Текст книги "Подвиг"
Автор книги: Борис Лапин
Соавторы: Захар Хацревин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)
Последний айну
7 октября 1928 года
Ночью был ветер, и пароход качался на волнах, уныло скрипя якорными цепями. В трюме что-то перекатывалось со стуком и бульканьем. К утру море успокоилось.
Мы стоим совсем недалеко от берега, и здесь якорный крюк еще может зацепиться за дно. Но в нескольких километрах отсюда места, где самый глубоководный лот не достает дна, знаменитая «курильская впадина», над которой проходит холодное течение Ойясиво. Ее глубина – свыше десяти километров. Там, на дне, – пучеглазые рыбы, мертвая зона, черные водоросли. Давление там так велико, что сплющенные остатки погибших кораблей не могут дойти до самого дна. Они замедляют с каждым метром свое падение в головокружительную водяную бездну, пока плотность воды не заставляет их совсем остановиться, и вот они повисают между поверхностью океана и дном, то поднимаясь вверх, то опускаясь.
С первой отходившей от парохода шлюпкой я отправился на берег. Берег был каменистый, отлогий и унылый. Шлюпка с шипением заскользила по дну и воткнулась носом в гальку. Мы выскочили на камни. Здесь пахло солью, йодом, валялись оранжевые морские звезды с отгнившими ножками и засыхали студенистые, нестерпимо зеленые водоросли. Выше подымались конические холмы, заросшие кривой сосенкой и узловатым малорослым бамбуком. По холмам полз мутный бледный туман.
На берегу тесным и пестрым базаром сидели рабочие рыбоконсервного завода, приготовленные к посадке. Все они были как один. Смуглые, зубастые и веселые, в живописных цветных лохмотьях с белыми иероглифами на спине, обозначавшими, что они находятся на службе у компании «Футци-Сима». Головы их были обмотаны красными и синими платками. Это делало их похожими на каких-то турок.
Вокруг них, стуча по камням деревянными сандалиями, ходил синдо – старшинка, пересчитывал рабочих и отмечал их мелом, как скот. Увидев меня, рабочие быстро и непонятно загалдели, громко хохоча и хлопая себя руками. Надо думать, что на Курильских островах не слишком часто бывают европейцы.
– Аната, аната (эй, вы)! Роскэ-сан? Моси-моси (послушайте)!
Они дергали меня за полу плаща и кричали со всех сторон. Несколько кули вскочили на ноги. Один из них со свернутым набок носом и быстрыми движениями замахал перед самым моим носом своими короткими мозолистыми руками. Он что-то бормотал по-русски:
– Дураству, данна (барин). Моя быр Врадивостоку. Русский мадама хоросоо нет. Русский водка – хоросоо. Моя работай порту восемь часу – хоросоо дэс. Русский профусоюзу – хоросоо синдо нет…
Я с трудом понимал его. Он хотел, казалось, выпалить все одним духом, но осекся и икнул, мгновенно юркнул назад в толпу. К нам несся синдо с грозной и вежливой улыбкой. Разбежавшись, он остановился перед толпой, оглядел всех и ткнул в лицо первого попавшегося японца. Затем он, извиняясь, низко поклонился мне и что-то сказал по-японски. По-моему, он сказал: «Что за разговоры? Вот я вам! Тащить и не пущать!»
– Какой плохой народ, – прибавил он по-английски, – любит говорить, говорить, говорить. Я прошу вас, лучше ходить туда – смотреть женщин-кули.
Я поглядел в ту сторону, куда он указал. Из высокого дощатого барака, вереницей, как стадо гусей, шли женщины-работницы – укупорщицы консервных банок. Их было сто пятьдесят. Они шли тихо и размахивали широкими рукавами. На спинах у них белели такие же, как у мужчин, иероглифы фирмы.
