Текст книги "Подвиг"
Автор книги: Борис Лапин
Соавторы: Захар Хацревин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)
ОДНАЖДЫ В АВГУСТЕ…
Однажды в августе, после конца занятий, я зашел в молочную лавку напротив конторы отводхода. Решлевский был здесь, он встретил меня длинным, многословным анекдотом.
Я не слушал его, удивленный неприветливыми гримасами хорошенькой содержательницы буфета. Она сидела на табурете у прилавка и готовила бутерброды, складывая их на поднос со сноровкой казачьей стряпки.
Я сел за столик и спросил хлеба с сыром.
– Опять обложили! – сердито сказала буфетчица. – Хоть закрывайся совсем. Что же такое: то разрешают торговлю, то сами жить не дают.
Она жаловалась на советскую власть каждый день. Это не мешало ее мужу расширять дело и даже хлопотать о постройке нового павильона для «кафе-ресторана».
– Большой налог? – спросил Решлевский.
– Три тысячи. Где же их взять, товарищи? Туркмены берут полтинник за кварту молока. Мы весь прошлый месяц торговали в убыток. Откуда же взять три тысячи?
– Ничего, – сказал Решлевский. – В сундуке у вас кое-что запасено! «Николаевские» найдутся, тетя? А?
– Да ну вас всех!
Она отвернулась. Решлевский захохотал.
– Скоро мне наконец подадут? – спросил я.
Она подошла к столику.
– Вам чаю или варенца?
– Чаю.
– Чай у нас полынный. Разве сюда настоящий привозят? – сказала она.
– Давайте варенец.
Наскоро перекусив, я пошел в райревком к Ишантураеву и застал у него целое сборище. Обсуждался вопрос о посылке человека на тот берег реки. Мой приход вывел собравшихся из затруднения.
Увидев меня, все закричали:
– Вот он и поедет!
Я не успел и опомниться, как секретарша выписала мне длинный мандат, где говорилось, что податель сего, Игнатьев, 25 августа текущего 1923 года отправляется с поручением к правительству Хорезмской народной республики. Просьба к организациям и частным лицам оказывать товарищу содействие и т. д.
Именно на этот раз мне не хотелось ехать. Я увлекался научной организацией быта, мое «квартальное расписание» не предусматривало командировки. Предполагалось, наоборот, что я буду заниматься самообразованием.
Досаднее всего было то, что если бы я не поторопился уйти из буфета раньше Решлевского, то послан был бы кто-нибудь другой.
Вернувшись домой, я приготовил к отъезду седельные мешки, потом поставил будильник так, чтобы встать за час до рассвета, и уснул.
Поднявшись, я развел самовар и умылся на дворе. Пахло дымом. Самовар и не думал кипеть. Я заглушил его и вынес переметную сумку на двор: ждать чаю не хотелось. Лошадь, оседланная с вечера, стояла под воротами в коновязи. Я отодвинул засов и выехал на улицу.
Начинался рассвет. Я ехал по широкой, пустынной в тот час дороге, среди глиняных стен и темных тополей. На углу Октябрьской площади стоял дом отводхоза. Окна его были закрыты ставнями. Напротив, на базаре, было заметно движение. Хозяева мясных лавок снимали с дверей плетеные щиты и вешали товар на крючья.
У выезда из города я встретил машину Петроалександровского управода. В ней сидел инженер Зилон со злым и недовольным лицом, закутавшись в серый пыльник.
Увидев его, я крикнул:
– Что нового, Зилон?
Инженер остановил машину.
– Ты куда, к нам?
– Я в Хиву.
– Басмачи все жгут вокруг, – сказал он, – в Ходжа-Бергене решили строить вторую стену вокруг города. Двадцатый век, черт его знает…
Мы простились, и я поехал вперед, в вялой полутьме хорезмского рассвета.
В полдень я остановился на короткий привал в придорожной чайхане и не мешкая отправился дальше. До наступления сумерек я ехал вдоль хлопковых полей. К восьми часам вечера я въехал в Ходжа-Берген.
Крохотный глинобитный городишко уже светился немногими огнями. Я прошелся по главной улице и десять минут спустя знал все, что мне нужно было знать.
