Текст книги "Подвиг"
Автор книги: Борис Лапин
Соавторы: Захар Хацревин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)
ОПАСНЫЕ МЫСЛИ
Случилось это в Японии – великой стране, населенной умным и трудолюбивым народом.
В Осака жили два брата – старший и младший. Одного звали Йуске, другого Кендзи. Один был старше другого всего на полтора часа. Осиротев в раннем детстве, братья с тех пор никогда не расставались. Когда Йуске уходил из дому, Кендзи ждал его, сидя на ступеньке лестницы. Если один из них заболевал, другой сидел на матраце рядом с больным и плакал. Это была любовь, удивлявшая соседей.
Младший учился в школе и приносил домой романы для чтения. Мото-сыщик, жизнь Хирасуки-моряка, исторические повести в твердых лаковых переплетах. Он мог себе это позволить: его брат Йуске торговал в рыбно-фруктовом ларе и прилично зарабатывал. Потом Йуске женился на девушке, служившей в магазине вееров, она незаметно въехала в дом с узлами белья и посуды. Кендзи был еще холост. Он окончил школу и хотел стать журналистом. Две написанные им заметки – «Об умении завязывать бант на женском поясе» и «О влиянии военных оркестров на душу народа» – были напечатаны в еженедельной газете «Вечерний змей». У него была артистическая натура, он считал само собой разумеющимся, что Йуске должен его кормить и содержать. В выборе друзей Кендзи был осторожен. Он не сближался с экспансивными живописцами, рисующими лис и водопады, не дружил с молодыми поэтами из клуба «Левый тротуар», не тратил деньги на загородные катанья с подвыпившими студентами высшей школы. Оба брата считались благонамеренными и трезвыми людьми.
– Это тихие, скверные кроты, – говорил про них столяр Дзура, – и дети их будут такими же.
Когда вышел закон об опасных мыслях и полиция начала хватать людей, братья говорили:
– Очень хорошее мероприятие! Мысль дана человеку для того, чтобы он держал ее в узде. Плохо, когда мысль старше человека. Конечно, Дзура обладает большим красноречием, чем мы. Что касается нас, то мы не щеголяем красивыми мыслями.
В глубине улицы, на которой жили братья, стояли пятиэтажные дома, выглядевшие мрачно и угрожающе. Корпуса их были грязны, узкие лестницы, привешенные к наружным стенам, были полны сора, рыбьей чешуи и листьев морской капусты. На открытых площадках, построенных над дворами, лежали матрацы, тесно приткнутые друг к другу. В этих домах жили рабочие текстильной фабрики Ута, ремесленники, изготовляющие щетки, шоферы и пешие извозчики, развозящие покупки из магазинов. В закоулках домов находили революционные листовки и фотографии политических смертников с белыми колпаками на лицах.
Было известно, что жильцы корпусов Ута – народ неспокойный, склонный к разрушительным идеям, недовольный, бурный и любящий собираться по вечерам. Их часто изымали из квартир, увозя в полицейские участки. Оттуда освобождались не многие. Возвратившиеся ходили по улице, не подымая глаз, и отвечали на вопросы бодро и преувеличенно быстро: «Об этом не имеем суждения», «Живем не тужим», «Благодарю вас».
Утром, когда Йуске выходил из дому, сосед говорил ему незаинтересованным голосом:
– Произошли некоторые события. Вчера исчез Кураюки. Говорят, он думал, что Япония должна жить в мире со своими соседями, а не то может всякое случиться, – вот как он думал.
– Я ожидал от него всего, но то, что вы рассказываете, меня удивляет.
Оставаясь вдвоем, братья говорили: «Надо быть очень осторожными. Могут подумать, что мы думаем, чего мы не думаем». И младший почтительно кивал старшему головой.
