Текст книги "Те же и Скунс - 2"

Автор книги: Борис Чурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

– Эй!..– окликнул колченогого Михаил Матвеевич.– Поди-ка сюда. Сколько?..

– Да дёшево отдаю, всего десять "зелёных"... – Герой алкогольных сражений с готовностью наклонился к окошку, так что его воинская специальность без труда угадывалась по свежему выхлопу. – Купи лягуху, мужик, а то мне на одной ноге... никто, мать, не берёт...

Один из охранников покинул джип и на всякий случай подошёл к инвалиду. Мужичонка выглядел безобидным, но чем черти не шутят...

Впереди на светофоре вновь загорелся красный, машины опять начали подъезжать и останавливаться. Книга, которую никак не мог продать колченогий, на самом деле стоила не десять долларов, а все пятьдесят. Микешко усмехнулся и выудил из кошелька новенькую бумажку с портретом кудрявого седоватого Гамильтона:

– Держи.

Инвалид принялся стаскивать с шеи мешочек, но тот за что-то цеплялся, и "ветеран", матюкнувшись, порвал хилый полиэтилен. И под бдительным взглядом охранника протянул книгу Микешко:

– Пожалуйста. Читайте на здоровье... Харя у него при ближайшем рассмотрении оказалась сплошь покрыта матёрой многодневной щетиной, а руки, торчавшие из рукавов обтерханного камуфляжа, – крупные, волосатые и в россыпи бородавок. Принимая покупку, Михаил Матвеевич не сумел избежать случайного прикосновения, и было оно весьма неприятным. Влажным и липким. Таким, что финансисту захотелось немедленно вымыть руки. С английским жидким мылом и горячей водой... К сожалению, в "Брабусе" столь глобальные гигиенические возможности не были предусмотрены, но терпеть гнусное ощущение до самого аэропорта Микешко не собирался. Брезгливо отложил только что приобретённую книгу и потянулся к кейсу, который всегда и всюду сопровождал его. Достал пузырёк дезинфектанта, упаковку салфеток – и принялся сосредоточенно оттирать обе руки...

На ветерана колониальной войны он внимания больше не обращал. А тот, осчастливленный десятидолларовым богатством, помахал умчавшемуся "Мерседесу" и что-то закричал вслед. Вероятно, приглашал щедрого покупателя приезжать снова. Потом развернулся и, лавируя между машинами, поскакал к тротуару. Управлялся он с костылями, как акробат.

На подходах к Обуховскому мосту джип сопровождения привычно принял правее, а "Брабус", как всегда, занял место в левом ряду. Его водитель несколько раз косился на светофор, потом посмотрел в зеркальце заднего вида...

Охранник, скучавший с ним рядом, едва не оглох от истошного вопля коллеги. Тренированный парень вздрогнул, начиная оглядываться и бросать руку к кобуре с пистолетом, но движения не довершил. Мощный "Брабус" буквально прыгнул вперёд, вдавив своих пассажиров в спинки сидений. Ракетный полёт длился ровно один метр и окончился гулким ударом в бок ни в чём не повинному джипу. Водитель распахнул дверцу и выскочил наружу, словно удирая от смерти. Охранник смог наконец оглянуться и увидеть, что же так испугало товарища...

...И вылететь из машины через водительское сиденье, потому что правую дверцу заклинило при ударе...

Протараненный джип тяжело шатнулся вправо. Он ещё раскачивался, когда из него посыпалась матерящаяся охрана.

Рослые, далеко не слабонервные парни в один миг обежали столкнувшиеся автомобили. И... остались стоять подле водителя и охранника, которые с лицами цвета манной каши смотрели сквозь прозрачные стёкла внутрь "Мерседеса".

Там, на комфортабельном заднем сиденье, медленно шевелилось, скребло кожаные подушки нечто, способное навеки отбить охоту наслаждаться фильмами ужасов. По костюму и толстым очкам это нечто ещё можно было опознать как Михаила Микешко. Но вот остальное... Остальное было нечеловечески чёрным, с отчётливым баклажанным оттенком. Выпученные глаза, ещё

увеличенные толстыми линзами... Исходящий слюной ощеренный рот...

