Текст книги "Подвиг"
Автор книги: Борис Лапин
Соавторы: Захар Хацревин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 32 страниц)
Тучи пятнами сбивались по всему горизонту, создавая мрачные световые эффекты причудливой игрой теней. Нельзя было разглядеть, где находится солнце, – казалось, что вечер наступает одновременно со всех четырех сторон. Один раз справа от машины невдалеке показалось большое стадо диких коз. Некоторое время они наблюдали нас, затем скрылись.
Стало темно, и Полосухин зажег фары. Бледный лимонно-желтый свет обливал скользящую под колесами «доджа» степь, вырывая из темноты пучок травы, качающийся под ветром, или застывшего в изумлении тарбагана, на двух лапках, с поднятой вверх тупой мордочкой. Полосухин вел сейчас машину медленнее, чем раньше, часто меняя направление и вглядываясь в землю. Теперь я убедился в том, что Полосухин потерял ориентировку. Начинался «великий степной блуд», по ходячему местному выражению.
– Да!.. Оказывается, и с головой на плечах можно заблудиться! – пробормотал я сквозь зубы.
– Бывает!.. Ошибочка в расчете… Случается со всеми!.. – сказал он примирительно.
Не думайте, что он смутился. Совсем нет! Вскоре он остановил машину у какого-то куста и объявил покровительственным тоном:
– Вы что ж, товарищ инженер, располагаете всю ночь мотаться по холмам? Спать надо, спать! А завтра посмотрим!
Он вытащил из кармана кусок колбасы, ломоть хлеба и, закусив, улегся на переднее сиденье.
– Что ж вы? Сказано – спать!
Мы провели ночь на одном месте и с рассветом двинулись на поиски дороги. Теперь было очевидно, что мы едем не на Баин-Тумень и Тамцак, а куда-то в противоположную сторону. Вокруг расстилался типичный гобийский ландшафт. Вынув карту, я пытался определить циркулем по пройденному расстоянию место, в котором мы можем находиться. Дуга прошла где-то между Калганским трактом и караванным путем в Большое Гоби.
Следуя по однообразной и ровной долине, мы мчались теперь вдоль выщербленных скал и длинных зеркальных солончаков унылого вида. Полосухин снова повел машину прямо и не сворачивал в сторону. Однако по его угрюмому и таинственному виду я понял, что он немного стыдится.
Часам к девяти утра степь снова потемнела. Невысоко над землей несся густой черный туман, иногда мчавшийся с удивительной быстротой, иногда застывавший, кружась на месте. Впереди косым темным столбом упал дождь. Поднялся ветер, тяжелый, сырой, сквозя у самой земли. Галька – мусор пустыни – заколотила в бока машины. Рельеф местности был здесь резче, попадались обрывы и овраги.
– Вот что я тебе скажу: напрасно мы съехали с дороги. Ничего тут хорошего нет! – сердито произнес Полосухин. Можно было подумать, что это я, а не он съехал с дороги. – Видишь погоду – сейчас налетит смерч. Черт знает куда мы едем! Первый раз я в таком положении… Надо подождать, товарищ Денисов…
Он завел машину под прикрытие каких-то скал, нагроможденных, как стена, одна над другой, затем вылез, набросал камней под задние колеса машины, чтобы ветер не столкнул нас в обрыв, и прикрыл мотор клеенчатым одеялом.
Пока он возился, я также вышел из машины, обошел скалу с противоположной стороны. Мы находились в котловине, усыпанной серым щебнем и почти лишенной растительности. Стена из камней, нагроможденная над нами, имела вид заброшенной циклопической постройки. Гигантский круглый камень лежал на ней сверху. Отдельные, составлявшие стену плиты, казалось, были скреплены глиной. Впрочем, строителем, по-видимому, была здесь природа и штукатуром – степной ветер.
Как только я вернулся в машину, началась буря.