В Ходжа-Бергене я предполагал присоединиться к оказии[8]8
Оказией называли в Туркестане обозы с почтой и с госторговскими товарами, двигавшиеся под вооруженной охраной.
[Закрыть] на Хиву, но планы мои расстроились. Выяснилось, что из-за прибытия спешной почты оказия выступила на сутки раньше назначенного срока. Таким образом, я опоздал. Это означало, что придется задержался в городке на неопределенное время.
Я посоветовался с одним знакомым парнем из Рыбного треста. Подумав, он сказал:
– Завтра туда, куда вам нужно, едут три комсомольца, узбеки, которые учились в Ташкенте. Они прекрасные ребята и вооружены. На вашем месте я поехал бы именно с ними. Они выедут утром со двора раймилиции.
Пошатавшись недолгое время по городу, я взял записку у коменданта и решил провести ночь в раймилиции, дожидаясь ташкентских комсомольцев.
* * *
Две молоденькие машинистки проводили со мной ночь в канцелярии раймилиции города Ходжа-Бергена. Нельзя сказать, чтобы они встретили меня приветливо. Да и я не очень обращал на них внимание.
Девушки, утомленные суточным дежурством, в которое их назначил начальник милиции, хмуро стучали на машинках. Я менее всего был расположен к разговорам – усталый, грязный и озабоченный задержкой, я мечтал об отдыхе.
Глядя, как я устраиваюсь на ночлег, они громким шепотом отпускали нелестные замечания по моему адресу. Одну из них звали Сима, другую – Вера. Мое вторжение в канцелярию возмутило девушек. Расстилая плащ на одном из столов, я слышал у себя за спиной возгласы:
– Вот еще. Ложится на столе…
– Пусть бы комендант разрешил ему ночевать у себя…
– Наверное, вшивый…
– Невежа…
Не обращая на них внимания, я улегся на столе и заснул под дружный стук двух машинок.
Не более чем через десять минут, как мне показалось, я проснулся с головной болью. Все тело ломило из-за жестких выступов на крышке стола. Спрыгнув на пол, я увидел обеих девушек, которые сидели на табуретах перед столом и глядели на меня в упор.
– Слава богу, что вы проснулись, – сказала одна из них, – мы думали, что вы уже кончились.
– Мы думали – вы померли, – пояснила другая и засмеялась.
Я взглянул на часы. Была полночь. Оказывается, я проспал более трех часов. Спать больше не стоило, так как начальник милиции, от которого зависела моя поездка, должен был вернуться к часу.
Во время моего сна девушки, по-видимому, сменили гнев на милость и теперь явно выражали желание со мной поболтать.
– У вас нет с собой сахару? – спросила одна из них светским голосом.
– Или конфет. Мы выпили бы чаю, – добавила ее подруга.
Я достал из переметной сумки сахар, пачку печенья. Мы принялись пить чай. Сонливость моя понемногу проходила. Я с любопытством рассматривал девушек, которые в свою очередь не спускали с меня глаз.
– Вы курите? – после короткого молчания спросила Вера.
Ее подруга докончила:
– Мы ведь можем вас угостить…
Я поблагодарил и взял папиросу. После чая мы долго и сосредоточенно курили. Понемногу девушки привыкли ко мне и завели разговор о туркестанских делах.
Это были сравнительно миловидные, довольно бойкие девушки. Вера – маленькая, с крашеной гривкой, в ярко-зеленой блузке и юбке до колен. У нее были красивые большие глаза, которые она старалась сделать еще больше, водя ими из стороны в сторону с наивным видом. Сима – смешливая, жеманная, одевалась неряшливо. Но в общем обе они были милые, незастенчивые девушки и даже немного мне нравились. Я это понял, обнаружив, что с неестественной небрежностью рассказываю им о себе всякий вздор.
– Вы на гитаре играть умеете? – спросила Вера.
Обе были огорчены, когда узнали, что я не играю на гитаре.
– Где тут играть, когда всю жизнь в разъездах, – сказал я тоном старого служаки.
– Научитесь играть на гитаре. Мы так хотим.
Она говорила нараспев и щурилась.