Бывший финансовый гений не замечал ни растерянности охранников, ни – чуть позже – их последних усилий по спасению принципала. Окружающий мир для него уже не существовал. Он плавал, захлёбываясь, в огромной фаянсовой раковине, из которой кто-то по трагическому недоразумению вынул затычку. Руки царапали по гладкой глазури, тщетно пытаясь хоть за что-нибудь зацепиться. Течение носило Михаила Матвеевича стремительными кругами, неумолимо подтаскивая к урчащему отверстию слива. Он знал, что там его ждут. Терпеливо ждут уже много лет.

Когда из отверстия показалась липкая, влажная пятерня и крепко ухватила его, Михаил Матвеевич закричал и забился. Постепенно его конвульсии угасали.

Он не был ни двужильным, ни даже попросту крепким, и водоворот быстро затянул его в темноту.

Сытому удаву нельзя оставаться среди мышей, потому что одна из них может запустить в него зубы...

– Скунс...– протянула Пиновская и покосилась на Дубинина.

Они сидели друг против друга в кабинете Плещеева и двигали по столу фотографии, от которых минимум на неделю пропал бы аппетит у любого нормального человека. Но не у них. Им отрезанные головы случалось держать в холодильниках, на других полках которых – таков быт! – лежали домашние бутерброды...

Осаф Александрович рассматривал цветные блестящие снимки, сдвинув на лоб очки и время от времени вооружаясь большой лупой. Они с Пиновской уже знали, что одноногий инвалид, продавший Микешко книгу, в ближайшем дворе был остановлен местной шпаной, засекшей его удачную сделку. Доллары у мужика отобрали, а самого легонько побили – действительно легонько, лишь для острастки: неча на чужой территории промышлять. Поднявшись, неунывающий попрошайка с завидной скоростью упрыгал куда-то на своих костылях. Наверное, осваивать новый Клондайк. А может – пропивать заначку, не найденную грабителями...

Всё это поведали сотрудникам органов сами участники избиения, до смерти, надо сказать, перепуганные исходом событий и тем, что, оказывается, поколотили

возможного убийцу банкира.

Злополучная купюра лежала здесь же, на столе, упакованная в полиэтилен. Дубинин уже успел убедиться, что свежие "пальчики" на ней содержались лишь Микешкины и хулиганов. Отпечатки инвалида, при всём честном народе мусолившего деньгу, отсутствовали.

– Как и следовало ожидать, – сказала Пиновская. Под окнами затормозила голубая "девятка", и скоро в кабинет ворвался Плещеев – взъерошенный и сердитый.

– Мариночка считает, что Скунс, – сообщил ему

Осаф Александрович.

– Не упоминать при мне больше никогда этого имени!.. Запрещаю!..– Шеф принялся яростно хлопать по карманам в поисках сигарет, потом в очередной раз вспомнил, что больше не курит. Снял куртку и тяжело опустился на стул. Дверь в предбанник осталась приоткрытой, и Наташа, от которой не укрылось состояние любимого начальника, сперва опасливо заглянула внутрь, а затем молча, без распоряжений, внесла кофе на всех и "антитеррористическую" вазочку с конфетами.

Плещеев запустил пятерню во всклокоченную шевелюру:

– Меня сначала хвалить... решили, что это мы постарались. Ах, какая работа, высший класс, мастера, ювелиры... комар носу... во все буквари... всем премии, благодарности, чуть ли не ордена... Я, как приличная девушка, конечно, созналась...

– И совершенно зря,– высказался Дубинин.

– Нет бы объявить его нашим штатным сотрудником!.. – Пиновская невозмутимо хрустела фольгой, разворачивая "Мишку на севере".

– Сначала де-факто, а потом и де-юре, – бестрепетно поддержал Осаф Александрович. – Давно пора.

– Ему, так и быть, орден, – развивала мысль Пиновская. – А премию – нам... Уж до того кстати бы...

Плещеев, взявший было чашечку, со стуком поставил её обратно на блюдце:

– Да когда я в этом доме хоть что-нибудь правильно делал?!

– Иногда бывает, Серёженька, – утешила его Марина Викторовна. – Иногда. Ты, главное, творчески развивайся...

