами, и когда они вечером выходят и стоят у забора, щелкая семечки, то не знаешь, смеяться или плакать.
У земляного порога лавочки, среди одуванчиков, вьется просыпанная в прошлом году фасоль, расцветают неведомые яркие цветы, наверное какао или финики, как и полагается лавочке колониальных товаров.
Вот в темной глубине лавочки и сам Финк в сонной одури клюет длинным носом висящие на цепи весы.
Таинственный запах перца, халвы, ванили. Как в сказке, сверкает малиновое монпансье, под стеклянными колпаками розовые пирожные, висят на ниточках серебряные колбасы.
– Ты что там разглядываешь, покупатель? – кричит очнувшийся Финк.
Теперь на его лице нет и следа сонной одури. Он стоит среди серебряных колбас, в мерцающем свете желатина, окруженный запахами ванили и лаврового листа, как колониальный бог, который сам привез все это с островов Ява и Суматра.
– Ну, тебе, наверно, надо цукерки? – Финк величественно поворачивается, и тень его носа пересекает всю лавочку.
– Четверть четвертинки подсолнечного масла, – объявляю я.
– Мальчик, ты пришел в аптеку или в бакалейный магазин? – обиженно говорит Финк.
– И не конопляного, не льняного, а подсолнечного, потому что тетя вас уже знает.
– Ну, дай уже свой пузырек, – небрежно говорит Финк, выхватывая у меня из рук тяжелую зеленую боржомную бутылку. – Иди капай подсолнечное масло, как валерианку, – ворчит он под нос и наливает капелька в капельку четверть четвертинки.
Я языком выталкиваю из-за щеки монету и подаю Финку.
– А кармана у тебя нет?
Худые, цепкие пальцы Финка не берут, а вырывают монету, кидают ее в железный ящик, и похоронный звон ее долго стоит в ушах.
– А сдачи?
– Сдачи? – Финк словно впервые видит меня.
Он вздыхает, долго роется в своей железной кассе и важно вручает монетку.
– Все. Иди!
Финк поворачивается и деловито цедит керосин, он пузырится и остро пахнет.
– Дядя, а зачем керосин синий?
– Ну, иди уже, иди. Зачем керосин синий! А что же ты хочешь, чтобы он был красный?
Теперь, по дороге, всем, кто желает, я показываю зеленую бутылку, взбалтываю масло, и бутылка искрится. Мальчики рассматривают ее, цокают языком и просят: «Дай понюхать!», «Дай попробовать!»
Навстречу медленно двигается Зюзя. Он идет и спит на ходу и что-то вяло, как лунатик, несет на веревочке.
– Эй, Зюзя, что у тебя там?
Зюзя просыпается и удивленно смотрит.
– Где?
– На шпагате.
– Ах, на шпагате?
На шпагате висит воробушек, серый, с острым клювиком.
– Ты где его взял?
– Не знаю.
– Так что, он сам попал на веревочку?
– А может, – неопределенно отвечает Зюзя.
– Ну, отдай.
– Ишь ты! – Зюзя окончательно просыпается и подозрительно смотрит на меня.
– Ну, хоть покажи!
– Ишь ты! – Зюзя прячет воробушка за спину.
– Ну, поменяемся?
– Ишь ты! Да у тебя ничего нет.
– У меня ничего нет? – Вытаскиваю спичечную коробочку. – Видишь?
Зюзя смотрит во все глаза.
Ногтем тихонько постукиваю по крышке. Жук откликается, жук топочет ножками.
– Слышишь?
– Слышу, – шепчет Зюзя.
– Нет, ты лучше послушай. – Прикладываю коробочку к его уху.
– Тикает, – зачарованно говорит Зюзя.
– Ты еще послушай.
– Ух, как тикает!
– Ну, а теперь смотри. – Жестом фокусника приоткрываю коробочку. Жук тотчас же, не раздумывая, показывает свое неподвижное лицо и уже заносит ножку за порог. Но я тихонько пристукиваю его ногтем: – Назад! – и задвигаю коробок.
У Зюзи горят глаза.
– Давай меняться!
– Поздно, надо было раньше.
Зюзя канючит:
– Дай… – Он дрожит от нетерпения.
Перекидываю бутылку в левую руку и бегу с воробушком. Если вертеть наотмашь, получается, что он летит. Навстречу, в пыли, гонит обруч Яша Кошечкин. Он останавливается – не каждый день видишь такое. Нежно-фиалковые глаза его широко раскрыты.
– Ой, что у тебя?
– Не видишь? Фокус.
– Что возьмешь за него?
– А что дашь?
– Вот обруч!
– Так он старый! – говорю я.
– Новый, только с бочки, честное слово.
– Ржавый, – говорю я.
– Почистишь мелом, будет как серебряный.
– А палочку дашь?
– Еще и палочку, хитрый.
– А ты не хитрый?
– Дай монетку, дам палочку.
– Ну, что ты за свинья, где же я возьму монетку?
– А вот у тебя за щекой.
– Так это сдача.
– А ты скажи: потерял, – советует Яша Кошечкин, глядя на меня фиалковыми глазами.
…Когда впереди катится обруч, не чуешь земли, будто летишь на пролетке.
– Эй, с дороги! Задавлю!
Из калитки появляется Сеня в крохотной жокейке, которая непонятно как держится на его жирной голове. У Сени желтый, широкий, с картинкой, фабричный обруч и такая же желтая, фабричная, с картинкой палочка. Он с насмешкой смотрит на железный, ржавый, тяжелой заклепкой заклепанный обруч от селедочной бочки.
– Аллюр! – кричит Сеня, прикасается волшебной палочкой к обручу, и он золотым солнечным колесом, не касаясь земли, легко и плавно летит далеко вперед по Большой Житомирской улице.