Обе девушки были местные: Сима – чарджуйская уроженка, дочь железнодорожника, второй год как поселилась в Ходжа-Бергене. Ее привез Кульчицкий вместе со штатами управода, а после того как Кульчицкого сняли, она перешла в милицию. Подруга ее оказалась племянницей одного ташаузского бухгалтера, с которым я встречался несколько раз.
Они любили кино и обожали ездить верхом.
Какое у меня седло?
Это был один из их первых вопросов.
Одна ненавидела казачьи седла. Другая считала, что казачьи седла все-таки лучше английских.
– Зачем вы едете в Хиву? – спросила меня Вера. – Какой счастливый! Хива же большой город.
– А я была в Каракумах, – сказала Сима. – В Каракумах скучнее, чем здесь. Тоска. Я работала в экспедиции барометристкой.
Вскоре разговор истощился, и мы умолкли.
Перед раскрытыми настежь окнами милицейской канцелярии во весь свой исполинский рост стояла азиатская ночь. Душный воздух летел в комнату вместе с ветром. Снаружи слышался шорох пустыни. Слабый ламповый свет наших окон вырезал из тьмы мертвенного ландшафта глинистый пустырь, грязный кустарник…
Вскоре в темноте послышался стук копыт.
– Вот и Бердыев, – сказала Сима, – слава богу, значит, сегодня обошлось…
* * *
Дверь канцелярии раскрылась, и в комнату вошел начальник милиции – молодой высокий татарин в лохматой папахе. В руке он нес небольшой желтый рюкзак, слегка отставляя его от себя, чтобы не касаться мешка одеждой.
Бердыев отстегнул ремни, снял револьвер, положил папаху на стол.
– Пошамать что-нибудь. Сильно хочется пошамать. Как тут у вас дела? Мы операцию провели благополучно, – сказал он и ушел во двор. Я слышал, как он возится с конем, поет, умывается, разговаривает с милиционерами.
– Я знаю, что лежит в мешке, – шепнула мне Вера.
– Что же? Разве что-нибудь особенное?
– Это голова знаете того Хош-Гельды, проклятого черта, – сказала она, еще более раскрыв глаза.
Я украдкой поглядел на рюкзак, брошенный Бердыевым под лавку. Мешок подмокал снизу. Липкое, темно-желтое пятно проступило под ним на полу.
– Чего вы так смотрите? Дождался, собака, когда ему сбили котелок, – сказала Вера. – Помните, он весной порезал восемь учителей, а сколько женщин убил, которые сняли паранджи. Теперь Бердыев его ликвидировал.
– Послал на тот свет за кишмишом, – сказала Сима, пытаясь острить.
– Ликвидировал его, – строго сказала Вера. – А голову привез в районный центр, чтобы народ убедился. Не то они еще целый месяц будут его именем пугать.
– Подумайте, – сказала Сима, – сколько этот Хош-Гельды порезал туркменов.
– Сейчас Бердыев вернется, он все расскажет, – сказала Вера, – дежурный даст самовар. Попьем еще чаю?
– Печенье ваше, вода наша, – сказала Сима.
Четверть часа спустя в канцелярию вошел Бердыев.
За ним милиционер нес большой желтый самовар.
– Немножко пошамал, – сказал Бердыев. – Честное слово, двое суток не ел ничего, гонял по пескам.
Только теперь он заметил меня.
– Это мы сделаем в два счета, – сказал он, прочтя мою командировку, – ты у меня выедешь сегодня, не беспокойся. Товарищи, которые едут в Хиву, сейчас должны быть. Я даю им винтовки. Ты тоже получишь одну штуку.
Мы снова сели к столу и впятером взялись за чай. Милиционер вынул из кармана штанов кусок лепешки. Он угостил сначала Бердыева, потом нас. Завязался общий разговор. Мы слушали рассказ о жестокостях и коварстве бандита Хош-Гельды, о его дерзких привычках, о степном колодце, на котором Хош-Гельды выстроил свою крепость.
– Мы, понимаешь, прижали его железным замком, – сказал Бердыев, – бандиту нет дальше дороги, в Советской республике ему смерть.
В пылу рассказа от отодвинул лавку, и его рюкзак упал. Мы увидели на глиняном полу широкое пятно.