Кули, работающие на Курильских островах, привезены из Средней Японии, где безработица, бедность и перенаселение. В декабре месяце в деревню на трескучих мотоциклетах приезжают агенты компании «Футци-Сима». Трескучими, как мотоциклеты, обещаниями они заманивают молодых крестьян проработать один сезон на Тысяче островов (так народ называет Курилы). Щедрый агент немедленно выплачивает вперед деньги за ближайший сезон. Если деньги очень нужны – представьте удостоверение от доктора об удовлетворительном состоянии здоровья, и агент заплатит и за два и за три сезона. Эти деньги уплачиваются, понятно, не самому работнику, а его семье. И семья, разумеется, отвечает за его неявку. Но это бывает очень редко. При этом следует подписать только следующие условия: «При работах запрещаются какие-либо забастовки и сборища. Недовольство можно заявлять ближайшему начальству. При работе нет ограничения часов. Работа ведется в зависимости от хода рыбы, однако не больше двадцати часов в сутки. Консервщицы-женщины работают за половинную плату – в нормальное время четырнадцать часов в сутки, во время усиленного хода рыбы – семнадцать часов. Заботы о продовольствии берет на себя фирма – рис и морская капуста всегда должны быть в достаточном количестве. Компания разрешает раз в неделю ставить небольшие неводы для котла каждой артели. В свободное время мужчины не имеют права находиться в бараках женщин, и наоборот. Рабочий дает подписку в том, что он не является агентом профсоюза».
Женщины были в плетеных веревочных туфлях, с голыми ногами, с растрепавшейся прической и непокрытыми волосами. На них были короткие рабочие кимоно, распахивавшиеся при каждом шаге, несмотря на обвязанные вокруг талии черные шерстяные пояса. У всех были грязные обветренные лица и блестящие узкие глаза, похожие на облизанные черносливины. Они шли к шлюпкам, прыгавшим на волнах, словно пузыри.
Я торопливо побежал на взгорье, где стояли шалаши, бараки и заводские корпуса, вытянувшиеся в небольшое селение. К сожалению, сейчас нельзя видеть завод в ходу. Завод состоит из нескольких дощатых зданий, построившихся вокруг широкого утрамбованного двора. Над двором мрачно подымается серая и массивная водонапорная будка, от которой расходятся гладкие деревянные желоба, служащие для промывки отпластанной рыбы. Пол заводских корпусов – цементный. Стены – оцинкованные. В полу устроены квадратные углубления. Они были пусты, и в них блестела протухшая вода.
Я бегло прошел по заводу. У станков были уложены пустые белые жестянки, приготовленные для консервов. Длинная цепь конвейера должна была передавать жестянки от станка к станку. Теперь она бросалась в глаза странной неподвижностью. В третьем корпусе, вдоль стены, как гигантские бочки, украшенные манометрами и термометрами, лежали холодные автоклавы – цилиндры, где подвергаются варке герметически закупоренные консервы со свежей рыбой. Завод Рикуоку изготовляет так называемого натурального лосося, имеющего хороший сбыт на американском рынке.
Рядом с заводом – жилища сезонных рабочих. Рабочие живут в деревянных хижинах. Для женщин выстроен угрюмый длинный барак с маленькими окнами, пробитыми под самой крышей. Внутри он был пуст, мебели в нем не было никакой. Женщины забрали с собой свои спальные циновки и одеяла. В стену вделаны пустые шкафики с шарнирными дверцами.
Домишки, где жили рабочие, устроены на японский лад – с раздвижными стенками, бумажными дверцами и фанерными рамами, скользящими в желобах. У дверей первого дома стоял какой-то человек и чистил тряпкой стену.
Он был одет в длинный синий халат с крупными белыми узорами из квадратов и кругов и в мягкие желтые сапоги, сшитые, судя по виду, из рыбьей кожи. В его лице было что-то странное и необычное, сразу отличавшее его от рабочих завода. У него была круглая голова, широкое белоскулое лицо и бесцветные растерянные глаза. Волнистые сивые усы свисали над верхней губой. Он был плосконос и зарос клочковатой кривой бородой.
Несомненно, он не японец. Вероятнее всего, это айну – островной туземец, из вымирающего курильского племени.
Да, конечно это айну!
В лоции Тихого океана издания 1868 года, которой я пользуюсь, говорится:
«Население Курильского архипелага состоит из курильцев, иначе называемых айнами. Этот народ славится среди окружающих чрезвычайной своей волосатостью и также выдающимися мореходными способностями. Язык их льется плавно и непринужденно, звучит красиво, и в словах гармонически распределены гласные и согласные.
