Текст книги "Подвиг"
Автор книги: Борис Лапин
Соавторы: Захар Хацревин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)
Унгерна везли в Иркутск. Красноармейский отряд скакал по бокам брички.
– Куда вы меня везете? – спросил Унгерн. – Бабам, что ли, показывать?
– Нужен ты нашим бабам! – засмеялся красноармеец.
Они ехали по лесистой дороге, мимо озера с густой зеленой водой, мимо раскопанных холмов, мимо бурятского дацана, мимо освобожденных сел, поднявших над избами красные флаги, мимо брошенных окопов – безостановочно, на север, к парому на Селенге.
СОДНОМ-ПЭЛЬ
Путешествуя по Внешней Монголии, мы остановились из-за неисправности автомобиля в Далай-Сайн-Шандэ – скотоводческом городке в центре Восточного Гоби. Здесь в первый раз мы увидели Соднома-Пэля.
Монгольская народная республика – высокогорные степи, где трудно дышать приезжим; дневные жары, спадающие по вечерам, когда приходится набрасывать шубы; скотоводы, солдаты, буддийские монахи, курсанты, работники Народно-революционной партии, шоферы, тибетские шарлатаны, торгующие лечебными травами, – после трехмесячной поездки все стало для нас обычным. Далай-Сайн-Шандэ мало чем отличался от других поселений.
Напившись воды, мы вошли в белую юрту губернской канцелярии. Чиновники народного правительства сидели за низкими столиками, под портретом Сухэ-Батора, обвитым прошлогодними венками. На ящике из-под бензина стояла тушь для письма, ремингтон с монгольским шрифтом и несколько номеров улан-баторской газеты «Народное право».
На полу канцелярии сидели шесть посетителей – худые, красноносые степняки с глубокими рябинами на щеках. Один из них был буддийский монах с малиновой перевязью через плечо.
Письмоводитель выслушал их заявления и записал для сообщения губернскому начальнику. Затем он обратился к нам, представившись:
– Содном-Пэль, гобийский литератор.
Мы просили его уделить нам время для разговора.
Он сложил бумаги в лакированный шкаф, стоящий у входа, встал и неохотно повел нас в свою юрту.
– Искренне говоря, – сказал он нашему переводчику, – я не собирался беседовать. Я имею обыкновение после работы два часа неподвижно сидеть над очагом и думать.
В его юрте мы увидели кровать, застланную пестрым одеялом, велосипед, ящик с тибетскими книгами, фотографию женщины в старомонгольском головном уборе, несколько седел, китайскую флейту и большую раскрашенную картину местного художника, называвшуюся «Битва у Толбо-Нор».
Между нами произошел следующий разговор:
– Вы давно занимаетесь литературой?
– Десять лет.
– Говорят, вы – ветеран монгольской революции?
– Я дрался с Унгерном. У меня две раны.
– Где вы получили образование?
– Я прошел монастырский курс и кончил техникум.
Содном-Пэль – коренастый человек с остроконечным черепом и маленькими добрыми глазками. У него лицо буддийского монаха и манеры кавалериста. Он принадлежит к поколению тридцатилетних. Перемены, испытанные монгольским государством за четверть века, много раз ломали его характер. Он учился тибетскому богословию и читал китайских поэтов, отрекался от богов и вновь возвращался к ним, воевал, бросил монастырь.
Когда была основана Народная республика и правительство заменяло старых чиновников революционерами, Содном-Пэль поступил в одно из министерств. Он учился, писал в газете, жил в столице, наконец поселился в Восточном Гоби и служит в аймачном ямыне – губернском управлении. Он – поэт, канцелярист и охотник.
Записав эту биографию, мы просили его рассказать, как он работает над пятистишиями, о которых мы часто слышали в гобийских кочевках. Содном-Пэль сообщил нам свою литературную историю.
Когда он начал писать, форма монастырской поэзии была для него законом; сейчас он борется с ней. Буддийская образность давит его. Он описывает, например, ночь и небо, ему приходят в голову строки: «Ветер несет звезды, и конус неба скрипит – и ветер воет…» Проснувшись на заре, он пишет: «Солнце выходит из груди Сумбур-Улы – Священной горы…» Перечитав стихотворение, он недоволен собой. Он зачеркивает написанные строчки.
В монастыре его учили: «Вокруг земли вращается конус ветра, несущий звезды. Солнце – маленькая земля из огненного стекла. Когда, увлекаемое воздухом, оно заходит за гору Сумбур-Ула, – бывает ночь».