– А мы, как это... не хочешь – заставим, не умеешь – научим, – посулил Дубинин. – Чем, кстати, кончилось? Нас пока ещё не разогнали?..

– Пока нет. – Плещеев отпил кофе, сморщился и сунул в рот развёрнутую Пиновской конфету. – Наобещали, правда, такого... При дамах произнести не решусь...

Осаф Александрович покосился на прикрытую Наташей дверь кабинета:

– А если серьёзно, ты, Сергей Петрович, в самом деле давай дозревай. Я ведь ему в "Интернете" мигом приглашение выставлю. И он его, что самое-то смешное, получит...

"И в гости придёт, – подумал Плещеев. – С него станется..." По большому счёту от такой перспективы следовало заплакать. Он попробовал представить себе эту картину – и закашлялся, подавившись кофе в приступе неудержимого смеха.

– Светик? Привет, рыженькая, это я, Валентин... Как ты там, не хочешь сегодня меня навестить? Ну и отлично, я за тобой на машине заеду... Нет-нет, просто так вышло, что я сегодня пораньше освободился...

Проспект Ветеранов.

Жуковский "Москвич" был семьдесят четвёртого года выпуска, декабрьский, и Стаська, к сожалению, знала об этом. К сожалению – потому что не меньше десятка предложений о продаже "четыреста восьмых", найденные в коммерческих газетках, были рассмотрены и отвергнуты именно по этой причине. Снегирёв без устали читал объявления и звонил, в том числе даже в Новгород и в Москву. А проезжая по питерским улицам, всё поглядывал по сторонам, выискивая характерные силуэты пожилых "Москвичей" – не мелькнёт ли у какого за стеклом беленькая бумажка с надписью "ПРОДАЁТСЯ"?..

Несколько раз он останавливал такие автомобили начинал подробный расспрос. Потом, извинившись, о кланивался.

"Москвич", чьи номера по-прежнему лежали у него в багажнике "Нивы", для Стаськи числился в ремонте. Дни между тем шли, а поскольку даже сильно покалеченный автомобиль нельзя чинить бесконечно – время начинало поджимать всё ощутимее. Наконец Алексей пришёл в отчаяние и надумал распространить область своих интересов на все "четыреста восьмые" вообще. Поскольку машину, не предназначенную для продажи сегодня, довольно легко сделать таковой назавтра всё зависит от предлагаемой суммы. Одна беда, старое поголовье зимой большей частью зарастает сугробами на стоянках. Или вовсе прячется в гаражах.

Снегирёв начал перебирать про себя "автопортреты" (от слова "автомобиль") всех стоянок, где ему в разное время случалось держать свою "Ниву". А потом решительно порулил на проспект Ветеранов.

...Очередная оттепель растопила снег до асфальта, и серовато-голубое пятнышко бросилось ему в глаза ещё с поворота. Благо помнил, куда смотреть. Он, в общем, и курс-то сюда взял именно из-за цвета – "Ладога", один в один с жуковским. Не потому, что зелёную или оранжевую машину было бы хлопотно перекрасить. Просто имеющие одинаковый цвет (да ещё такой редкий) могут с хорошей вероятностью оказаться одного года выпуска. А кроме того – насколько он помнил, стоянку автомобиль покидал редко. Он и теперь, родимый, был здесь. Снегирёв ощутил, как между лопатками побежали мурашки интуитивного предчувствия удачи, и твердо приказал себе не говорить "гоп".

Он остановился возле шлагбаума, и удача продолжилась. Ему навстречу в огромных растоптанных валенках, с метлой и лопатой шёл дежурный кладовщик дядя Витя:

– Бли-и-и-ин, какие люди приехали!..

Снегирёв вытянул из-за сиденья негромко звякнувшую сумку:

– Я тут кстати пивка захватил. "Мартовского"...

В отношениях с людьми ему вообще-то полагалось следовать одному важнейшему правилу: НЕ ЗАПОМИНАТЬСЯ. Среди прочего, на автостоянках. Приехал, поставил, расплатился, ушёл, пришёл, завёлся, уехал. Всё. Снегирёв так себя и вёл, когда ему было надо. В других случаях срабатывал принцип, который он ещё в детдоме почерпнул от одной нянечки. Неграмотная женщина формулировала его так: "Кинь хлеб-соль за лес, а потом пойдёшь и найдешь".

