Текст книги "Подвиг"
Автор книги: Борис Лапин
Соавторы: Захар Хацревин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)
Киты и мировая война
11 сентября 1928 года
Свободная от вахты команда собиралась в кубрике, куря трубки и лениво разговаривая о разных разностях. Стоит появиться мне, как все оживляются и начинается забубенное хвастовство. Каждый чувствует, что перед иностранцем необходимо чем-нибудь блеснуть. Блистать, собственно, нечем, так как неизвестно, что я за птица и что может меня поразить, но все-таки каждый рассказывает какую-нибудь историю.
– Вот, например, китайцы. Один дьявол знает, что это за хитрющая нация, доложу я вам, джентльмены. У нас в Сиаттле для них есть кварталы, которые не уступят никаким китайским кварталам в Фриско. Там происходит убийство за убийством. У них, скажем, есть Союз Дракона, но не думайте, что если это называется союзом, то это что-то вроде профессионального союза. Китайцы – прирожденные штрейкбрехеры. Ничего с ними не поделаешь. Пустили их в Америку – теперь не выкурить. Где появится один Джон – через год будет целый город. Верно? Верно! Рассказать вам, как они поселились в Сиаттле? Вот как. Сначала приходит один китаеза, вежливый такой, идет на Мешочный рынок: «Моя ищи один добрый артеля плотника». – «Пожалуйста, мистер Джон Мышеед, обратитесь в союз». Он ничего, согласен, обращается в союз, получает плотников. В Сиаттль, видите ли, прибыла целая партия ремесленников-китайцев. Нужно построить в каньоне, в окрестностях города, маленький квартал для них и для их косоглазых семейств. А у нас огромные каньоны и скалы возле Сиаттля – не уступят Альпам.
– Прошу прощения, Боб Пирс, я бывал в Сиаттле, но никогда не видал там скал, – вмешивается один из матросов, высокий широкоплечий парень. – Признайтесь, что вы это приврали насчет скал.
– Нет, именно там скалы и каньоны. Что вы! Там даже улица есть – Грэнд-Кэньон-стрит. А про китайцев – спросите кого угодно. Вам расскажут то же самое. Слушайте хорошенько, мистер русский. Плотники, значит, построили дом первому китаезу. Отлично. Китайцы по чести с ними расплачиваются, включая переработку, сверхурочные и прочее. На следующий день плотники снова заявляются к китайцам – давайте работу, будем строить остальные дома. «О нет! Моя не надо другие дома. Теперь наша строй дома сами. Наша теперь видали, как надо строить дома». Оказывается, все время, пока эти парни работали, китайцы наблюдали за ними и учились. А потом они и сами взялись за работу, и, смотришь, через несколько месяцев у них на месте каньона вырос целый китайский городок. Вот какой ехидный народ! Так и всегда. Поучатся, слямзят у нас секрет и предлагают свою работу чуть не задаром. Им ведь не надо ничего, кроме риса.
Этот рассказ о китайском ехидстве обращен прямо ко мне. Все смотрят, какое впечатление производит на меня коварство желтолицых. Но я молчу и слушаю.