Он знает, что, земля кругла и вращается вокруг солнца. Сумбур-Улы не существует. Он читал Дарвина и знает о происхождении видов. Он выписывает газеты. Для местной школы он начертил карту мира, на которой изображены страны империалистов, монгольское государство и дружественный сосед – Советский Союз. Сумбур-Улы не существует. Он недоверчиво вычеркивает шаблонный буддийский образ и пишет: «Начался восход солнца». Тогда в строке исчезает поэзия. Он опять вычеркивает. Лоб его потен, рука дрожит. Он ищет точности, выразительности, краткости – всего того, что отвечает его мыслям.
Вечером полил сильный дождь, и выехать из Сайн-Шандэ было рискованно. Под зонтами мы пошли смотреть любительское представление в местном театре. Это была величественная двенадцатистворчатая юрта с нелепыми деревянными колоннами у входа. Несколько окрестных скотоводов и приказчик из центрального монгольского кооператива разыгрывали комедию: «О подвигах монгольского богатыря и о бегстве нападающих генеральских крыс». Актеры кричали:
– Кто ты, незнакомец?
– Я – длинноногий монгольский богатырь.
– Зачем ты пожаловал?
– Сейчас узнаешь. (Общая потасовка.)
Актеры импровизировали, дрались, рассказывали анекдоты. Интригу пьесы перед началом спектакля придумал Содном-Пэль.
Хор исполнял сочиненную им песню:
Да! Это наша страна немолодая
От Алтан-Булака до Улясутая.
Да! Это наша могучая землица —
Коричневая, красная, суровая, степная!
Видевшая желтых солдат Ундыр-Гегена,
Кровью пастушеских отрядов залитая.
В перерывах актеры уходили через незаметную дверь в следующую юрту, где валялась бутафория и инвентарь.
Предполагалось поставить еще «Сценки из жизни феодалов». «Но, – как объяснил публике младший актер, – пошли за красивыми костюмами к Амоголану, а к нему нельзя было войти. Он спустил с цепи собаку».
Ночь мы провели в юрте Содном-Пэля, среди книг и охотничьих ружей. Засыпая, мы видели, как он сидел, наклонив живот к одеялу, возле керосиновой лампы – полуголый, потный, похожий на землекопа. Он писал стихи о лунном затмении, виденном им несколько дней назад.
«Собака сожрала луну…» – писал он и мгновенно вычеркивал эту строчку. Он знал истинную причину затмений. «Луна, двигаясь по орбите, попала в тень Земли…» – писал он, но тогда, на его взгляд, умирала поэзия. Он снова зачеркивал, писал, наклоняясь к лампе, пыхтел, ища из тьмы приходящих в голову слов тех единственно нужных, которые могли бы выразить блеск его новых чувств. Помучившись, он находил слово и, улыбаясь, наносил его на бумагу.
Он писал всю ночь, борясь и побеждая тибетское косноязычие, приводившее ему на память обесцвеченные сравнения и заученные слова.
Это была наша первая встреча с Содном-Пэлем.
БОЛЕЗНЬ
Кобдо отличается от других губерний Монгольской народной республики светлой окраской рек, тополями и проломленными оградами забытых китайских хуторов.
Скачущие по степи отряды народных солдат с синими звездами на шапках, стада грузовых яков, автомобили Монголтранса, штукатуренные строения революционных школ, приземистые буддийские монастыри – все это среди громадных снеговых гор!
В немногих селениях находятся торговые пункты и канцелярии народного правительства. Окрестные пастухи охотно приходят сюда, покупают товары и разговаривают о пользе земледелия.
Впрочем, Кобдо – настоящая Монголия, и кобдоский дюрбет – точный слепок улан-баторского халхасца, несмотря на некоторое отличие в языке, внешности и характере. Что касается монастырской братии, то монахи везде монахи, и в Кобдо они еще более упрямы, чем где-либо. Бездельничая, они живут скупо и заводят себе женщин, не заботясь о молве, хотя отрицают существование семьи, когда в келью заходит какой-нибудь путник.
В марте у кобдоского монаха и лекаря Церен-Гомбодорчжи захворал воспалением легких десятилетний сын.
Когда он свалился, жалуясь на боль в правой стороне живота, Церен-Гомбодорчжи приказал дать ему настой из корней ежевики. Боль перекинулась на левую сторону. Тогда монах нацедил питье из «каменного отвара».
