Текст книги "Те же и Скунс - 2"

Автор книги: Борис Чурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 36 страниц)

Ничего он не мог. Потому что мёртвые не воскресают. Не должны воскресать...

– Ну что? – сказал Жуков. – Поехали? Снегирёв очнулся и понял, что Валерий Александрович обращался к нему уже не впервые.

– Поехали, – ответил он и сел справа. Оттуда, где они стояли, хорошо просматривалась арка в соседнем доме, выводившая на Московский проспект. Та самая арка. Кирину могилу Алексей посетить уже не успеет. Может быть, он посмотрит в ту сторону из иллюминатора самолёта. Если ему повезёт...

"Москвич" осторожно втянулся внутрь покосившегося металлического сооружения, сорок лет назад гордо именовавшегося гаражом. Жуков заглушил двигатель, поставил "грабли" на педали и некоторое время разбирался с сигнализацией. Включал её, выключал и пытался нарушить. Маленькая сирена, приделанная под капотом в укромном – не сразу найдёшь – местечке, сперва предупреждающе вякала, потом начинала вопить как резаная. В замкнутом и гулком объёме била она по ушам садистки, достигая болевого порога. Сигнализация была не какой-нибудь занюханный "Клиффорд" и подавно не "Престиж" – своя собственная, фирменная, какую делал только Никита Новиков и ставил на машины только Кольчугин.

– А то во-он из того гаража недавно "девятку" новенькую увели, пожаловался Валерий Александрович Снегирёву. С некоторых пор он стал очень чувствителен ко всему, что касалось автомобильных угонов.

Алексей, пожал плечами:

– Значит, нацелились. Они уж если конкретно нацелятся, так ничто не спасёт. Специалисты такие имеются...

Боль понемногу выпускала его из тисков, становилась тупой, ноющей. Почти терпимой.

Жуков навесил на гаражные ворота огромный древний замок и решил быть оптимистом:

– С другой стороны, высококлассных угонщиков всё же не пол-Питера, и поэтому вероятность... Слушай, Алексей. Я, честное слово, даже не знаю, как мне тебя...

– Ты меня уже за всё хорошее на всю жизнь вперёд, – сказал Снегирёв. Жуков посмотрел на него, и Алексей внезапно показался ему пьяным. Было такое впечатление, что он с большим трудом двигался и говорил. Валерий Александрович чуть не спросил его о самочувствии, но удержался, понимая, что тот всё равно ему не расскажет. Или отбрехнётся дежурным "нормально". Хотя глаза почему-то из белёсых сделались чёрными, так расплылся зрачок.

Снегирёв между тем дёргал молнию, расстёгивая сумку, висевшую на плече.

– Стаська, – сипло выговорил он, и Жуков позже сообразил, что получил-таки на все свои вопросы ответ.– У неё день рождения... в мае. А я... в командировку должен лететь...

– Так до мая слава Богу ещё, – удивился доктор наук. – А куда, если не секрет?

Снегирёв, не слушая, извлёк из сумки коробочку с нарисованным на ней симпатичным маленьким телефоном и надписью "Nokia". И протянул Валерию Александровичу:

– Отдашь... Разрешение, все документы внутри... про оплату не беспокойся... Ей скажешь, пускай кармашек сошьёт и под курточкой носит... чтобы жулики не отобрали...

Говорил он действительно с трудом, потому что воздух жёг горло и не достигал простреленных лёгких. И глаза вправду были двумя дырами. В чёрную космическую пустоту.

Жуков молча взял у него коробочку. Она была невесомой. Валерий Александрович вдруг понял – как они с Алексеем когда-то познакомились здесь, у этого гаража, так здесь же и попрощаются. Здесь и сейчас. И похоже, что навсегда.

– Ещё, – сказал Снегирёв. И протянул небольшой бумажный квадратик. Жуков поправил очки и увидел длинный ряд цифр, перемежаемый кое-где плюсами, чёрточками и скобками.– Это аварийный телефон,– продолжал Алексей. – На самый крайний... если вдруг вовсе безвыходное... если что-то со Стаськой... по нему меня в любой точке... планеты...

