Текст книги "Подвиг"
Автор книги: Борис Лапин
Соавторы: Захар Хацревин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)
– Этот добрый и богатый человек – главный приказчик компании Гранстрем, – говорит им учитель. – Злой человек – это русский начальник той стороны пролива.
Понсен кивает вытянутым пальцем на печального, уставшего от своих преступлений мужа.
Актер, изображавший злодея, делал все, чтобы быть похожим на чудовище, рисуемое Понсеном. Он дрался, воровал, завидовал богачам. Он выполнял свои злодейства с уверенностью ремесленника, получающего за это хлеб.
Револьвер, нож и подметные письма сопутствовали ему повсюду.
Эскимосы мало возмущались злодеяниями мнимого русского. Они видели поцелуй, слезы, движения, автомобиль и нож и не догадывались о том, что перед ними – ревность, любовь, бегство и преступление. Когда герой, разбив все препятствия, поцеловал белую руку Мэрион Дэвис, эскимосы дружно захохотали.
Сеанс кончился. Эскимосы расходятся по домам. Глаза их красны и слезятся.
Холодный июльский ветер.
Над каждым эскимосским домиком плавали комариные тучи.
Раскрашенные младенцы выбегали из дверей, лепеча на своем невнятном языке.
Ежась от холода, эскимосы шли к домам и натягивали на себя кухлянки, разрисованные в красный, синий и коричневый цвет.
Их нансуки обрастали мехом.
Стемнело. Все садятся на мглистой улице и курят трубки.
Воздух наполнился непроходимой зеленью, оседающей на лицах, на вещах и на воде. Короткий вечер.
Теперь эскимосы вспоминают о странах, где дымится табак и растет жевательная резинка. Они судачат о белых подушках Понсена.
Ругают друг друга: «Угавиак моет шею цветочным мылом».
Хвалят: «Сейвук так ударил по камню, что камень закричал».
Заигрывают: «Вчера Акага раскрыла рот. Она виляет языком, как ты».
В одной из юрт хрипели два голоса – женский и мужской.
– Хэлло, го хакк! – вопила женщина по-эскимосски, цокая и визжа. – Я полезу в печь, зажгу ребенка – пусть он горит!
– Это ваше дело, – вежливо издевался мужской голос.
Глубокий вечер. Луна. Морской край сверкает, как собачий ошейник. Сопят дети, плотно закутавшись в спальные мешки.
– Хэлло, го хакк! – снова вопит женщина.
– Ваше дело, ваше дело, миссис, – отвечает мужской голос.
Это голос эскимоса Брауна, кладовщика компании «Гранстрем и Даль». Он выходит из юрты, где вел разговор с припадочной Кунгой, гуляющей нищенкой острова. Браун не склонен поощрять «глобус хистерикус», эмиряченье, маниакальную истому северо-американских эскимосов. Выходя, он высокомерно ворчит, браня, обвиняя, оплевывая, унижая островных женщин – своих жен, сверстниц и сестер.
«Глобус хистерикус» открывается внезапной сонливостью, бессмысленным криком, страхом и судорогами.
– Эге, Браун! – окликает его Эмма, пробегающий по селению с ведром, – о чем вы говорили с полоумной Кунгой?
– Делать нам нечего. Народ работает гарпуном. А я сижу в лавке, а я считаю, а жалованье мое идет! Бабы ведь все так – работают, плачут, смотрят на пургу и кричат сами с собой! Так, видите, они и сходят с ума, а мы их дразним! – гаркнул Браун и отвернулся.
Кунга осталась в юрте одна. Сквозь темноту на потолке обозначилось волнистое поле неизвестно откуда идущего света. Черный сползал сверху паук по своей веревочной лестнице. Дым подымался в отверстие трубы.
Ночью
Учитель Понсен сидит в радиобудке на втором этаже школы. Он надел наушники и ожидает позывных сигналов Аляски, которая говорит с Диомидом в этот час. Он выжидательно смотрит на цветную лампочку своего приемника.
ДМ2, ДМ2 – это сигнал Аляски. Понсен слушает. Он не может поймать позывные. Стремительные и хриплые голоса бушуют в репродукторе.
