Текст книги "Подвиг"

Автор книги: Борис Лапин

Все гостящие сейчас эскимосы прекрасно говорят по-английски. На русских они смотрят с недоверием. Мне передавал Кыммыиргин:

– Вчера Джон Браун напился и много ругал русских людей. Говорит, все русские сумасшедшие. Не верят в бога. Хотят, чтобы никто не торговал. Кулидж – хороший президент. Он покажет им, как не верить в бога. Если захочет Белый Дом – всех русских прогонит. У американцев есть большие города: Ном, Джюно, Устье-Юкон-Пост, Сан-Франциско, а у русских городов нет. Есть Уэллен, Наукан – вот и все. Дураки! Не могут даже сосчитать дней как следует. У них среда, у нас вторник.

У последнего замечания Брауна были свои основания. Между Большим и Малым Диомидом проходит знаменитая граница дней, где пароходы, идущие на восток, прибавляют одни сутки к своему счету. У нас на «Улангае» это было поводом для всевозможных шуток и разговоров, когда пароход шел по Берингову проливу: «На левом борту у нас воскресенье, день отдыха, а на правом понедельник – полный аврал».

Кыммыиргин вопросительно смотрит на меня. Что я скажу по поводу этого? Американский эскимос, наверно, здорово поддел русских, недаром эскимосов зовут «эккергаулин» – «ротастые». Они умеют говорить.

Название «эккергаулин» имеет другое происхождение. Так зовут эскимосов потому, что до прихода американцев они имели обыкновение прорезать щеки и вставлять в них для украшения палки, моржовые зубы и стеклянные пуговицы. Сейчас этот обычай больше не существует.

Сам себя эскимос называет «инныпек», или, попросту, «человек». Так же, впрочем, называют себя и чукчи – «ораведлан» («люди», ограничивая своим племенем пределы человечества. Люди разделяются на два рода: анкатлин (береговые) и чаучуван (оленные). Все остальные народы мира – это не люди, а тангитан – чужаки. Только в последние годы у чукчей и эскимосов Берингова пролива начинают прививаться названия «американ», «русситлин», «норвэитлин». Оленные чукчи до сих пор называют русских «мельгитангитан» – «огненные чужаки». В память о том, вероятно, как первые русские завоеватели края уничтожали огнем туземные селения. Американцы до сих пор называются у них «пинакутангитан» – «чужаки с брусковым чаем». Норвежцы – «люлютульхин» – «усатые люди».

…В честь американских гостей уэлленцы устроили большой крисмэс. Этим словом у них обозначается всякий праздник, торжество и даже воскресенье (эскимосы набожны и празднуют воскресенье). Я не сразу догадался, что это слово, вошедшее в язык уэлленских чукчей, не что иное, как английское «кристмес» – «рождество». Франк пришёл в рик просить, чтобы дали помещение для крисмэса. Им отдали все четыре комнаты канцелярии. Столы и стулья были вынесены в комнату председателя и в школу.

И гости, и хозяева, пестро разодетые в цветные рубашки, набились в помещение рика. К передней стене сели шесть стариков с огромными бубнами в руках. Каждый ярар (бубен) был в три четверти метра диаметром, широкий и плоский, с желтой пятнистой кожей, туго растянутой, как человеческое брюхо.

Самый старый из стариков ударил длинной дрожащей колотушкой в центр бубна. Пронесся глухой вибрирующий звук, похожий на пение оборванной струны. С веселым усердием и неподвижными лицами все ударили по бубнам. «Аайнгааа-а-ай», – запел Рентыиргин заунывно и в нос. «Ах-ах-айанга-йа-йа», – повторили старики. Одним и тем же движением они подымали гибкую колотушку вверх и опускали ее на гулкую кожу, словно по команде раскрывая рот и тряся головой.

Шесть бубнов производили оглушительный и печальный грохот. Иногда стук учащался. Колотушки ударяли плашмя по всему бубну, захватывая оба его края, и тогда звук получался пустой и щелкающий, как хлопанье мокрого паруса.

– Айайа-йа-йа! – закричал Рентыиргин.

 
Куда я (знаю!) поеду?
Поеду я в лодке на остров Диомида.
А что я привезу назад?
Деревянную лодку с руль-мотором.
А кто меня на берегу встретит?
Уэлленские девушки, уэлленские девушки!
 