– Да что китайцы! Обыкновенные цветнокожие, – говорит боцман, видя, что разговор замер, – китайцы не хуже, чем все другие. Все-таки, что ни говори, но китаец – это не негр. Китаец как-никак больше похож на человека. Я думаю, хорошо бы мне когда-нибудь на старости лет пожить хоть годик в стране, где вовсе нет негров. Но нет, этому не быть. Вот, например, джентльмен приехал из такой страны. Но думаете ли вы, что они могли бы сделать свою революцию, если бы у них на каждые пять человек приходился один черный? Я знал одного парня в Нью-Бедфорде, который был коммунистом. Если бы вы познакомились с ним, он бы, несомненно, вам понравился. Горячейшая голова. Он иначе не соглашался, чтобы не позже завтрашнего дня наложить секвестр на Рейнольда и Вандербильда. А я всегда ему говорил: «Хорошо, я ничего не имею против того, чтобы написать за Вандербильда завещание Карнеги и отправить его в сиротский дом, но как вы поступите с неграми после революции?» Вот тут-то я его ставил в тупик. В самом деле, лучший исход был бы отправить всю эту расу на пароходе в Африку, но их стало слишком много. А попробуй-ка устроить революцию! Ведь поганцы негры живо сядут вам на голову. Если приезжает европеец, они сейчас же напоют ему, как их преследуют, не дают ничего делать, линчуют. Можно подумать, что они и вправду так несчастны. Иностранец и не подозревает, что эти нахалы только с ним так вежливы, уезжает и сюсюкает: «Ах, хижина дяди Тома! Ах, бедные шоколадные парни!» А после этого симпатичный негр пойдет и прикокошит из-за двух сентов белого, а потом напьется и пойдет компанией разделывать этаких белых девиц, которые ходят за грибами. Пестрый галстук и бутылка спирта – этим можно купить любого негритянского профессора.
Он смотрит на меня победоносно и гордо. Вот как он разоблачил перед иностранцем этих негров! У него тупой толстый нос, похожий на подбородок, и короткая красная шея. Я не уверен, что собственные его мечты идут дальше пестрого галстука и бутылки спирта. Я слышал до сих пор только его разговоры с матросами на палубе. Он сам кому угодно сядет на голову. Тем не менее кубрик соглашается с его словами. Все поддакивают. Да, негров хорошо было бы вымести вон из Америки. Но в это время старик повар, сидящий в углу кубрика на деревянном табурете, хлопает рукой по столу.
– Нет, боссен, – вмешивается он в разговор, – не так уж опасно. Негры довольно безобидные бестии. Среди пожилых, например, негров есть довольно порядочные парни. Я никогда не назову такого негра «ниггер», а всегда только «нигро» или «черный человек». Зачем обижать их? Все мы знаем, что беда не в них.
Кубрик визжит и грохочет, надрываясь от смеха. Все в восторге, что вызвали повара на возражение.
– Уж конечно не в неграх дело! – орет кто-то. – Дело, наверное, в китах. Старичина Беннет думает, что во всем виноваты киты. Так, что ли? Ведь вы бросили работу на китолове потому, что китовый промысел – безбожное дело. Кит – самое скверное из всех животных.
– Нет, я не виню китов, – со спокойным достоинством отвечает повар, – виновны не киты, а те, кто ловят их. А я бросил промысел, потому что не хотел помогать войне французишек с кайзером. У меня жена была немка, а сам я американец. Вы ведь знаете, что киты выиграли мировую войну!
Я с удивлением слушал эту белиберду. Что за несуразицу он несет?
– Киты выиграли мировую войну. Киты и только киты. Не Англия, не Франция, не Бельгия, не Сербия, а только эти голубчики, которые устраивают фонтаны на горизонте. Я вижу – джентльмен иностранец мне не верит. Китовый жир – важнейшая составная часть в производстве – чего вы думаете? – динамита и нитроглицерина. Имей Германия перед войной монополию на китобойное дело, война кончилась бы по-другому. Имеющий дешевых китов взорвет вас скорее, чем вы взорвете его. Вот, друзья, святое правило – попомните мое слово. И это правило учли в свое время англичане. Сорок процентов всех китобойных промыслов принадлежит им, а остальные субсидируются английской компанией. А глава ее был не кто иной, как лорд Бальфур. Вот в чем дело! Джон Буль оседлал-таки кита. Это простодушное животное сваляло большого дурака, связавшись с англичанами. Китов прямо-таки выжили из Атлантики, а в Тихом океане их осталось не больше, чем в Орегоне ягуаров. Я работал двадцать лет в качестве купера на китобойной станции порта Армстронг, на острове Баранова в Аляске и мог бы рассказать вам много о промысле. В тысяча девятьсот четырнадцатом году я видел, как четыре больших гарпунных катера были потоплены натиском раненых китов… О чем я, бишь, говорил? Я бросил это дело! Занялся наконец честным трудом! Я говорю вам, и это верно, как евангелие, – все гарпунщики угодят в ад. Особенно такие, например, как Ганс Йоргенсон, который убил на своем веку три тысячи двести китов. Подумайте! Его китами где-нибудь в Европе взорвали целую армию. Тысячи солдат взлетели на воздух.