В далеких широтах украшались огнями города, раскрывались театры и задыхались неизвестные певцы. На океане был шторм. Какая-то безымянная шхуна в смертельной панике передавала один и тот же сигнал: «Пришлите паклю и кандерклей», «Пришлите паклю и кандерклей». Лима орала в уши Понсена о ценах на древесину и перуанскую медь. Из Владивостока передавали на английском языке «час интернационального моряка». Русский диктор говорил о братстве водников Тихого океана, преувеличенно правильно произнося слова.
Позывных сигналов Аляски не было слышно.
Понсен зевнул и начал ловить шаткую волну чикагской радиостанции. Он натыкается на рекламный антракт между двумя передачами. Фабрикант зубных щеток в прозе и в стихах требовал от мира покупки его товара:
«Лауру, известную своей добродетелью, всемирный поэт Петрарка увидел 6 мая 1327 года в церкви святой Клары, в Авиньоне. Поэт был молод. Она поразила его своей небесной красотой и блестящей улыбкой, которую делали неотразимой ее ровные, бело-жемчужные зубы.
В 1348 году Лаура по воле божьей умерла. Душа ее, как говорит Сенека о Сципионе Африканском, вернулась на небо, откуда пришла. Ее красивое и целомудренное тело было выставлено в монастыре братьев Миньяров.
Ее глаза были закрыты, щеки подернулись землей, но улыбка, благодаря необыкновенным зубам, сияла по-прежнему.
Чтобы сохранить память об этой грустной минуте, Петрарка чувствовал горькое наслаждение писать свои сонеты и концоны, в которых он обессмертил палящую улыбку Лауры.
Думаете ли вы, уважаемые леди, что Лаура могла бы прельстить великого поэта, если бы у нее были грязные зубы и она не следила бы за гигиеной своего рта?
Зубные щетки Отто Бауэра – запишите: зубные щетки Отто Бауэра, марка „Лаура, чистящая зубы в раю“, лучшие зубные щетки в Штатах».
Понсен снимает наушники. Он выходит из кабины на лестницу, ведущую во двор. Слуховое окно на лестнице бьется, отбрасываемое ветром. Понсен заглядывает в него.
В тундре, должно быть, выпал иней. Она бела и походит на лагерный полигон, посыпанный светом прожекторов. Валуны чернеют на ней, как воронки от снарядов. Учитель высунул голову. Мокрая снежинка села на его нос и растаяла. Он услышал голоса.
На другом конце острова стучали в бубен, орали и пели люди. Звуки, измененные расстоянием, разрезали вечер на две половины. По одну сторону были Понсен, школа, радио и фактория, Эмма, Браун. По другую – были темные голоса и глухие удары бубна,
Все племя собралось возле вдавленного в болото домика Пэка. На берегу лежали мокрые байдары.
Туман.
Под откосом разгорались костры. Восемь приезжих семейств с советского Диомида – мужчины, жены и дети – разбили просмоленные походные палатки над водой. Хлопья июльского снега летали в воздухе.
Пэк и Марта первые увидели приближение лодок. Пэк, крича, побежал по селению. Со страхом вышли из своих домов эскимосы. Понсен советовал им не встречаться с жителями Большого Диомида.
Лодки русских эскимосов подплыли к острову. Весла вонзились в болото. Скользя по гребню волны, люди выскочили на берег. Берег был податлив и сыр.
Американские эскимосы смотрят на приезжих гостей из подернутых копотью окон. Они удивлены, что гости не подходят к селению.
Но лагерь гостей шумит на берегу. Тогда старая дружба и любопытство дергают за нос обитателей фанерных домов. Пэк и Марта бегут по дороге, угловато размахивая руками. Вода, океан, лодки летят им навстречу.
На берегу глубокий вечер, горит костер. Вокруг качается рыжий световой шар. Люди сидят в нем, дрожа и согреваясь. Наверху колеблется темный, захваченный теплом воздух. Гора воздуха.
Пэк с разбегу влетает в пространство плотного света. У костра на корточках сидит старый эскимос Иксук, кум и дядя Пэка.
Родичи не виделись три года, если не считать короткой встречи вчера ночью. Иксук так стар, что его лицо кажется нарисованным на березовой коре. Они приближают друг к другу лица, шаркают носами, сопят, как бы обнюхивая друг друга. Это эскимосский поцелуй.