Свои стрелы курильцы отравляют аконитовым соком. Раны, отравленные ими, опасны и большей частью оканчиваются смертью. Японцы применяют к курильцам различные имена, как, например, „иэби“, что означает „варвар“, „дикарь“, „атсамоиэби“, то есть „восточные варвары“, а также „мосино“, то есть „обросшие волосами“. Живут курильцы в низких тростниковых хижинах, построенных на сваях, и боготворят собак и медведей. Каждое поколение имеет своего живого медведя, пользующегося почетом и заботливостью. По сообщениям флот-капитана Джемса, посетившего острова в 1803 году, на каждом острове архипелага имеется по нескольку их селений».
Эти сведения, сообщаемые лоцией, в настоящее время совершенно не соответствуют действительности. За сто лет владения японцами Курильскими островами от народа айнов на островах осталось каких-нибудь несколько сот человек, в то время как в восемнадцатом веке количество их определялось в двадцать тысяч. При столкновении с японцами этот народ был раздавлен политикой экономического порабощения и суровой системой административной опеки.
Я сделаю выписку из книги капитана Сноу, лучшего знатока Курильских островов. Книга называется «Курильская Гряда, описанная на основании опыта двадцати лет плавания». Ее мне подарил Н-в в Петропавловске.
«Кто наблюдал тиранию японцев над айнами, тот скажет, как с айнами обращаются дурно и жестоко. Ведя жизнь крепостных, они так запуганы и подавлены, что потеряли всякую мысль о сопротивлении и независимости. Это наиболее лишенный бодрости народ в мире. Ударьте айна, и, надо думать, он расплачется. Я видел много раз, как исправлению айна способствовала пощечина. В айне потешное совмещение неустрашимости с робостью. Даже северные айну, которые раньше не были под японской властью, а отошли к Японии только в 1875 году, после обмена Россией северной части архипелага на Сахалин, питают ужасный и непобедимый страх к японцам, не колеблясь в то же время идти один на один на медведя. Айну были сильным и здоровым народом, однако привитые им сифилис (любопытно, что сифилис по-айнски – „японская болезнь“) и пьянство вырвали немалую часть из их числа. Все молодые девушки этого племени стремятся пойти во временные жены к одному из японцев, приходящих для промысла на острова. Они часто меняют таких временных мужей и, только потеряв свою свежесть и став непривлекательными, выходят замуж за айна. Японец в состоянии снабдить женщину домом, обедом и платьем богаче, чем айн. К тому же он может дать им многие маленькие предметы роскоши, вроде бус, мыла, зеркалец и ситцевых платков, которые для мужа-айна невозможно и негде добыть. Туземцы питают такое пристрастие к спиртным напиткам, что мне случилось видеть айнскую женщину, дававшую своему грудному ребенку чистый ром. Маленький его отведал, после чего кричал изо всех сил, пока ему не дали снова».
В последние годы японским правительством принималось много мер для того, чтобы улучшить положение айнов. Для этого сюда перевозились земледельческие орудия и утварь японских айнов, живущих на Хоккайдо и пользующихся сравнительным благосостоянием. Многие годы, после передачи Северных Курил из русских в японские руки, туземцы продолжали жить в своих становищах. Затем приказом японского правительства их переселили на остров Сикотан. Поселили их на Сикотане в маленькой бухте на северной стороне этого острова. Здесь основали деревню. Заставили их работать, поощряя возделывать поля и пасти немногий скот. Переселенцам в избытке жаловался рис. В их поселок были присланы доктор и учитель-японец. «Однако переход от пищи всецело животной к рису, зелени и рыбе, – пишет Сноу, – не послужил в их пользу. Многие поумирали в первый же год и количество их от года к году уменьшается. Должностные лица, командующие ими, полны произвола и держат айнов в страхе. Айны даже не смеют выходить из селения на шлюпке для охоты за тюленями или морским бобром, не получив на это разрешения начальства».
…Курилец бросил тряпку и низко поклонился, приложив руки ко лбу ладонями вверх. Только после этого он поглядел на меня.