Осторожность оказалась трудным делом. Опасных мыслей было больше, чем людей. Случалось, собеседник в разговоре упоминал имя Маркса, нужно было ответить, что Маркс – создатель антияпонского и уродливого учения, но собеседник уходил раньше, чем братья успевали это сказать. Потом целый день они мучились тоскливыми угрызениями страха.
В книжной лавке, куда Кендзи забрел купить роман нового мэтра, один из покупателей внезапно сказал ему:
– Невероятно расстроился от чтения книги Ф., где описывается судьба бастующих женщин в интернатном бараке.
В лавку Йуске приходили покупатели, рассказывавшие разные случаи из жизни. Это были небогатые люди. Они покупали четверть связки бананов или сушеную рыбу; и кто их знает – истории, которыми они так щедро делились, не были ли с высшей точки зрения вредными и плохими.
В ответах братьев была маниакальная настороженность, приводившая некоторых к убеждению, что братья что-то скрывают. Хозяин рисоварни, куда захаживали Йуске и Кендзи, высказал это первый. Он был членом старовоенной дружины и постоянно кричал какие-то маршевые слова.
– Что же, богатыри, – однажды сказал он, – холод – прекрасная вещь. Нам надо податься в Сибирь. Это будет поинтересней, чем корпеть на вашей улице.
– Осака – великий город, и наша улица неплоха, – уклончиво сказал Кендзи, не желая ругать японский город.
– Значит, вы не согласны? – закричал рисовар, – По-вашему, не нужно плыть через море? Не нужно добывать империи сушу? Странно мне узнать эти мысли.
После этого случая братьев обуял страх. Боясь стать подозрительными, они сделались болтунами и охотно говорили об иностранном злодействе, коварстве рабочих, о гороскопе, предсказывающем победоносную битву с четырьмя северными медведями, и о доблести пхон-янгского коменданта.
Они останавливали малознакомых людей, которых считали квартальными шпионами, и вдалбливали им в голову свое восхищение законами, не брезгуя намекать, что лысый Токунага позволяет себе хитрую болтовню и загадочно пыхтит трубкой, когда спрашиваешь его о политике.
Йуске отослал свою жену к родителям. Братья решили, что так будет спокойнее: она передает все услышанное в дом отца. Пусть убирается наушница!
Они стали готовить обед и мыть посуду по очереди. По вечерам они рано ложились спать и тушили свет, чтобы проходящий полицейский чин не сказал: «Ого, братья любят читать книжечки».
Однажды перед сном Йуске, разворачивая ватный матрац, сказал:
– Каждый день перед нашим домом пылят солдаты, это становится нестерпимым. Я начал кашлять.
Кендзи, не подумав, ответил:
– Они и ночью стучат ногами, я не сплю от шума, который они делают. Когда это кончится!
Замолчав, они лежали в темноте, разделенные поблескивающей желтой циновкой. Через полчаса старший сказал:
– За слова «Когда это кончится» могло бы тебе влететь, если бы кто-нибудь слышал.
– Ты ведь сам сказал: «Это становится нестерпимым», – возразил Кендзи.
Они опять замолчали, ворочаясь на матраце без сна.
– Но кто может об этом узнать? – спустя десять минут сказал Йуске. – Ты не скажешь, разумеется. Если бы ты сказал, то и я бы рассказал про тебя.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь? – ответил Кендзи. – Ты первый сказал: «Нестерпимо». Не имеет значения. Мы братья, мы очень любим друг друга.
Они не спали всю ночь. Под утро, когда стало сереть и по улице, стуча и бряцая, прошел отряд пехотинцев, один из братьев сказал:
– Ты, конечно, не донесешь о том, что было вчера?
– Надеюсь, и ты не думаешь так поступить?
Убрав постели, они приняли ванну, оделись и позавтракали. Выйдя на улицу, розовую от весеннего солнца, они разошлись в разные стороны.
Кендзи свернул в переулок и нервно зашагал, размышляя о происшествиях этой ночи.