Их беседа вспыхивает сразу. Охота, зверь, море, смерти, лодки, американцы, кораблекрушения, женщины, болезни, лакомства, винчестеры… Островитяне стоят поодаль. Они все еще не решаются подойти к стойбищу гостей.
– Сюда, сюда! – зовет их Пэк.
Они несмело приближаются, оглядываясь на ту сторону, где находится школа Понсена. Мрак скрывает школу. Это слегка успокаивает их. Почему бы им не подойти? Они спросят, какая была волна при переезде и кто умер, кто жив на русском острове.
– Ишь, какая радость, – вы пришли, – говорит горбатый гарпунщик.
– Ишь, какая радость, – повторяют все хором.
Крик ударяется в толпу гостей и возвращается обратно.
Гости вскакивают и приглашают островитян к своим кострам. Огни раскидываются искрами по поляне.
В котлах над огнем бурлит кирпичный чай; жирные пузырьки навара блестят, как осколки стекла. Медленные снежинки опускаются и умирают, не долетев до поверхности кипения. Поет пар. Скоро эскимосы будут пить горячее пойло, обжигая глотки. Начинается разговор.
Русский эскимос Федор Овайюак:
– Гарпуны у нас идут из общей лавки, улов общий, начальник – мой брат. Китобойные пушки из общей лавки.
Американский эскимос Джон Смит:
– Небось и вы деретесь из-за гарпуна. Небось вы ломаете зубы над китобойными пушками, увечитесь за дележом улова.
Так они спорят и пьют чай.
Скоро жители поселка уже знают, какой ширины была попутная волна, и давно сосчитали всех мертвецов прошлой зимы. Но эскимосы не расходятся.
Разговор сворачивает в бесконечные дебри расспросов и воспоминаний. Он шагает по родственным могилам, юлит по дымным сплетням юрт, обрывается в жалобы на подмоченный порох, опять затихает и повышается… Потом он переходит к событиям трех лет, когда Большой Диомид исчез из круга ежедневных наблюдений эскимосского поселка, как исчезает потонувшая лодка. Рассказы о русском Диомиде странно привлекают их. Нельзя в точности понять, что там делалось за эти три года. Поселок Большого Диомида образовал Союз гарпунов.
…Высокого русского зовут Павел. Он скверный стрелок. На глазах носит стекла. Он скуповат – никогда не допросишься у него водки. Он говорит на нашем языке.
Он послал десять мальчиков и пять девочек во владивостокскую школу. Они, слышь, научатся там управлять кораблями.
Он режет моржовую кость на станках.
…Эскимосы могут управлять островом, смазывать машины, лечить больных, писать письма, хлопать белого по плечу, жить с русскими женщинами, плевать на купцов, охотиться артелью, завести себе китобойные катеры, стоять за рулем, подбрасывать уголь в кочегарку, быть капитанами, ездить в Москву.
Американские эскимосы сидят вокруг костра и внимательно качают головами. Они вскрикивают, падают на землю, удивляются, кружатся вокруг костров. Они затихают и восторженно вытягивают шеи, касаясь синими волосами тени от месяца. Рассказ кончается, когда гости устают говорить. Им захотелось спать.
Они укладываются отдохнуть тут же, возле затихающего огня, на мокрой траве. Теперь хозяева острова судорожно ворочают мозгами. Рассказы больших диомидцев с неслыханной силой внедряются в их сознание. С каждым движением мысли эскимосами овладевает беспокойное веселье.
– Вот так красавцы, вот так силачи, вот так большие диомидцы! – вопят они вокруг лежащих гостей, ударяя в бубен.
Женщины выбегают из домов, разубранные, как в праздник.
Они садятся поодаль от костра, на сырой земле. К ним подходят эскимоски с русского Диомида, высокие женщины с кирпичными лицами.
– Как у вас в юртах, тетки, и как у вас за юртами, тетки?
– В юртах – вода, а за юртами – ветер, тетки, – отвечает русской эскимоске Гальма Смит Рыхлая. – Понсен варит из нас ворвань, когда хочет… Говорит: «Зачем ты лежишь с мужем в воскресенье?» А я говорю ему, когда он отвернулся и не слышит: «Лучше, говорю, тонуть в воде, чем такая зимовка…» Понсен мне присчитал восемь гарпунных канатов, а я ему говорю: «Муж брал только три», а он отвернулся и не слышал…
– А как у вас с кормом, тетки, и как у вас с детьми, тетки? – снова спрашивает русская эскимоска, любознательно заглядывая в открытые рты американок.