– Хо, хо, хо! Пляшите, подымайте рукавицы! – радостно взвизгнул он, бросая перед собой короткие кожаные перчатки, обтянутые красной тесьмой. По туземному обыкновению, танцевать нельзя без перчаток даже тогда, когда происходят пляски в пологе и все танцуют голыми, как, например, во время праздника кита. Почти как в Европе – бальные перчатки.

Первыми танцевали худые, щуплые юноши – Кыммыиргин, Та-Айонвот, Ныкитта. Надев перчатки, они застенчиво и неуклюже переступали с ноги на ногу, выбрасывая вверх руки, завывали тонким голосом, подражая крикам песца:

 
Кто эта женщина – она без пальцев – совсем
              не работает?
Она плохая, белая, как вошь,
Кожа мягкая, руки слабые,—
Это жена русского начальника.
 

В песне говорится о жене одного из сотрудников рика, прожившей здесь зиму.

– Вот так, вот так! Кайгуа! Правда!

Все надрывались от смеха.

– О хитрец Ныпеуге! Как ловко говорил про русскую женщину! А ну спой еще, спой!

Ныпеуге не заставил себя просить. Он выкинул руки вперед и, тряся головой, запел:

 
Айа-йа-а!
Лед, лед, много льда,
Вода, вода, вода,
Охотники, охотники, охотники.
Хорошие девушки, йа-йа-йа,
Уэлленские, уэлленские,
Имакликские, имакликские,
Ай, еще пой, пой,
Ынган, нган, нган,
Сам, Джо, Уммиак,
Рентыиргин Каыге,
Выходи, надевай рукавицы!
 

– Скорее, скорее, – понукали старики обеих сторон – чукотский и эскимосский – своих охотников, – выходите, покажите, как у нас пляшут! Эка ты, Рентыиргин, хитрый, как песец, – хочешь плясать после всех и тогда победить. Так не годится. Выходи сейчас.

Наконец Рентыиргин подхватывает перчатки и выходит плясать. Он похож на моржа – грузный, сильный, широкоплечий. Ему жарко. Он скидывает рубаху. Теперь он полуголый, с коричневой выпяченной грудью и поднятым к потолку лицом. Он приседает, как будто крадется к зверю, и потом подымает руки вверх, покачиваясь могучим туловищем и напрягая мускулы. Это настоящий охотник. Он пляшет танец мужчин так, как плясали отцы. Старики с воодушевлением молотят по бубнам и помогают ему – топают ногой, громко визжат и лают, подражая крику зверя.

– Вот хороший охотник, богатырь, силач! – кричат женщины. – Вот так пляшет! Какой эскимос спляшет против него? Ну-ка, имакликские!

Танцы продолжаются три часа. После охотников танцуют женщины, их танец другой. Они вертятся на месте, почти приседая на корточки, водят перед собой сложенными руками и тонкими голосами взвизгивают. Я устаю смотреть и ухожу. Возвращаюсь я только к вечеру. Меня зовет товарищ М.

– Приходите послушать. Надо будет сказать им что-нибудь такое, чтобы рассказали у себя в Америке. Эх, жаль, что я не знаю эскимосского языка. Уж я бы сумел с ними поговорить.

Танцы кончились. Мы входим в помещение рика, где все еще так же тесно, как утром. Никто не хочет расходиться.

– Тише, тише! – кричит Кыммыиргин. – Послушайте-ка, что за слово будет. Эй, все тише!

Наступает тишина. «Тише, тише», – передают по рядам эскимосы на своем языке. Они вытаскивают из кисетов трубки и начинают их раскуривать, чтобы лучше слышать.

Товарищ М. говорит по-русски. Сказав одну фразу, он замолкает, и Кыммыиргин переводит его слова на чукотский язык. Потом Джон Браун, тот самый эскимос, что вчера ругал русских, переводит слова Кыммыиргина на язык инныпеков.

– Товарищи чукчи, – говорит М., – и также уважаемые гости эскимосы! Я некоторым образом хотел бы сказать вам несколько слов относительно того, как мы все здесь рады вас приветствовать в стенах этого первого революционного рика на полуострове. Советская власть…

Я слышу, как Кыммыиргин переводит его слова на чукотский язык. Он переводит не совсем так, как говорит товарищ М. У него не хватает слов для перевода.