– Хэ, хээ! – воскликнул он с тупым выражением лица и что-то прибавил по-японски.
Я покачал головой и знаками показал, что не понимаю.
– Чо, паря, мольца, ты русский? – неожиданно спросил он на цокающем русско-камчатском языке.
Я вздрогнул и оглянулся. Мне показалось, что я ослышался и эти слова произнес кто-то другой.
– Я, паря, соболевал на Лопатке. Мольца охотил, не уснывал. Двадцать годы сряду. И зовут меня Алексей. По-нихонски – Иосибуми.
От острова Урупа до Камчатки – тысяча километров. Срочных пароходных рейсов нет, да если бы были, курилец не смог бы купить себе билет. Я очень хорошо представляю себе его уход на Камчатку. В маленькой шаткой лодке. Вдоль берега. От острова к острову. С многодневными стоянками в защищенных бухтах во время штормов на океане. Самое опасное место на этом пути – широкий пролив Буссоли, отделяющий южную часть архипелага от северной. Лодка в течение суток идет без берегов, по открытому морю…
– Ках-ды, паря, мы все, сиверные курильские люди, однако, можем мало-мало лопотать русский. Старые люди – говорит русский. Молодые знают, нонца, только нихонский, да нихонский. Тозно позабували язык.
Я не знал, о чем его спросить, хотя он мог бы рассказать много.
– А давно это вы вернулись с Камчатки на острова?
– Охоо! Жил на Камчатке двадцать годы. Камчадалил, стрелил много зверя. Один год – много ел, пил спирт, один год – голодовал. Все одно не набрал ни гроса. Мольца думал, думал – помнил я, что оставил в лагере жену и котят двух. А наш лагерь был здесь, на Урупе. Оно, смотри, на сопке, комчаты бугры – были наши землянки. Я и решил – поеду назад Курилы под руку цумайери камуй. Прости, не понимаешь? Я по-айновски заговорил. Поеду помирай дома. Эй! Приехал, а смотрю – где стоял мой лагерь? Везде, где был айну, – теперь нихонские люди. Дома лежит сломан, лодка дырявая на берегу. Я смотрел, смотрел – пошел работать Рикуоку. Помирай здесь.
– И как – хорошо работать у японцев? Не обижают айнов? Не теснят?
Я спросил об этом самым обыкновенным тоном, просто из любопытства. Но айну был этим взволнован. Он посмотрел на меня подозрительно и хмуро. Зашипел, как японец, и быстро затряс рукой:
– Нет, нет… нихонский – хорошо. Нихонский – все равно как папа и мама бедным айну. Нихонский – шибко большой барин. Ты, смотри, не надо говорить: «Сторож айну мне сказал – нихонский плохо». Однако, если ты так сказал, совсем будешь шибко худой человек.
…С моря раздался сиплый, как мычанье, Гудок. Снизу, от завода, шел Кимесуки, третий офицер нашего парохода. Он шел, словно маршировал, не обращая внимания на осыпавшиеся под ногами камни.
Перед домом для рабочих он остановился, сдвинув ноги и щелкнув по-военному каблуками.
– Прошу вас, сударь, на пароход, – сказал он шепелявя, – очень приятно, если вы нашли для себя интересным этот остров. Настоящая Япония понравится вам еще больше.
– Да, конечно, конечно, – отвечал я, – мне было очень интересно. Я уверен, что настоящая Япония мне понравится еще больше. Вот тут мне много интересных вещей рассказывали.
– Кто?
– Да вот…
– Соодэсс… Вот как? Эй, о чем ты еще говорил с господином? Что ты ему рассказывал? Я слушаю тебя.
– Хэ, ххэ! – курилец стоял перед нами вытянувшись и с идиотским видом опустил руки. В его глазах не осталось никакого человеческого чувства. Казалось, он не умеет говорить.
– Скот, – процедил японец с презрением. – Мы заботимся о них. Мы стараемся из грязных дикарей превратить их в земледельцев. В их поселки мы посылаем докторов, и есть образованные айну на Хоккайдо. Там они стали немного похожи на людей. Но эти – курильские айну – они лишены пяти чувств. Они лишены души и чести. Как животные.