Я со всего размаха ударяю палкой, и обруч, тяжело подпрыгивая на булыжнике, железно и гулко грохочет, все время кренясь набок и стараясь упасть.
– Аллюр три креста! – кричит Сеня.
– Пошел! Пошел! – чуть не плача, кричу я. – Давай! Давай! – и размахиваюсь со всей силой, точно вбивая в него свой дух, свое желание легкого, летучего движения.
И вот уже тяжелый железный обруч, высекая искры, летит прямо и звонко. И я бегу за ним, я бегу, направляя его лишь легкими ударами. И мимо – деревья, мимо – заборы, белые хаты. Лают собаки, ржут жеребята.
Я и Сеня идем рядом в два колеса.
Тихий, беззвучный красивый полет игрушечного обруча и тяжкий, звенящий, земной грохот железного обруча, – как две жизни, две судьбы.
А Яша Кошечкин, видя все это, бежит сзади и плачет:
– Отдай обруч, возьми фокус, отдай обруч, возьми фокус!
9. Жорж ударЗдравствуй, пустырь! Пепелище сгоревшего дома, где в серой золе можно найти и пуговицу, и кривой гвоздик, и даже осколок зеркала, где всегда миллион мальчиков. Здесь их царство, здесь никто их не тронет, никто не крикнет: «Разбойники!»
Самые маленькие, те, что и штанишек еще не имеют, а разгуливают в бумазейных платьицах, играют в классы. А уважающий себя мальчик, с глубоко надвинутым на самые глаза картузом, никогда не станет играть в классы, а играет в «расшибаловку» или в орехи, сидя на корточках у вырытой в земле ямки. Выигравший ходит гоголем и погромыхивает в кармане орехами, вызывая на поединок, и даже иногда, при большом выигрыше, на глазах у всех расколет камнем орех и медленно съест ядрышко: «Вот вам, видели, какой я богач!»
А у кого нет ни орехов, ни монет, тот играет в «принца и нищего».
– Эй, прочь с дороги!
Все сразу притихли и перестали играть, глядя на страшного пришельца.
Его звали Жорж Удар, он ходил в фуражке-капитанке с лакированным козырьком и вечно что-то жевал.
Вот и сейчас он с азартом жевал тянучку.
Папа его был балагула. Вы знаете, что такое балагула? Балагула выпивает граненый стакан водки, утирается рукавом и говорит: «Еще!» Он выпивает второй стакан и говорит: «Ого!» И только когда выпьет третий стакан, берет вожжи в руки и кричит: «Вье!»
Жорж Удар был толстый, злой и ужасно смелый. Говорили, одним ударом кулака Жорж выбивал все зубы, оставляя вам только корешки. Он приходил и всегда задавал один и тот же вопрос:
– Хочешь по морде?
Так он обходил всех, и так как никто не хотел с ним связываться, он давал бесплатно пробовать мускулы.
– Уй! Уй! – говорили мальчики, осторожно, кончиками пальцев пробуя твердые как камень мускулы силача.
Но теперь Жорж не хотел показывать мускулы, у него было другое настроение.
Он сразу же подошел к Яше Кошечкину и, глубоко засунув руки в карманы длинных брюк, резиново жуя тянучку, сказал:
– Мы из маленьких, да? Мы из чистеньких, да? Мы из цирлих-манирлих, да?
Яша Кошечкин молчал, фиалковыми глазами разглядывая Жоржа. Жорж стал рядом и толкнул его.
– Боимся запачкаться, да?
Яша Кошечкин тихонько отошел.
– Смотреть тошно, да? – спросил Жорж.
– Нет, что вы, – вежливо сказал Яша Кошечкин.
– А как дам в зубы, хочешь? Не хочешь?
– Нет, пожалуйста, не надо, – сказал Яша Кошечкин.
– А это видал? – Жорж показал кулак.
– Да, а что? – неожиданно вырос Микитка, худенький и цепкий, как колючка, хлопчик со светло-серыми, с голубизной, сверлящими глазками.
– А кто ты такой? – закричал Жорж Удар и сплюнул.
– А ты кто такой? – закричал Микитка и тоже сплюнул.
– Это видал? Да? – Жорж сунул прямо под нос Микитке свой темный кулак.
– А это видал? Нет? – Микитка сунул свой кулак.
Все в ужасе притихли. Никто еще не видел и не слышал, чтобы кто-нибудь так разговаривал с Жоржем Ударом.
– Я как тебе дам! – сказал Жорж Удар и замахал руками.
– Ну, дай, – сказал Микитка, подставляя грудь.
– Если бы я только захотел, я бы тебя на один мизинец взял, – сказал Жорж и показал грязный мизинец.
– А если бы я захотел, я бы тебя на один ноготь взял, – сказал Микитка и показал черный ноготь.
– А ну, попробуй, ударь меня, – сказал Жорж, выставляя грудь.
– Да иди ты! – сказал Микитка. – Хлюст.
– Я хлюст? – спросил Жорж.
– Ты хлюст! – сказал Микитка.
– А ну, повтори только!
– Хлюст!
– Вот еще раз скажешь – и скатишься с катушек!
Хлюст!
– Твое счастье, что я не хочу руки пачкать, – сказал Жорж Удар, вытер руку о штанину и неожиданно спокойно спросил: – Закурить найдется?
– А может, и найдется.
Микитка вытащил мягкую пачку «Тары-бары» и удивительным щелчком, которому завидовали все мальчики, выбил папиросу. Не две, не три, а именно одну – и точно в руку Жоржу Удару.
Яша Кошечкин фиалковыми глазами смотрел на обоих. И за маленькой железной спиною Микитки никто уже не боялся Жоржа Удара.
