Текст книги "Те же и Скунс - 2"

Автор книги: Борис Чурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

И у него не было никакого желания тайком набирать её номер, слушать удивлённый вопрошающий голос, дыхание, гудки отбоя... и потом глухо рыдать, уронив голову на скрещённые руки. Ну вот никакого желания. Наверное, что-то случилось.

Описаны психологами и обыграны в художественной литературе веякие травмирующие эпизоды, после которых напрочь улетучиваются все чувства и бывшие Ромео с Джульеттами смотреть друг на друга не могут... Нет, здесь было не то.

Просто всё вместе очень уж смахивало на серьёзное предупреждение. Сделанное Оттуда. Сверху. Из тонких миров... Вы, мол, подошли, ребята, к черте. Сами думайте, заступать или не заступать, только никаких "раз! два!! два с половиной!!!" не будет...

Можно называть как угодно, в том числе ерундой. Но Даша, наверное, тоже что-то почувствовала.

Сегодня утром она позвонила опять. На сотовый, чтобы не через секретаршу. И попросила о встрече. И звук её голоса мгновенно смёл все плещеевские рассуждения, однозначно высветив их полную глупость... Так бывает, когда просыпаешься утром и с недоумением вспоминаешь тягостные раздумья, которыми мучился ночью...

Но когда они договорились о месте и времени и он нажал отбой, стало полностью очевидно, что эта встреча станет для них некоторым образом последней.

На угол канала Грибоедова и Невского Сергей Петрович прибыл на машине, а Даша приехала на метро. Когда эскалатор вынес её наверх, она показалась Плещееву до того одинокой, что у него натурально перехватило дыхание. Она встала у стены и стала озираться с таким отчаянием, будто ждёт уже час и совсем потеряла надежду. Сергей тяжело сглотнул и подошёл, держа в руке идиотские розы, пять минут назад купленные с ближнего лотка:

– Здравствуй, Дашенька.

– Здравствуй... – Она коротко вскинула на него взгляд и снова опустила глаза. Машинально понюхала роскошные, жизнерадостно-жирные розы: – Спасибо... Какие красивые... Пойдём?

Плещеев взял её под руку. Она не отстранилась, но перст Судьбы был налицо: они двинулись точно тем же маршрутом, что и на своём первом свидании... когда они перешли на "ты" и отправились смотреть картины "восходящей звезды", а потом... – Господи! – целовались на лавочке в Александровском саду... Плещеев шёл рядом с Дашей и всё не мог проглотить ком в горле и начать хоть о чём-нибудь говорить, и лишь чувствовал, как раздваивается восприятие. Перед глазами был февральский, мрачно-насупленный Невский, в фонарях, разливавших угрюмое подобие света, окутанный клочьями пара от людского дыхания и выхлопов автомобилей... а память знай рисовала картины яркого, весёлого лета... шёлковую блузочку, лёгкие узкие брючки... что-то прозрачное, воздушное, неуловимое... и всё было ещё впереди...

Плещеев и Даша обменивались ничего не значащими репликами о погоде и магазинах, пока наконец не перешли Адмиралтейский проспект и под ногами не захрустел утоптанный снег на садовых дорожках.

– Я слышала, – сказала Даша, – недавно чуть ли не решение принимали, чтобы здесь всё повыкорчевать и посадить маленькие деревца. Эти, мол, мешают любоваться Адмиралтейством, и вообще всё должно быть, как при Петре.

– Ну да, – хмыкнул Плещеев. – Если всё как при Петре, это не только деревья выкорчёвывать надо. До основанья, а затем... Чего мелочиться?..

– Я встретила человека, – сказала Даша. – Он мне нравится, и я ему тоже.

Сергей некоторое время молчал. Потом неуверенно проговорил:

– Ты только, пожалуйста, не сердись за такую прозу, но... кто он? Понимаешь, время сейчас... сложное... Я бы по своим каналам... проверил...

Даша медленно покачала головой и отвернулась.

– Нет. Не надо. Я не хочу.