Положительно, этот старик мне нравится. У него гладкая, толстовская борода, и он не говорит, а пророчествует.
Команда смеется и поддакивает, точно так же, как только что поддакивала боцману. Я пытаюсь перевести разговор на Аляску и ее быт. Как-никак, эти матросы по многу лет плавают в Беринговом море. Они, хорошо должны знать ее.
К моему удивлению, оказывается, что они знают Аляску не лучше, чем я. Они начинают рассказывать мне анекдоты об индейцах и о золотоискателях. На Аляске очень много русских. Многие из них здорово богаты, говорят они, стараясь доставить мне удовольствие. Разбогатеть тут можно в два счета – нужно иметь только голову. А если нет головы – тогда ничего не поможет. Они слыхали «от верных людей», что где-то в глубине страны живет какой-то русский «великий герцог», женатый на индианке и занимающийся проспекторством.
– Как же вы не сделались миллионерами в такой стране? – ехидно спрашиваю я.
– С моряками это не случается. Моряки, брат, привыкли отдавать свои деньги портовым самогонщикам…
Повар ударяет в гонг, и я иду обедать в кают-компанию.
Солдаты Армии Спасения
13 сентября 1928 года
Справа острый, как занесенный гарпун, мыс, которым оканчивается остров Святого Лаврентия. Американский остров и бухта на сибирском берегу пролива носят одинаковые названия – сто лет назад они были открыты в один и тот же день. У мыса гром прибоя и назойливое кряканье морских птиц. В тумане и ночью крик птиц слышен на расстоянии полумили от берега.
Шхуна стала на рейде в луновидном заливе, против эскимосского селения Сейвуккак. На картах почему-то оно носит название Чибукаг. Я смотрю на берег в бинокль. Эти берега приходилось видеть немногим русским, с тех пор как Александр II, заодно с Аляской, продал остров Соединенным Штатам.
На берегу, словно выброшенные бурей осколки, в унылом беспорядке торчат жилища островных эскимосов. Серые домишки разборного типа и круглые землянки, сверху крытые моржовыми шкурами. В конце поселка на пригорке стоит желтое двухэтажное здание. Над ним, в честь нашего прибытия, поднят американский флаг.
На острове Святого Лаврентия у фирмы Гардвуд есть какие-то дела, и мы должны остановиться здесь на несколько часов. Спущен катер. Представители фирмы отправляются на берег.
– Хотите ехать с нами? Размять ноги, – говорит мне суперкарго – служащий, на обязанности которого лежит надзор за грузом в пути и содействие его реализации на месте. Это чрезвычайно аккуратный уроженец Орегона, всю дорогу страдавший от морской болезни, поэтому я его почти не видал. Он выглядит кислым, как маринованный гриб.
На берегу нет ни пристани, ни мола, ни набережной – ничего. На обрыве, куда прибой доплескивает гремучую пену, стоит группа белых людей. Все они в черных костюмах, в мягких фетровых шляпах, и у них смешно-торжественный вид, как будто они являются чужими в окружающем их мире. Вокруг – островная тундра, скалы, высокая гора, туман, море. Недалеко от них сидят, обхватив руками колени, грязные и смуглые туземцы, в желтых, цвета пергамента, дождевиках из тюленьих кишок. На голове у них почему-то новенькие военные фуражки с козырьками и пестрыми кантами.
Мы выходим на берег.