– О люди! – переводит он. – И также дорогие побратимы эскимосы. Вот как мы рады вас видеть на своей земле. Наши начальники построили дома для того, чтобы принимать таких гостей. О, у нас теперь хорошие начальники…

Джон Браун слушает его, пыхтя трубкой и наклонив слегка голову. Потом и он начинает переводить. Я не знаю, что он говорит, но догадываюсь – смысл его слов очень далек от речи товарища М.

Крисмэс кончается поздно ночыо. Под конец, неизвестно откуда, кто-то из чукчей раздобывает спирт. И бутылки начинают гулять от одного к другому, прячась под полой камлейки. Пьянеют очень быстро. Пьют большими глотками, ничем не закусывая. Теперь они не уйдут из рика до утра. Становится очень жарко. Все скидывают рубахи. Остаются в штанах. Подымается крик, драка и громкая похвальба. Я снова ухожу из рика в здание школы[4]4
  Уэлленская школа закрыта на летнее время. Товарищ Гребич дал мне книги, тетради и рисунки, по которым занимаются маленькие чукчата. Он сам, вместе с детьми, составляет задачи и упражнения, подходящие к местному быту. Вот одна из тетрадей:
  «Уэлленский кооператив сдал Дежневской фактории 20 штук нерп по 3 рубля за 1 нерпу и 40 фунтов моржового клыка по 1 рублю фунт. Сколько рублей получил кооператив за все сырье?»
  «Ачитагин купил в кооперативе 5 кирпичей чая по 1 рублю за кирпич, 10 метров ситцу по 1 рублю метр, 8 фунтов шанхайского чаю но 2 рубля фунт. На какую сумму Ачитагин купил товара?»
  «10 охотников убили 30 моржей и 20 нерп и разделили их между собой поровну. Сколько моржей и нерп получил каждый охотник?»
  «Из Уэллена ушло на охоту за китом 8 вельботов, в каждом вельботе находилось по 9 охотников. Сколько всего охотников ушло за китом?»
  «Охотники селения Инчаун за декабрь месяц убили 135 нерп, а охотники Уэллена убили на 70 нерп больше. Сколько нерп убили наши охотники?»
  «На Яндагайском лежбище летом было 2875 моржей, а на Инчаунском на 1120 моржей больше. Сколько моржей было у соседей инчаунцев?»
  «Рермен продал кооперативу 1 лахтака за 15 рублей и купил 1 куль муки II сорта – 5 рублей, 10 кил. сахару – 5 рублей. Сколько у него осталось от проданного лахтака?»
  «В прошлом месяце охотники селения Колючин убили кита, с которого взяли уса 300 кил., и продали весь ус фактории по 2 рубля за кил. Сколько рублей получили охотники за китовый ус?»


[Закрыть]. Довольно с меня крисмэса.

Бухта Святого Лаврентия

15 августа 1928 года

Теплая комната с бревенчатым потолком и развешанными по стене мягкими коврами. На столе керосиновая лампа с абажуром, книги и бумаги. Фотографический аппарат. В окно виден залив и бурые горы на том берегу. Возле самого окна сложены какие-то ящики, прикрытые парусиной. За ними – дом строительной конторы и барак для рабочих. Несколько недоконченных деревянных срубов с красной, покрытой толем, крышей. Мимо них с криком бежит китаец в меховой шапке, гоня перед собой маленькую тележку с камнями по рельсам узкоколейки. «Цхао! Ни суй…» Он перебегает мостик водоотводной канавы, вырытой, чтобы талые воды не затопили здания школы и больницы. Он едва не опрокидывает тележку под мост.

Над самым берегом, отступая перед набегающим приливом, пасутся несчастные исхудалые коровы. Это мои старые знакомые. Мы ехали вместе на «Улангае». Их привезли сюда для сотрудников культбазы.

Коровы тоскуют. Их тянет к свежей траве. Здесь – невкусный водянистый мох, пахнущие серой ягоды, зеленая вода. Коров пробовали кормить турой, то есть вареной рыбой, смешанной с водорослями, но коровы оказались слишком избалованными. Кормить рыбой можно только норвежских или мурманских коров.

Хозяин моей комнаты – доктор, присланный Наркомздравом для работы в чукотской больнице при культбазе в бухте Лаврентия.