– Покажите гостям наших понсенов! – кричит Костистая Барбара. – Понсен Матлюка, Криворота, Маленькая Банка – какие все-то худые и неприглядные! И что за беда такая? Рождаются дети скрюченные, тонкие, с болячками на глазах. За зиму убыло восемнадцать младенцев.
…Понсен отходит от окна. Хлопнул ставнем. Крики на берегу исчезли в деревянном стуке рамы. Закаркало стекло. Понсен подымается по шатким ступеням к радиобудке. Он считает:
– Раз, два, три, четыре…
Стена толкнула его в плечо, и он зашатался.
Лестница пахнет темнотой и мышами. Он останавливается. Это место похоже на Вермонт, Айову, Алабаму, Толидо, Фивы – могучую провинцию Америки, где зияют черные ходы домов.
Понсен движется дальше. Он считает:
– Пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Ступенек – двадцать две. Он знает их наизусть.
Нет, думает он, он уедет в Стокгольм. Он выменяет две тысячи двести песцов. Он изощрит систему торговли с эскимосами до того предела, когда профессия торговца превращается в гонку на взмыленных рысаках. Он снова обманет эскимосов, и они будут верить, что толстое бутылочное стекло дороже тюленя и лахтака. Финиш…
Он входит в радиобудку. Здесь зеленеют стены. Сырость. От черных микрофонов, лампочек, распределительных досок, кольцеобразных катушек исходит сухое сияние. Понсен включает рубильник. Раздается усиливающийся вой.
Понсен рассеянно напяливает черные наушники на холодный лоб. Дрожь во всем теле. Ноет зуб. Это последствие топтания по острову. Тоскливый звон между виском и зубом.
Эмма уходит, легко хлопая дверью. В тундре идет дождь. Жирные гагары, крякая, взлетают из-за холма. Он идет по линии сизых холмов.
Понсен остается один. Он повязывает черным фуляром щеку.
– ДМ2, ДМ2, ДМ2…– шепелявит голос в диске. – Слушайте нас, ДМ2, Аляска, Диомид, Поисен. Передаем информацию.
«На ежегодном собрании мехового конгресса в Иокогаме его председатель Ицида заявил:
– Я принадлежу к счастливцам, которые в свое время перенесли базис работы в Канаду и в Австралию. Я первый увидел зарю кролиководства и века сумчатых. Но выдры и бобры Севера не должны быть забыты нами.
После него выступил с туманным заявлением господин Маруяси:
– В наш век пересмотра господам, думающим укрепить свой баланс, осталось немного способов. От нас ушел даже командорский котик. Самое выгодное, пожалуй, содержать в Иосиваре народный дом с непьющими гейшами. Увы! Увы! Но есть еще в океане богатые американские острова – Святой Поль, Алеуты и Малый Диомид…»
– Скажите на милость! – удивленно бормочет Понсен.
Ночь. Опрокинутое небо. Звезды на мху. Болото и океан. Одинокий дым вырывается из юрты Эммы. Белый холодный хвост света падает из глубины. Жена легла спать. Голая и коротконогая, она лежит на гладкой ровдуге. Она спит и водит рукой вверх и вниз.
– Эмма, смотри, какая белая вошь ползет, – нежно говорит она сквозь сон заплетающимся голосом.
Эмма не слышит. Он идет по острову. Лужи скрипят у него под ногами.
Женщина спит. Фитиль кончился. Мгновенно, как в колодец, он проваливается на дно плошки. Начинается понедельник.
ЛЮ ХЭ-ДИН
На морской улице Владивостока стоял красный четырехэтажный дом. Фасад его был широк и составлен из множества низких окон. В солнечный день часто насаженные стекла сверкали, и дом тогда был похож на большой парник. Зато когда начинались дожди, он выглядел темным и мрачным.