«Нехорошо, – подумал он, – когда между братьями возникают подобные недоразумения. Тем более что мы так любим друг друга. Однако, – решил он, – нужно быть осторожным. Нельзя позволить опередить себя в таком деле».
Он побежал и вскоре оказался перед длинным невзрачным домом полицейского управления.
У стеклянных дверей братья столкнулись, подойдя с противоположных углов.
– Ты куда?
– Извините, мне надо пройти.
– Нет, я первый.
Спустя несколько дней на Двухлучной улице табачник говорил соседу скучным голосом:
– Произошли некоторые события. Исчезли рыбно-фруктовые братья. Я всегда их подозревал.
Ларь Йуске был задвинут щитами. Покупатели перешли в угловую лавку. Улица двигалась и гремела. Дети в палисаднике кричали учебную песню: «По океану крейсер плыл, сверкали пушечные дула». В пятиэтажном доме, где жили текстильщики Ута, производилась очередная проверка жильцов. Подымая рогожные циновки, агенты заглядывали в щели. Ученая собака взбежала по лестнице, нюхая следы. Говорят, вчера здесь нашли подозрительные тетради.
ПАССАЖИРЫ
– Отлично, отлично! Холод – прекрасная вещь, – сказал хозяин рисоварни, смотря, как рабочие выносят чаны, мешалки и сита из торгового помещения, находившегося на углу Рыбной площади и Храмового проспекта. Толстого хозяина рисоварни звали Нарата. Он вчера продал свою лавку за три тысячи иен и получил ссуду на переселение в Северный Китай, за Великую стену. – Прекрасная вещь мороз, – повторял он. – Подумай только, старуха, как ловко я буду продавать этим монголам кипящий рис в зимние дни.
Нарата был грузный человек, с толстыми губами и маленьким скользким носом. Он участвовал в японо-русской войне и держался твердых взглядов на жизнь. Взять у него в долг чашку риса было труднее, чем утонуть в дождевой луже. Воинственностью он отличался необыкновенной. Он старался быть сдержанным, но это ему не удавалось, так как он был вспыльчив и зол. Стоило кому-нибудь заикнуться о неурожае или о плохом улове сардин, как он набрасывался на собеседника и обвинял его в семи смертных грехах. Хотя он был обыкновенный торговец, но вел себя, как заправский самурай.
Само собой разумеется, Нарата был в числе первых, кто откликался на призыв родины. Когда речь зашла о переселении на материк, где японские купец, фабрикант и земледелец могут принести больше пользы стране, чем у себя дома, он явился в старосолдатский клуб и сказал:
– Хорошо. Я еду в Жехе.
За дни, когда Нарата готовился к далекому путешествию, жена его осунулась и стала похожа на мочалку. Развешивая белье, она жаловалась соседке:
– Шутка ли, в таком немолодом возрасте, без женщины ехать бог знает куда. Хорошо, если бы у него была теплая шуба с меховым воротником, но ведь это такой упрямый человек, которому не посоветуешь. Он вбил себе в голову, что надо привыкать к морозам.
Вся в слезах, она сшила ему наколенники, рукавицы и сложила его вещи в большой соломенный чемодан, много лет лежавший без дела в чулане.
– Прощай, жена, – сказал Нарата, укладывая последнюю корзину. – Если все пойдет отлично, жди от меня письма на будущий год.
Утренним экспрессом он выехал на юг, чтобы попасть на ближайший пароход Северо-китайской линии. В вагоне он занял два места, толкая и притесняя людей. Он придирался к поездной прислуге и всю дорогу гремел, как колокол:
– Я ветеран русской войны. Подберите колени, юноша.
– Опять у вас грязно, кондуктор! Как вас не выгоняет администрация!
– Тише. Мне хочется подремать.
Когда в окнах вагона показались синие холмы и розовые деревья пригорода и поезд остановился на вокзале, старший кондуктор сказал:
– Слава духам, что этот господин наконец счастливо покинул мой поезд.