– Здравствуйте! Алло! Какие новости у вас? А, здравствуйте! Мистер иностранец, познакомьтесь – вот наша тесная американская колония на этом острове. Вот наш пассажир, иностранец, – мистер Рьюбен Брук. Наш пассажир – мистер Хольст, агент компании Скагуэй на Сейнт Лоренсе. Недавно из Штатов, но прекрасно освоился с полярной жизнью. Наш русский пассажир – мистер Родигес. А вот «изыде сеятель сеяти» – наш уважаемый учитель эскимосов Эбрехем Пикок.
«Уважаемый учитель» жмет мне руку. Это седой и высокий старик, истощенный, как ходячая смерть.
– Мы уже знаем по вашей радиограмме о том, что вы потеряли Готшалка, – со вздохом говорит суперкарго и кривится, как будто у него болят зубы.
– Да, умер Майкель Готшалк, – отвечает Хольст, – не докончил своего дела. Вот был человек, который везде и во всем мог проявить себя. Он не забрасывал работы, никогда не забрасывал работы. Но в то же время, посмотрите, он уделял время и просвещению туземцев. Он организовал здесь отряд Армии Спасения. Вы видите, эскимосы носят фуражки отряда, которые он раздавал бесплатно.
Я удивленно качаю головой. Действительно, это странная вещь – отряд Армии Спасения на острове в Беринговом море. Когда-то я видал солдат Армии Спасения в Москве на Покровке. У них была маленькая столовая с душеспасительной литературой. Там можно было получить чечевичную похлебку при условии, если вы прослушаете их проповеди и гнусавые гимны. Было это, кажется, в 1918 году, во время блокады и начинающегося голода, и столовая всегда была переполнена.
– Я вижу, вас это заинтересовало, – говорит суперкарго, – тем лучше. Вы можете пойти посмотреть штаб отряда, пока у нас будет возня с формальностями по сдаче груза для школы и меновых складов. Школа вот там. Приходите туда через полчаса. Мы устроим маленький завтрак на берегу.
Я направляюсь к поселку. Поселок довольно велик – домов тридцать пять. Юрты островных эскимосов выглядят полуразрушенными. Вход в каждую из них прорыт под землей. Над крышами из шкур вьется едкий дым. Я заглядываю в одну из юрт. Внутренность ее обычна – шкуры пестрых тюленей, распяленные на кольях для сушки, винчестер, тридцать на тридцать у входа, деревянное распятие, цветные лохмотья женщин, сопливые ребятишки.
Посередине юрты сидят два эскимоса в вязаных фуфайках и зеленых колпаках. Перед ними лежит целая груда разных изделий из моржового клыка и зуба. Старые плоскоголовые божки с скрытными и невыразительными лицами. Их носят на поясе, когда ждут удачной охоты. На длинных моржовых клыках, валяющихся рядом, изображена вся жизнь эскимоса – охота на тюленей, китобойный промысел, зимняя езда на собаках, летняя – в кожаной байдаре по бурному океану. Рисунки вырезаны острым каменным резцом, в своеобразной и самостоятельной манере. Среди эскимосов (так же как среди дежневских чукчей) много талантливых художников – почти всякий эскимос может рисовать или вырезает фигурки на кости. В Сан-Франциско цена хорошо отполированного и разрисованного клыка доходит до двухсот долларов. Здесь, на Лаврентии, они почти не ценятся. Я отобрал из валявшейся на земле груды несколько понравившихся мне предметов.
– Берите, мериканский белый человек, – сказал младший эскимос. Он и был художником, занимавшимся резьбой на клыках. – Вот эти ваши перчатки я бы хотел в обмен. Не забудьте только сказать, когда приедете во Фриско, что рисунки работал мастер со Святого Лаврентия. Меня зовут Эмма. Я – большой человек.
Нельзя сказать, что он очень требователен. Его честолюбие довольно скромно. Я отдаю ему перчатки и прохожу дальше.