Культбаза, по мысли руководителей Комитета Севера, должна быть организующим началом для всех туземцев на побережье Берингова моря. В больнице, которая начнет работать через два месяца, будет шестьдесят постоянных коек. Будет работать школа с четырьмя учителями и интернат для детей кочевников и жителей дальних селений. Сейчас сюда переносится фактория АКО из селения Яндагай. Все чукчи и эскимосы, приезжающие на факторию, будут останавливаться в Доме туземца – специальном клубе, где будет кино, лекции на чукотском языке и чайная для гостей. Весь год будет работать ветеринарная консультация со специалистами по оленеводству и собаководству, которые должны сюда приехать со следующим пароходом. Будут организованы кружки по обучению кустарным ремеслам. С культбазы будут постоянно выезжать инструкторы для объединения беднейших туземцев в промысловые артели.

Со временем здесь будет городок, который не уступит ни в чем американским городам по ту сторону пролива. Называться он будет, скажем, Краснолаврентьевск. В нем будет электрическое освещение, улица Карла Маркса с деревянными мостовыми, кинематограф, милиция, клуб, где драмкружок будет инсценировать Гладкова и Сейфуллину.

Покамест, впрочем, до города еще очень далеко. Школа и интернат должны были быть окончены к нынешнему лету, но они не готовы. Строительные рабочие, завезенные сюда в прошлом году из Владивостока, переболели цингой, работа их была малоплодотворной. Кстати говоря, место для постройки будущего города выбрано не очень удачно. Дома строятся в низине, куда во время таяния снегов стекают воды, заливая здания и бараки. Часть бухты Лаврентия, где выстроена культбаза, открыта для ветров, и во время бури суда должны уходить штормовать в океан. Между тем километрах в пятнадцати в глубину залива есть небольшая прекрасно защищенная гавань. Ее указал в прошлом году Кнудсен, когда понадобилось перегружать товары с совторгфлотского парохода на его шхуны в безопасном месте.

Через час в главном бараке начнется общее собрание работников культбазы, посвященное распределению культурных сил на время, пока стационарные учреждения не будут достроены. Я непременно буду на собрании.

Я приехал в бухту Лаврентия для того, чтобы увидеть, как идет жизнь этого самого отдаленного из сети культурных очагов Восточной Сибири. Я мог бы остаться в Уэллене. Шхуны Кнудсена, перед отправлением на Колыму, должны зайти и в Уэллен, и в Лаврентий.

В Уэллене меня отговаривали от поездки. Между базой и чукотской администрацией существует некоторый антагонизм. Уэлленцы считают, что культбаза должна быть подчинена рику и не имеет права проводить ни одного мероприятия без «согласования и увязки» его с властями. Со временем, может быть в будущем году, центр чукотского района будет перенесен в бухту Лаврентия. Тогда этот вопрос изживется сам собой. Во всяком случае, смешно требовать от заведующего базой, чтобы он ездил за восемьдесят километров от бухты согласовывать каждое свое решение. И это при чукотских способах сообщения – зимой на собаках, летом на лодке по океану.

Однако выехать из Уэллена в Лаврентий было не так-то просто. Барометр Гребича показывал колебания давления, совершавшиеся с такой быстротой, что следовало ожидать бурной погоды. Я не рисковал отправиться в путешествие в обыкновенной байдаре.

Необходимо было достать для поездки деревянный вельбот. И сделать это было не легко, несмотря на то что я предлагал тому, кто доставит меня, три ящика содовых галет. Август – время охоты. Для чукчи отдать сейчас свой вельбот – то же самое, что русскому крестьянину отдать лошадь во время пахоты. В конце концов, однако, обещанные галеты победили. Я нанял вельбот Пиляуге.

Как быстро все-таки я усвоил психологию чукчей, для которых вельбот – предел материального благополучия. Если бы прежде мне показали вельбот Пиляуге и сказали: «Вот в этой лодке вам придется отправиться за сто километров по морю, а если начнется ветер, вы должны будете в ней штормовать, потому что к берегу подойти нельзя – вас сейчас же разобьет о камни», – конечно, я пришел бы в ужас. Теперь, когда я испытал, что такое плавание в неустойчивых байдарах, деревянный вельбот грузоподъемностью в одну тонну кажется мне надежным судном. Я готов плыть в нем через весь океан.

С вельботом поехали восемь гребцов. У руля сидел Пиляуге. Я был подгребным и месил воду маленьким, коротким веслом, оборотясь лицом к корме.

Мы обогнули землю Пээк, в несколько часов достигнув Наукана, и снова повернули на запад, все время держась берега. За Науканом мы перешли из Ледовитого океана, на котором находится Уэллен, в Тихий.