Город был подернут светлым осенним дымком, на небе шли белые тучи, переходя за мол и сливаясь с морем. Пароходы, стоявшие у причала, переговаривались с служебными катерами цветным кодом береговой службы. Жалкая портовая толпа шагала по прямым улицам города. Осенний пар висел на больших электрических часах с серебряными стрелками; туман стоял в окнах двухэтажных магазинов, полз по берегу, оседая на деревянных столбах синтоистского храма, падал на гладкие прически женщин, спешивших на пристань купить свежей рыбы. Теплый, приторный дым пронизывал воздух, как будто за домами где-то вблизи города горели леса.
Пройдясь по проспекту и купив себе по дешевке несколько пачек нештемпелеванного табаку, Нарата отправился обедать в уличный ресторан вблизи сквера Мейдзи, где стоял памятник генералу на большом круглом ядре. Нарата съел три порции лапши и запил их кислой минеральной водой. Наевшись, он удивил ресторанных девушек солидными нравоучениями о пользе умеренности и о счастье угождать.
– Мужчины, – кричал он, – народ толстый и богатый. Женщины всегда должны это помнить.
В шесть часов вечера отходил пароход «Бунза-мару» – большая и некрасивая посудина с двумя трубами и открытой палубой. Отказавшись от услуг носильщиков, наперебой протягивающих руки к пассажирам, Нарата сам втащил свои вещи на трап, затрещавший под его тяжестью.
На берегу играл духовой оркестр. Мотив марша, знакомый и жалобный, гремел над молом. Несколько хорошо одетых людей провожали партию колонистов, переселяющихся в Северный Китай. Один из них, заглушая военный марш, крикнул:
– Честно делайте свое дело. Мы вас не позабудем!
Это был член-распорядитель акционерного общества «Друг колонистов». С пристани полетели белые цветы. Они падали в воду, не долетая до корабля. На палубе послышались крики. Матросы убирали трап. Горько плакали дети, глядя в увеличивающийся просвет воды.
Взяв на руки пронзительно ревевшего мальчика, рисовар произнес:
– Ты, маленький японец, не плачь. Скоро в Китае и в Монголии мальчугану из Токио не будет скучно.
Пробормотав эту тираду, Нарата спустился по лестнице. Он вошел в мрачную каюту второго класса, куда днем свет проникал через два глубоких иллюминатора с разбитым стеклом. В каюте висело пять коек и стояли крашеные деревянные табуреты. Плевательница почему-то помещалась посредине. Глиняные тазы стояли по углам. Нарата исподлобья оглядел пассажиров, раскладывающих свой багаж, молчаливых и томных, еще не привыкших к морскому жилью. Это были не бог весть какие людишки, народ, можно сказать, жидкий, но все же как-никак японцы, черт возьми.
На угловой койке расположился лысый человек с бескостным, оплывшим, как свеча, лицом. Он был в мундире военно-санитарного ведомства и выглядел не очень общительным господином.
Зато другой пассажир, сидевший поджав ноги на верхней койке, являл собой откровенный тип южанина – подвижной и беспечный.
Койку под иллюминатором занимал неопрятный человек с прямыми плечами и услужливо сосредоточенным взглядом – агент секретной службы, едущий неизвестно куда.
У него были длинные волосы, бледное лицо нездорового цвета и большие грубые руки. Вероятно, его мало интересовали соседи, потому что, взобравшись на койку, он вытащил из кармана газету и, отвернувшись, принялся прилежно читать.
Четвертый пассажир, казавшийся совсем юным, устроился рядом с ним, положил на табурет тощий баульчик и большую связку книг.
– Ну, вот что, господа, – сказал рисовар, – давайте познакомимся. Нарата.
Он отвесил быстрый поклон.
– Кураюки, – пробурчал военный.
Он торжественно поклонился.
– Нарата из Осака, – повторил колонист.
Глубокий кивок головы.
– Кураюки из Кобэ.
Приветствие шеей и руками.