Он всё-таки задохнулся и замолчал.

– Я так понимаю, – тихо проговорил Жуков, – что номер этот совершенно секретен и никакому разглашению не подлежит?..

Снегирёв нехотя кивнул. Вид у него в данный момент был такой, что краше в гроб кладут. Причём существенно краше. Что-то изменилось в его лице, что-то заострилось, запало, судорожное напряжение сдвинуло мышцы, и Жукову померещилось сходство с портретом, висевшим на стене в Стаськиной комнате. Он не удержался и спросил:

– Алексей, ты... вернёшься?..

Снегирёв поднял на него пустые глаза. Теперь в них не было даже боли. Даже боль выгорела дотла, до серой золы, и её унёс ветер.

– Если меня убьют, – сказал он, – ты об этом... узнаешь. Тогда... Стаське скажешь... тебе и Нине... спасибо... Да... ещё... картину, которую мне сегодня показывала... пускай сохранит...

Повернулся и быстро зашагал через подворотню на Варшавскую улицу.

Саша Лоскутков брёл по длинному, извилистому коридору и всё пытался рассмотреть его очертания, но ничего из этого не получалось. Пол, стены и потолок менялись как хотели: то придвигались вплотную, то уносились далеко и пропадали из глаз. Коридор петлял, извивался и уводил отчётливо вниз, и Сашу это очень тревожило, хотя он не понимал почему.

Большей частью здесь царила почти совершенная темнота, но иногда появлялся свет, и тогда делалось ещё хуже. Потому что свет происходил от огня. Огонь врывался вихрями, волнами, смерчами горящего воздуха, и увернуться или удрать от него никакой возможности не было. Огонь налетал... и временами Саше опять начинало казаться, будто его несут на руках. Откуда, из какой памяти приходило это ощущение, он не знал. Каждый раз, когда появлялся огонь, Саша напрягался в жутком предчувствии боли, а потом начинало останавливаться сердце. Он ощущал, как оно постепенно затихает внутри, как ему остаётся совсем немного до того, чтобы затихнуть совсем. Тогда становилось очень трудно идти, и это было самое скверное. Где-то неведомо далеко из коридора был выход, и Саша пытался его разыскать. Где и как искать, он не знал, он мог только идти вперёд. Мог и остановиться, передохнуть – это до некоторой степени зависело от его собственной воли, – но остановка таила в себе какую-то опасность, какую-то чёрную бездну, и Саша не останавливался. Он продолжал идти и постепенно удалялся от бездны, и на время становилось чуть легче, а потом всё начиналось сначала. Иногда огонь вырывался словно бы прямо из стен и "пропадал спустя нескончаемый миг, успев полоснуть тысячами когтей. Иногда же он с рокотом возникал впереди и неотвратимо нёсся навстречу, и... пролетала вечность за вечностью, но рано или поздно Сашу подхватывали чьи-то руки – и несли, когда он уже не мог двигаться сам...

А ещё в коридоре обитал Голос. Саша почти всё время слышал его. И даже понимал, что Голос обращается к нему, говорит с ним, куда-то зовёт. Он не мог разобрать ни единого слова, но Голос казался смутно знакомым. Иногда у Голоса появлялся облик. Стены коридора порой расходились особенно далеко, и тогда сквозь улетающий дым проступало лицо. Почему-то зелёное. На лице были глаза – и ничего больше. Только глаза. Голос и глаза звали Сашу, и он шёл к ним, потому что там, куда они его звали, был выход из лабиринта.

Но он устал. Он очень устал. И коридор всё чаще заволакивался огненным дымом. И по-прежнему уводил отчётливо вниз...

Кто не бывал в ожоговом центре, тому и незачем туда попадать. Ни посетителем, ни. Боже упаси, пациентом. Там тусклое освещение и на полу очень чистый коричневатый линолеум, а так называемая песочная ванна форму имеет овальную и размерами вроде большого дивана, и со стороны кажется, что в ней кипит и клокочет жидкая бурая грязь. На самом деле это бурлит поддуваемый воздухом порошок, и его покрывает тонкая плёнка. А сверху, погружённый до половины, тихо плавает в невесомости или слабо корчится человек. Вернее, жуткое нечто, когда-то бывшее здоровым и полным сил человеком. И прикосновение бурлящего порошка есть единственное, что может вынести его сожжённое тело. И там, где нет кожи, голую плоть покрывают широкие полосы марли, пропитанной фурацилином. И смотреть на всё это, если только ты не профессиональный медик, нет никаких сил.