Пиляуге правил в направлении Дежневской фактории. Сделать крюк безопасней, чем идти наперерез к бухте Лаврентия вдали от берега. Фактория находится, вопреки названию, не на мысе Дежнева, а в пятнадцати километрах от него, в поселке Кенгыщкун. Я настороженно вглядывался в берег, но не мог ничего рассмотреть.

– Где же, Пиляуге, ты говорил – за мысом фактория? Ничего не видно.

– Вот, вот, там, на пригорке, смотри, зеленые. Одна, другая, третья, четвертая яранги. А вот, левей, серый дом – это фактория. Еще слева от нее – дом Карпенделя.

– Как? Это все?

Отсюда, с большого расстояния, селение казалось без предела жалким и затерянным. Два приземистых дома, плоский холм, на котором едва заметны были яранги.

Осторожно поворачивая вельбот, мы подошли к самому берегу, подталкиваемые волнами прибоя. Чукчи выскочили в воду и вытянули лодку на камни. На берегу никто нас не встретил. Да и кому интересна лодка чукчей. Они каждый день пристают к селению для того, чтобы обменять пушнину на товары фактории.

Низкий дом фактории, с пристроенной неизвестно для чего крытой террасой, серел на пригорке. Я постучал в дверь.

– Кто там? – по-чукотски произнес чей-то хмурый голос из-за двери. – Приходите через час – тогда буду торговать. Сейчас я отдыхаю.

Однако я дернул дверь и вошел. Открылась закопченная, темная комната с низким потолком, доверху увешанная всякими местными изделиями. На полу валялись разрисованные чукчами моржовые клинки, кухлянки из пуха с утиных головок, меховые чулки, связки черных пластинок китового уса. Посередине комнаты на койке лежал длинный, смуглый и бородатый человек. Он встретил меня довольно равнодушно, но все-таки предложил садиться и спросил, не хочу ли я чаю. Я поблагодарил. Обо мне он уже слыхал от чукчей, и я его мало интересовал. Это был заведующий факторией, без смены проживший на Чукотке четыре года. Теперь он доживает здесь последний год и ждет перевода на одну из факторий Камчатки. «Все-таки поближе к материку». У него странная фамилия – Правдун. Кажется, он цыган.

Правдун живет на фактории не один. У него есть помощник. Какой-то кладовщик Миша. Мне не пришлось его увидеть. Он ушел в тундру охотиться на евражек.

Фактория находится в этом же доме с другого входа. Обстановка как в магазинах – полки, уставленные небогатым ассортиментом северной торговли. С потолка свисают изжелта-белые шкуры песцов с пушистыми хвостами – сушатся.

Выпив чаю, я снова пошел к вельботу, боясь, что ночь, если мы промешкаем, застанет нас в дороге. Ближайшее береговое стойбище, Поутэн, лежит отсюда в восемнадцати километрах. Гребцы закусывали вяленой тюлениной, сидя согнувшись под байдаркой, защищавшей от холодного ветра.

– Сегодня ехать нельзя, – сказал Пиляуге. – К вечеру будет большая волна. Спим здесь. Завтра поедем.

Ничего не сделаешь! Придется провести ночь на фактории. Чтобы скоротать время, я осмотрел селение и к вечеру забрался в серый, плотно сбитый бревенчатый дом, где до прошлого года жил пресловутый Чарли Карпендель, австралиец, проживший на Чукотке двадцать три года. О нем мне приходилось читать самые разнообразные отзывы в немногочисленных книгах, посвященных Берингову морю. Многие называют его пауком и эксплуататором, нажившим капитал на скупке мехов по дешевке, другие говорят о нем как о бессребренике и друге чукчей. Мне трудно судить, что здесь правда. В прошлом году Карпендель окончательно выселился на американскую сторону пролива. Я знаю о нем следующее. По обыкновению всех меховщиков, считавших нужным укреплять связь с туземцами, он женился на чукчанке. Имеет трех дочерей – Эмму, Мэри и еще третью, имя которой я забыл. Эта чукотская семья последовала за ним в Америку. Состояние его, по сведениям рика, равняется двадцати тысячам долларов, помещенным в аляскинском банке. Чукчи очень его хвалят. В голодные годы он оказывал им кредит и, случалось, бесплатно раздавал продукты. «Наш Чарли, наш побратим, наш побратим Чарли», – говорит Пиляуге. Любопытную подробность рассказывает Правдун. Чарли всю жизнь, в течение многих лет, обедал отдельно от жены и детей, никогда не забывая, что он белый, а они – цветные.