– Нарата из Осака, рисовар.
Сахарная улыбка.
– Кураюки из Кобэ, военный врач для животных.
Вежливый свист сквозь зубы.
– Осмелюсь спросить, – обратился Нарата к другому соседу.
– Я, собственно, из Рюкью, фамилия моя Наяси. Половина городка, где я родился, носит эту фамилию, – общительно затараторил южанин.
– Нарата, – в третий раз загремел рисовар и хлопнул себя по коленям.
Пассажир, читавший газету, приподнялся и дружелюбно сказал:
– Я еду в Бейпин по делам разным. Меня зовут Абэ, – и выжидающе уставился на молодого пассажира, который разбирал книги, не вмешиваясь в разговор.
– Как видно, вы не желаете знакомиться с нами? – обратился Нарата к юноше. – Вам, может быть, с нами не по пути, раз вы молчите, как птица!
Молодой человек скороговоркой назвал себя, неохотно добавив:
– Я студент токийского университета, еду по семейным надобностям, являюсь плохим собеседником и очень неразговорчив.
«Бунза-мару», пройдя залив, плыл по спокойной воде. До заката оставалось два часа. Тень круглого мыса завертелась, мелькнула и прыгнула под нос корабля. В каюте стало темнеть. Навстречу попадались большие гребные лодки, спешившие добраться в город до темноты. Нарядные моторки рыбопромышленников подымали мелкую волну своим блестящим хвостом, обрубленным, как лопата. Отсюда на семьдесят миль к югу тянулось шумное морское шоссе, где прогуливались клубные парусники и учебные катера.
Пароход, на котором ехал Нарата, состоял из нескольких полутемных помещений и маленькой кают-компании, где висел портрет императора в узкой раме вишневого дерева и расписание рейдов Китайской грузо-пассажирской линии. Как на всех пароходах этого общества, на «Бунза-мару» отсутствовал первый класс. Большая часть жилой территории была занята подпалубной казармой, где ехали плотники и столяры, завербованные на построечные работы в Китай. Всю дорогу они держались тихо, напевая про себя печальную хоровую: «Берег уходит в туман». По утрам они варили в чугунных котлах похлебку из рыбы и морской капусты.
Едва стемнело, усталые от трудов пассажиры второго класса завалились спать. Нарата, скинув белье, лежал на койке голый, волосатый и грузный. Все мгновенно заснули, кроме студента, читавшего книгу при свете карманного фонаря. Теперь хорошо было видно его лицо – свежее и широкое, с открытым лбом и близорукими глазами.
Прохрапев два часа, Нарата проснулся от густого табачного дыма. Свет фонаря ударил ему в глаза. Неутомимый студент продолжал читать, пыхтя глиняной черной трубкой.
– Господин студент, – неприятным от сна голосом заорал Нарата. – Вашим несносным чтением вы не даете спать честным людям!
Соседи заворочались, пробужденные его внезапным криком.
– Если я мешаю, я готов прекратить чтение, – извинившись при этом, ответил студент и закрыл книжку.
Но рисовара не так легко было успокоить.
– На какой позор, голубчик, далось мне ваше извинение! – продолжал он греметь.
– Я повторно утверждаю, господин сосед, что не имею умысла помешать вашему сну, – удивленно возразил студент.
– Нет, нет, – произнес Нарата. – Пароход «Бунза-мару», говорили мне, везет через море людей, приготовившихся раздувать большой японский огонь. Я не терплю, молодой человек, покушений на мой отдых. Я солдат и торговец.
Ветеринарный врач, лежавший у выхода, зажег электрический свет, и все население каюты окончательно пробудилось от сна.
– Один из Наяси в нашей местности имел обыкновение в постели читать, пока забравшийся ночной вор не стукнул его топором, – словоохотливо произнес южанин. – Хотелось бы знать, что так занимает моего соседа.