Плещеев, впрочем, успел заметить, что из её глаз начисто пропала присущая им голубизна, и в очередной раз почувствовал себя идиотом. Что в действительности означали её слова? И как он на них должен был ответить? Может, для неё всё выглядело так, будто он очень обрадовался известию о счастливом сопернике? Увидел для себя возможность избавиться от неё?..

И что получится, если он начнёт её в этом разубеждать?..

Он вдруг решил, что у неё, должно быть, страшно замёрзли руки в тонких, не по погоде, перчатках. Не спрашивая, отобрал розы, стащил перчатки и принялся греть её руки (действительно оказавшиеся ледяными) в своих. Они никак не отогревались, и Сергей нагнулся, стал на них дышать. Потом прижался лицом...

Даша не отворачивалась и больше не говорила ему ничего. Не пыталась отнять руки. Стояла неподвижно, плотно зажмурившись, и только слезы медленно выползали из-под сомкнутых век, прокладывая по щекам две дорожки.

Ветви голых деревьев тянулись вверх, в морозную темноту, пропадая из лучей фонаря, а оттуда, из непроглядных небес, легко кружась, падали наземь реденькие снежинки. Суетящийся город словно отступил далеко-далеко, оставив Плещеева с Дашей наедине. Только доносились откуда-то детские голоса, да из-за угла длинного здания Адмиралтейства торчал нос большого тёмного джипа, подъехавшего с погашенными огнями. Но всё это существовало в другом мире, к которому Плещеев и Даша временно не принадлежали.

– Спишь, Вовец?.. – Базылев на том конце провода как-то странно вздыхал и сопел, словно раздобыл необычайную новость и сам толком не знал, что ему с ней теперь делать.

– Не закусил, что ли?..– фыркнул в ответ Гнедин. Какое там спать! Восемь часов вечера. Он только что прибыл домой, в свою холостяцкую, и в данный момент стоял посередине прихожей, а верный бодигард Мишаня последовательно зажигал всюду свет. Чтобы принципалу не нужно было самому заходить в тёмные комнаты, таящие неведомо что...

Виталя Базылев не обиделся.

– Ты... это, – продолжал он с той же странной нерешительностью. – Помнишь? Просил посмотреть, кто там за тобой...

Владимир Игнатьевич перехватил трубку другой рукой и тихо опустился на стул, чувствуя, как от внезапно прохватившей испарины влажнеют усы. Чувство близкой опасности стало острым как никогда. Неужели... Мишаня?!!

– Ты где там? – рявкнул Базылев. – Алё! Твою мать!..

– Я слушаю, – сипло выдохнул Гнедин.

– Так вот, – Виталя наконец-то стал самим собой. Даже хохотнул: – А ещё делиться не хотел, корешок. Все они суки...

– Что?..

Базылев обрисовал ситуацию. Кратко, но исчерпывающе, благо линию защищал скремблер. Академикова внучка, которую Гнедин, наивный дурак, на всём серьёзе считал своей чуть ли не невестой, оказалась при ближайшем рассмотрении той ещё прошмандовкой. Само по себе это ещё куда бы ни шло (по мнению Базылева, таковы были все бабы без исключения, так что особо и расстраиваться по этому поводу не годилось). Главное, с КЕМ аккурат в данный момент стояла под фонарём в садике и вот уже минут десять разговаривала девица.

Фамилию "Плещеев" Виталя даже по защищённой линии в открытую не произнёс, обошёлся намёками. Которых, впрочем, его однокласснику, знавшему пулковского лидера не один год и не десять, оказалось достаточно. И даже более чем. Гнедин обессиленно закрыл глаза, но тут же вновь распахнул их, невидяще уставившись на фирменные обои. Плещеев означал охранное предприятие "Эгида". Которое занималось... только не надо песен, будто контора, чьи корешки, не секрет, тянутся на Литейный, занята исключительно наёмной охраной. Гнедин почувствовал, как перед глазами встаёт мутно-красная пелена. Он падал в бездну. Его предали. Его продали за тридцать сребреников. Его... его...

– Алё!.. – снова заорал Базылев. – Ты куда делся?..

