Текст книги "Подвиг"

Автор книги: Борис Лапин

Соавторы: Захар Хацревин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

В НЕСКОЛЬКИХ ШАГАХ ОТ РЕКИ

В нескольких шагах от реки начинался тугай: кривые стволы тальника, заросшие плесенью, ярко-зеленый камыш, длинные стебли кендыря, одинокие тополя, кое-где орешник. Среди низких кустарников, в густой колючей листве, часто попадались звериные тропы, гнезда речных птиц и вытоптанные кабанами поляны.

Когда лодочники из Муйнака ехали в район сдавать рыбу, тугай громоздился перед ними, как невысокий синий холм с извилистым гребнем. В двух или в трех местах приречные жители начинали выжигать в тугае дорогу, но пожар уходил на полсотни шагов в сторону и погасал. Болотная почва обладала могучей жизненной силой: пожарище тотчас же зарастало кустарником; выгоревшие стволы ветвились; потревоженный дерн кипел грубой порослью, муравьями, былинками и всякой насекомой дрянью – страшно было на него ступить.

О тугае у нас, в Хорезме, ходило немало удивительных рассказов. Он пользовался дурной репутацией. Приезжие люди нередко пропадали в нем навсегда.

По краям тугая находились два рыбачьих поселка, в которых жили уральцы – русские казаки, сосланные сюда в прошлом столетии за упорство в расколе.

Из богатых уральцев состояла честновская сотня, воевавшая в 1918 году против советской власти.

В мое время честновцы были уничтожены или бежали. Их начальник, Павел Честнов, где-то скрывался. Уральцы занимались рыбным промыслом. Часть их вошла в амударьинский союз каючников и переправляла грузы по реке.

Зимой я встречался в Ходжа-Бергене с некоторыми уральцами. Это были добродушные бородатые рыбаки, не имевшие ничего общего с бандитами Честнова.

Описываемый случай происходил в 1924 году, перед национальным размежеванием Средней Азии. Я только что перешел из отводхоза в статистическое управление, на должность разъездного регистратора. Основной моей работой был «этнографический учет». Я был послан в числе шестнадцати регистраторов в низовья реки. Собранные нами цифры должны были служить для уточнения республиканских границ.

Между прочим, мне случилось побывать на берегах одного небольшого рукава Аму-Дарьи, носившего имя Семеновской протоки.

Раньше здесь был широкий плес с бурным течением. В последние пять лет он захирел. Река, по словам старожилов, «ударилась вправо», она с невиданной силой пробивала новые протоки и новые пути. Аму-Дарья капризна; ст местного народа она получила прозвище «джинни», то есть «полоумная».

Я прожил в Семеновской около трех недель, днем объезжал рыбалки в гребной бударе, а к ночи возвращался. Работа моя была закончена, но я все еще не уезжал. Задержала меня здесь одна местная жительница, Луша…

Эта была насмешливая, рослая казачка с миловидным лицом и крепкими руками. В первый раз я увидал ее на реке. Потная и растрепанная, она тянула вверх по течению тяжелый каюк с рыбой. Поравнявшись с ней, я предложил свою помощь. Казачка остановилась над речным обрывом.

– Спаси бог, товарищ! Бери бечеву…

Я неловко впрягся в лямку, примерился и потащил каюк, что оказалось довольно трудным занятием. Она пошла сзади, поминутно спрашивая, не взять ли у меня бечеву.

Вид у меня, должно быть, был невеселый – в городской кепке и брезентовых сапогах, которые промокли после первых же шагов по береговой глине. Я тянул лямку, дергая и спотыкаясь. Шагов через пятьдесят она сказала:

– Ну, давай, что ли! – нерешительно переняв у меня лямку, потащила лодку вперед.

После этого случая я встречался с нею по нескольку раз в день, то на реке, то в артелях. Однажды она ушла со мной к реке с казачьей вечерки, мы бродили над водой и целовались. Через день после вечерки Луша пришла ночью ко мне. Вскоре мы почти не расставались друг с другом. Через неделю я был в нее по уши влюблен.

Она была не старше меня, но гораздо опытнее в любовных делах.

– Ты мой не первый и не второй, – сказала она, когда я спросил об уполномоченном Сельхозбанка, который жил здесь в прошлом году, – лучше не болтай о нем, по мне он и на свете не был.

Я не верил, что Луша меня любит, и часто возвращался к этой теме; должно быть, я поступал неразумно, внушая ей невыгодное мнение о себе.

– Вам я не могу нравиться, Луша, я некрасивый и неловкий, вам скучно со мной, – говорил я, – денег у меня мало, по здешним взглядам я беднее, чем любой семеновский хозяин.

Она неохотно возражала:

– А чего бы я с тобой тягалась, если бы было скучно.

Но чаще всего она отшучивалась, делая вид, что соглашается.

– Известно, скучно с тобой… Известно, ты бедный – за богатого семь бедных дают и лошадь в придачу… А что тут думать – уедешь ты, и я тебя забуду…

Здесь, однако, я начинал возражать.

– Ты шутишь, – говорил я, – скажи мне всю правду.

Она молчала и улыбалась или отвечала что-нибудь незначительное и милое.

Меня восхищало, что Луша «все понимает», как я тогда говорил. Я был горожанином и ощущал своего рода столичное превосходство над уроженцами провинции. Это чувство я ревниво прятал даже от своих лучших здешних друзей, поэтому мои отношения с ними были не до конца открытыми. Только Луша понимала все. Она подхватывала любую мысль и могла дать ответ на любое недосказанное слово.