Сима и Вера смотрели на руки Бердыева, не отрывая глаз. Милиционер пил, прихлебывая и причмокивая. Бердыев некоторое время недоуменно присматривался к нашему поведению. Потом он перехватил наши взгляды и засмеялся.
– Вы что думаете? Это арбузы, купил на бахчах, – сказал он и ударил ногой по мешку. Что-то перекатывалось в нем, гулко гремело.
Машинистки переглянулись.
– Вот так случай, – сказала Сима.
Обе прыснули со смеху.
– Не понимаю, – сказал Бердыев. – В чем дело?
– Проехало, – сказала Сима.
Мы снова принялись за чаепитие. Бердыев продолжал рассказ об исходе операции: степной колодец занят сегодня милиционерами, Хош-Гельды ранен и ушел в пески.
Меня клонило ко сну, но я старался не дремать, чтобы не пропустить парней, которые едут в Хиву. Наконец я услышал, как загремел замок в воротах. На дворе раздались громкие голоса.
– Вот твои товарищи, – сказал Бердыев. – Сейчас я вас познакомлю. Эй, Иольдашляр!
Он крикнул куда-то в глубину двора. Оттуда послышался голос:
– Эй, эй!
В комнату вошли ташкентские комсомольцы, которых я так долго ждал. Это были молодые узбеки, мои ровесники, – смуглые, обветренные, громкоголосые, одетые небрежно и пестро. Один был высокий, в брезентовом плаще, в тюбетейке и в толстых футбольных бутсах с обмотками, второй – поменьше ростом – был в кепи и в шелковом халате, поперек его халата нацеплен ремень с полевой сумкой, третий – узкоплечий – по-видимому самый старший из всех, был во френче, с большим хорезмским орденом на груди.
– Знакомьтесь. Вместе поедете в Хиву, – сказал Бердыев, – таким парням ничего не страшно. Четыре мушкетера! Не считая коней!
Я с интересом разглядывал энергические скуластые лица своих будущих спутников. Первый из них – тот, что был в брезентовом плаще и в бутсах, – высокий малый с крупными оспинами на блестящем от пота лице, подошел ко мне и сказал:
– Аманов. Будем знакомы. Студент педвуза.
– Игнатьев, – сказал я.
– Сейчас вам принесут винтовки, – сказал Бердыев, кивая головой дежурному милиционеру. – Имейте в виду – патроны беречь, даю по двадцать штук на стрелка, под особую расписку; об израсходовании составлять акт.
Потом он ушел. Сима и Вера скрылись в соседней комнате. Я остался с ташкентскими ребятами. Некоторое время мы сидели молча и искоса поглядывали друг на друга. Затем они спросили, куда я еду и зачем. Завязался перекрестный разговор.
Мы решили выехать возможно скорее, чтобы до утра миновать Столовые холмы, представлявшие собой наиболее опасную часть дороги. В этих холмах, вероятно, скрылись всадники Хош-Гельды.
Вскоре дежурный принес винтовки, мы быстро оседлали коней, простились с машинистками и с Бердыевым и выехали.
Темные улицы Ходжа-Бергена были безмолвны. Ни один огонь не светился в домах. Возле городских ворот нас окликнул городской сторож.
– Молодцы, ребята, – сказал он, – ничего не боятся, едут одни, как на базар. Потише гремите копытами.
Он долго возился с тяжелым железным засовом, закрывая за нами городские ворота.
Сразу за городом началась глухая каменистая степь, среди которой неясно белела грунтовая дорога. Не выспавшись, я дрожал от холода.
– Давайте поедем рысью, – сказал один из ребят.
Полчаса спустя появилась луна. Она была в начале ущерба, степь была теперь ясно различима. Мы говорили между собой не громко, чтобы не привлекать внимания, но и не очень тихо.
– Это последний гад из басмачества, – сказал Аманов, ехавший впереди. – Через десять лет все даже слово такое позабудут – «басмачи».
Я рассказал о том, как машинистки убедили меня, что в рюкзаке лежит голова Хош-Гельды.
– Бердыев – храбрый парень, мог это сделать. Его однажды враги расстреляли. Он ушел из ямы, куда его бросили, – сказал Аманов.
– Не в том дело, – сказал я, – как-то это, по-моему, не вяжется; телефон, ундервуды, а тут – девушки об отрезанных головах разговаривают.