Церен-Гомбодорчжи был одним из уважаемых тибетских врачей города. Он был знатоком равновесия соков, рисовал желтым цветом почки, зеленым – желудок, выслушивал пульс в концах пальцев, утверждая, что человеческая мысль сосредоточена в сердце. Городским трусам он рекомендовал желчь собаки.
У него всегда можно было найти рога оленя, сурик, каломель и ртуть. На стенах его аптеки висели доски, поднесенные от благодарных пациентов:
«Тому, кто ушел, растаяв, вместе с хворью».
«Милостивому, мудрому мастеру мысли».
Болезнь сына не встревожила монаха. Он приказал своей сожительнице развесить амулеты. Она поспешно исполнила его приказание. Через два дня мальчик стал кричать на голос, требуя облегчения или смерти. Тогда отец развернул сорокатомную историю болезни, составленную Семба-ламой. Около ста похожих случаев были записаны в книге.
«Пульс левого мизинца напоминает бег мыши, цвет кожи возле сосков землисто-серый, боль давит на преграду сосудов и исчезает, встречаясь с болью спины. Крик быка сменяется шепотом сороки. Дыхание палит».
Церен-Гомбодорчжи надеялся на благополучный исход, применяя ледяные средства из главы Особоопасных.
Но когда болезнь скрючила маленькое тело ребенка и он замолк, сожительница монаха выбежала на улицу и стремглав кинулась в городскую больницу.
Русский врач Балашов, пятый год работавший на службе у монгольского правительства, сидел в амбулатории и вел прием. Седой, большелобый, потный, в наспех застегнутом белом халате, он выслушивал днем и вечером сотни больных, не считая вызовов в степь, – длинных ночных путешествий среди бурана и мглы. Старшая сестра больницы, женщина из племени олет, записывала в книгу чесотку, сифилис, простуды и раны, разъеденные горным ветром. Пациенты ждали очереди, оживленно крича о своих болезнях. Миновав ожидавших, мать вбежала в кабинет, где застегивал рубашку пожилой китаец.
Она потянула врача за собой, говоря:
– Дома умирает сын. Я прошу вас, иностранец!
Балашов пошел за орущей и рыдающей женщиной, удивляясь ее шумному горю, необычному для монголов.
Они вышли на узкую холмистую улицу, почти за городской чертой. Им попадались черные свиньи, похожие на курдючных овец, глинобитные харчевни, украшенные бутафорскими зонтиками, ворота оставленных китайских домов с картиной путешествия на небо и иероглифами над входом – некогда здесь был квартал китайских фирм Найма-Хото, разрушенный после революции 1911 года.
В комнате, где лежал мальчик, было темно. На табурете маленький деревянный божок сверкал своим полированным животом.
Церен-Гомбодорчжи сидел над изголовьем сына, с удивлением прислушиваясь к клокотанью в его груди.
– Откройте дверь, – сказал доктор Балашов, – больному нужен воздух и свет.
Лекарь ответил:
– Наша мысль придерживается другого взгляда. Ему нужна духота и бессолнечность. Отсутствие волнений и натуральный жар, охлаждаемый наружным снегом.
Доктор Балашов подошел к лежанке. Здесь лежал мальчик, сложив мокрые руки на одеяле, сшитом из цветных лоскутов. Волчок, на котором были начерчены брови, глаза и рот, валялся у ребенка в ногах.
Балашов прижал к его груди стетоскоп.
– Это ваш сын? – спросил он.
Монах ничего не ответил.
Женщина опустилась на колени и стала быстро раскачиваться, ударяясь волосами о ноги сына. Было нестерпимо слушать ее сумасшедшие вопли.
– Скажите ей, умоляю вас, врач из народной больницы, – вежливо попросил лекарь, – умоляю вас, втолкуйте ей, что мальчик еще останется жить.
– Я не думаю. Воспаление легких запущено. Это двустороннее воспаление. Вы поступали ложно, кладя ему лед на грудь и на спину.
Клокотанье в горле ребенка прекратилось. Он слегка застонал.
– Мать ребенка – ваша жена? Это сын ваш? – повторил вопрос врач Балашов.
– Она у меня стряпает, – привычно солгал монах, – а этот – от нее родился.
Доктор Балашов положил в карман стетоскоп и вышел из дома, официально кивнув хозяину. Он шел по бывшей Китайской улице и думал: «Лекарь позвал меня из желания доказать, что европейская медицина не всесильна. Но случись это несколько часов назад, мальчишку можно было бы спасти!»