– Я не делся, – чужим голосом выговорил Гнедин. Он лихорадочно пытался сообразить, что ТАКОГО могла Даша успеть рассказать про него Плещееву. Ничего конкретно-опасного в голову не приходило, лишь нарастало ощущение неудержимого падения в бездну.

– Ты, кореш, не очень расстраивайся,– достучался до сознания дружелюбный голос Виталика. – Ну их, баб. Ты подумай, зато теперь какие возможности!..

Ему хорошо было руководствоваться здравой, не запудренной эмоциями логикой, повелевающей всячески лелеять и холить обнаруженного "стукача". Ибо с мёртвого осведомителя, как всем известно, проку немного. .

Тогда как с живого...

Гнедин отлично эту логику понимал. И возможности, о которых говорил Базылев, представлял в полном объёме. Только вот от мысли о том, чтобы ими воспользоваться, его чуть не вывернуло на пёстрый пластиковый ковёр.

– Нет!.. – зашипел он в телефонную трубку. – Ты, Виталя, был прав, признаю!.. Делиться надо, делиться!..

– Чего?.. – настал черёд Базылева с удивлением посмотреть на коробочку сотового телефона.

– Делиться, говорю, – повторил Владимир Игнатьевич и взялся за узел галстука, неожиданно туго стянувшего шею. – А то нехорошо получается. Не по понятиям. Так вот... Забирай на уик-энд...

– Ну, Вовец!..– захохотал одноклассник.– Да ты чё, серьёзно никак?

– А потом... там где-нибудь и оставишь.

– Вот так, значит?

– Да.

– Ну, братан, ты даёшь,– сказал Базылев, но его уже некому было слушать: Владимир Игнатьевич положил трубку. Пулковский лидер закрыл крышечку "Эрикссона" и повернулся к ждущему приказаний водителю.– Чё смотришь? Поехали...

Плещеев и Даша вернулись ко входу в метро, и он категорически повёз её домой на машине. Даша, впрочем, не особенно и отказывалась. У неё просто не было сил.

От канала Грибоедова до Колокольной езды пять минут, и как ни медлил, как ни растягивал их Плещеев, эти минуты очень скоро закончились. Даша так и просидела рядом с ним молча, глядя куда-то в пространство сквозь лобовое стекло. И лишь когда он уже свернул на ухабистую Колокольную и по правому борту проплыла неоновая вывеска кафе "Эльф" – тонконогий мальчик с крылышками и арфой, – Даша неожиданно попросила:

– Останови, пожалуйста...

Сергей послушно остановился, чувствуя, как сжимается и болит слева в груди. Он знал, почему она захотела проститься с ним именно здесь. Здесь он подошёл к ней и попробовал познакомиться. Пригласил в "Эльф" на чашечку кофе. А потом, когда она не позволила себя подвезти, – вовремя оглянулся и успел защитить её от какого-то пьяного питекантропа...

– Может быть... – начал он нерешительно, покосившись на вывеску.

– Нет, – ответила Даша. – Не надо. Открыла дверцу и стала неловко выбираться наружу, стараясь не уронить шуршащие, наверняка подмёрзшие розы. Сергей Петрович выдернул из замка ключ и выскочил следом:

– Я тебя провожу.

Даша медленно покачала головой.

– Ты езжай, – совсем тихо проговорила она. – Я вслед посмотрю...

Плещеев молча сел в машину и завёл двигатель, плохо различая вспыхнувшие мягким светом приборы. Включил передачу и развернулся, не удосужившись оглядеться насчёт трамвая и встречных. Встречных, правда, и не было, только вдалеке, по Марата, не спеша прополз к Невскому большой тёмный джип...

И Плещеев поехал, как на тот свет, на безжалостно загоревшийся зелёный.

Некоторое время он видел Дашу в зеркальце. Потом она опустила голову и медленно растворилась в темноте подворотни...

Как он дорулил оттуда до Троицкого моста, Плещеев впоследствии не мог бы вспомнить даже под страхом немедленного расстрела. Но на мосту, собираясь сворачивать на Петровскую набережную, он не выдержал и посмотрел на пустое правое сиденье, только что обнимавшее Дашу.