На взгорье, подымаясь над лачугами и землянками селения, стоит новенький блокшив с большой вывеской над килем: «Стафф» («Штаб»). По-видимому, это и есть штаб отряда Армии Спасения, организованного Майкелем Готшалком. Блокшив в переводе на язык сухопутных людей – это корпус небольшой шхуны, перевернутой килем верх. Каюты ее превращены в комнаты, а трюм – в удобный зал второго этажа. Такое сооружение по-английски носит название «хэлк».
Дверь внутрь раскрыта. По узенькой деревянной лестничке я подымаюсь в зал. Там никого нет. В зале стоят несколько колченогих табуретов и гладкий полированный стол, служащий кафедрой. На стенах красуются рисунки, диаграммы и плакаты.
«Если ты хочешь помочь спасению своих ближних, – гласят плакаты, – дай два доллара и подпишись на журнал Армии Спасения „Военный крик“, издающийся в Сан* Франциско на 1928 г.»
На другой стене, черные и упорные, как гвозди, буквы заколачивают в память:
«Помни, помни, помни! На свете осталось еще двенадцать стран, не озаренных светом спасения и нуждающихся в скором просвещении. В поименованных государствах нет отделений и агентов Армии:
Гватемала, Новая Гвинея, Тибет,
Люксембург, Формоза, Бельгийское Конго,
Россия, Персия, Андорра,
Эквадор, Афганистан, Соломоновы острова»
Все это кажется покинутым и запущенным. Я иду вниз. Ступеньки лестницы блокшива скрипят, поддавшись моим шагам.
Тундра, на которой стоит поселок, болотиста и бесплодна. По ней трудно ходить – нога вязнет в хлюпающей траве. Я иду к чибукагской школе, осевшей на холме над поселком, как выброшенный скелет кита. У входа в школу висит кусок материи, белой, как крахмальный воротничок. На нем черной тушью изображен евангельский текст: «Ибо так возлюбил бог мир, что отдал сына своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную». Под этим – три строчки, исчерченные закорючками каких-то странных письмен. Это алфавит, изобретенный миссионерами специально для перевода евангелия на эскимосский язык. Эскимосы его, впрочем, не понимают.
В школе, в одном из классов, поставлен длинный стол. В сборе вся американская колония. На столе валяются счета и фактуры, подписанные мистером Хольстом. Разговор все еще идет о легендарном Готшалке.
– Видели, – кричит мне Рьюбен Брук, – не правда ли, замечательно? У него был штаб не хуже, чем в Номе. Это был башковитый парень.
– Как же, с ним была прямо радость работать, – вмешивается м-р Хольст, – чистопробная американская голова! Когда советник Ломен узнал про его операцию с оленями, то он сказал, что если соединить предприимчивость Готшалка и капитал Ломена, то можно завоевать всю Америку.
– Почему же Ломен не вложил в него капитал?
– О, Ломен хорошо знает людей. Майкель обвертел бы его вокруг пальца. Такой человек не может быть компаньоном!
– А что это за операция с оленями? – робко спрашиваю я.
– Как! Вы не слыхали об этом? Это гениальный «луп» (буквально: «петля», американцы обозначают этим словом удачный номер, фортель). Вы слыхали в Номе об оленеводческой компании Ломен? Когда пронесся слух о том, что они платят огромные деньги за хороших лосей-производителей, то Майкель Готшалк выкидывает такой номер. Он отправляется на шхуне к берегам Сибири. Там кочует дикий народ чукки или чутчи – я хорошо не помню их название. В это время в России гражданская война, беспорядки, революция и прочие штуки. Голод страшнейший! Большевики отменили собственность! Готшалк идет сначала в русский город Анадир, куда направляется сейчас ваша «Белинда». И он объявляет большевикам – я тоже большевик! Они, разумеется, очень рады, что увидели своего единомышленника, жмут ему руки и говорят: «Вы – настоящий американский джентльмен, если бы у нас было много таких, как вы, – весь мир был бы наш». После этого Майкель Готшалк, уже вроде официального лица, направляется в залив Провидения, куда прикочевывают дикари со стадами оленей, и спокойно заявляет им: «Собственность – это воровство». Вся команда направляет на них револьверы, и они погружают на палубу сто лучших сибирских лосей, которым в Аляске прямо нет цены. На прощание он говорит дикарям маленькую речь: «Я поступил с вами по законам вашего же правительства. Оно не признает собственности. Поэтому ваши олени принадлежат столько же вам, сколько мне. Если вы недовольны – жалуйтесь на свое правительство». Большевики потом прямо взбесились. Готшалк отхватил тогда порядочный куш у Ломена.