– О-о, любимое, – обрадовался дядя Витя. – Давай, Лексеич, ласточке твоей место найдём, да и погреемся малость...

– Да я ставить не буду, – отмахнулся Снегирёв. – Так, мимо проезжал, дай, думаю, навещу. А тут и ты как раз на дежурстве...

Дядя Витя завёл его в жарко натопленную будку и достал пластмассовые кружки. Снегирёв себе налил чисто символически, на самое донышко. Он был за рулём.

– Помянем хорошего человека... – предложил вдруг дядя Витя. – Славика Вершинина помнишь? Ты под Новый год машину у нас забирал, он в тот день домой уходил, сказал – заболел. Я ему ещё водочки с перцем советовал приготовить... И всё нету и нету, и телефон дома не отзывается... А потом вдруг менты приезжают, расспрашивают, лазят повсюду... Убили, стало быть, Славика. Вот оно как получилось...

Славика Вершинина Скунс помнил отлично. Гораздо лучше, чем дядя Витя мог даже подозревать. И подобный финал его не особенно удивил. Выпили за помин души, и он аккуратно, умеючи, не показывая своего интереса, вытянул из собеседника всю информацию о приезжавших "ментах". Узнать в них Плещеева, Дубинина, Пиневскую и Лоскуткова не составило большого труда.

– А у меня, дядя Витя, дело знаешь какое? – сказал он затем. – Только не смейся, но позарез нужен "Москвич". Четыреста восьмой, и чтобы обязательно семьдесят четвёртого года. Не знаешь, не продаёт кто-нибудь?..

У дяди Вити изумлённо вытянулась физиономия, он даже покосился сквозь стекло на снегирёвскую "Ниву": при таком-то, мол, звере?.. Потом решил, что не его это дело, и нахмурил кустистые брови, стараясь сосредоточиться. И наконец отрицательно покачал головой.

– А вон там у тебя, – не смущаясь, продолжал Снегирёв, – голубенький в углу стоит – не в курсе, не продаётся?

Голубенький не продавался. Зато владелец оказался точно таков, каким его по ухоженному виду машины представлял себе Алексей. Инвалид "ещё той" войны, ездивший исключительно летом, в тёплую сухую погоду. До нынешней осени его автомобиль обитал в гараже неподалёку от дома, но вдруг обнаружилась какая-то накладка со строительными документами, имевшая место лет пятнадцать назад, и гаражи пошли на снос. Другие хозяева вообще остались ни с чем, но к ветерану войны проявили уважение. От щедрот фирмы, получившей участок ("Как её там... женское имя... Вера... Валя... "Виктория"!"), ему дали новый гараж. В Пятом Предпортовом проезде, куда старику пришлось бы полдня добираться на перекладных. Дело было в сентябре, он и решил пока подержать автомобиль на стоянке, а с наступлением зимы отогнать его в гараж на прикол. Но вот до сих пор почему-то не отогнал.

– Может, болеет, может, не собраться никак... "пока" – оно у русского человека длинное... – подытожил дядя Витя.– Платит в срок, аккуратно...

– Телефончика нет? – спросил Снегирёв. – Я бы для очистки совести поговорил...

Телефончик нашёлся. Дядя Витя занялся следующей бутылкой, а его гость стал очищать свою совесть. Владелец "Москвича" оказался дома. Где ж ещё в мокрую и скользкую оттепельную погоду быть инвалиду, скачущему на убогом отечественном протезе?..

– Михаил Антонович, извините, ради Бога, за беспокойство, я ваш бывший сосед по автостоянке, – представился Снегирёв. – Как раз от Виктора Сергеевича и звоню, он мне любезно позволил. У меня к вам довольно неожиданный вопрос есть... вы случаем не припомните, ваш "Москвич" в каком году выпущен?

– В семьдесят четвёртом, – после некоторой паузы послышалось в трубке. – В самом конце. В декабре, если не ошибаюсь... Да, в декабре. А что?

Алексей понял, что предчувствие не обмануло.

– Михаил Антонович, а скажите, пожалуйста, вы не планируете его продавать?..

Инвалид засмеялся.