И увидел перчатку, свисавшую с матерчатого края. Тонкую кожаную перчатку.

Первым поползновением Сергея Петровича было немедленно лечь на обратный курс, чтобы вскоре, шалея от минутного счастья, позвонить в заветную дверь: "Дашенька, ты перчатку забыла!.."

Он не сделал этого, потому что сделать это бы нельзя. Он остановил машину и некоторое время держа перчатку в руках, осязая ускользающее тепло. А потом завернул её в тряпочку и спрятал в багажник, в брезентовый кошель с инструментами. Как ни больно ему было сейчас, он знал, что не будет вытаскивать её и тайком созерцать. Просто помнить, что она здесь... Этого ему будет довольно.

Плещеев вернулся за руль и поехал дальше, чувствуя странное, просветлённое умиротворение. Наверное так чувствуют себя женщины, когда, вволю наплакавшись утирают глаза и пытаются улыбнуться.

Если бы он всё-таки поддался первому душевному движению и возвратился на Колокольную, он увидел бы в грязноватом сугробе растоптанный и смятый букет, который наверняка показался бы ему очень знакомым. После чего, побуждаемый профессиональным чутьём. он наверняка начал бы внимательно озираться вокруг.. и очень скоро заметил бы на снегу следы неравной борьбы. Быстро завершившейся победой превосходящей физической силы... И понял бы, что поверженный питекантроп так или иначе вернулся. И восторжествовал.

Но на сей раз Плещеев уехал не оглянувшись.

Конец второй части

Часть третья. НЕВОЗВРАЩЕНЕЦ

Здесь был Вася

Если вор в законе Француз был внешне похож на мудрого академика Лихачёва, то Фарах ан-Наджара здорово смахивал на Филиппа Киркорова. По крайней мере вписывался в тот же физический тип: крупный, холёно-гладкий, по-восточному волоокий, с нежным овалом лица и, естественно, при двухсантиметровых ресницах и роскошной вороной шевелюре. Эта самая шевелюра густыми волнистыми прядями спускалась аж до лопаток и была для Фараха предметом неустанной гордости и ухода.

В настоящий момент чёрные локоны перемешались и переплелись на подушках с подкрашенными золотыми: любимец русских девушек Фарах ан-Наджара почивал в своей спальне, прижав к широкой смуглой груди очередную возлюбленную. Жил он не то чтобы в умопомрачительной роскоши; четырёхкомнатная в "сталинском" доме окнами сугубо во двор была по стандартам теневых бизнесменов скорее уж аскетическим минимумом. Увы, даже и на территории этого "минимума" Фарах последнее время был вынужден здорово потесниться. Охрана, выделенная Журбой, оттяпала у него сущие Голанские высоты в лице двух больших комнат. Оно и понятно – нужно ребятам где-нибудь отдохнуть, в картишки раскинуть... Опять-таки тихвинцы были вежливым и культурным народом, совсем не то что люди человека, которому Фарах платил за свою безопасность раньше. То есть можно и потерпеть, тем более, обосновались они здесь не навсегда.

Его нынешнюю подругу шаги и голоса за дверью спальни не только не смущали, но, наоборот, настраивали на творческий лад. Весь вечер и половину ночи они с ней исследовали окрестности рая и теперь наслаждались заслуженным отдыхом. А смех и разговоры в соседней комнате, смутно улавливаемые сквозь сон, лишь свидетельствовали, что рай находился под надёжной защитой.

Человек, возникший на карнизе за окном в три сорок ночи, не произвёл, в отличие от тихвинцев, ни малейшего звука. Он вырос там медленно-медленно, по миллиметру кристаллизуясь из теней и неровностей внешней стены. Потом в идеально гладких импортных стёклах возникло крохотное отверстие, и ручка окна повернулась, не щёлкнув. Медлительная тень проявила неожиданную расторопность и втекла внутрь очень быстро, обогнав волну холодного воздуха, хлынувшего в щель. Окно сразу же снова закрылось, а тень прислушалась, мгновение выждала – и мягко скользнула между шторами, почти не потревожив тяжёлых бархатных складок.