С трудом захлопнув дверцу машину под давлением налетевшего вихря, я уселся рядом с Полосухиным, который дремал, опустив голову на руль. Сквозь переднее стекло видна была зловещая равнина, озаренная неясным, сумеречным светом. По скату холма с шорохом неслась пыль. Это продолжалось минуты две. Затем поток пыли прекратился так же внезапно, как начался; вслед за ним двигалась полоса затишья. Несколько мгновений в природе царило полное молчание. Казалось, уши мои заложены ватой. Затем на машину с пулеметным треском обрушился мелкий щебень. Машина закачалась, как на воде. Песок упрямо лез в рот и скрипел на зубах.
Еще некоторое время спустя волна из песка и щебня рассыпалась по земле, и впереди открылась ломаная линия горизонта. Мне показалось, что опять наступила тишина. Однако, сказав что-то Полосухину, я не услышал своего голоса. Шорох степного ветра заглушал все звуки в природе. Я повторил слова, но губы мои бесполезно шевелились. Я крикнул и опять не услышал себя.
Освещение поминутно менялось. Внезапно пробивался яркий столб света, затем тучи сгущались, как чернила. Сумерки сделались коричневыми. Я услыхал над головой тонкий, жалобный визг, словно оборвалась струна. Взглянув вверх, насколько позволяло стекло, я не мог ничего разглядеть. Через секунду звук повторился. Осторожно приоткрыв дверцу, я отыскал его источник: это качалась седловидная скала на верху циклопической постройки, грозя обрушиться в ложбину, где стоял наш «додж».
Похолодев от страха, я потряс шофера за плечо, сопровождая движения беззвучными криками. Полосухин раскрыл глаза и, оглядев степь, успокоительно покачал головой. Затем он показал на часах цифру один, желая, очевидно, сказать, что буря продлится час…
В то же мгновение хлынул ливень.
Со всех сторон понеслись потоки воды. На боках качающейся скалы заклубилась мыльная пена. Подуло сыростью. Вода захлюпала на земле, на кузове машины, на стеклах. Сразу стало спокойно. Ливень смирил бурю.
Мягкое шуршание воды наполнило ложбину. Я снова заговорил и услышал свой голос:
– А не обрушится она на нас, как вы думаете?
Полосухин, прищурившись, оглядел скалу.
– Она обрушится не раньше, чем часа через три. За это время дождь пройдет, и мы выберемся отсюда.
– А если все-таки она упадет раньше? – продолжал я настаивать.
– Не упадет! Чепуха!.. Я отвечаю.
Он примолк, подобрав ноги на сиденье и вглядываясь в сумрак, оживленный хлюпаньем дождя. Не желая показаться трусом, я последовал его примеру. Неуютная сырость пронизывала тело. Хотелось спать. Скрипучий шелест капель убаюкивал и мешал одновременно. Минут через сорок ливень начал стихать. В степи снова забрезжил день.
– Кажется, проходит, – сказали.
Полосухин ничего не ответил.
– Ах, черт, – пробормотал он, – вода на палец выше нормы!
Вслед за тем раздалось шипение. Бледный отсвет фар на воде потух. Тонкая струйка воды вползла в машину и заблестела на линолеуме обивки.
– Мотор залило! – бодро воскликнул Полосухин. – Ну-ка, смотри, товарищ инженер. Сами мы не выберемся!.. Пойдем искать местных жителей. Здесь неподалеку кочевка. Овцы, верблюды.
– Откуда вы знаете? – спросил я, не доверяя самоуверенным заявлениям Полосухина.
Он хмыкнул.
– Я по пути видел объеденные овцами стебли… Дело тут, товарищ, простое, – произнес он голосом лектора, разговаривающего с тупым учеником. – А помните мелкие кусты, похожие на можжевельник? Осенью на них растут шишки, из которых делают муку. Этой мукой лечат больных верблюдов… Поняли, в чем секрет? Все шишки с кустов оборваны… Кто это сделал? Люди… Для кого?… Ясно!
Я открыл дверцу. Дождь почти совсем прошел. Светлело. Небо было все еще в плотных тучах, но покров их теперь казался тоньше. Ложбина вокруг нас, и степь, и все, что только можно было видеть до самого горизонта, сверкало. Глинистая поверхность пустыни была залита водой.