То, что он описывает, – обыкновенное пиратство, преследуемое по законам Соединенных Штатов. Однако все весело смеются и не видят в поступке Готшалка ничего особенно дурного. Ведь это сделано в стране большевиков, где все законы навыворот.
– А как были преданы ему туземцы, – сладким и приятным голосом говорит школьный учитель. – Он был в полном смысле слова отец туземцев. Надо признать факт, что белый человек не выдерживает даже десяти лет на этом острове. И, следовательно, единственный, кто может использовать природные богатства и передавать их нам, – это туземец. Новый курс, принятый Штатами по отношению к низшим народностям, – это именно покровительство. Надо подкармливать их. Мешать их вымиранию. Хотя бы так, как мы делаем с ценным зверем.
«Белинда» стоит под парами, готовая в любую минуту сняться с якоря.
ПАРОХОД ИДЕТ В ЯПОНИЮ
Советы в Беринговом море
20 сентября 1928 года
Возле фактории стоит шест и доска с надписью: «Просят граждан, приехавших на факторию, привязывать ездовых собак не у самых дверей, а на специально отведенном для этого месте, у столбов, на берегу речки. Завфакторией. Подпись».
Склады фактории переполнены. «Ломятся от товаров». Действительно, «ломятся». Вчера в складе обвалились верхние полки под тяжестью чугунных котлов. Пароход, завозивший груз, ушел всего три недели назад. Все, кто только в состоянии, приезжают за двести – триста километров для закупок. К весне от товаров ничего не останется. Сейчас на складах можно достать что угодно – от ножей, иголок, одеколона до апельсинов. Апельсины – калифорнийские, с толстой кожей, на каждом синей краской английская надпись «Sunkist». Чукчи и камчадалы апельсинов не берут – дорого и невкусно, по их мнению. Предпочитают лук, картошку, редьку. Главное – лук. Апельсины, шоколад, компотные консервы – все это расходится по совслужащим Анадыря. Любопытно, что со стороны чукчей нет спроса также на соль, – они не солят пищу.
В доме заведующего факторией живет бывший кладовщик из бухты Провидения. Много говорит о трудностях работы. Постоянные споры с местными русскими. Жалобы на неправильное якобы распределение товаров. С нынешнего лета прибавилось еще одно затруднение. Правление АКО распорядилось производить продажу так называемой рухляди по ценам не свыше пятидесяти процентов заготовительной стоимости для беднейших и нуждающихся туземцев. Первый случай в практике северной торговли, что торговая организация добровольно соглашается производить часть своих операций в убыток, для поддержки местной бедноты. Рухлядью называются оленьи шкуры, рукавицы, камусы и т. д. Отпуск рухляди предполагается вести по удостоверениям административных органов.