Полы в опочивальне Фараха были застелены толстым пушистым ковром, подобранным точно по размеру комнаты. Сплошное удобство! Незваный гость преспокойно проследовал к лежбищу, запустил руку под балдахин... И лёгкое нажатие пальцев превратило сладкий сон Фараха, а заодно и подруги, в глубочайшее забытьё.

Спустя время красавца мужчину весьма невежливо растолкали. Невыспавшийся и возмущённый Фарах мотнул головой, хотел о чём-то спросить... Мгновением позже до него дошло – если так не вовремя будят, должно быть, что-то случилось!.. Что-то серьёзное!.. Закономерный испуг разогнал сон, Фарах с трудом начал разлеплять веки, удивляясь, каким это образом челюсти заклинило посередине зевка – ни раскрыть, ни закрыть, – и, главное, почему никак не удаётся поднести руки к лицу...

Его снова бесцеремонно встряхнули, потом очень больно дёрнули за уши, и вот тут он осознал, что уже не лежит, а сидит, и не может протереть руками глаза просто потому, что руки привязаны.

Фарах проснулся окончательно и, судорожно дёрнувшись всем телом, захлопал ресницами. Больше он для своего спасения ничего сделать не мог, ибо в других движениях ему было отказано. Он сидел нагишом в глубоком мягком кресле, примотанный за все четыре конечности и за талию, а челюсти распирал кляп, не дававший возможности какое там закричать – даже замычать сколько-нибудь громко. При этом он отчётливо слышал, как по ту сторону двери обсуждали карточную ситуацию тихвинские братки. Защитники, не сумевшие его защитить... Фарах пребывал в полной власти неведомого злодея, а охрана, находившаяся буквально в двух шагах, и не подозревала об этом. Несчастный коммерсант полностью проникся трагизмом сложившейся ситуации и завертел головой, силясь рассмотреть злоумышленника. В том, что его прислал прежний покровитель Фараха, не возникало никакого сомнения, а значит, тысячу раз правы оказались те, кто отговаривал его от контактов с Журбой!.. Было очень похоже, что запоздалое раскаяние не только не принесёт никакой пользы, но даже и самой возможности принести покаяние Фараху уже не дадут. Никого больше не интересовали ни его уверения в вечной любви, ни даже денежные обещания, которые он мог бы дать... В комнате было темно из-за сдвинутых штор, но мрак всё же оставался далёк от кромешного. Серое подобие света позволяло различать движущийся человеческий силуэт. Фарах загипнотизированно прилип к нему взглядом и более не отводил глаз.

Человек расхаживал перед ним туда и сюда, точно кошка, затеявшая игру с пойманной мышью. Фарах отлично знал, как безжалостна это игра. И чем она обычно заканчивается для мыши...

Особых подробностей различить по-прежнему не удавалось, но киллер был облачён в мягкий тёмный комбинезон, а голову облегала вязаная маска. Он, конечно, не собирался показывать своё лицо тому, кого пришёл убивать. Не собирался он и чего-либо требовать. Или задавать Фараху какие-то вопросы, суля хотя бы выбор между быстрой смертью и медленной. Ни о каком выборе речи не было вовсе. Фарах ощутил себя приговорённым, от возможностей и воли которого уже абсолютно ничего не зависит. Сейчас палач вынет снабжённый глушителем пистолет и...

Всё оказалось гораздо хуже и гораздо страшней. Киллер вытащил нож. Не очень длинный, зато широкий и бритвенно-острый... Лезвие и глаза одновременно блеснули в отсвете фар автомобиля, проезжавшего внизу во дворе. Так вот почему он не выстрелил сразу, как только проник в комнату, вот почему он не убил Фараха спящим в постели! Он собирался убивать его медленно и постепенно, заставляя седеть от мучений и ужаса... Он сам так решил? Или так ему заказали... Лично для Фараха это никакого значения, естественно, не имело, но мучительная необходимость узнать на какое-то время заслонила всё прочее. Именно об этом он сейчас спросил бы, если бы вдруг у него вынули кляп изо рта...