Катя Дегтярёва профессиональным медиком не была. Когда она примчалась сюда на, по сути, угнанном автомобиле, Сергей Петрович Плещеев не только не стал ругать её за отягчённый разбоем побег из "Костюшки", но и провёл внутрь, одолев массу препятствий. Санитар-охранник при входе был пройден с помощью некоторой денежной суммы, извлечённой Серёжей из кошелька. Свирепая бабка-медсестра в самом отделении оказалась полностью неподкупной и не позволила не то что проникнуть – даже заглянуть внутрь. Тогда Серёжа отправился к заведующему отделением, о чём-то с ним говорил, наверняка показывал документы и, весьма вероятно, опять доставал кошелёк. Когда-нибудь Катя его спросит об этом. Пока имело значение только то, что заведующий сказал бабке несколько слов, и та без звука выдала Кате ярко-зелёное стерильное облачение и помогла в него влезть, и Катя вошла.

В затемнённом коричнево-бежевом помещении густо пахло лекарствами. Там стояло штуки четыре одинаковых ванн, но бабка сразу сказала:

– Вон он, твой, – и кивнула направо. Туда, где возле одной из ванн громоздились передвижные тележки с приборами. Там всхлипывал и вздыхал аппарат искусственного дыхания, и от него тянулась трубка, подававшая воздух. Рядом тихо попискивал кардиограф – проводки с электродами, прилепленными на груди, отслеживали биение сердца, на маленьком экране пульсировали линии ритма, то убыстрявшего, то почти прекращавшего бег. И возвышались стойки с капельницами. Сразу две.

И ещё там был Саша.

Кожа у него осталась примерно на половине живота и груди, кое-где на лице, шее и бёдрах – в общем, там, где в бензиновом море его прижимал к себе и прикрывал собой Фаульгабер. Всё остальное прятала марля, мокрая и жёлтая от фурацилина. Там, куда вошла пуля, теперь была нашлёпка из пластыря, и наружу тянулась подвязанная бинтиком трубка, воткнутая в прозрачный пластиковый мешочек.

Мимо белыми и зелёными тенями скользили какие-то призраки. Они переговаривались между собой, и, если бы Катя на них обратила внимание, то поняла бы из взглядов и слов: такие ожоги, да плюс огнестрельное... не жилец. Она внимания не обратила.

Бабка-медсестра даже принесла стульчик. Катя села и стала смотреть в бывшее лицо с бесформенным ртом, из которого торчала трубка для воздуха.

– Саша, я тебя люблю, – сказала она. Что за дурацкая гордость мешала ей произнести это раньше, когда он мог услышать её? – Держись, Саша. Ты поправишься. Я тебя люблю...

Он, конечно, ей не ответил. Глаза были чуть приоткрыты, но не видели ничего, кроме коридора, всё так же уводившего вниз. Катя продолжала говорить.

Круг замыкается

Долго торчать на Варшавской улице Снегирёву не пришлось, но и за несколько минут он почему-то страшно озяб. Мимо проезжали автомобили, кто-то даже остановился и спросил, не надо ли куда подвезти, однако он лишь помотал головой. Потом со стороны центра появилась грязно-серая "Нива". Его собственная. И сквозь лобовое стекло видна была рыжая голова Кирюшки Кольчугина, сидевшего за рулём.

"Нива" затормозила, Алексей влез внутрь и сунул руки под струю горячего воздуха, вылетавшего сквозь пластмассовую решётку. "Дядя Лёша, смотрите!" Машина взлетала на очередную ореховскую горушку, и было видно, как крупные капли дождя ударялись и разбрызгивались об асфальт. Алексей крепко зажмурился...

– Давно ждёшь? – спросил Кирилл виновато. – Я вроде точно... как договаривались...