Пассажир Абэ, едущий по делам разным, нехотя открыл глаза и заметил:
– Книга, находящаяся у них в руках, – «Рабочий вопрос», цена двадцать иен, потрепанный и мятый экземпляр. Должно быть, через много рук прошел.
– Оказывается, мы очень дальнозорки, – раздраженно сказал студент и повернулся лицом к стене.
Нарата промолчал и подмигнул ветеринару с ужимкой, которая обозначала: «Хорош гусь, нечего сказать, хорош гусь».
Затем все улеглись и снова заснули под плеск начинающегося дождя и гулкий призыв машин.
Утром завтрак был подан в кают-компании. Студент слегка опоздал и вошел, когда все пассажиры были в сборе. Быстро проглотив кусок маринованной курицы, он поднял свои близорукие глаза и рассеянно спросил:
– Скажите, пожалуйста, совершаем ли мы заход в порт Чи-Фу?
Нарата, все время сердито поглядывавший на него, громовым голосом сказал:
– Меня раздражает этот нахал, читающий ночью литературу.
Затем он насмешливо обратился к студенту:
– Позвольте вас спросить, чего вы там, собственно говоря, ожидаете?
– В этом городе живет один мой друг, китаец. Учитель народной школы.
– Так я и знал, – удовлетворенно хлопнул себя по лбу Нарата. – Китаец, хунхуз. Изучаете скверные книжечки. Позор, молодой человек.
Лицо рисовара стало багровым, его маленькие, пивного цвета глаза впились в студента.
Пароходный механик, добродушный малый с отвислыми ушами и волосатым шрамом на подбородке, увидев, что дело пахнет скандалом, решил помирить пассажиров. Он заметил шутливо:
– Пароход всех везет одинаково. В море, как на свадьбе, запрещено ссориться.
Никто не поддержал его слов.
Все сидели молча, глядя в одну точку: кто под ноги, кто на качающуюся над столом лампу.
– Вот что, оказывается, – сказал Нарата, – среди нас находится один человек, – он указал на студента, скромно сидевшего в углу, – который жрет рис нашей родины, валяется на матрацах, сшитых из сельской ткани, спит с нашими бабами, бормочет всякие слова на одинаковом с нами языке, пьет японскую воду. И что оказывается? Он тайком продает своих отцов.
– Что за вздор! – растерявшись, произнес студент. – Какая вас укусила муха, Нарата-господин?
– Го-го! – продолжал рисовар. – Он может молчать, как убитый, этот друг революционеров. Но мой нос меня не обманывает, когда ветерок несет запах гнильцы. Я двадцать лет торговал вареным рисом в Осака и встречал многих плутов, которых я брал под кулак. Когда мы начнем воевать, – не унимался он, – люди такого сорта будут тявкать в тылу, заражая своим дыханием воздух. Их нужно истреблять раньше, чем это случится.
Студент резко поднялся с места и, схватив свои туфли, стоявшие у входа, вышел на палубу.
– Не нравится! Этот разговор ему не по вкусу, – засмеялся южанин.
Все пассажиры почувствовали прилив болтливости с уходом студента. Языки у них заработали, как мельничные жернова. Они принялись на всяческие лады ругать студента, называя его змеем, микробом и плохим человеком.
Чувствуя себя в центре внимания, Нарата говорил без передышки.
– Япония не есть одни наши острова, вот как я понимаю, почтенные, – гудел он. – Когда я двигаюсь на запад, Япония движется вместе со мной. Я открываю лавку среди монголов в Чахаре, а глядишь – Япония уже рядом. Я кормлю, болтаю, зашибаю деньгу, высматриваю уголки получше. А Япония – уже здесь.
На палубе было сыро и ветрено. Дым вылетал из трубы коричнево-серым клином, оседая на веревочные перила. Солнце стояло низко. Мутная безжизненная вода медленно двигалась за бортом. Течение было слабо, и пароход шел мелкой волной, вдалеке от берегов, по самой середине моря.