Внутренность дома «чукотского Чарли» – большая зала с прилавком и разбитыми полками. Здесь Чарли вел свою торговлю. По бокам залы несколько маленьких комнатушек, где жило семейство Карпенделя. Дом построен очень прочно и основательно, из калифорнийского леса. Простоит еще лет пятьдесят. Мебели никакой не осталось. Часть Чарли погрузил с собой в вельбот, а часть роздал чукчам. Даже в Уэллене, я вспоминаю, в яранге Эттыка, сестра которого живет в Кенгыщкуне, я видел большое стенное зеркало, принадлежавшее раньше Карпенделю. Оно стояло внутри полога и заменяло стену, отделяющую один полог от другого.

Сейчас в одном из углов дома Карпенделя устроился какой-то науканский эскимос со своей семьей. В углу торговой залы он развесил шкуры и устроил свой грязный и тесный полог. Имя эскимоса – Анагак.

Я спал на полу в комнате Правдуна. Ночью был сильный ветер. Чукчи не лгали. Утром в море ходила высокая гремучая зыбь, не дававшая оттолкнуть вельбот от берега. Только к полудню удалось нам выехать дальше.

На стойбище Поутэн мы снова остановились на ночевку. И здесь также, на берегу крохотной лагуны, за невысокой косой, стоит, подавшись на один бок, серый полуразрушенный американский домишко с железной печкой. В доме несколько лет никто не живет. Я осмотрел примыкающую к дому кладовушку, заваленную грудами железного лома и какими-то заржавленными инструментами. В нескольких километрах отсюда находится знаменитая поутэнская графитовая шахта, в которой американцы вели хищнические разработки. В Поутэне был склад, куда сваливался добытый ими графит, ожидая прихода шхуны с Аляски. Сейчас шахта заброшена.

Один из поутэнских чукчей, работавших на графитовом руднике, хорошо говорит по-английски. В его яранге мы провели ночь. Он спрашивает меня:

– Слушай! Разве русским не нужен пачкающий камень, который лежит там, в горе?

– Как не нужен! До всего дойдет черед. Он нужен не только нам, но и вам.

– Тогда чего вы не работаете? Отчего американцы работали? Вы, наверное, ленивые – не хотите работать. Гох! Какой хороший камень!

К вечеру вчерашнего дня мы подъехали к мысу Нуньямо, за которым открывается вход в бухту Святого Лаврентия. На мысу – большой поселок чукчей. Поселок, как большинство чукотских ным-нымов, стоит на горе. От берега моря к ярангам ведет узкая и скользкая тропинка. Мы пили жидкий, едва теплый чай в просторной яранге, увешанной свежими моржовыми шкурами. Возле шкур сидели три смуглые и миловидные женщины, скобля мездру скребками и смачивая ее подозрительной желтой жидкостью, собранной для этой цели в берестяном сосуде. По яранге бегали стройные светлокожие и белокурые ребятишки.

– Слушай, ты ведь черный, – обращаюсь я к хозяину яранги, угощавшему нас чаем, – отчего дети у тебя такие белые? На тебя не похожи.

Такой вопрос на материке был бы, во всяком случае, рискованным. По чукотским нравам, я не погрешил против вежливости.

– Правда, правда, о, какой глаз у тебя умный! – отозвался немедленно хозяин. – Здесь пять лет жил один американец. Мало-мало торговал с нашим народом. Моя жена шибко его любит.

Дом американца, оставившего о себе такую память, стоит по самой середине поселка. Он серый, дощатый, кособокий. Чукчи пользуются им как складом. Сейчас же за домом скалы уходили куда-то вверх, образовывая острый, похожий на вытянутый указательный палец, пик. Наверху чернело что-то, напоминавшее доску с надписью, какие ставятся над могилами. Я взобрался наверх, сопровождаемый недоумевающими взглядами чукчей.

– Куда пошел, приятель? – кричал мне вдогонку Пиляуге. – Нечего там смотреть. И так тебе все скажем. Наверху стоит печать казаков. Старая совсем печать. Никто все равно не знает, зачем она, а кто станет много смотреть – на того пойдет беда. Всегда будет неудача.