– За мной! – скомандовал Полосухин, выскакивая из машины.
Вода доходила ему до колен. Он повозился у мотора и, вскочив на камень, протянул мне руку. Я прыгнул, чуть не обрушившись всем телом в воду. К счастью, он меня поддержал.
– Пошли! – весело сказал он. – Если достать четырех верблюдов, вытянем машину, товарищ Денисов.
– А не подождать ли нам, пока обсохнет?
Полосухин пожал плечами.
– Пока обсохнет, уйдем в глину так, что придется откапывать… Да и скала ваша обрушится. Я сказал – через три часа.
– В какую сторону идти? – спросил я.
– В какую сторону?
Полосухин подумал. Повсюду, куда достигал глаз, холмистая степь сверкала, дымилась и чавкала.
– Считаю, что надо идти к холмам. Там что-нибудь будет – или стадо, или юрта…
Мы пошли вперед, спотыкаясь и поднимаясь, и шли около часа. Идти мешали неровности почвы, ямы с водой, толстая прошлогодняя трава, норы сусликов, куда неожиданно проваливалась нога. «Ах, черт!» – вскрикивал я. Полосухин шел немного поодаль, выбирая место, где ступить.
После недолгого, но утомительного пути мы вышли на вершину перевала, откуда открывался обзор пути во все четыре стороны. Полосухин был прав. Здесь жили люди. Впереди расстилалась равнина с ровным дном. На нем темнели юрты и постройки разрушенного монастыря. Возле юрт паслись верблюды и овцы. Несколько молодых яков (мохнатые местные быки) весело прыгали по ожившей после дождя траве.
– А вот и стадо! – воскликнул Полосухин. – Овцы!.. Ну, что я вам говорил?
Двадцать минут спустя мы были уже у пастухов, окруживших нас и с любопытством расспрашивавших, кто мы такие и откуда идем. Как оказалось, за двое суток мы уклонились на шестьсот километров к юго-западу: громадная ошибка, даже для менее опытного шофера, чем Полосухин.
Мы находились в пустыне Гоби. Сорок лет тому назад эти места считались «белым пятном на карте». Когда-то здесь путешествовали Пржевальский и Козлов. Сейчас редкий шофер заезжает сюда, и то сбившись с дороги…
Гобийские пастухи напоили нас чаем. Они уговаривали остаться у них в гостях на несколько дней. Это были люди с живым умом, с развитым чувством собственного достоинства. Любознательные, насмешливые, упрямые, независимые, они нимало не походили на «полудетей, полуварваров», которых описывали европейские путешественники прошлого века. Не реже, чем раз в год, они ездили в Улан-Батор (обычно к надаму – дню революционных празднеств). С одним из пастухов, рябым, широкоплечим малым, по имени Дагва-Тимен, у Полосухина нашелся общий знакомый – шофер минздрава, родом из этих мест.
Узнав, что нужны люди для того, чтобы вытащить нашу чичу (монгольское название всякой машины), все кочевье засуетилось. Не прошло и десяти минут, как степняки вели за нами несколько верблюдов и быков с полным грузом веревок, лопат и кольев.
Впереди шел Дагва-Тимен, поддерживая вежливый разговор. Он вел себя как хозяин. Эту часть Гоби он знал, как горожанин свою улицу.
– Как вам здесь нравится? – спрашивал он. – Конечно, – скромно добавлял он, – тому, кто видел Улан-Батор, в Гоби скучно жить. Про нас говорят: «Ваше дерево – полынь, ваше море – дождевая лужа, ваша птица – сверчок», – конечно, в шутку. Но мы тоже не остаемся в долгу и отвечаем: «Уланбаторский житель заблудится на ладони…»
Он рассказал, что месяц назад сюда приезжала кино-установка с интересной картиной о том, как чича летает по воздуху. Я спросил, уроженец ли он пустыни или прикочевал из других мест.
– Пустыня? – удивился он. – Какая пустыня? Здесь не пустыня. Это хорошее место. Здесь везде живут люди, только их не видно. За горой – два дня пути – кочует мужик Бальдур с сотней верблюдов; налево, поближе, есть козий водопой и колодец, обложенный камнями, и даже кожаное ведро для воды.