– Да кому он, кроме меня, нужен?.. Как по-вашему, за сколько бы я его продал? За двести долларов?.. Нет уж. Новой машины мне, молодой человек, сами понимаете, как своих ушей, а этот худо-бедно ездит пока...

– Ну почему же за двести? – Скунс придал своему голосу точно отмеренную вкрадчивую убедительность. – Вы, Михаил Антонович, своего "Москвича" дёшево цените. Это, знаете ли, зависит. Мало ли кому что может потребоваться! Я, к примеру, знаком с человеком, который не первую неделю по всему Питеру рыщет как раз такого выпуска, как ваша, машину подыскивает. Достаточно серьёзные денежки, между прочим, готов заплатить...

– Молодой человек, – устало перебил фронтовик. – Знаете что, я бы на вашем месте постыдился разыгрывать. Сегодня у нас не первое апреля, да и я в отцы вам гожусь...

– А я бы на месте Виктора Сергеевича не дал ваш телефон человеку, который будет разыгрывать, – парировал Снегирёв. – И с чего вы, собственно, взяли, что новой машины вам не видать? В вашем возрасте в приличных государствах только жить начинают. А вы что, не заслуживаете?..

– Стаська дома?.. – уже из "Нивы", сворачивая с Ветеранов на Ленинский, дозвонился он Жуковым.

– Дома, – ответила Нина Степановна. – Позвать?

– Погодите... Вы вот что, отправьте её быстренько в магазин. Или Рекса выгуливать, или ещё куда... Я сейчас подъеду, это по поводу автомобиля... Надо, чтобы её где-то примерно час дома не было... Сделаете?

Нина растерянно пообещала.

Когда Снегирёв прибыл на место, в квартире присутствовали одни мужчины: Валерий Александрович да Рекс. Мудрая Нина Степановна, оказывается, пришла к выводу, что давно не была у родителей. Туда они со Стаськой некоторое время назад и отчалили, прихватив из семейного кошелька довольно разорительную сумму – купить торт. Благо идти было недалеко – всего-то на угол проспекта Гагарина...

Снегирёв уселся на стул в кухне и сказал:

– Нашёл я агрегат... И цвет, что интересно, такой же. Завтра хозяин пойдёт с учёта снимать.

Рексова лохматая башка уже лежала у него на колене. Божественный Хозяин положил на неё руку и свирепый кобель бесхитростно жмурился, излучая тихое счастье.

– Так что готовься, – сказал Алексей. – Если всё срастётся, послезавтра, чего доброго, купим.

Валерий Александрович почувствовал, как стало сухо во рту.

– Тот... он на моего отца был оформлен. Я по доверенности... И этот надо бы так же... Снегирёв зорко прищурился:

– И небось до сих пор не сказал ему ничего?

– Не сказал. Я... ты понимаешь... Сначала надеялся, а потом...

– Ну так скажи, – Алексей запустил пальцы в густую длинную шерсть, почёсывая блаженствующего кавказца. – Позвони прямо сейчас и выложи всё как есть. Так, мол, и так. И про Стаську, и что такого же "Москвича" покупаем. Давай. У тебя чайник горячий?..

Жуков кивнул, оглядываясь на телефон. Снегирёв который раз изумлял его своей способностью "в лоб" рубить Гордиевы узлы, ему самому казавшиеся неодолимыми. Со времени угона "Москвича" он ведь ночами не спал, обдумывая, как скажет (тяни не тяни, рано или поздно придётся) о случившемся бате. И что тот ответит. И как мама, наверное, схватится за валидол... и вообще... А для Алексея почему-то всё просто. Позвони да выложи. Всего делов...

А действительно – почему не позвонить да не отмучиться сразу? Сбросить груз и жить дальше, приняв всё, что ему вполне заслуженно скажут?..

Снегирёв за его спиной налил себе чаю и без спросу вытащил из холодильника сыр. Валерий Александрович схватил телефонную трубку, боясь, как бы не улетучилась внезапная решимость и опять не одолели сомнения.

– Батя? Здравствуй... Там мама не слушает? Кино смотрит?.. Ага... У меня к тебе, знаешь, такой мужской разговор...