– Тоже храбрые девушки, – сказал Аманов, – я старшую знаю по Чарджую. Она при закаспийском правительстве въехала в морду одному офицеру.
Мы ехали по гладкой глинистой равнине – четыре всадника, вытянувшись цепью. При лунном свете равнина казалась покрытой ровным зеркалом воды. Трещины в глине чернели резко и странно. Лошади то и дело пугались внезапно выраставших на дороге кустов.
Один из ребят запел песню. Я тронул повод и поехал рядом с ним.
– Эй! – окликнул меня Мат-Реимш, парень во френче с хорезмским орденом. – Расскажи что-нибудь.
Я начал рассказывать о путешествиях.
Дорога покинула равнину и пошла горбами, то заворачивая, то поднимаясь вверх. Полчаса спустя мы въехали в овраг. Глубокая тень лежала на дороге. Только впереди и над нами мерцала ровная полоса огня.
Это были вершины Столовых холмов, залитые лунным светом.
Лошади, повинуясь приказу поводьев, прибавили рысь. Я скинул винтовку с плеча и положил ее перед собой поперек седла. Товарищи мои сделали то же самое.
– А что в самом деле, – внезапно сказал Аманов полным голосом, – что тут шептаться. Пусть шепчутся воры.
Он подъехал ко мне вплотную и завел длинный рассказ о порядках в пединституте, где какой-то Ибрагимов, панисламист, срывал занятия. Потом он стал спрашивать меня о Москве, где он был два раза: в 1920 году и прошедшим летом.
Незаметно стало рассветать. Лунный свет побелел. В течение какого-нибудь часа «войско ночи было разбито, тени бежали», как говорит узбекский поэт.
Взошло солнце, бледное и желтое, что предвещало сильный ветер с песком. Мы ехали среди некрасивых холмов, поросших цветами дикого мака. На горизонте видны были четыре длинные палатки, – здесь находился водохозяйственный пост хорезмской милиции. Область Столовых холмов была пройдена. Должно быть, Хош-Гельды ушел из этой степи на юг.
– Я, признаться, думал, что придется нам с ним поцарапаться, – сказал Аманов. – А по-твоему как?
– Возможность не исключена, – ответил я, – но, может быть, он бы к нам не подступился. Мы не скрывались – значит, он не увидел слабости.
– Молодец, что так говоришь, – сказал Аманов, – бояться этих людей не стоит. Что за страх, когда товарищи рядом.
– А ты как думаешь? – спросил я третьего спутника.
– Думаю, что родились мы в самое боевое время, – сказал он. – Я люблю такую жизнь.
Впереди показалось сверкающее лезвие канала Джевет. Мы придержали коней и, разговаривая, поехали шагом.
Мы толковали о голове Хош-Гельды, о бандитах, нападающих на обозы, о стене с окованными железом воротами, которая была возведена вокруг города месяц назад, – быть может последняя городская стена в мировой истории.
В это утро было заложено основание нашей дружбы. Впоследствии она выдержала не одно испытание, о чем будет разговор в другой раз. Мы ездили верхом, спали не раздеваясь, держали винтовки в изголовье и были счастливы.
1939
ЧЕЛОВЕК ИЗ СТЕНЫ
Сентябрьская буря 1930 года застала меня и шофера Полосухина в степи. Это было на пятом году моей службы в Министерстве дорог и перевозок Монгольской народной республики. Местность, куда нас занес случай, считается самым непривлекательным участком пустыни Гоби – каменистая, мрачная, поросшая верблюжьей колючкой и лишаем.