– Ничего...– у Снегирёва зуб на зуб не попадал, но постепенно дрожь проходила. – Всё узнать забываю... Никита твой как?

– Лечится, бедолага. – Кирилл искоса посмотрел на Алексея. – Только ничего не рассказывает. Руку ему, как я понял... серьёзная операция предстоит... и ещё, что девушку встретил. Ту самую. Вот. А где был и что – никакими клещами... Сам, дескать, догадывайся...

– Ага, – сказал Снегирёв. – На Багамах, наверное, на банановой кожуре поскользнулся.

У него во внутреннем кармане лежал билет до страны, находившейся от Багамских островов не особенно далеко. Провалилась бы она в тартарары, эта страна. На заднем сиденье "Нивы" лежал ярко-красный рюкзак, собранный ещё накануне. Череда международных аэропортов, последовательная смена документов и внешности... и в конце – неминуемая смерть дона Луиса Альберто по прозвищу "Тегу", редкостного мерзавца и живоглота. Потому что Скунс всегда выполнял свои обещания. А потом?..

А провалилось бы и оно тоже куда-нибудь, это "потом"...

– Как "Москвичик"? Понравился? – поинтересовался Кирилл.

– Дык!.. – Снегирёв почувствовал, что улыбается. – Любимый член семьи с того света вернулся...

– Вот ради этого стоит жить, честно, – обрадовался Кольчугин. Потом спросил: – Ты пока ездишь, мне "Ниву" куда?

Алексей пожал плечами:

– Куда... поставь в уголок. Катайся, чтобы не скучала... Если надумаю что, я тебе сообщу...

И подумал, что, кажется, играет сам с собой в прятки, намеренно не обрубая концы и оставляя лазейки. Потому что человек не железный. Человеку хочется на что-то надеяться. Даже если надежды нет никакой.

До аэропорта добрались без приключений. Регистрация рейса, которым улетал Снегирёв, ещё не началась, и он оставил Кирилла стеречь свой рюкзак, а сам вышел наружу.

В международном Пулкове-2 залы отправления и прибытия разнесены довольно далеко в стороны и отделены друг от друга центральным зданием посередине. Перед ним расположена круглая площадь; там разворачиваются автомобили и останавливается автобус, приходящий из города. Снегирёв медленно побрёл через автостоянку, обходя площадь, туда, где замыкался круг и начиналось шоссе. Он брёл вроде бы без особенной цели, но видел, как из дверей зала прибытия деловито и быстро вышли двое мужчин. Один был под два метра, широкоплечий, с красиво посаженной головой и седыми висками. Он бережно нёс большую, добротно запакованную коробку. Снегирёв очень хорошо знал этого человека. У второго была широкая, круглая, бородатая, типично шведская рожа. Алексей его видел первый раз в жизни и, надо думать, последний.

Они погрузили коробку в великолепный серо-стальной "БМВ", хлопнули дверцами и покатили. Швед навряд ли заметил аборигена в лыжной вязаной шапочке, стоявшего на обочине. Он даже не посмотрел в его сторону. А вот Бешеный Огурец заметил. И посмотрел. Их глаза встретились, и Скунс улыбнулся. Это продолжалось секунду. Мощный автомобиль мелькнул и исчез, сверкнув под оранжевыми фонарями. Его скорость была весьма далека от положенных шестидесяти и приводила, наверное, в трепет законопослушного шведа. Снегирёв подумал о том, что Антона Меньшова и серебряный "БМВ" знали все питерские гаишники. Никто не остановит его, не помешает со скоростью снайперской пули доставить лекарство... которое ещё может успеть...

Это, впрочем, от Скунса уже не зависело. Он всё, что мог, здесь уже довершил. Все дела сделал...

Он посмотрел на часы. Повернулся лицом в сторону Кириной могилы, включил лазерный плейер и сунул в уши наушники.

Позабыт на мели, отлучён от родного простора,

Он не помнит былого, он имя утратил своё.

Где-то катит валы, где-то плещет холодное море,

Но ничто не проникнет в дремотное небытиё.

Океанской волною бездонной печали не взвиться.