Единственный фонарь, мигавший возле больницы, унылым огнем освещал глубокие лужи, быка, привязанного к частоколу, и поблекший бумажный зонт у китайской харчевни. Вскоре пошел дождь, толстой струей протекая сквозь соломенные навесы.
Поздний апрель – время простуд, гоньбы и торговли конями.
ПОЕЗДКА В КОБДО
Молодой ученый-монгол, знаток автомобилизма и старинных текстов, сопровождал в качестве секретаря одного из министров Монгольской народной республики в поездке Улан-Батор – Кобдо.
Секретарь отмечал в тетради свои впечатления и мысли.
С его слов мы записали этот рассказ о путешествиях.
«Месяц на пользу народа и пастбищ!
Семнадцатого апреля мы выехали из Улан-Батора. С нами ехали чиновники правительства Надмод, Гомбосурун и Гончогчжаб, которого мы из-за болезни оставили потом в Цецерлике.
Погрузившись и подвязав запас горючего к бокам автомобилей, мы проехали через китайский Заходыр с его вечной грязью и лужами.
Был ранний час утра, и лотки продавцов еще не открывались.
У выезда из города министр сказал:
– Покидая столицу республики для трехмесячной поездки на запад, я испытываю печаль и радость передвижения, как все загонщики и пастухи.
Министр, как известно, в юности был пастухом.
Через семь дней и шесть ночей мы прибыли в Улясутай, бывшую ставку китайского губернатора. Эта часть пути прошла легко, не считая поломанного „воксхолла“, добравшегося до места с пробитым радиатором и сплющенными фарами.
Отдохнув одну ночь, мы выехали из Улясутая в Кобдо. Дорогой охотились на диких ослов. Убили несколько хуланов и одного бухуна для музея.
На Дургин-Нуре нашу машину остановила женщина, спрашивая о сыне, которого не видела пять лет.
– Скажите, где мой сын? Он уехал получать образование и обещал написать мне письмо, но он забыл меня.
Министр запомнил имя и адрес молодого человека и был огорчен таким невниманием к матери.
На тракте мы встречали многих людей, спрашивавших о родственниках, отправившихся в столицу.
За неделю пути до Кобдо мы свернули в Уланком и посетили племена олет, байтов, хотонцов и дюрбет.
В управлении Эмуно-Гобийского уезда нас пригласили на дюрбетскую пирушку, где гостям был подан целиком зажаренный бычок. Во время веселья мы видели дюрбетские танцы – очень медленные вначале и бешено-быстрые к середине. Вечер прошел оживленно и затянулся до полуночи.
Председатель уезда, бывший народный солдат, – прилежный и умный деятель. До армии он был погонщиком товарных обозов. Его уезд обилен стадами и продовольствием.
Министру представили скотовода Бадму, хваставшегося тем, что он имеет двадцать тысяч баранов и несколько косяков лошадей. Он был крепок и стар. Министру не понравилось его буйное обращение с пастухами.
Двадцать пятого утром мы попали в снежные страны, и весь день до наступления темноты нам приходилось копать сугроб.
Министр засмеялся и сказал:
– Этой крупы хватило бы на кашу для всех племен мира.
Снег валил тяжелой массой, трудно было разглядеть друг друга. Мы сняли с себя дохи и положили их на радиатор, боясь, что мотор заглохнет. Это был снегопад, который редко можно увидеть в центре нашей республики. Монахи, идущие к монастырю Гомбо-Гегена, неохотно оказывали нам помощь.
Вечером мы прибыли в Толбо-Нор. Заходящее солнце имело вид продолговатого купола. В здешней местности издавна обитают казак-киргизы – осколок мусульманского племени, живущего в Синцзяне.
Это великий народ, для просвещения которого республика ничего не жалеет. Страшная отдаленность способствует варварству их обычаев. Человеку, читающему ургинские газеты, тяжело на сердце при виде таких дел.
По приказанию министра я осмотрел головную юрту, где помещается киргизская школа. Здесь учатся тридцать шесть детей. Сожалею, что при школе нет образованного врача и учеников пользует тибетский лекарь – человек жадный, невежественный и злой,
Ночью, когда кончалась метель, но снег еще порхал повсюду, делая черный цвет белым и белое превращая в черное, в юрту министра постучала казак-киргизка, плача так, что мы удивились.
Она рассказала:
– Я вдова и не имею ценности. Девка в этих местах стоит семьдесят голов скота, неимущие обмениваются своими сестрами. Вдова остается за братом умершего или убивается духовным лицом.