К его некоторому изумлению, Александр Васильевич выслушал весьма хладнокровно. Даже ни разу не перебил. Под конец своего горестного повествования Жуков-младший сообразил, что изумляться-то было особо нечему. Отец, большой любитель мелких придирок, в минуты действительно серьёзных жизненных коллизий являл неизменную выдержку. И готовность действовать решительно и чётко, по-боевому.

– Мне как – "генералку" на тебя выписать? – только и спросил он, когда Валерий Александрович обессиленно замолчал. – Или самому лучше прибыть?

Сын пригладил пятернёй волосы, ставшие ощутимо влажными, и снял очки:

– Ты смотри... что для тебя менее хлопотно...

– Тогда сам приеду, – непререкаемо постановил Жуков-старший. – Проветрюсь хоть. С дедом этим познакомлюсь, опять же. Может, мы с ним действительно... на одном солнышке портянки сушили...

Песнь козлов

Лёша Корнильев жил на проспекте Просвещения. Он ездил домой на метро до одноимённой станции, потом несколько остановок на автобусе или трамвае. Большинство людей раздражают и утомляют каждодневные длительные поездки на общественном транспорте, но Лёше они, пожалуй, даже нравились. Хотя ему приходилось мотаться не только туда и обратно, но ещё и по всяким местным командировкам, машина для которых предоставлялась отнюдь не всегда.

В транспорте Лёша с удовольствием наблюдал за людьми. Конечно, в набитом метро человеческие характеры раскрываются чаще всего не самым выгодным образом. Когда-то Лёша, как все, тяготился сценами хамства, потом перестал. Ему очень понравилась одна мысль, вычитанная у Ницше, – о древнегреческом герое трагедии*, который, вытерпев все мыслимые и немыслимые горести, к финалу в ужасных мучениях погибает... нам на радость. То есть позволив нам, зрителям, испытать очистительный катарсис, высокое просветление чувств. Да притом насладиться искусством актёра, постановщика и драматурга...

Изначальная форма древнегреческой трагедии представляла собой песнопение хора, одетого козлами – спутниками Диониса, и рассказывала о страданиях этого Бога с одновременным его восславлением. Отсюда название жанра – в буквальном переводе "песнь Козлов".

Когда Лёша приучился рассматривать жизненные явления в первую очередь как благодатный материал для заметок и таким образом превратился из участника событий в исследователя, прежние тягостные ситуации превратились в источник познания и вдохновения. Вдобавок, как он для себя выяснил, зрелище человеческих, несовершенств портит настроение в основном тому, кто теоретически хотел бы вмешаться, но по разным причинам не решается сделать это на практике. У Лёши таких проблем не стояло.

Длительные поездки были хороши ещё и тем, что только в метро и автобусе ему удавалось как следует поразмыслить, посочинять, помечтать. Его семья обитала в смежной двухкомнатной и состояла, кроме самого Лёши, из мамы с папой, бабушки и двоих младших братишек, кончавших школу в этом году. Идеальная обстановка для занятий. Причём перманентно, и конца-краю не видно. "Вот пацаны переженятся и к жёнам уйдут", – надеялась бабушка. Маму это только смешило: "Ага, переженятся и жён сюда приведут. И внуков мне нарожают..."

...Без пяти одиннадцать вечера в поезде метро, движущемся к окраинным станциям, уже не так много народа. Никто не стискивает, не толкает. Лёша покачивался в такт движению вагона и без помехи разглядывал девушку, стаявшую у противоположной двери. Не то чтобы девушка была в его вкусе. Ему всегда нравились худенькие блондинки, а у неё выглядывали из-под шапочки густые тёмные волосы: она, кажется, начёсывала их на пухлые щёки, чтобы хоть оптически уменьшить лицо. А может, просто закрывала волосами прыщи, которые, уж что говорить, никому не идут. Девушка время от времени заглядывала в плетёную сумку, которую очень осторожно держала на весу. Пока Лёша пытался угадать, что у неё там – только что купленная обновка? часы? хрустальная ваза?.. – она приоткрыла крышку пошире, и из сумки проворно выбралась наружу... чистенькая белая крыса. Ловко вскарабкалась по рукаву и привычно устроилась на плече, аккуратно подвернув длинный розовый хвост. Обнюхала капли растаявшего снега на воротнике, потёрлась усатой мордочкой о щёку хозяйки... Та скосила глаза, улыбнулась любимице и неожиданно стала почти красивой.