– Вот, дорогой товарищ, вы послушайте, какая закавыка получается. Бедняки среди чукчей есть, и расслоение среди них большое. Есть даже настоящие кулаки. Например, наберет с осени товаров, а потом ездит по родичам, гостюет и распродает товары втридорога. Бывает, что закабаляются таким образом некоторые парни на четыре-пять лет. Значит, определить, кто бедный, кто богатый, не труднее, чем у нас в деревнях. Рик или там милиция без всякого сомнения удостоверяет, что такой-то и такой-то, мол, туземец, скажем, Иярок, действительно принадлежит к бедноте и нуждается в отпуске ему пыжиков. Ладно. Теперь глядите, товарищ, что получается. Отпущено, например, бедняку постелей оленьих столько-то, да чижей столько-то, да шкура пестрая нерпичья, да то, да се, а смотришь, на следующий день он опять сидит без всего. Во-первых, у них обычай делиться и делать подарки. Богач приходит: я тебе, дескать, рыбу давал и оленье мясо, когда ты приезжал ко мне, теперь неси мне рухлядь, мне она тоже нужна. Таким образом, товар, который мы отпускаем, попадает совсем не в те руки, в какие нужно. И через неделю, глядишь, опять тот же Иярок приходит: постели, мол, поистрепались, отпусти, купец, еще. Вот как вы поступили бы на моем месте, товарищ?
Селение Анадырь сбилось по берегам болотистой речушки в одной версте от многоводного и широкого Анадыря. На юге из небосклона выпирает желтая и круглая, как череп, гора Святого Дионисия. В поселке домов тридцать. Кроме них на берегу речки выстроены землянки, палатки, стоят перевернутые лодки, служащие жильем для обитателей взморья и анадырского поречья. Сейчас в Анадыре теснота и переполнение. К приходу парохода сюда съехались жители Усть-Белой, Маркова и Еропола за восемьсот верст вверх по реке Анадырь. Здесь же живут золотоискатели из партии, отправленной Союззолотом в бухту Святого Николая.
В настоящее время в бухте Николая ведет работы кроме партии Союззолота экспедиция акционерного Камчатского общества, руководимая инженером Купер-Кониным, «Горноразведочная экспедиция АКО», получившая право на производство разведочных работ в течение трех лет. По рассказам, эта экспедиция, место работ которой находится всего в сорока километрах от Анадыря, организована гораздо лучше, чем золотоискательская партия Союззолота. У нее два трактора, моторный катер, десять лошадей, отличная хлебопекарня, бани, теплые дома на берегу бухты Николая. В экспедиции АКО – сорок человек. Каждый рабочий имеет несколько специальностей. Некоторые из рабочих по многу лет работали на приисках в Аляске и в Соединенных Штатах. Что касается партии Союззолота, то она организована на старательских началах. Рабочие не получают определенного оклада. Работают «на счастье» – кто сколько намоет золота, с обязательством, в случае удачи, погасить выданный аванс и расходы по содержанию их на прииске. От начальника партии я слышал, что Союззолото в скором времени отправляет на Чукотку большую экспедицию, включающую геологов и научных работников, для производства там разведочных работ.
У приисков в бухте Николая длинная история. В 1903 году здесь работала концессия полковника Вонлярского – довольно неуспешно. В 1905 году он фактически перепродал прииск американцам. Самым богатым месторождением здесь считается так называемый прииск Дисковери, в среднем течении речки Надо, притока реки Волчьей. Этот прииск был обнаружен проспектором Надо, канадским французом. По его сообщениям, содержание золота – восемь золотников на сто пудов промываемой земли. По сведениям Калинникова, в одном 1907 году, пользуясь исключительно хищническими кустарными методами разработки, американцы намыли четырнадцать тысяч унций (двадцать четыре пуда) золота. Главные прииски – речки Скорбутная, Надо, Ветельсона, где имеется кроме россыпей также рудное золото.
В Анадыре я простился с «Белиндой», перейдя на японское грузовое судно, стоявшее возле концессионных рыбалок. Это старый, расшатанный пароход с белой трубой. Он доставит меня в Японию, откуда я смогу проехать во Владивосток. Это единственный выход для меня. Во всяком случае, я не могу оставаться здесь и ждать открытия будущей навигации и возможности проехать в Колыму. Контракт мой, естественно, должен быть расторгнут. У меня есть виза на въезд в Японию, полученная от японского консула во Владивостоке. Я не воспользовался ею на пути сюда. Я выходил на берег по матросскому пропуску.