Нет! Ему предстояло погибнуть в неведении. Тень хищно скользнула за спинку кресла, Фарах мигом взмок и вывернул шею, силясь что-нибудь разглядеть, но рука, схватившая за волосы, тотчас пресекла его поползновения. Несчастная жертва сразу перестала соображать и забилась в приступе нерассуждающего животного ужаса, обливаясь слезами и мыча сквозь умело загнанный кляп. Когда холодное лезвие прикоснулось ко лбу, Фарах в деталях представил себе, ЧТО сейчас будет, и милосердное беспамятство сомкнулось над ним.

Под утро кто-то из тихвинцев принюхался и ощутил запах, понемногу сочившийся из-под двери спальни Фараха. Несильный, но вполне отчётливый запах. Впечатление было такое, как будто там воспользовались ночной, пардон, вазой и не удосужились потом закрыть её крышкой. Бдительные охранники вволю позубоскалили по этому поводу и продолжали резаться в карты.

А потом, когда уже светало, из спальни раздался визг. Жуткий, пронзительный женский визг, породить который способен лишь невероятный испуг. Что могло до такой степени напугать фигуристую блондинку, с которой Фарах удалился туда накануне?.. Привидение увидала?.. Тарантул в пупок заполз?.. Тихвинцы решили выяснить это немедля. Под могучим напором в двери хрустнул замок, и она распахнулась. Щёлкнул выключатель, под потолком вспыхнула люстра и залила комнату светом, явив глазам остолбеневших братков зрелище поистине незабываемое.

В глубоком кресле возле окна лицом к ним сидел голый и сплошь окровавленный Фарах ан-Наджара, которого они всё это время думали, что охраняют. Он сидел связанный и с кляпом во рту, и неповреждённым у него оставалось только лицо, да и то было едва узнаваемо: пышная "киркоровская" шевелюра не просто отсутствовала – на высокой спинке кресла висел свежий сочащийся скальп. Со всей прочей поверхности тела, похоже, нарезали ремни, и оно кровоточило кошмарными сгустками, медленно сползавшими на кресло и на ковёр...

Но что самое страшное – Фарах был ещё жив. Он таращил глаза, мотал влажно-багровым черепом, силился закричать...

Девка наконец перестала вопить и хлопнулась в обморок. Следом, не вынеся ужаса, "отдуплились" двое молоденьких братков, ещё недостаточно закалённых суровыми реалиями жизни.

Наибольшее присутствие духа, как ему и полагалось, обнаружил вожак. Несгибаемый Плечо тоже стал серым, как жёваная промокашка, но всё-таки нашёл в себе силы двинуться вперёд, навстречу физически невыносимому ужасу, смотревшему на него из мягкого кресла.

Сделав первый же шаг, он изумился и понял: что-то чему-то не соответствовало. А именно – очень уж энергично ворочался и мотал башкой Фарах. До сих пор Плечо ни разу не видел, как умирает человек, с которого ободрали всю кожу, но тут заподозрил, что это должно было происходить немного не так. Слава Богу, на подстреленных, порезанных и избитых Плечо в своей жизни насмотрелся достаточно. Понюхал не только пороху, но и крови... Стоп!!! Запах крови!!!..

Плечо сделал второй шаг и окончательно убедился, что запах отсутствовал. В комнате густо воняло дерьмом (у Фараха, оно и понятно, от переживаний опорожнился кишечник), но ни в коем случае не кровью. Не было этой густой влажной волны, от которой дичают и воют собаки, а на человека накатывает неуправляемый страх. Тихвинский бандит принюхался как следует, шагнул ещё – и начал яростно материться. Потом выхватил из кармана нож-бабочку и мигом перерезал державшие Фараха верёвки. "Умирающий" немедля вскочил и опрометью кинулся в дверь, мимо шарахнувшихся братков. На ковре за ним оставались липкие пятна, он дёргал и пытался распутать прочный шнурок, державший капитально загнанный кляп...

Но больше всего ему хотелось скорей смыть с себя клубничное варенье, к которому он так пристрастился здесь, в России. Никогда больше он не возьмёт его в рот...