Несколько секунд пассажиры, в том числе Лёша, взирали на девушку с крысой в немом и полном остолбенении. Первым подал голос бодрый старичок, сидевший поблизости.

– Барышня, я буду ставить перед вами вопрос! – строго проговорил он. Сушки с маком она у вас ест? Не возражаете, я её угощу?..

"Крысовладелица" тоже ехала до Просвещения, но слегка замешкалась в вестибюле, и Лёша, поднимаясь на эскалаторе, всё оборачивался назад – как там она, не удрало ли животное. Но вместо девушки его глазам предстал явно поддатый мужик, который цеплялся за поручни и неуверенно карабкался вверх. Его заносило из стороны в сторону, и Лёша проследил за ним с невольным сочувствием. Однажды он видел, как потерял равновесие и загремел вниз такой "восходитель". Нёсший, между прочим, в руках целую пачку стекла.

Нынешнему пьянчужке повезло больше, но только в том, что руки у него были свободны. Пытаясь миновать Лёшу, он запнулся и чуть не рухнул врастяжку. Лёша успел подхватить его, но правду говорят люди – ни одно доброе дело не останется безнаказанным: мужчина тоже инстинктивно выбросил руки вперёд и... пребольно зацепил Лёшу по бедру.

– Изв-вини, п-парень, – пробормотал он заплетающимся языком. – Прости, к-кореш, а? Не х-хо-тел...

– Ладно, ладно. – Лёша помог ему выпрямиться и слегка подтолкнул – шагай, мол. Мужик удалился, неразборчиво бормоча ещё какие-то извинения, Лёша же нагнулся и, морщась, стал растирать ушибленное место ладонью. Ощущение было примерно такое, какое приключается в локте, когда врежешься во что-нибудь "косточкой". Век живи, век учись: он и не думал, что подобное может случиться с ногой. Ладно, пройдёт... Куда оно денется...

Лёша был крепким парнем и о таких мелочах обычно забывал через пять минут, хотя позже иногда с удивлением обнаруживал синяки. Однако на сей раз нога проходить почему-то не собиралась. Даже наоборот – стала понемногу одеревеневать, как будто он её отсидел. Ничего, сказал он себе. Сейчас в пальцах и ступне заколют иголочки, и станет щекотно и больно... а потом всё пройдёт без следа.

Эскалатор стал втягивать, прятать ступеньки, быстро ныряя под металлический гребень, и Лёша, хромая, еле изловчился спрыгнуть с него. Нога онемела вконец – мышцы вроде бы слушались, но казались совершенно чужими, и он даже испугался, как бы не подломилось ставшее ненадёжным колено. Дурацкая ситуация – того мужика, действительно порядком "на кочерге", уже и след, конечно, простыл... а трезвому, того гляди, по его милости придётся оправдываться, доказывать, что не под градусом!

Лёша немного постоял у стены, потом пошёл к выходу. Пошёл – громко сказано. Он откровенно волочил ногу, и было такое ощущение, что левая штанина джинсов сделалась тесноватой. Бедро, кажется, распухало, и он догадался, что хренов алкоголик по нечаянности крепко "причесал" ему нерв. И почему случайные удары всегда снайперски попадают именно туда, куда надо? По той же причине, по которой больным местом всегда и обо всё задеваешь?..

Никогда раньше он не замечал, что от эскалатора до наружной двери было какое-то расстояние. Теперь оно показалось ему бесконечным. Оказавшись на улице, Лёша остановился перевести дух. Он почему-то вспотел, хотя ему было холодно. А стоило чуть наклониться, чтобы ещё разок потереть больное бедро, – и голова противно закружилась, так что освещённые ларьки поплыли перед глазами. Этого только не хватало!.. Не раскисать!!! Лёша упрямо развернул плечи, сжал зубы, выпрямился, не подпуская к себе черноту... Потерял сознание и завалился в талую грязь, растоптанную сотнями ног.