Наверху были тупые выщербленные камни, покрытые зеленым налетом каменной слезы. На скале в рост человека были высечены четкие угловатые буквы. В некоторых местах они были затерты. Мне они показались какими-то старинными письменами, похожими на руны норманов. В углублениях, когда-то выбитых резцом, рос мох. В следующее мгновение мне показалось, что мох продолбил скалу и создал неясные странные узоры. Приглядевшись, однако, я разобрал русскую надпись. Это был памятник времен Шелехова и Уховерта, когда Чириков был губернатором Русской Америки. Современник свирепых русско-колошских войн и обмена между портом Ново-Архангельском на американском материке и королем Сандвичевых островов Камехамеха Первым.

«…На якоре я стоял с западной стороны мыса, против высокого обрыва на глубине семи сажен на малую воду в ³/₄ мили от мыса и в таком же расстоянии от северного низменного берега. Грунт – мелкий темно-серый песок. Высоту прилива замечал до семи футов, С места якорной стоянки истинные пеленги: оконечность мыса Изменчивых Упований и вершина Ретруваль Пойнт. Измерил – шхуны „Святая Елисавета“ Российско-американской промышленной компании капитан – Копп…»

Я долго стоял перед скалой, взволнованный и смущенный. Я почувствовал себя так, словно передо мной раскрывалось недавнее прошлое дальней северной земли. Сквозь пролом скалы я ушел в минувший век.

Российско-американская компания! Суровые времена, столетие косых парусов и пустынных океанских путей. Опасных и кривых линий. Эта забытая надпись, сочиненная моряком для моряка, прошла через жизни поколений, упрямая и стойкая, как скрип рангоута. В ней я прочел больше, чем было в ней написано. Начатки паровой навигации, десятилетия первых монгольфьеров, пиратская солидарность и бессовестная честность того, кто составил, и того, кому предназначалась эта надпись. В 1828 году Российско-американская компания владела половиной Тихого океана.

Директора этой компании надменно царствовали в Ситхе, писал тогда Дитмар. Управление их скорей напоминало министерство или казенный департамент, чем торговое общество. Никто, по-видимому, не заботился ни о расширении торговых интересов, ни о судьбе разбросанных на обширном пространстве факторий. Компании принадлежали неизмеримые земли на материке Америки, вся цепь Алеутских островов, Курильские острова и Аян. Правительство предоставило ей всевозможные привилегии и льготы. Она могла пользоваться неисчерпаемыми сокровищами и завести самую оживленную торговлю с южными портами Тихого океана. Но ничего подобного не вышло. Все застыло на исстари заведенной меховой торговле, и, создав себе крупные капиталы, компания на этом остановилась. Она прозябала и напоминала роскошную и очень знатную мумию. В ней не замечалось никакого стремления к прогрессу, никакой жизни. Но могло ли быть иначе, если во главе предприятия не было настоящих деловых людей, понимающих экономию? На главные должности назначались высшие офицеры или имперские чиновники, которым имелось и виду оказать благодеяние, так как считалось совершенно непреложным правилом, что на Ситхе в несколько лет можно нажить состояние. В свою очередь низшие служащие набирались на подобных же началах. Таким образом, все продолжало идти по-старому и вместо радостной поддержки новых потребностей населения со стороны компании раздавался ропот. Так, я сам слышал от одного из служащих: «Просто ужас! Алеутов научили есть хлеб. Теперь подвози им муку» и т. д. Раз, самое большее два раза в году на Ситху приходили суда с товарами из Петербурга. Более же отдаленные станции на севере и на островах посещались самое большее раз в году.

В бухте Лаврентия стоят готовые дома, срубы и белые холодные палатки. На чердаке недостроенного дома стучат и ходят рабочие культбазы. Им придется, по-видимому, оставаться на вторую зимовку. Осенью 1927 года, когда они высадились в бухте, предполагалось, что все работы закончатся к нынешнему лету. В прошлом году бухта была пустынна. На месте будущего города лежали болота и туманные холмы. У берегов ползали синеватые льдины.