Мы пошли к берегу. Катер с треском замолотил воду. Матросы выбрали якорь. Я прыгнул в шлюпку. Канат, соединявший шлюпку с катером, натянулся, и мы оттолкнулись от острова.
На дне шлюпки лежали ящики с камнями и папки с бумагой для гербария. Японское правительство предписывает всем своим капитанам, военным и коммерческим, посещающим дальние берега, производить топографическую съемку, сбор растений и геологическое обследование прибрежной полосы.
Погрузка закончена. «Асахи-мару» поднял над кормой отходный флаг. Ветер треплет суровое солнце восходящей империи, огромное как расплывшееся яйцо.
Я оглядываюсь на покинутый берег. Отсутствие людей делает молчаливость его острых скал непонятной и значительной. С сопок сползает синий туман, мелкий и клочкастый, как пух из подушки. Над туманом выпирает ровный и снежный пик Ойяру. Он кажется далеким и легким, как переносная палатка последнего айна. Катер и шлюпки подняты на дек. Из машинной доносится стук и движение. Над трубой ползет тощий черный дым. Тягучие гудки…
На бак-палубе «Асахи-мару» стоят и ходят люди. Я заглядываю в трюм. Он открыт и зияет, как, большой мусорный ящик, на дне которого свалены люди и рогожи. Первый трюм загружен рыбой, снятой с Камчатки. Это «японский засол» – самый простой и грязный способ заготовки рыбы, предназначенной для внутреннего рынка. Рыба уложена без тары – вонючая, сухая и едкая. Над рыбой постланы рогожи и прямо на рогожах размещены рабочие. То же самое во втором трюме, где помещаются женщины. Трюмы набиты, как бочки. Страшно подумать, что может стать со всеми этими людьми при первом шторме, когда трюмы наглухо закрываются досками.
Это зрелище невольно внушает сознанию отвратительное представление о человеческих консервах.
В трюмах едет пятьсот человек – сто пятьдесят женщин, триста пятьдесят мужчин. Компания позаботилась о них не больше чем о перевозимой рыбе. У кранцев сложены плоские и сухие листы морской капусты – водоросли, предназначенные для рабочего стола. Я пробую маленький листок – у него вкус рыбьего жира.
У проходов к корме – вахтенный матрос, коренастый парень с голыми руками и жилистой шеей борца. Он следит, чтобы никто из рабочих не оказался на спардеке. Это делается, по словам главного манаджера, в интересах чистоты.
Я прохожу к капитанскому мостику, где стоит капитан, следя в бинокль за уходящими вершинами. Увидев меня, он несколько раз кланяется и любезно говорит, втянув в себя воздух:
– Добрые сумерки! Мы разовьем скорость до одиннадцати узлов. Через три дня мы будем в Хакодате.
Вечером мы обедаем в кают-компании. На обед, как всегда, приготовлено двенадцать блюд. Вечный рис, поданный как закуска, в коричневых горшочках. Сладкий фаршированный лук, куриные крылышки с соей, какие-то мелкие ракообразные без панциря, кислая зеленая рыба. Все веселы и оживленны. Через три дня нас ждет Япония. Во время этого обеда подают горячее саке. Капитан встает и быстро и крикливо произносит речь, в которой часто упоминаются слова: «тэнно» («микадо»), «Ци-Сима» («Тысяча Островов»), «Ниппон» и «сямураи». Все кричат: «Банзай!» – и глубоко откидывают головы назад в громком восторге. Капитан закрывает глаза, вытягивает вперед руку и дребезжащим голосом затягивает гимн. Офицеры подтягивают ему фальшиво и невпопад. Я ухожу на палубу.