Мы попали туда благодаря стечению обстоятельств, которые я сейчас изложу. 22 сентября мы выехали из Улан-Батора на восток, держа путь в Тамцык-Булак (или Тамцак, как его называют некоторые), – пустынный казарменный городок, ставший известным во время событий на Халхин-голе, когда там ютились прифронтовые учреждения. Все хорошие машины были в разъезде, и начальник приказал мне взять из гаража автомобиль, носивший у нас название «реликвии» или «драндулета». Это была дряхлая, доживающая свой век машина, какие можно встретить только в глубине азиатских степей. Лет двенадцать тому назад она считалась украшением Улан-Батора. Она была выпущена фирмой в серии «Д», специально предназначенной для работы в условиях пустыни. «Марка проверена при большом сахарском и ливийском пробегах, а также в походе через Мато-Гроссе и аргентинскую пампу», – утверждал проспект, присланный в министерство. Я видел эту машину на старой фотографии – элегантный желтый «додж» с высоким шасси, позволявшим переправляться через неглубокие реки вброд, с электропечкой, с мощными рессорами, ослаблявшими толчки, с квадратными выемками на подножках, куда ставились «танкеты», вместительные резервуары для горючего…
Сейчас в ней уже почти ничего не осталось от прежнего «доджа». Большинство деталей было постепенно заменено другими: в машине причудливо смешаны части различных автомобилей. Рама сварена в нескольких местах. Фары свернуты на сторону. Ручки на дверцах сбиты. Вдобавок во время боев у Халхин-гола машина попала под воздушную бомбежку. Три рваных отверстия в кузове беспрестанно свидетельствовали о ее ярком прошлом. Капот (то есть откидная крышка мотора) был каким-то образом потерян. Тощие внутренности машины обнажились. На ходу из них всегда поднимался дымок. Казалось чудом, что _ «додж» все-таки двигается.
– Увидите, – говорил шофер Полосухин, – увидите! Этот драндулет натянет миллион километров!
В городе находили, что шофер Полосухин похож на свою машину. Рыжий, длинноногий, вертлявый, как обезьяна, вечно поцарапанный и выпачканный в масле, одетый в заплатанную кожаную куртку, в дырявую американскую шляпу, сдвинутую на затылок, и в мягкие сапоги, – по общему мнению, он был создан для беспокойной монгольской службы…
Полосухин был шофером выдающегося таланта. Кто-то сказал, что он «ездит на чистом воображении». В нем не было ни на грош расчета. Ездить он любил до страсти, но безжалостно обращался с машиной. По характеру он напоминал некоторых летчиков времен гражданской войны, бесшабашных храбрецов, совершавших подвиги и летавших на «гробах».
Так же, как они, Полосухин был поклонником риска.
Он перенял у монгольских грузовых шоферов их спокойное равнодушие к дорожным неприятностям. У них же он позаимствовал искусство ориентироваться в бездорожной, безлюдной глуши по еле заметным для русского глаза признакам. Следы зверей, всегда ведущие к водопою, скалы из коричневой пемзы, обточенные в направлении господствующих ветров, сухая или отсыревшая земля – все эти и многие другие признаки были для него открытой книгой.
Он ездил без попутчиков со служебной почтой по пустынным необследованным маршрутам, руководствуясь только собственным чутьем и старой картой. «Надо послать Полосухина», – говорили в конторе, когда мороз на дворе останавливал дыхание, а ветер слепил глаза. Четверть часа спустя он катил по степи под свист снежной бури, останавливался на ночлег у перевалов и, согревшись кипятком из радиатора, ощупью разыскивал караванную тропу.
Полосухин хорошо говорил по-монгольски и знал всех гуртовщиков на расстоянии двух дней пути от Улан-Батора. Когда он останавливался в дальних кочевках, к нему съезжались верхом добродушные гобийские пастухи за пятьдесят – сто километров, чтобы послушать рассказ о городских новостях. В пути он по нескольку суток не спал и на обед довольствовался банкой бобовых консервов. На празднике он съедал в один присест баранью ногу, сваренную, по-монгольски, без соли. У него был только один недостаток: он держался преувеличенно высокого мнения о себе…
Он беспрерывно всех поучал.
– Нет в шоферском мире человека, который мог бы сравниться со мной, – утверждал он.
Начальнику участка он пересказывал содержание брошюр по политграмоте, переводчика Цыбик-Дорчжи, бывшего кавалериста, он учил ездить верхом, фельдшерам доказывал теорию витаминов, наших писарей Аюшу и Цинду ругал за то, что они, «кроме Гоби ничего в жизни не знают».