Не прокрасться по палубам серой туманной тоске.

Не кричат у форштевня знакомые с бурями птицы:

Только жирные голуби роются в тёплом песке.

И лишь изредка, если всё небо в мерцающем свете,

Если чёрными крыльями машет ночная гроза,

Налетает суровый, порывистый северный ветер

И неистово свищет по мачтам, ища паруса.

И кричит кораблю он: "Такое ли с нами бывало!

Неужели тебе не припомнить страшнее беды?

За кормой, за кормой оставались летучие шквалы,

Уступали дорогу угрюмые вечные льды!.."

Но не слышит корабль, зарастающий медленной пылью.

Не тонуть ему в море – он гнить на мели обречён,

И беснуется ветер, и плачет в могучем бессилье,

Словно мёртвого друга, хватая его за плечо.

"Оживи! Я штормил, я жестоким бывал, своевольным.

Но ещё мы с тобой совершили не все чудеса!

Оживи! Для чего мне теперь океанские волны,

Если некого мчать, если некому дуть в паруса ?!."

Но не слышит корабль. И уходит гроза на рассвете.

И, слабея, стихающий вихрь всё же шепчет ему:

"Оживи!.. Я оттуда, я с моря, я северный ветер...

Я сниму тебя с мели... сниму... непременно сниму..."*

* Стихи М. В. Семёновой.

Уже пора было на регистрацию, и Кирилл, наверное, начинал беспокоиться. Снегирёв опустил голову и пошёл к стеклянным дверям. Мимо голых тополей, мимо припаркованной "Нивы"...

Газетку всучивал прохожим молодой человек, принадлежавший к какой-то ужасно левой организации. К какой именно, Верина подруга Татьяна не поняла. Мирским, и в особенности политикой, она старалась интересоваться поменьше. Однако соблазн диавольский оказался силён – прежде, чем выкинуть газетку, Татьяна всё-таки в неё заглянула. А заглянув, ужаснулась и решила на всякий случай показать Вериной маме, Надежде Борисовне Бойко.

Надежде Борисовне, правду сказать, было последнее время не до газет. Внучек Шушуня, мало того, что никак не мог выпутаться из простуды, так ещё и вёл себя, словно кто его сглазил. Плохо ел, плохо спал по ночам. И часами не отходил от окошка – ждал, когда дядя Саша снова приедет...

Большая, во весь разворот, статья называлась "Показательный бой". И название было в кавычках. "Протест юных – это витамин развития общества, писал журналист. – Общество, которое не желает прислушаться к своим подрастающим детям, следует назвать по крайней мере больным. Оно просто напрашивается на трагедии вроде той, что на днях произошла в нашем городе. Юность – время максимализма и нетерпения, время отчаянных и поспешных решений. Время, когда живут сердцем, а не рассудком. Бывает и так, что невозможность сносить "свинцовые мерзости жизни" принимает противозаконные формы. Нет слов, никто не одобряет захват автобуса с заложниками. Но те из нас, кто следил за событиями, помнит – для маленьких граждан сопредельной страны в итоге всё кончилось небольшой поездкой не по маршруту. Их попросту отпустили: пятеро наших молодых соотечественников воевали не с ними. А вот что оказалось действительно страшно, так это деяния могучих взрослых мужчин, вооруженных современным смертоносным оружием и специально обученных. На виду всего города они заживо сжигают четверых мальчишек и девочку... Так ли они поступают со своими детьми, когда те совершают поступки, не сообразующиеся с логикой взрослых? Смогут ли они смотреть в глаза матерям погибших? Приснятся ли им те чёрные головешки, которые пожарные выносили из погашенного автобуса?..

Не забудем и про омоновского офицера, проводившего с угонщиками автобуса так называемые переговоры. Оказавшись внутри, именно он мог бы по-мужски поговорить с пацанами, дать им пример благородного, уравновешенного поведения взрослого. Вместо этого он приносит с собой пистолет и открывает стрельбу! А потом, как водится, поджигает автобус, заметая следы. В настоящий момент его укрывают от ответственности: с места происшествия он уехал на "скорой помощи" в госпиталь. Пятерым, оставшимся в автобусе, "скорая" уже не понадобилась...