В каменных выбоинах тротуара застаивались глубокие лужи. Жавелевый пар вылетал из прачечной первого этажа, превращаясь в белое облако, ползущее над фонарем. Иногда открывалось окно, и оттуда показывалась голова китаянки с прямым гребнем. Маленький мальчик, высунувшись из ворот, подставлял руку под дождь, собирая в ладонь теплые капли. В верхнем окне были видны разноцветные шары, взлетающие под потолок. Здесь жил цирковой артист, каждый день репетировавший свой номер.
Дом был старый и нуждался в вечном ремонте: то гнили подпорные балки, то протекала крыша. Это был ветхий дом доходного типа, построенный в девятисотых годах, с длинными однокомнатными помещениями, рассчитанными на угловиков и коечников китайцев. Теперь эти помещения перегорожены и превращены в квартиры. Дом и до сих пор сохранил черты своей прежней мрачности. Здесь живут теперь мастера дальзавода, сотрудники райфо, моряки, проводящие отпуск на суше, пекаря-корейцы из хлебообъединения и студенты китайского вечернего техникума. В одной из низких квартир жил Лю Хэ-дин, пожилой китаец из Шандуня, варивший себе обед и сушивший обеденные палочки на солнце. С ним жил его племянник, круглолицый малыш с такими черными глазами, как будто их натерли свежим лаком.
В последнее время Лю Хэ-дин работал помощником механика на пароходе, совершающем каботажные рейсы между Шантарскими островами и Приморьем. На зиму он решил поселиться в городе. Из общежития он отправился на поиски квартиры и нашел отличную чистую комнату с лакированным столиком, циновками и дымоходом, проходящим под полом, в Корейской слободе.
Семьи у него не было. Как многие люди морского дела, он вел холостяцкий и неприкрепленный образ жизни. Мы познакомились с ним прошлой весной в Клубе моряков под звуки настраивающихся труб матросского оркестра.
Лю Хэ-дин был руководом кружка на китайских курсах повышения квалификации. Сварщики судостроительного завода за два месяца изучали с ним «Гун-Жень-Минь-Цзы» – «Тысячу Рабочих Иероглифов».
Мы часто беседовали с Лю Хэ-дином. Он имел способность свободно объясняться на любом языке, хотя бы знал из него несколько слов. Это редко встречается среди китайцев, страдающих, так же как англичане, языковой замкнутостью. Он был прекрасный рассказчик и часами посвящал нас в запутанные истории, похожие на шандуньскую Шехерезаду.
Он был шесть лет прислужником в буддийском монастыре перед тем, как поступить на японскую картонажную фабрику Куроси в Дайрене, и был рогульщиком в речном порту в Лояне до того, как познакомился с Ци Ши-фа, студентом Полдневного университета, давшим ему прочесть статьи Катаямы, Ленина и Сталина, отпечатанные на прозрачной камышовой бумаге.
Жизнь его прошла разнообразно. Он испытал давление многих учений и социальных систем современного Китая.
В буддийском монастыре он заполнял опросный лист испытуемого:
«1. Имя. Характер. Величина рта.
2. Не перечил ли ты родителям?
3. Не слишком ли ты молодой? Если нет, то не слишком ли ты старый?
4. Не слабосилен ли ты настолько, что не можешь прогнать ворону? Не жуликоват ли ты? Не вездесущ ли ты? Не принадлежишь ли ты к существам призрачным? Не из числа ли ты имеющих один ноготь? Не глуп ли ты? Не ведешь ли ты общения с еретиками?»
На фабрике Куроси, вздорного циника, имевшего особую систему воспитания рабочих, Лю Хэ-дин заполнял опросный лист зачисляемого:
«Не требователен ли ты? Не прожорлив ли ты? Не будешь ли докучать администрации просьбами? Не привержен ли ты к Товариществу? Не убийца ли ты? Не член ли ты профсоюза?»
В городской тюрьме, куда он был посажен за участие в стачечной пятерке, Лю Хэ-дин отвечал на вопросы острожного канцеляриста.
– Рабочий ли ты?
– Да.
– Китаец ли ты?
– Да.
– Может быть, ты заговорщик?
– Нет.
– Ты коммунист?
– Да.