Полосухин был неутомим. Приезжего из СССР ветеринара он спрашивал, умеет ли тот определять возраст верблюда по передним зубам, пассажирам объяснял, как правильно сидеть в машине, погонщикам встречных караванов он обещал задавить их «вместе с их проклятым скотом», если они не обучат быков уступать дорогу машине. Он проповедовал и наставлял, не унимаясь даже, когда был один. Я сам слышал, как он бормотал, лежа под машиной: «Ну что, заработал вмятину, проклятый драндулет? Душа из тебя вон! А норовишь ехать юзом, юзом!..»
В то лето в Улан-Баторе стояла неустойчивая, странная погода. Короткие грозы проходили по ночам. Окрестные горы всегда дымились. Человек, незнакомый с нравами монгольской погоды, мог бы подумать, что в город доносится орудийный гром с берегов Халхин-гола. Из степей приезжали пастухи. Они собирались на площади перед военным министерством, требуя, чтобы их приняли добровольцами а монгольскую Народную армию.
Город был готов к любым опасностям. На площади перед кумирней Чойчжин-ламы стояли зенитные пулеметы на случай воздушной тревоги. По улицам мчались грузовики с цириками, ехавшими на восток. В начале июля я был послан на фронт, где находился до дня, когда враг был разгромлен монгольско-советскими войсками и заключено перемирие. Вернувшись домой, на Половинку (квартал между Консульским поселком и центральной частью Улан-Батора), я узнал, что контора командирует меня в Тамцак. Таково начало этой несложной истории, которую я постараюсь вам рассказать по возможности точно и не отступая от истины.
Перед рассветом, едва только начало светать, Полосухин заехал за мной на своем «додже». Мы отправились в путь, тревожа гудком тихие улицы Улан-Батора.
Столица МНР лежит в живописной котловине у подножия заросшей хвойным лесом горы Богдо-Улы. На склоне горы выложен громадный герб республики из ровных белых камней. С этого пункта хорошо видна вся столица: множество желтых, серых и красных крыш, тесные группы домов, разделенные зелеными островками степи, еще не побежденной городским строительством. Вот там, впереди, дом с балконом – это Совет Министров. Левее – народный театр. Кое-где – загнутые золоченые верхи буддийских кумирен, обращенных с прошлого года в музеи. Среди каменных домов можно увидеть юрты. Часть горожан живет в них. Есть хорошо обставленные дома, даже комфортабельные юрты, вполне пригодные для жилья на самый взыскательный вкус.
В одной из них жил Полосухин. Он утверждал, что юрты удобнее европейских домов, и наотрез отказывался переехать в общежитие стройконторы.
– Что такое дом? Коробка! – говаривал он. – А в юрте дышится по-другому. Если холодно – развел костер, если жарко – устроил сквозняк. Не спорьте со мной…
Несмотря на ранний час, улицы были полны школьниками, сотрудниками министерств, водовозами и просто прохожими, спешившими на рынок, – кто пешком, а кто на велосипедах, очень распространенных в Монголии. Почтенные столичные жительницы двигались верхом на конях, подвесив кошелку к луке седла и покуривая длинную трубку. Возле моста через ручеек Сельбу стоял смуглый стражник в белом кителе и нитяных перчатках. Он регулировал движение. Взмахом руки он остановил длинный караван быков, тащивших телеги с грузом из столичных складов в степные кооперативы, и пропустил нас вперед. Мы ехали по гудронированной мостовой – первой и тогда единственной в этой стране немощеных дорог.
В Улан-Баторе семьдесят тысяч жителей. Это столица государства. Уланбаторцу свойственны все особенности характера столичных жителей: он гордится своим местопребыванием, он любит похвастать, что родился здесь. Конечно, по сравнению с громадными европейскими городами Улан-Батор невелик, однако он совсем не провинциален. Житель пустыни, приехавший на коне в город, будет оглушен и поражен размахом здешней жизни. Как некогда римляне, современные монголы, произнося слово «город» («хото»), имеют в виду лишь свой город, свою столицу…
Пять лет назад, когда я впервые приехал в Улан-Батор, здесь еще существовали мрачные монастырские гнезда – кривые кварталы грязных семинарских сараев, неопрятные подворья, где буддийские ламы торговали заклинаниями, лечили больных шарлатанскими и варварскими средствами и вершили свои темные дела. Просвещение, шедшее об руку с народной революцией, прекратило наконец деятельность этих плутов и паразитов, из среды которых иностранная разведка вербовала для себя ревностных сотрудников. Свободный монгольский народ отшатнулся от религии. Монастыри закрылись. Бывшие ламы поступили в сапожные и портняжные артели…
В 1939 году даже внешний вид улиц изменился. Исчезли стаи облезлых бродячих собак, с лаем гонявших по всем улицам. Над воротами домов не висят больше флажки с тибетскими заклинаниями от злых духов. С центральной площади убраны вращающиеся барабаны с нарисованными на них магическими формулами – пресловутые «молитвенные мельницы», поворачивая которые движением руки, монах заменял долгую молитву.