Никто не видел листка с неумело составленными требованиями к властям, переданного через водителя – который, таким образом, тоже был ими отпущен. Мы пока даже не знаем имён пятерых ребят, лёгших за нас на огненную амбразуру. Зато стала известна фамилия офицера, спрятавшегося за больничными стенами: майор Лоскутков..."

Надежда Борисовна уронила сначала газету, а потом и очки.

– Господи!..– сказала она.

– Давайте, я позвоню? – предложила Татьяна.

– Куда?..

– В общежитие. Где этот ваш... Лоскутков. Надо же выяснить!

Номер Надежда Борисовна помнила наизусть.

– Общежитие? – с первой попытки дозвонилась Татьяна.– Будьте так добры, Лоскуткова...

– Александра Ивановича, – шёпотом подсказала Надежда Борисовна.

– ...Александра Ивановича.

– Здесь такой больше не проживает, – ответили ей спокойно и ровно. Потом трубку повесили. Следующие часа полтора Надежда Борисовна в отчаянии металась по всей квартире, пытаясь разыскать записную книжку и в ней – Сашин мобильный. Или, ещё лучше, телефон Фаульгабера. Уж Семён-то Никифорович должен был знать, что случилось в действительности. Надежда Борисовна проверила все карманы, заглянула в свою и Верину сумки, в кухонный стол и под шкаф, заставила даже Шушуню перетрясти свой ящик с игрушками. Всё тщетно. Записной книжки нигде не было, да и быть не могло. Ещё накануне её порвал в мелкие клочки Николай. Он решил, что жена там записывала телефоны любовников...

...Алёша уехал в командировку. Произошло это до ужаса буднично. Вчера ещё никуда вроде не собирался. А сегодня – вскинул на плечи ярко-красный рюкзак, похлопал ладонями по карманам – кошелёк, паспорт, что ещё там?.. – и адью.

Как и не было его вовсе.

О том, когда вернётся, он по обыкновению никакого понятия не имел. Тёте Фире очень хотелось думать, что он очень скоро появится, и вначале она так и думала.

Потом ей стало казаться, что у него были очень уж грустные глаза, когда он уходил, и она сказала себе, что с такими глазами "на недельку, до второго", пожалуй, не уезжают. Алёша попросил её придержать за ним комнатку и других жильцов пока не пускать. Что он имел в виду – "пока"?.. Тётя Фира выдвинула ящик буфета, в котором держала деньги, полученные от него за постой. Он всегда платил ей вперёд и теперь поступил так же. А она, разволновавшись, не удосужилась сосчитать доллары – просто сунула в обычное место, и всё.

Спохватилась, вытащила, подвела бухгалтерию и... оказывается, Алёша заплатил за год вперёд...

Всплеснув руками, тётя Фира побежала в "его" комнату и в полной растерянности села на продавленный диван. Не знавши и не догадаешься, что здесь только что жили... В комнате царил образцовый порядок. Он казался противоестественным и был сродни пустоте. Той совсем особенной пустоте, какая бывает, когда из дому только что вынесли покойника.

– Бамир биз ду шейн*, – вслух проговорила старая женщина, и из глаз сами собой закапали слезы. – Ну и как же я теперь без тебя буду?..

* Душа моя, хороший мой (идиш).

Котик Васька, резво вбежавший следом за хозяйкой, вспрыгнул на диван и деловито принялся умываться. "А вот так и будешь, – говорил весь его вид. Очень даже и просто". Для него в самом деле не существовало проблем. Люди могли приходить и уходить, появляться и исчезать навсегда – жизнь от этого не прекращалась...

Невесёлые размышления Эсфири Самуиловны были прерваны тяжеловесной вознёй в коридоре. Потом стены содрогнулись от того, что у кого-то другого считалось бы серьёзной попыткой взлома, а Тарас Кораблёв называл простым стуком в дверь:

– Тётя Фира! Вы дома?

Жизнь действительно продолжалась... Эсфирь Самуиловна вытерла глаза, неохотно встала с дивана и пошла открывать.