Студент шагал по палубе среди консервных ящиков, брезентов и грузовых цепей. Поеживаясь от холода, он щипал маленькую бородку, наивно пробивающуюся под его нижней губой. Нелепый утренний инцидент смутил и разозлил его. За что, собственно, напустился на него этот толстый рисовар?
В своем городе студент считался одним из «тихо-левых». Он изучал естественные науки, интересовался социальным вопросом и был врагом войны и военной политики. Недавно, после смерти старшего дяди, он получил мизерное наследство и рассчитывал, возвратясь из Китая, жениться.
Он ехал по вызову к больному брату, служившему на военном радио в Дайрене. «Нужно же было, чтобы эта образина из Осака пристала ко мне, – думал он. – Я тоже хорош. Не должен был раскрывать себя перед этими крайними людьми. Во всем виноват глупый характер».
Протиснувшись в узенькую дверь, на палубе появился господин Абэ, закутанный в голубой шарф. Он оглядел горизонт и, сказав: «Гм», подпрыгивающей походкой подлетел к студенту.
– Полезная сырость, – сказал он. – Погодой наслаждаясь, хотите забыть эту глупую историю вы?
Студент уклончиво что-то промямлил.
– Странный человеческий тип этот рисовар, – продолжал Абэ. – Я считаю, что он слишком фанатичен для нашего века. В нем упрямство и солдатчины больше, чем истинной веры. А каково мнение ваше?
Передернув плечом, студент с раздражением произнес:
– Я полагаю, что жизни наши суть три облака, плавающие по небу, не задевая друг друга. А господин рисовар старается ходить по земле, толкая соседей локтями. Дело государства есть дело каждого японца, – тут он нервно повысил голос, – и те, кто навязывает нам свои военные затеи, не что иное, как дураки и бесчестные люди! Вот как я рассуждаю.
– Гм, – сказал Абэ и, низко поклонившись, заторопился в каюту.
Вечером в судовом коридоре он встретил рисовара и небрежно сообщил ему:
– Имел после завтрака беседу с очкастым птенцом. На мой взгляд, впечатления ваши справедливы. Это дитя заговорщиков. Кстати, я припоминаю, что он обозвал вас глупым.
– Суждения его цены для меня не имеют, – сердито сказал Нарата и сделал вид, что разглядывает судовой барометр, показывающий «ветер – дождь».
Несколько времени спустя он столкнулся с южанином. У того был секретный и знающий вид.
– Наш сосед, – сказал болтливый представитель рода Наяси, – на палубе занимается чтением литературы. Я посоветовал ему отдохнуть, он наговорил мне в ответ такого о жизни и о политике, что и не вымолвишь.
Нарата вспыхнул и ударил кулаком по стене.
– Гнилые порядки! – крикнул он. – С такими молодцами приходится плыть под одной крышей!
Еще через полчаса к нему подошел военный ветеринар и внушительно отчеканил:
– Гулял на деке. Разговаривал со студентом. Дерзкий экземплярус. Про вас он сказал: мне противен этот рисовар, корчащий из себя самурая.
Никто не мог предполагать, что Нарата из Осака так возмутится этим сообщением. Он быстро повернулся на носках и влетел в пустую каюту.
Студента не было видно. Тогда он выбежал и понесся вверх по мокрой лестнице, не держась за перила. Он что-то грозно выкрикивал. Его маленький скользкий нос шевелился. Уши стали бледными, как стекло. Слепой гнев обитателя Рыбной площади сдвинул его с места и нес вперед.
Он вскочил на палубу, ища глазами врага. Палуба, блестевшая под фонарями и низкой луной, была пуста. Два матроса в клетчатых комбинезонах торопливо откатывали бочки. Прыгая через наваленный брезент, Нарата крикнул в пространство:
– Куда исчез?
У борта он остановился и, оглядевшись по сторонам, заметил студента, стоявшего возле веревочных перил.