Все это стало историей, хотя существовало еще очень недавно.
Выехав за город, мы миновали мост через Толу и погрузились в дорожный мир, пустынный и пахнущий дикими травами. Дорога на Тамцак идет сначала по Калганскому тракту, огибая лесистые хребты, и только за угольными копями Налайхи отходит на восток.
Дорога носила следы оживленного движения. Двадцать дней назад здесь непрерывным потоком мчались грузовики с фронта и на фронт. Сейчас на земле видны были следы от костров, в траве валялись консервные банки и расплющенные ведра. На возвышенностях в степи были воткнуты вешки и остроконечные камни, служившие ориентирами.
Возле одного из ориентиров Полосухин съехал с дороги и углубился в степь, гоня машину прямо по целине. Попробовав остановить его, я выслушал несколько горьких истин на тему о людях, вмешивающихся не в свое дело.
Закончил он маленькой притчей:
– На море, товарищ Денисов, капитан имеет право повесить пассажира, если тот изменит курс парохода. Ну, а степи – такое же море, душа из нее вон!
С пронзительным визгом «додж» понесся к перевалу, проваливаясь в тарбаганьи норы и вскидываясь на кочках. Машина с напряжением выжимала подъем. Я поминутно ожидал катастрофы.
Однако Полосухин был спокоен.
– Я так считаю, – бормотал он, откинувшись на сиденье и небрежно вертя рукой баранку руля, – вернее моего «доджа» нет машины. На другой машине держись дороги – жалко повредить, а мы на нашем драндулете сэкономим сотни две километров… Это надо понимать!
От тошнотворного запаха бензина меня клонило ко сну. Незаметно дорога пошла под уклон: мы миновали перевал. Острые линии гор начали сглаживаться. Приоткрыв дверцу, я высунулся из машины, чтобы стряхнуть с себя сонливое оцепенение. Бесчисленные дорожные колеи, зубчатые следы гусениц танков и плоские выбоины, оставленные артиллерией, осколки стекла и банки, ориентиры и пепелища костров – все признаки недавнего военного тракта исчезли… Вокруг расстилалась пустынная волнистая степь, поросшая высокой травой. Под ветром клонились стебли сухого дерисуна. Воздух сделался плотнее и чище. Пахло ромашкой. На холмах сидели коричнево-белые орлы.
– И еще толкуют о какой-то Сахаре, – сказал Полосухин. – Ну что может сравниться с «гобями»! Вот где вольная жизнь!
– Как вы думаете, мы не заблудимся? – робко спросил я. – Надо было нам взять компас!
Полосухин повернулся ко мне, выпустив из рук руль. Машина понеслась по кочкам, виляя из стороны в сторону.
– Здесь заблудиться невозможно, товарищ инженер. Конечно, у кого голова на плечах!.. Я тут проеду с закрытыми глазами…
Я извинился, почувствовав свою вину.
Прошло еще несколько часов, в течение которых машина то неслась по ровному глинистому солончаку, покрытому глубокими трещинами, то снова поднималась в гору. Небо, недавно безоблачное, покрылось темными тучами. Полосухин выбирал среди волнистой необозримой степи какую-нибудь одному ему ведомую точку и гнал прямо к ней, не разбирая пути.
– Вот гляди, товарищ Денисов, – сказал он. – Никого нет в степи. Чем вы это объясните? Не знаете? А я знаю. В летние жары кочевники ищут прохладного обдуваемого места. А к зиме уходят в защищенные места… Плохому шоферу сейчас ничего не стоит заблудиться…