В коридоре она увидела Тараса и Каролину. И вид у обоих был, как у напроказивших ребятишек, ждущих, сильно ли попадёт. Между ними стояла большая картонная коробка, и Тарас уже прикидывал, пройдёт ли она в узковатую дверь.

– Может, – хмурился он, – здесь и распаковать?..

– Это что такое?.. – изумилась Эсфирь Самуиловна.

– Телевизор, – объяснила немного смущённая Каролина. – Дядя Лёша велел купить и вам принести. Он сказал...– Девушка помедлила и сосредоточилась, стараясь конкретно воспроизвести дяди-Лёшино поручение. – Он сказал: "Тётя Фира, по этому телевизору не передадут новости, которые вас могут расстроить..." Ой, тётя Фира, да что с вами?..

В самом деле, могла ли ожидать Каролина, что старая женщина, осознав смысл подарка, переменится в лице и убежит в комнату плакать?.. Могла ли Каролина догадываться, что вручила тёте Фире самую натуральную похоронку?.. Ибо Эсфирь Самуиловна тотчас и безошибочно поняла: квартирант не вернётся. Он попросту канул. В то же самое никуда, из которого вынырнул много лет назад, чтобы встретиться с Кирой. И ещё теперь – чтобы пройти через её, тёти-Фирину, жизнь. И опять канул... совсем...

Каролина тонких смыслов происходившего, конечно, не знала. Она просто решила, что брякнула нечто неуклюжее, расстроившее милую Эсфирь Самуиловну, и побежала за ней – извиняться и утешать. Тарас мысленно прокомментировал женскую непоследовательность – ей телевизор припёрли, а она в слезы! – и принялся резать липкую ленту, которой была запечатана крышка коробки. Кот Васька был уже тут как тут: лез под руки, старался поддеть крышку когтями и посмотреть, что внутри. Новый и страшно интересный предмет, появившийся в доме, требовал немедленного и самого пристального изучения...

Молодёжь так и не дала тёте Фире как следует погоревать. Они распаковали красавца "Тошибу", затащили его в комнату и потребовали освободить место на комоде. В результате бедный старенький "Вечер" отправился пылиться на шкаф, а его многолетнее место занял суперсовременный японец. Каролина, собиравшаяся восстанавливаться в своём техническом вузе, постигала инструкцию, Тарас нажимал кнопки, ибо предпочитал метод "научного втыка", а Эсфирь Самуиловна постепенно пришла к мысли, что надо бы угостить ребят чаем. С оладьями.

Она вооружилась всеми необходимыми ингредиентами, взяла сковородку и отправилась на кухню.

Там всё было по-прежнему. Витя Новомосковских тоже бдела над сковородкой, только жарила не оладьи, а пельмени на ужин. "Просто Генриэтта" опять собиралась печь что-то сладкое и опасливо принюхивалась к ликёру, приготовленному для добавления в тесто: вдруг подсунули самопальный?.. Тётя Фира с независимым видом проследовала мимо неё к своему столику и вылила в миску кефир.

Солнце садилось, за окном сгущались зимние сумерки. В кухне горел свет, и Гриша Борисов читал газету, усевшись прямо под лампочкой. Его очки содержали добрый десяток диоптрий: со зрением при таких обстоятельствах шутить не годится. В настоящий момент он был временно оторван от работы над диссертацией и даже изгнан из комнаты – Оля укладывала Женечку спать.

Тётя Фира замесила оладьи и пошла зажигать газ.

– Вот за что я, честное слово, вешал бы некоторых газетчиков, – сказал вдруг Гриша. – Даже не за содержание, а за ужасающую безграмотность. Ну вот сколько можно – "власть предержащие"?

– А как правильно? – спросила Витя-Виктория.

– "Власти предержащие". То есть ныне облечённые властью, а не что-то там держащие. Хорошо ещё не "придержащие", тоже как-то встречал...

Эсфирь Самуиловна не стала встревать, но про себя горячо с ним согласилась. Она тоже недавно такого повычитала в современных боевичках, что хоть беги скопом увольняй всех школьных словесников, когда-то подписывавших будущим авторам аттестаты. Теперь двоечники писали книги, и уже их русский язык вбирало новое поколение читателей... Может, оттого нынешние школьники и не любят читать, что в качестве массового чтения им подсовывают подобное?..