Как всегда, они повесили уличную одежду на кривобокую вешалку, влезли в кимоно, вошли в додзё и приготовились, едва появится Плечо, сесть в одну линию на колени, в японскую позу "сэйдза", и приветствовать наставника особым "боевым" поклоном:

– Здравствуйте, сэнсэй!

Где Плечо заработал свой чёрный пояс, оставалось никому не известно. Зато на груди у него красовалась, великолепная татуировка: бородатый воин в кольчуге и, шлеме, с обнажённым мечом и православным крестом на доспехах, держал в свободной руке длинный бердыш, и оттуда скалила звериные клыки, капала кровью раскосая голова, насаженная на острие. Надпись старинной вязью гласила: "За Русь святую!"

Ещё у сэнсэя имелся шрам на левой руке выше локтя.

– В перестрелке ранили, точно! – пришёл к выводу Пенис, и глаза у него так и горели.

Они отрабатывали приёмы, у которых, наверное, были красивые японские названия, только Плечо их не говорил. Когда Олег его однажды спросил, сэнсэй отмахнулся: "Не признаю". Олег поклонился и отошёл, но про себя заподозрил, что Плечо просто не знает.

Кису к тренировкам не допускали, да она не больно-то и рвалась. Пока парни подметали деревянный пол босыми ногами и – в падениях – кимоно, их "миледи" чаще всего проводила время в соседнем кафе. Кафе "крышевали" те же тихвинцы, и, соответственно, в заведении было. всегда благопристойно и безопасно. Можно культурно посидеть, послушать приятную музыку, полакомиться кофе со сливками... почитать газету со статьёй, обведённой красным фломастером...

Статейка была невелика по объёму, но впечатление производила сильное. Называлась она "Болезнь внутренних органов" и рассказывала о бездарных действиях российских спецслужб. По мнению автора, эти самые службы и органы следовало срочно реформировать, то бишь, с поправкой на нынешнюю действительность, – вообще ампутировать, как гангренозную ногу. Журналист подтверждал свою мысль случаем с нападением на экскурсионный "Икарус". Четверо в масках ворвались в его салон, облили пассажиров бензином и, пообещав в случае чего большой пионерский костёр, потребовали кучу денег. Получив их фальшивый аналог, для острастки сожгли девушку-экскурсовода. Только тут облечённые властью идиоты сообразили, что террористы не шутят, и заплатили сполна. А те, добившись-таки своего, остановили автобус у заброшенных складов и благополучно сделали ноги. Не помогли ни снайперы с могучей оптикой и лазерными прицелами, ни розыскные Мухтары из элитных питомников, ни доблестный спецназ в пятнистом "камуфле"... Бензин – вещь специфическая, горит ярким пламенем, пары взрываются, а запах напрочь отбивает нюх. Вот такие дела. Комсомолку-красавицу-спортсменку похоронили в закрытом гробу, денежки, и немалые, из местного бюджета тю-тю, зато на Багамских островах, по всей вероятности, сменил владельца особнячок. А родные спецслужбы только и умеют, что взятки брать, трепать коммерсантов и плотно срастаться с организованным криминалом...

На Багамах Киса до сих пор не бывала, только с родителями в Анталье. Она дважды перечитала статью, особо посмаковав сумму, затребованную и полученную террористами, и глубоко задумалась.

Рейд по проверке.

Наташа осталась на улице – стеречь эгидовский внедорожник, а Сергей Петрович перешёл улицу и скоро пропал из виду за углом больничной сторожки. Естественно, не один, а в сопровождении Фаульгабера и Лоскуткова. От Наташи не укрылось, как он тяготился присутствием добровольно-принудительного эскорта. Она даже подозревала, что Александр Иванович попросил её сесть за руль именно потому, что надеялся таким образом избавиться от пререканий с Плещеевым. И, насколько она могла судить, его расчёт себя .оправдал. Шеф хотя и шипел, точно раскалённое железо, на которое плюнули, и дважды упомянул, что, мол, не нуждается в няньках, – но, как истинный джентльмен, при дамах от дальнейшего сгущения атмосферы воздержался. Саша был большим дипломатом. Они с Кефирычем всяко не собирались пускать его одного. Вплоть до прямого физического воздействия. Так чего ради тратить силы на бесполезные препирательства?..