Постоянный персонал базы еще чувствует себя неуверенно. Никто не знает, что ему делать сейчас, до тех пор пока постройка зданий не будет доведена до конца. Школа не сможет работать, пока не будет интерната. Для Дома туземца нет никакого оборудования. С медицинской помощью дело также обстоит неважно. Доктор, который устроил меня в своей комнате, рассказывает следующее:

– Пока я не увижу готовую обставленную больницу, с просторной амбулаторией и палатами для больных, до тех пор я никому здесь не смогу приносить пользу. Дело должно быть поставлено так, чтобы чукчи и эскимосы возили сюда больных и клали в больницу, а не врач ездил к ним. Две недели назад был такой случай. Приезжает эскимос с Чаплина: «У нас в селении охотник сломал ногу. Здесь, говорит, есть большой шаман – пришлите его к нам». Я не стал долго мешкать. Собрал инструменты, взял фотографический аппарат и сел на катер. А вы видели катер, который привезли на базу, для обслуживания всего полуострова? В таком случае, пойдемте посмотреть на него. Седьмое чудо света. У него такой вид, что он потонет в любой луже, во время большого дождя. Ну, а у нас его, разумеется, пускают плавать по океану. Вот в нем я отправился на Чаплин. Чаплин вы знаете где? На американских картах он называется Индиан Пойнт – Индейский мыс. Надо думать, что составители приняли эскимосов за индейцев. Ну вот. По дороге, как полагается, захватил нас шторм. Потом моторист чуть не захлебнулся, потому что в машину попала вода. В общем, добрались до места. Оказывается: «Вы зачем приехали? Наш больной давным-давно выздоровел». Хорошо. Мы переспали несколько часов и отправились обратно. Тут уж дело у нас пошло потруднее. Навстречу задул северо-западный ветер. Из пролива погнало льды. Через некоторое время льды у нас оказались со всех сторон. Мы привязали катер к льдине и решили идти на берег пешком. Отошли четверть километра – нет, дальше не пройдешь. Одним словом, так мы проваландались четверо суток. Приезжаем на базу, а там новое несчастье – заведующий факторией из Дежнева прислал чукчей с вельботом, – у них заболел кладовщик, чуть не умирает. Только мы вышли на берег, появляется второй вельбот – новая записка от заведующего факторией: «Почему вы, негодяи, саботажники, не присылаете врача, для чего врача на Чукотку поставили, не для того ведь, чтобы сидел в Лаврентии и ел сухари». Вот и извольте работать при таких условиях.

У акушерки также есть повод жаловаться. Она никак не может убедить чукчей в полезности своего дела. Женщины смеются: «Разве русским нечего делать, что они присылают учить нас, как рожать детей? Неужели мы сами не умеем этого? Вот нашим матерям никто не помогал, а они все равно справились». Чукчанки считают позором обращаться за помощью при родах. Помощь нужна только шаманская, чтобы прогнать злых духов. Роженица старается вести себя так, как будто ей всякая боль нипочем. Если женщина кричала во время родов – это целые годы будет поводом для издевательства соседок.

Кроме меня прошлую ночь в квартире доктора ночевал Александр Семенович Ф. – студент географического факультета в Ленинграде. Он слушал цикл лекций профессора Тана-Богораза о полярной культуре и отправился на практическую работу к азиатским эскимосам. В Чаплине он организовал школу для эскимосских детей. Попутно он составляет грамматику и словарь наречия азиатских эскимосов. По-эскимосски он говорит совершенно свободно. Он приехал на культбазу для того, чтобы выждать прихода торговых шхун Кнудсена, который в прошлом году обещал доставить ему ряд американских книг по морфологии индейских языков из работ Джессуповской Тихоокеанской экспедиции. Он прожил среди эскимосов два года и остается на третий.

Я слышал о нем раньше – дурное от русских и хорошее от туземцев. Русские говорили о нем: «Сидит в Чаплине рыжая носатая крыса – наверно, донос готовит. Приедет в центр – наскажет про нас». Причиной этому все та же полярная склока. О Ф. распространяют слухи, что он был выгнан из вуза и приехал на Чукотку в надежде бежать в Америку. Затем он будто бы ездил на принадлежащий американцам остров Святого Лаврентия (этот остров назван в честь того же святого, что и бухта, так как был открыт в один день) и там закупил, в ущерб всей торговой политике СССР, двадцать рульмоторов. Наконец последнее обвинение в том, что он преподает в своей школе и разъясняет эскимосам Советскую Конституцию. Казалось бы, это не может считаться особенно предосудительным, однако находятся на Чукотке люди, которые считают это самой тяжелой виной чаплинского учителя. «Ведь эскимосы не поймут Конституцию как следует, – говорят они. – Они поймут в том смысле, что раз они хозяева, то могут делать, что хотят. Потом хлопот с ними не оберешься – устроят делопроизводство на национальном языке, и пойдет волынка. Рыжий черт это нарочно против русских делает». Эту фразу я слышал в Яндагае от одного местного старожила, другими словами – бывшего меховщика.