– Или вот тут, – продолжал Гриша и поднёс газету к глазам. – Цитирую: "После совместного распития спиртных напитков они повздорили, и Петров ударил Сидорова по голове молотком, убив его наповал. Киллер пытался бежать, но по горячим следам его вскоре..." Господи! Киллер!..

Тётя Фира вздрогнула, а Витя удивилась:

– Ну и что тут неправильно?

– Киллер, он киллер и есть, – с апломбом подтвердила Генриэтта Досталь.Это по-английски "убийца"... мне кажется.

Гриша сложил газету и принялся протирать очки.

– Милые дамы, – проговорил он, очень стараясь никого не обидеть. – Если бы дело происходило лет двадцать назад, вы несомненно были бы правы. Но в наше время это слово давно стало термином, обозначающим наёмного убийцу-профессионала. Александра Солоника, например. Доводилось про такого?.. А вовсе не Сидорова-Петрова, которые друг друга с пьяных глаз молотком...

Дальнейшего тётя Фира просто не слышала. На неё снизошло гениальное и трагическое озарение вроде того, когда она догадалась, что Алексей Снегирёв звался когда-то Костей Ивановым и любил несчастную Кирочку. О, шма-Исраэль!.. Что ж это делается такое!.. Как могла она, старая безмозглая клизма, пойти на поводу у невежественного журналиста, неправильно употребившего слово?! Да, Алёша убил Шлыгина, а недавно вот Гнедина. Может, и Базылева когда-нибудь убьёт. И правильно сделает, если вам интересно. Но с какой стати вы называете его киллером?.. Золгиш волн!..* Он что, деньги у кого-нибудь брал и вы это видели?! За Кирочкиных-то убийц?!!

* Чтоб вы все попухли (еврейская брань).

...Эсфирь Самуиловна с ужасом оглядывалась на себя самоё, вспоминала ту ночь, когда "киллер", совершивший правую месть за любимую женщину, явился домой раненым, вспоминала свои собственные страдания и сомнения после телепередачи наутро – и не могла найти себе оправдания. А зохн вэй агицен паровоз!.. А он ведь понял, наверняка понял, что было у неё на уме. И почему она так тщательно обходила глазами криминальную колонку в газете, боясь обнаружить там сообщение об очередной "заказухе". И почему, ненароком прослышав об убиении Гнедина, бросилась на мороз встречать своего жильца в подворотню. "Тётя Фира, по этому телевизору не передадут новости, которые вас могут расстроить..." Он понимал, он всё понимал. Он такой. Он мысли читает. Как она, должно быть, всё это время мучила и обижала его!.. Может, он потому в конце концов и уехал?.. Чтобы уже не вернуться?.. О, шма-Исраэль...

Оставаться на кухне вдруг стало физически невозможно, следовало что-то делать и куда-то спешить, и Эсфирь Самуиловна, на время бросив оладьи, побежала по коридору к себе. Так, словно там ждал её кто-то, с кем можно было поделиться открытием...

Тётя Фира успела полностью запамятовать, на каком свете находится, и, распахнув дверь, несказанно изумилась при виде Тараса и Каролины. Они сидели на подоконнике огромного полукруглого окна и целовались, выключив свет. На один краткий миг они даже показались тёте Фире другими... совсем другими людьми, которые вместе в этой комнате никогда не бывали. Небо позади них ещё розовело. Ветер постепенно разгонял тяжёлые тучи, и там, где пролегла чистая полоска зари, виден был серебристый след самолёта.

...Южное кладбище мелькнуло внизу всего на секунду, а потом лайнер, лёгший на крыло в развороте, поставил на место небо и землю и круто полез вверх. Снегирёв отвернулся от иллюминатора и откинул голову на спинку кресла, закрывая глаза.

Скажи мне, что мы ещё встретимся. Скажи мне что-нибудь, Кира...

Конец второй книги

1 апреля – 31 декабря 1998