Беспамятство длилось около минуты. Лёша задвигался, сумел сесть, сообразить, где находится, а потом и подняться. Поймал краем глаза чей-то насмешливый и презрительный взгляд: молодой, а туда же... в сосиску, в стельку, в дрезину!.. Он почувствовал, что страшно озяб, и с обидой подумал, как сейчас доберётся домой и перво-наперво заляжет в горячую, очень горячую ванну, а потом попросит маму хорошенько растереть ему ногу... и в самом деле выпьет чего-нибудь. Вот назло всем возьмёт и выпьет. Для сугреву и для снятия стресса...

Он кое-как одолел несколько ступенек, спускаясь с цоколя станции, и заковылял к остановке автобуса. Мимо ещё открытых ларьков, мимо опустевшего пятачка, где днём работал книжный лоток... "Ничего, – сказал себе Лёша. Ничего. Это когда-нибудь кончится. Не раскисать!.." Хватаясь за стены киосков, он еле-еле дополз до угла, потом на одном самолюбии перетащил себя через улицу, промочив ноги в выбоинах трамвайных путей. Думать сделалось совсем трудно.

Перед остановкой автобуса раскинулась обширная лужа. По оттепельному времени она не оттаивала и не замерзала – так, каша из воды со снегом и льдом. Лёше показалось слишком долго обходить её кругом, и он зашлёпал напрямик, вброд. Уже почти перейдя, он снова упал, правда, лишь на колени. С большим трудом встал... Теперь кроссовки и джинсы на нём были мокрые совершенно, да и куртка – наполовину. Он подумал о том, что в таком виде его в автобус могут и не пустить. Ничего: как-нибудь он контролёршу уговорит. "Дыхнёт", если потребуется. Она поймёт, ведь все люди, все человеки. А то, глядишь, ещё и знакомая попадётся, ведь он этим маршрутом почти каждый день из дому и домой... Домой...

Лёша схватился за металлический столб, на котором держалась железная крыша, призванная защищать пассажиров от непогоды. В руках тоже не стало никакой силы. Он испугался, что опять упадёт. Или, того хуже, не сумеет забраться в автобус, когда из темноты выплывут фары и перед ним с шипением раскроется дверь.

Под крышей ещё сохранялись дощатые останки когда-то установленной скамеечки. Можно сесть и подождать, давая отдых ноге. Лёша дохромал оставшиеся два шага, сел и прижался спиной к рифлёной стене. Холод сделался нестерпимым, он неуклюже засунул руки под мышки и ощутил, как уплывает сознание.

На сей раз оно уходило медленно, постепенно и неотвратимо. Лёша откинулся затылком к стене, чтобы не свалиться на землю. Звуки и огни начали отдаляться, в ушах нарастал звон. "А ведь я, кажется, умираю, – подумал молодой журналист. – Мама..." Ему захотелось отчаянно закричать, но он не закричал. Даже и для этого уже не было сил. Он ничего не мог сделать, совсем ничего, не мог остановить это сползание в никуда. Потом всё стало меркнуть.

Автобус пришёл и ушёл, за ним другой, третий... Уже ненужные, они шли густо, косяком, и водители медлили закрывать двери, а контролёрши недоумённо оглядывались в окно. Одинокий пассажир, сидевший на остановке, так и не уехал домой.

Два часа спустя, когда его осветил фарами проезжавший мимо милицейский наряд, Лёшино тело почти успело остыть.

Борис Благой шёл по пустому редакционному коридору. Двери со всех сторон были закрыты, и каждую он собирался открыть. Но едва протягивал руку, как Звучала сигнализация, очень похожая на телефонный звонок. "Молодцы, одобрительно подумал он, – такая чувствительность! И когда только успели поставить?.." Коридор длился и длился, но наконец Борис Дмитриевич увидел то, что искал. Перед ним замаячила новая, незнакомая дверь, и за нею таилось что-то зловещее. Он это чувствовал: свежеструганые деревянные плоскости упорно казались ему крышкой гроба. Но дверь непременно нужно было открыть, и он поднял руку – медленно, осторожно, готовясь её сразу отдернуть. Но звуки телефонных сигналов неожиданно прекратились, и Благой, осмелев, решительно толкнул дверь. А толкнув, испуганно отшатнулся: сразу за порогом пол обрывался, впереди зияла жуткая пустота. Тут же с новой силой заверещала сигнализация, и он