Студент вглядывался в дрожащий зеленый огонь на острове У-сима, широкой подковой проходившем в темноте. Море было по-прежнему тихо. Какое-то глухое ворчанье воды и отрывистые хлопки ветра о борт обозначали перемену погоды. Начинался шторм, обычный для этого времени года.
Рисовар подскочил к студенту, осторожно приседая при движениях.
– Наблюдаешь природу, заговорщик? – крикнул Нарата, остановившись возле вертящейся катушки лага, монотонно отсчитывающей ход корабля.
– Вы за это ответите, господин пассажир, – сдерживаясь пробормотал студент.
– Голову кверху! Стой передо мной, как честный японец!
– От меня чего вы хотите?
Они стояли друг против друга в темноте совершенно одни. Матросы, убрав бочки с рыбой, скрылись в проходе между рубками и вентиляционной трубой. На верхней палубе, закутавшись от ветра в резиновый капюшон, ходил вахтенный начальник, глядя в ночное море.
Нарата опустил руки вдоль туловища и пошел грудью вперед.
Испуганно пятясь, студент кричал:
– Я не искал с вами ссоры и не хочу драться!
– Бежите? – крикнул Нарата и ударил его кулаком по щеке.
В течение пяти минут они безмолвно, ожесточенно дрались, кусая и царапая друг друга. С каждой минутой бешенство рисовара увеличивалось. Он яростно нападал на студента и, когда тот поскользнулся, мял и топтал его ногами, как матрац. Студент был моложе, но слабее, чем Нарата. Грузное пятипудовое тело рисовара, сбитое из мощных костей и жесткого мяса, было непроницаемо для ударов противника. Чувствуя, что он выдыхается, студент пытался кричать о помощи, но огромная потная ладонь, пахнущая табаком, заткнула ему рот. Тогда студент схватил зубами палец великана и сильно укусил его до крови.
Почувствовав кровь, капающую из раны, Нарата обнял студента за голову и начал давить ее книзу. Они дрались у веревочного барьера.
Палуба ходила под их ногами, как маятник, взлетая и падая. Качка усиливалась. Неоднократно внезапные толчки волн разнимали противников. Движения потеряли верный прицел. Метясь рукой в живот, они попадали в глаз или в ухо.
Так они дрались, наскакивая и задыхаясь над самой водой. Потом студент вскрикнул. Кулаки Нарата опрокинули его на спину. Теперь он висел на веревках перил, притиснутый жарким животом рисовара. Силясь освободиться, он вытянулся и схватился руками за шею противника. Несколько мгновений они глядели друг на друга.
– Хватит, оставьте! – со свистом пролепетал студент.
Тогда Нарата выпрямился и, ударив студента в грудь, отбросил его от себя.
Студент смешно перевернулся, дрогнул и полетел вниз, в воду.
Ослепленный победой, еще сохраняя в мышцах гул и огонь схватки, Нарата громко, всей глоткой, заревел.
Дело шло к ужину. В столовой пассажиры сидели, забавляясь игрой в китайские карты. Господин Абэ уже сосчитал взятки и, выйдя из игры, сидел у приоткрытой двери, думая о чем-то и прислушиваясь. В кают-компании стояла пароходная тишина, прерываемая лишь возгласами игроков, массивными ударами волн и жалобным звоном подскакивающих чашек.
И вдруг где-то наверху раздался крик человека, дикий, полный угрозы и вызова. Все вздрогнули и повернулись.
– Начинается настоящий шторм, – пробормотал Абэ и строго осмотрел присутствующих, – в такую погоду легко оступиться и полететь за борт.
– Скорей бы доехать, – пугливо вздохнул южанин.
Качка усиливалась. Над головами с шумом протопали ноги, волоча за собою железную цепь и канаты. Электрический свет стал серым и мигающим. В коридоре взвизгнули и захлопали двери.
– Вам сдавать, – сказал ветеринар и ударил рукой по колоде.