Быстро наступает вечер. Море кроваво и спокойно. На траверзе с левого берега борта – океан, на котором на три тысячи километров вперед нет ни одного острова. А дальше – Калифорния, Золотые Ворота. Эта огромная протяженность вызывает сердцебиение. Я подхожу к штурвальной рубке. Рулевой стоит, беспокойным взглядом смотря вперед. У него будет скверная вахта. Безошибочные признаки говорят о приближении тайфуна. Колебания барометра, мглистый воздух, круги около солнца, багровый закат, зыбь от разных румбов…
Сангарский пролив
10 октября 1928 года
Мы стоим перед молом, у входа в гавань. Я только что побрился и принял ванну. Великолепную горячую ванну из пресной воды. Какое удовольствие сидеть в мягкой свежей воде, наливать новую, брызгаться. Пароход дошел до порта. Не надо больше экономить пресную воду. Завтра в пароходные цистерны можно будет ее набрать сколько угодно. Завтра будет большой аврал, когда уйдут все пассажиры. Пассажиры надеялись выйти на берег еще сегодня. Господин Томита переоделся и сверкает так, что на него страшно смотреть. Он сидит на своей раскладной койке, прямой и накрахмаленный, в серой визитке с блестящими отворотами. Он приготовил все свои отчеты и доклады фирме, и ему нечего делать на пароходе. Он говорит с любезной аффектацией:
– Мы в японских водах, на моей великой родине, где я не был целый год. О, как я взволнован, сударь! К сожалению, благодаря тягостным формальностям наш выход на берег задерживается. Я уже сегодня рассчитывал выехать экспрессом в Токио, чтобы быть там завтра к полудню.
Это правда. Нам не удастся, по-видимому, покинуть пароход сегодня. После полуночи портовое начальство отказывается принимать пароход.
Я прогуливаюсь по верхней палубе. Со всех сторон подымается берег, светящийся электрическими огнями. Справа большая темная гора. Над городом в небе мерцает розовое зарево. Огни отражаются в воде. Отсюда, с воды, Хакодате кажется огромным мировым городом, кипящим шумной жизнью интернационального порта. На набережной мимо трех– и четырехэтажных домов с большими желтыми окнами, звеня, ползут трамваи. Хриплые автомобильные гудки уныло соперничают с плеском легкого прибоя.
Гавань тиха и громадна. В темноте покачиваются высокие мачты и черные туши заснувших океанских кораблей, исчезая в лабиринте неизвестного.
За молом стоит Аоморийский экспресс – многоярусный пароход с пустым пространством внутри, где помещаются два поездных состава, поставленные на рельсы под дуговыми фонарями. Экспресс повернулся к нам кормой, и можно видеть просторный, как вокзал, полый коридор, в котором вытянулись в ряд черные вагоны.
Поезда уходят из Токио рано утром, за день пересекая горы и долины старого острова Ниппона. Горы, заводы, рисовые поля, потом опять горы, леса, леса, реки, деревушки, чистенькие провинциальные города, маленькие храмы с металлическими черепицами. Затем пристань Аомори. К пристани подходит пароход-экспресс, поезд вкатывают на палубу. Пассажиры расходятся – в ресторан и в каюты. Переезд Сангарского пролива продолжается четыре часа. Пристань в Хакодате. Пассажиры снова рассаживаются по вагонам, и дорога продолжается. Отсюда поезд идет до Вакканаи за сутки пути, к берегам Лаперузова пролива. В Вакканаи пересаживаются обыкновенно чиновники и предприниматели, едущие на Сахалин.
Я возвращаюсь в каюту господина Томита и ложусь на койку. Мне, однако, не удается заснуть. Я слишком взволнован. Сегодня был сумасшедший день.
С самого рассвета команда парохода была в взбудораженном состоянии, без толку ходила и слонялась по палубе. Пассажиры трюмов вытащили наверх свои тюки и плетенные из циновок корзины, вкладывающиеся одна в другую. В корзинках все их имущество и весь заработок. «Хакодате! Мы подходим к Хакодате! Скоро дома! Япония!» – склоняется на все лады.
Справа без конца тянется, уходя из тумана в туман, высокий коричневый берег острова Хоккайдо, самого северного из трех основных японских островов. Теплая и влажная погода. Великолепное бледное и светлое небо единственной в мире дальневосточной осени.
С оживленным нетерпением кули смотрят вперед, не решаясь расспросить старшего офицера, прохаживающегося вдоль борта, о том, много ли нам еще пути до Хакодате и попадем ли мы туда засветло.
Офицер сам подходит ко мне и, радостно улыбаясь, пытается со мной заговорить. Он не знает ни русского, ни английского, а я не знаю японского. Поэтому он показывает на горизонт и крутит рукой в воздухе.