«Белинда» пришла утром, а японский пароход должен был уйти вечером. В моем распоряжении оставалось несколько часов, которые я хотел использовать для того, чтобы отдохнуть на берегу. В одном из домов местных обрусевших камчадалов (так называемых анадырщиков) у меня произошла любопытная встреча.
Это был скосившийся дощатый серый домишко, стоявший на берегу речки Казачки. У дверей рвалась привязанная облезлая упряжка ездовых собак. Внутри дома темно и дымно. Маленькое окошко с разбитым стеклом. Большая печь в половину комнаты. В углу возятся ребятишки – девочка и мальчик, смуглые и черноглазые, одетые в чистенькие ситцевые платья. Девочка с тощими косичками и голубой ленточкой. На стене висят винчестеры – по-видимому, в доме есть охотник-мужчина. Возле двери на полу сидела худая сморщенная старуха в шерстяной юбке, с обкуренной трубкой в зубах. Около печки на растерзанной оленьей шкуре валялись двое небритых оборванных молодых людей – старателей из бухты Николая.
За мной вошла высокая молодая женщина с длинной черной косой.
– Мольца, аря, садись, по-цяй-пить. Оннако, будешь гость. Ты с чьей стороны?
– Я – дальний, московский. Я уж был один раз здесь в начале лета, когда приходил «Улангай».
– Кахды-з я тоба не познала. Помню, помню, ходил ты во стекольцах (очках). Ото ладный гость.
Я сел пить чай с чуть-чуть горьковатым вареньем из голубицы. Узнав, что я московский, старуха, сидевшая на полу, бросила трубку.
– Не видал ли там в Москве внучки нашей? Мира ее зовут. Красивая, длинноногая. Увез ее моторист из Петропавловска восемь лет назад. С той поры ничего не знаем – то ли жива, то ли нет.
– Поглянь, поглянь карточку, – заговорила молодая. – Оно карта камчатская, привез ее Никифор Косыгин, наша анадырщик-казак.
Она сунула мне к носу фотографию их семейства, снятую где-то на Камчатке. На снимке была изображена лесистая лужайка, окруженная белыми колпаками снежных гор, правильными конусами оцепивших весь горизонт. Впереди были видны убогие дощатые строения и рябая поверхность воды какого-то залива, где торчали узкобокие лодчонки, расплывшиеся и снятые вне фокуса. На берегу в принужденных позах расположилась группа людей, с мучительными и натянутыми улыбками глядевших прямо перед собой. Посередине сидел какой-то усатый и скуластый человек в форменной фуражке и мундире с белыми пуговицами. Это был, вероятно, писарь или мелкий чиновник из уездного управления. Он сидел на деревянном стуле – предел местного комфорта. Рядом с ним в смешном старом платье с буфами, в невероятной шляпе и высоких сапогах стояла, неловко наклонив голову, девушка с очень красивым, смуглым и неожиданно знакомым лицом. Как ни странно, но я действительно встречал ее в Москве. Это жена моего знакомого инженера. Я слыхал о том, что она камчадалка. Она всегда одевалась очень хорошо, бывала везде, где танцуют фокстрот, и говорила с едва заметным чужеземным выговором, в котором остались следы цокающего камчадальско-русского наречия.
Вечером я перевез свои вещи на японский пароход. В рике мне дали связку номеров газеты «Полярная звезда», издающейся в Петропавловске, и протоколы первого окружного съезда Советов Камчатки, неделю назад доставленные пароходом. Я набросился на газеты. Новости – смерть Чжан Цзо-лина, исчезновение Нобиле – обо всем этом я читал еще в Аляске. Самое интересное – протоколы съезда. Впервые в Петропавловске-на-Камчатке собрались представители самых различных и отдаленных районов Камчатского округа для обсуждения своих нужд. В округ входят охотские тунгусы, камчатские ламуты, ительмены, русские казаки и колонисты, пенжинские и олюторские коряки, чаплинские эскимосы, чукчи, юкагиры. Их речи читаются, как захватывающая книга.