Вместе с ним в камере сидели шестнадцать крестьян из Цзы-Ма, вшивых, исчесанных и пораженных несчастьем. Они были арестованы японскими властями за укрывательство преступников. Крестьяне повторяли в течение долгих часов одни и те же жалобы, состоявшие из слов: «Я никого не видал», «я ничего не слышал», «я ничего не знаю», а старший из них бормотал песню, созданную поколением крестьянских повстанцев:
Мне выбили передние зубы
За то, что я скрыл товарищей.
Мне спилили правое ухо
За то, что я отвечал непочтительно.
Потом мне подрезали мышцы,
И я, наверно, умру.
Но все это не имеет значения,
Так как женщины рожают новых людей.
Просидев в тюрьме одиннадцать месяцев, больной и разбитый, он отправился на юг и провел восемь недель в Советском Китае. Он видел приречные города, занятые частями красного командира И Фу. Это было летом 1931 года. Над дорогами подымалась соломенная пыль. У дома второго управления часовые охраняли арсенал. Здесь лежали пулеметы, чугунные пушки и пики для войны, мотыги для уничтожения межей, спички для поджога помещичьих домов. Перед базаром торговцы солью, опасаясь репрессий, вывесили красный транспарант: «Десять тысяч лет рабочим, крестьянам, солдатам! Священный дух Маркса и провозвестников революции». Пленум Совета собирался в помещичьем саду, В городе было много неизвестных людей. Прикрывшись рогожами, они спали на дорогах. Из трактирного переулка стлался дым бобового масла. Горы, дальние ворота, бедный городской храм, как всегда, замыкали горизонт.
На краю города происходили встречи и прощания. Мать расставалась с сыном, и он говорил ей:
– Я выйду, спросив твоего разрешения, в холмы, чтобы явиться в штаб красного отряда.
В Китае есть песни, описывающие прощание сына и матери:
Я твой самый скверный сын,
Твой ничтожный и младший сын.
Нынче в пять часов вечера
В горы ухожу один.
– Вот тебе рис и консервы, – говорит мать, – бойся лихорадки, избегай непочтительности со стариками.
Мой великий и умный сын,
Непреклонный верный сын, —
Ты на всей угрюмой земле
Живешь у меня один.
– Ты будешь храбрым красным солдатом, – говорит она.
В меховой военной шапке,
В ватных стеганых штанах.
Ты пройдешь перед врагами,
Все узнают, что бесстрашный.
Умный, молодой солдат —
Это сын мой.
Простился с матерью. Удаляется. Становится маленьким. Удаляется. Несколько часов он виден на склоне долины, пока не исчезает, сливаясь с уступчатой линией гор.
Лю Хэ-дин говорил о Китае, забрасывая нас криками и словами. Иногда он не все мог рассказать, тогда он вырывал листок бумаги из блокнота и чертил, вертикально, как кистью, работая пером, рисунки, поясненные надписями сбоку.
Вот как выглядел город.
– Здесь горы. Здесь храм, – говорил он и рисовал. – Вот из-за поворота выходит отряд китайской Красной армии. Запевалы идут по бокам. Вот эти повязки желтого цвета. А вот песня, которую они поют:
Млечный Путь тонет и блеск луны открывает.
Горнист на границе всю ночь тоскует.
О, как быстро летят тучи! По дороге тянется мусор.
Северный ветер дует, провожает.
Старина уходит, новое приходит.
Здесь был выгнутый мост, который потом, отступая, сожгли. На площади шелковые знамена, лозунги и фонари, – Лю Хэ-дин подвигает лист бумаги и проводит черту. – Вот городская свалка. За скалой виден край помещичьей крыши, дом сожгли для страха, остались службы. У скалы был похоронен И Фу. Один человек сделал надпись на могиле. По-китайски это составляет пять слогов в строчке.
Я схоронил его, но положил
Не к устью Ян-Цзы мертвой головой.
Но сердцем к западу, лицом к Москве,
Под высокой разросшейся травой.
Потом этот камень разбили.
Здесь были дети, пугавшие местных кулаков, трубя в охотничьи рога и вывешивая красные флаги на деревьях. Отсюда шли генералы. Здесь были мы.
Так рассказывал нам Лю Хэ-дин и проводил черты на бумаге.
Во время занятия Чан Ши он попал в плен к гоминдановским милитаристам и бежал. Он плавал на американском теплоходе «Доллар-Президент Лайн» и был кочегаром.