– Хакодате, о-о-о-о… – бормочет он. – Хакодате – мадама, о-о-о-о… Итэ-итэ Ниппон… Хоккайдо дэссс…
Он показывает рукой рядом с собой, и я понимаю, что он хочет сказать мне. Он говорит, что Япония близко, совсем рядом, а в Хакодате очень веселая жизнь и очень красивые женщины.
Однако я начал готовиться слишком рано. Хакодате не показывается в течение целого дня. Наплывают сумерки. Солнце подходит к зазубренным горам. Наконец с юга показывается круглый мыс, и пароход начинает заворачивать куда-то в сторону. Мы выходим в Сангарский пролив.
Теперь справа и слева от нас горы. Пролив протекает между Хоккайдо и Ниппоном – этим материком японских островов, если только допустимо такое выражение. Темнеет довольно быстро. Небо становится черным и страшным – скользкое, как внутренности морского чудовища. На горах загораются электрические огни. Населенная Япония светится своими бесчисленными деревнями и рыбацкими городишками. От береговых скал, скользя и качаясь, отрываются большие желтые фонари, похожие на вздутые пузыри. Они приближаются к пароходу. Теперь можно рассмотреть широкие рыбачьи лодки, выходящие в море на ночную ловлю. Они выплывают, несмотря ни на какую ветреную погоду, далеко в пролив, зажигая свет для того, чтобы ни один из пароходов не налетел на них в темноте.
На островах загораются маяки. Мелькающие, поворачивающиеся, красные, зеленые и синие. Одни из них однообразно мигают, другие горят ровным ярким светом. Против правого борта «Асахи-мару» маяк с тремя огнями – белый и два красных. Пароход идет мимо него до тех пор, пока красные огни не исчезают и остается только белый. Тогда мы поворачиваем прямо на маяк – отсюда фарватер свободен до самого порта.
Кроме маяков на берегу развешаны световые сигналы местных метеорологических станций. По ним моряк прочитывает, как в книге, все необходимые ему сведения.
Я справляюсь в лоции. Японский световой код: «Белый треугольник, над ним квадрат красный, квадрат зеленый – тайфун начинается возле Филиппинских островов. Синий диск, красный треугольник, белый диск – ось тайфуна в направлении норд-норд-вест. Белый полудиск, синий диск, красный треугольник – опасно стоять на якоре под берегом, суда должны уходить в море. Желтая полоса, две зеленые полосы, красный столбик – сила ветра девять баллов».
Световой код занимает пятьдесят пять страниц убористого шрифта, и в нем сотни названий. Я не представляю, как это можно запомнить. Наш японец-капитан читает их свободно, как газету. Я подхожу к нему. Высказываю свое восхищение.
– В этом нет ничего особенного, – отвечает он по-английски, – для японца это очень легко. Мы привыкли с детства к чтению иероглифов. У нас великолепная память.
Наконец пароход останавливается возле мола, пришвартовываясь к бакену.
Близко у бортов затарахтел какой-то мотор, провоняв на всю палубу запахом керосина. Я смотрю вниз. На волнах мотается маленький катер. На корме его стоит желтый тусклый фонарь. Возле фонаря дергается тщедушный человек в кепи и пелеринке, задрав голову вверх. Он орет, обращаясь к палубе. Потом он подымает фонарь и читает надпись на корме.
– «Асахи-мару», – разбираю я. – Иокогама-мадэ.
Затем, записав что-то в книжку, он отправляет катер назад.
Томита-сан уже разделся и спит. Я заснуть не могу. Завтра в первый раз я увижу Японию. Я вытаскиваю английско-японский конверсейшен – лексикон, подаренный мне капитаном, и принимаюсь внимательно его читать, как будто можно научиться японскому языку за одну ночь.
«Такахаси-сан-ва отаку дэс-ка? Господин Такахаси в своем ли уважаемом доме? Дока отори кудасай. Икари – якорь. Кайзоку – пират. Биру – пиво. Не-сан – барышня. Рьоркен – паспорт. Окусандэ гозаймасу – это наша госпожа. Конници-ва – добрый день. Кон-бан-ва – добрый вечер».