Он еще долго не мог успокоиться.
– Пустыня… какая пустыня? – повторял он. – Пустыня – это горы, там лед, снег… Наше место называется Урту-Хайрханин-Сумэ, Монастырь Длинных Красавцев, знаменитое населенное место…
– Длинных Красавцев? – переспросил Полосухин, протягивая ему пачку папирос. – Угощайтесь, пожалуйста.
Монгол засмеялся, беря папиросу.
– Так у нас называют змей, – сказал он. – В горе под монастырем жили змеи. И монахи тоже как змеи. Тут было раньше двести монахов, обманывали пастушество. В прошлом году настоятель убежал, а монахи разбрелись по окрестностям… Да вот один из них!
Он указал на некрасивого косолапого парня в ярко-красном халате, шагавшего поодаль с лопатой, держа за повод верблюда.
– Его зовут Палма. Он младший лама, таскал дрова в монастыре. Теперь живет у нас, пастушит…
Услышав свое имя, бывший лама затряс головой. Добродушное его лицо засияло улыбкой.
– Это я – Палма, – сказал он, хлопая себя по груди. – Я– хороший человек. Я бросил монастырь.
– Закуривай, – сказал Полосухин, протягивая папиросу. – Тут нужен подход, – шепнул он мне. – Ну, как жизнь молодая, господин лама?
Монах осторожно взял папиросу и заложил ее за ухо.
– Наш хамбо (настоятель) был плохой. Шпион! – неожиданно сказал он. – Его уличили. Снимал в черный ящик наших цириков на пограничной заставе. Мы, младшие ламы, давно говорили об этом.
– Курите, курите, не стесняйтесь нас, – сказал Полосухин, чрезвычайно довольный разговором. – Мы, так сказать, иностранные специалисты, граждане СССР…
– А взять нашего нирбу (монастырского эконома), – важно разглагольствовал бывший монах. – С какими он людьми водился? Ездил в губернский центр, пил кумыс со счетоводом больницы, а тот потом украл десять тысяч тугриков и бежал. Подумать только – десять тысяч тугриков! Деньги на больницу!.. Ай, плохие люди!
– Вот оно! Вот оно! Классовая подоплека, – снова сказал Полосухин, толкая меня в бок.
Обратный путь к машине был не труден.
Дул ветер, и степь просыхала на глазах. Вскоре на горизонте показались седлообразный холм и стена, напоминающая циклопическую постройку с качающейся вершиной.
– Быстрей, друзья, передвигайтесь Кто так ходит? Выше поднимайте ноги, не упирая на ступни! – командовал Полосухин. – Скоро вечер, а нам надо ехать. Видите – за скалой стоит наша чича…
Посмотрев в том направлении, куда он показывал, монах неодобрительно покачал головой.
– Нехорошо выбрали место, где поставить чичу, – сказал он. – Святой рассердится. Он видит все насквозь.
– Какой святой?
– Святой из стены. Он из любви к Будде замуровал себя в стену двадцать лет назад и живет с тех пор в темноте. Монастырский слуга каждый день носил ему воду и немного вареного пшена, – там, в скале, есть отверстие величиной с мой кулак. Он ставил туда чашку, а утром находил ее пустой…
– Фанатизм! – сказал Полосухин. – Ты темный человек, Палма. В городе я расскажу монгольским товарищам, они пришлют сюда пропагандиста… А что с этим святым сейчас?
– Он замурован. Он дал обещание жить в темноте, пока не умрет. Келья его шириной в три шага. Теперь ламы разошлись по домам, и я ношу ему пищу. Раз в семь дней он варит себе чай. Я бросаю ему куски аргала… Он ничего не знает, что делается на свете.
– Ты бы заговорил с ним, глупый лама, – сказал рябой Дагва-Тимен, подгоняя быков вперед. – О-о-о вы, быки, быки!..
– Стена толстая, голоса не слышно, – возразил монах. – Да святой и не станет слушать простого человека. Ведь он почти бог. Он два года ничего не ел, питался молитвами.