Вот почему ее принуждают выйти за старика деверя. Она молодая женщина, не лишенная приятности, с сильным телом, на высоких ногах. За непослушание ее грозят сжечь на костре, как это ни странно в наши дни. Министр взволновался и потребовал начальников уезда к себе.
Он сказал им так:
– То, что мне сегодня пришлось услышать, я не хочу слышать в другой раз. Если вы не будете блюсти закон, я обрушу на вас всю конституцию республики, начинающуюся словами: „Отныне вся Монголия“, и кончающуюся словами: „Дано четырнадцатого года десятой луны“.
Министр был страшен в гневе, и начальники удалились тихо, как воры.
Тридцатого утром, после прощальной беседы с населением, мы выехали в Кобдо.
Всюду нашим глазам попадались мелкие реки и обширные стада. На перегоне Ихи-Мурин и Бага-Мурин министр сидел у руля и сам вел машину. Несколько раз приходилось останавливаться из-за овец, пересекавших дорогу, Министр подзывал пастухов и искренне разговаривал с ними о жизни и увеличении поголовья. Уезжая, он давал им всяческие советы.
– Отправляясь в путь, бери с собой шило для верблюжьего копыта, кожу, черпак, гребешок для огня, меха, разгребалку для снега, топор, лопату, – говорил он погонщикам. – В дороге нужны кожи, переметные сумы; мешки бери легкие, какие может поднять человек, и прочные.
Люди смотрели на него с уважением, говоря:
– Вот мастер пастушьего дела.
– Ночуй так, чтобы поблизости была широкая вода, а сбоку – широкий перевал.
Он поражал погонщиков подробным знанием, потому что в юности сам ходил за скотом.
Заехав в одну из падей, в стороне от дороги, министр подошел к женщинам, доившим коров. Он пробовал твердость коровьего вымени, советуя раз в неделю смазывать края сосков растительным жиром.
Когда мы выбирались из пади на проезжий тракт, над нашими головами роились созвездия. Голое дерево, стоявшее на холме, блестело, как снег. Мы ехали всю ночь не засыпая. Дважды мы проезжали дорожные станции.
Они помещаются в юртах, и их нельзя сравнить с шумными трактирами Алтан-булакской линии. Здесь подают пищу по свисту, варят ее вкусно, сладко, без соли. Чтобы свирепые собаки смотрителей не трогали проезжих, им подвязывают переднюю лапу к шее.
Недалеко от этих мест министр десять лет назад пас свое стадо.
В полдень нас нагнал человек, скакавший на коне. Его плащ был стянут монашеской красной перевязью. Поравнявшись с машиной, он спешился и сказал:
– Я есть Чжамсаранчжаб – седьмое воплощение Лубсанчоя, и вот мое обращение министру:
„Я, Чжамсаранчжаб, будучи послушником монастыря, в малом возрасте якобы воскресил душу хубилгана Лубсанчоя и чествовался как перерожденец этого святого. Не веря в свою святость и чудотворную силу, я не нахожу возможным называть себя хубилганом. Известие о проезде министра заставило меня сравнить свою жизнь и его. Ввиду того, что звание святого, пожертвованное мне далай-ламой, противоречит программе и дисциплине народной революции, я добровольно отказываюсь от звания хубилгана и хочу быть простым скотоводом“.
Министр выслушал его и сказал:
– Я поздравляю вас с новыми чувствами.
На стоянке мы узнали, что хубилган поссорился с причтом монастыря – этим объясняется его отречение.
Вечером следующего дня наконец мы приехали в Кобдо. Вечно зелены здесь лиственница, брусника и сосна. В городе мы пробыли одиннадцать дней, занимаясь важными и неважными делами. Результаты этих работ были описаны в улан-баторской газете.
Кобдо – квадратный городок с водой, текущей в канавах, и небольшими огородами.
По вечерам я был свободен от обязанностей. Гуляя по улицам, я прилепился сердцем к одной дюрбетке и изредка проводил с ней время. Она была мне верна и поджидала меня каждый день в течение нескольких часов на том же месте. Когда мы уезжали, она страдала от разлуки со мной, но, выглянув из машины, я увидел, что она смеется и судачит обо мне с красивым монахом. Значит, правду говорят о легкомыслии кобдоских дюрбеток.
…Обратный путь я не описываю. Всякий человек, после того как смог доехать, не будет иметь трудности возвратиться.
По хорошему обычаю мне остается закончить свой рассказ словами:
„Если я что-либо сказал лишнее – убавил или ошибся, все, кто прочтет, простите меня“».