К кому и зачем приехал Плещеев в медсанчасть Кировского завода, Наташа не имела никакого понятия. И не стремилась иметь. Однако была полностью на стороне Семёна Никифоровича и Лоскуткова. Хорошие начальники на дороге не валяются! Их надо беречь!..

Плещеев тем временем решил быть философом и стоически принимать то, чего всё равно не мог изменить. Втроём они прошли на территорию (вчерашний мороз отпустил, и камни цоколя бмли седыми от инея). Поднялись по отлогому пандусу и вошли в вестибюль, отгороженный от наружной среды сплошной стеклянной стеной.

Некоторые далеко не секретные больницы до сих пор охраняют, точно стратегические ядерные объекты. Причём, что характерно, людям нечестным это не создавало и не создаёт ни малейших проблем. А честным и законопослушным великую уймищу.

Направо от входа просматривался аптечный ларёк, налево – окошечко справочной, прямо – проходная. Там сидела в отгороженной кабинке бдительная бабуля-вахтёрша, а по другую сторону коридорчика, устроившись в продавленном кресле, читал газету молоденький милиционер из вневедомственной охраны.

Трое эгидовцев направились туда безо всяких видимых колебаний, не ускорив и не замедлив шагов. Три занятых человека, привычно спешащие по важному делу...

Бабка спохватилась и высунулась из кабинки, когда они уже, собственно, миновали заветный рубеж:

– Молодые люди! А пропуска?..

Троица остановилась, обернулась, Лоскутков расплылся в изумлённой улыбке, а Кефирыч весело расхохотался. Так, словно он был директором этой самой больницы. Или главным врачом, которого, не признав, сдуру остановила вахтёрша.

– Пропуска?.. – повторил он, как отличную шутку. Опешившая привратница, видимо, примерно о главвраче с директором и подумала, во всяком случае озадачилась и умолкла. Зато юный охранник встревоженно свернул газету, а потом поднялся, и Плещеев вдруг увидел себя со спутниками как бы его глазами, со стороны. Крепкий, стройный мужчина в очках и со сложными чувствами на лице... не иначе – интеллигентствующий бандитский главарь. И при нём двое верзил в кожаных куртках, оба производящие впечатление несокрушимой физической мощи. И оба – с одинаковыми большими сумками в руках. При виде этих сумок мальчику пришла в голову только одна мысль, и он, собравшись с духом, её высказал:

– С оружием не положено...

Семён Никифорович и Саша уже стояли по обе стороны от него. Они одновременно положили ему на плечи ладони, и под их мягким, но неодолимым воздействием он опустился обратно в то самое кресло, из которого так непредусмотрительно вылез.

– Нам – можно, сынок, – веско и доверительно сообщил ему Фаульгабер. И предоставил парню раздумывать на досуге, кому это "нам".

На самом деле никакого оружия у них с собой не было, но при ином раскладе все трое могли показать удостоверения. Выданные ведомством, где таких, с позволения сказать, стражей порядка ели на завтрак. Однако показывать не пришлось.

Они уже поднимались по лестнице к лифту, когда бабуля всё же крикнула вслед:

– Хоть тапочки переоденьте!..

– А то! – оглянулся Кефирыч. – Всенепременно, мамаша.

– Ну что?..– удручённо вздохнул Лоскутков.– Зелёные повязки на лоб – и вперёд, заложников брать?..

Трое эгидовцев поднялись на нужный этаж и шагали по длинному коридору. Если бы больничную тишину за их спинами вдруг нарушили властные окрики и топот ботинок, они быстро исчерпали бы инцидент. Да ещё удостоили бы подоспевших омоновцев самой что ни есть доподлинной благодарности за оперативность и профессионализм. Но никто "брать" их не спешил. Может быть, потому, что сквозь стеклянную стену отлично просматривался большой джип, доставивший грозную троицу, и вид его наводил на невольные размышления. О том, кому он принадлежал и сколько ещё там, внутри, такого же народа...

Над лесочком пролетали

Лебеди да уточки.

Никому не рассказали,