Любовь к сказкам и чудесным историям в характере у гобийцев. Пастухи с удовольствием прислушивались к болтовне монаха.
– Что значит – два года не ел? Объясни точнее, – строго сказал Полосухин.
– Его пища оставалась в чашке. Мы даже думали, что он умер. Но когда прошло два года, совершилось чудо. Он воскрес.
– Монах – человек испорченный, его пища – ложь, – извиняющимся голосом объяснил Дагва-Тимен.
Пастухи засмеялись.
– Погоди, дай послушать, – еще строже сказал Полосухин. – Почему же ты думаешь, монах, что святой ожил?
– Однажды смотрим – чашка с пшеном пуста. Мы кинули в отверстие стены огниво. Видим – из щели пробился дымок. «Чудо, кричим, чудо!» И хамбо говорит: «Молитесь, лама в стене сделался богом!»
– Интересно, – сказал Полосухин. – Любопытная легенда… Эй, стойте, стойте! – Схватив за повод переднего верблюда, он остановил весь обоз. – Стойте! Сейчас обрушится! Мы опоздали!..
Холм был уже близко от нас. «Додж» был хорошо виден. Камни, составлявшие стену, отчетливо различались, каждый в отдельности. Я посмотрел на вершину. Качающаяся скала едва держалась, колеблясь на самом краю. В котловину сыпались мелкие осколки. Мгновение спустя над степью пронесся звук глухого удара – скала обвалилась. Мы остановились в оцепенении.
– Погибла наша чича, – вздохнул Полосухин. – Замечательная была машина, «додж» номер семь! Теперь будем добираться до города три недели. Моя вина!
В первый раз я слышал, что Полосухин признает себя виноватым.
Мы спустились к котловине, всего час назад укрывавшей нас от дождя. В ясном вечернем свете очертания скал и камней были до боли резкими. Котловина была завалена землей, и машина погребена. Часть циклопической постройки осталась целой. Подойдя к ней, мы увидели маленькую, окованную железом дверь, прежде наглухо заваленную камнями доверху и освобожденную от них обвалом. Здесь жил замурованный в стену монах. Сбоку от двери была видна темная щель, сквозь которую добровольному узнику подавали пищу. Второе отверстие наверху служило, очевидно, для притока воздуха. Я подумал об ужасном существовании в вечной темноте, которое вел здесь несчастный фанатик в течение многих лет, и невольно отвернулся.
Дагва-Тимен налег плечом на дверь. Приподняв ее на ржавых скобах, он с трудом отвел ее в сторону. За дверью открылся ход.
Я зажег спичку и нагнулся, пытаясь войти в помещение. Слабый огонек спички осветил толстую стену, покрытую черной полированной копотью. Мне показалось, что в глубине что-то движется. В тот же миг в лицо мне ударило таким клубом затхлости и зловония, что я принужден был отступить. От движения спичка потухла.
– Эй, выходи, если жив! Кто там? – крикнул Полосухин по-монгольски.
Пастухи с любопытством столпились вокруг двери, стараясь заглянуть внутрь. Бывший монах шептал заклинания, благоразумно отодвинувшись в сторону от страшного места.
– Тише! – сказал Полосухин.
Из отверстия в стене послышался слабый вздох.
– Выходи! Выходи!
– Я здесь, – раздался тонкий ответный возглас, и какое-то существо показалось в отверстии пещеры.
– Монах из стены! – пронеслось среди пастухов.
– Кто вы? – спросило существо, прикрывая глаза от режущего света.
Это был самый странный человек, какого я когда-либо видел. Маленький, сморщенный, в гнилых коричневых лохмотьях, с худыми, голыми руками, цвет которых был неотличим от покрывавшей их грязи. Лицо его было покрыто спутанными космами волос, отросших в заключении.
– Ум-ман-зар ба-ни-хум пад, – зашептал Палма по-тибетски. – О Будда, он заговорил! Он нарушил обет! Двадцать лет святой жизни пропали!
Отшельник оглядел всю нашу группу. На мгновение мне показалось, что он вздрогнул при виде Дагва-Тимена, затем его взгляд стал снова неподвижен. Он бессмысленно замычал и отвернулся, не обращая на нас внимания.
– Это сумасшедший, – тихо сказал я Полосухину.
– Может быть, – сказал он. – Сейчас мы посмотрим.
Он подошел к отшельнику вплотную и крикнул:
– Стойте, гражданин!
Я с удивлением на него посмотрел. Лицо Полосухина выражало напряженное сердитое внимание. Он весь подался вперед, как бы делая охотничью стойку.
– Стойте! – повторил он грубо, хватая отшельника за локоть.
– Оставьте же его, он сумасшедший, – сказал я.
– Оставьте вы меня, – досадливо огрызнулся Полосухин, отмахиваясь от меня, как от мухи. – Пусть покажет народу документы.
Человек из стены остановился. Взгляд его сделался еще бессмысленнее.
– Что за вздор! – воскликнул я. – Вы забыли, где вы находитесь. Как вам не стыдно!
– Не учите меня! – сказал Полосухин, не спуская глаз с отшельника.
Тот вдруг забормотал, содрогаясь всем телом:
– Они не у меня… они не у меня… Это старый хамбо…
– Будешь отвечать перед монгольским народом, – сказал Полосухин. – Ревизия проверила твои книги.
В глазах отшельника впервые сверкнуло что-то осмысленное.
– Уважаемые товарищи, – сказал он тонким надтреснутым тенорком. – Увы, увы, перед лицом государства, прочно утвердившегося, перед всем народным пленумом признаю свою вину…
Он выражался писарски правильным языком с газетными монгольскими оборотами.
– Это старый хамбо спрятал меня здесь, в келье рядом со скелетом монаха, – сказал он, опускаясь на колени. – Я чуть не умер от соседства… Хамбо обещал взять меня, когда придет время… Моя вина… Я не знаю, почему он не пришел за мной…
– Встань, постыдись пастушества! – сказал Полосухин.
Монголы, прислушивавшиеся с возрастающим любопытством к этому потоку слов, начали пристально вглядываться.
– Правильно. Я его знаю, – сказал вдруг Дагва-Тимен. – Это счетовод из больницы в Д., тот, что украл десять тысяч тугриков… Ай, ай, это был первый франт в Гоби. Ходил в мягкой шляпе, в новых сапогах, с тремя самопишущими ручками за отворотом халата…
– Я был уважаемый человек, – жалобно заныл отшельник. – Это хамбо соблазнил меня. Я его проклял тысячу раз, пока сидел здесь!
– Жди своего хамбо! – насмешливо сказал Полосухин. – Он скрылся. И тугрики с ним…
– Я кричал, я звал на помощь… Я хотел уйти, но было поздно. Дверь завалили скалой, Никто меня не слышал… Я, наверно, полгода не видел света… Когда хамбо привел меня сюда, был декабрь тысяча девятьсот тридцать седьмого года… А сейчас, наверно, уже весна…
– Тридцатое сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года, – сухо сказал Полосухин.
– О Будда! – застонал тот.
– Совсем ничтожный человек, – с презрением отозвался на его стон Дагва-Тимен. – Удивляюсь, как такой человек смеет топтать почву народного Гоби… Скажи, как ты его узнал?
– У меня голова на плечах, – сказал Полосухин, – Это просто, как трава. Во-первых, замурованный лама умер, а кто-то берет его пищу. Второе – у его лохмотьев прямой ворот, а у монахов бывает круглый. И, наконец, вор не может скрыться в пустыне Гоби, разве что под землей… Ну, довольно возиться с ним, друзья. Берите лопаты! Надо вытащить машину из земли. Мне почему-то кажется, что она цела…
И Полосухин оказался прав. Под осколками камней и комьями глины наш «додж» был почти невредим. С помощью кочевников мы вытащили его из котловины и поставили на дорогу. Все стекла были разбиты, и отлетели ручки от дверцы. И все же нам удалось двинуть машину «своим ходом» без всякого ремонта. За сутки мы доехали до Баин-Тумени.
1941