Она говорила, что любит слушать, «когда рассказывают», и была благодарной слушательницей – внимательной и горячей. Случалось иногда, что я замечал в ней какое-то странное равнодушие. Она начинала со вниманием слушать рассказ, но внезапно, на середине слова, теряла к нему интерес и рассеянно глядела по сторонам.

Через минуту она словно возвращалась откуда-то, с внезапно вспыхнувшей горячностью она принималась расспрашивать:

– А дальше что? А дальше как было?

Я возмущался тем, что эта необыкновенная, как я думал, девушка не умеет даже подписать свое имя. Однажды я произнес большую речь на тему о вреде безграмотности.

– Шут ли в том, чтобы быть грамотной, – задумчиво сказала она, – только раньше времени состаришься.

Я предлагал ей выйти за меня замуж, умолял, хотел увезти в Москву. В конце концов она согласилась, да, кажется, и с самого начала решила согласиться, но в Москву ехать не захотела.

– Куда от подруг? Скучно будет. Знаешь что? Ты живи здесь! Ладно, что ли? Начальники любят тебя, – если попросишь, дадут тебе у нас место. Дадут ведь?

Селение было расположено на узкой косе, вдоль речного берега. В нем каждый человек был на виду. Чтобы остаться наедине с Лушей, я уплывал в бударке по обмелевшему руслу и ждал Лушу на условленном месте. Однажды перед моим отъездом в район мы добрались почти до краев тугая.

Мы плыли вдоль протоки среди кустарников. Я осторожно и медленно греб, Луша отталкивалась от берега багром. На небе было еще светло, но в тугае царили сумерки, протока была покрыта черной тенью, над берегами вились комары.

Речная вода тихо неслась вперед; ясно был слышен шорох кустов, треск сучьев, всхлипывание тугая.

Вокруг корчаги шумел водоворот. С берега сорвалась птица, черная с зелеными боками, она полетела над потоком.

– Брось весло! – сказала Луша.

Я положил весло на край бударки. Девушка зацепила багром за берег и притянула бударку к земле.

– Прыгай!

Мы выбрались на берег и привязали лодку к кривому стволу дерева, низко свесившемуся над протокой.

– Теперь пойдем со мной, – сказала Луша и, с силой раздвинув колючую стену кустарника, пошла вперед. Я следовал за ней неохотно. В сумраке тугая было что-то неприятное.

Я ощущал холод и сырость. Над моим ухом зазвенел комар. Когда его песенка смолкла, я почувствовал на щеке укус. «Малярийный», – подумал я. Колючая ветка хлестнула меня по голове.

Дикость тугая окружала нас; не величественная дикость пустыни, а нечто совсем другое, более страшное, пожалуй даже не дикость – первобытное варварство, болотная стихия, где вода не отделена от суши.

Пройдя шагов двадцать, я выбился из сил. Наконец мы вышли на узкую тропинку. Обычно приятно попасть на лесной след. Ощущение глуши в таких случаях теряется – люди ходят по тропинке, значит, лес куда-то ведет…

Здесь этого чувства не было. Минуту спустя я понял, в чем дело: тропинка вилась в тугае, как узкая просека, на каждом шагу встречались обломанные ветви, повсюду на стволах деревьев были раны от свежесодранной коры, но на земле не было видно следов. Яркий, мокрый дерн, не тронутый человеческой ногой, подавался и хлюпал под нами.

– Что за дорога? – спросил я.

– Глупый, здесь кабаны ходили, разве не видишь – рытвины? – сказала Луша не оборачиваясь.

– Скорее вернемся к лодке.

– Боишься тугая?

– Какой смысл ходить по болоту? Что хорошего?

– Миленький, – неожиданно сказала она, поджидая меня на тропинке, – а со мной-то тягаться какой смысл?

– Я тебя люблю, – отвечал я, вздрагивая от сырости.

– Любишь? Верно, что любишь?

– Верно, люблю.

– У нас говорят: «Что за люблю, если не бью?»

– Я тебя не так люблю.

– А как любишь?

– По-настоящему.

– Как же ты меня любишь, когда не знаешь, – сказала она, странно улыбаясь. – Ан я ведьма…

– Ведьм на свете не бывает…

– А я вот ведьма, – сказала она, пристально глядя мне в глаза.

– Я тебя и ведьмой люблю, Лушенька.

Она подошла ко мне ближе и прижалась. Я почувствовал, как колышется ее теплая грудь.

– Лушенька, – повторил я, – вернемся к бударке.

– Ты – верный, – сказала она, не отвечая на мой слова, – я тебя не обману.

– Пойдем к бударке…

– Тебе хорошо будет, – почти шепотом сказала она. – Мы с тобой как волк и волчица, руби – не разделишь. Верно говорю?

– Конечно, – ответил я.

– Тебе все открыть можно?

– Все, Лушенька…

– Ты заступишься, ты храбрый. Мне здесь страшно с людьми…

– Что за глупости, Луша…

– Кабы я тебе велела – уйдем от людей в болото, будем хорониться, как звери, ты пошел бы со мной! – сказала она с утвердительной интонацией.

– Что ты говоришь, Луша? Что за болото? Не к этому надо стремиться…

– Чтой-то не пойму! – сказала она, пристально на меня глядя.

– Жить надо общественно, – поучительно произнес я и сразу почувствовал, что несу вздор.

– Вот как? – сказала она. – Значит, ты со мной не пошел бы?

– Будет глупости болтать. Вернемся в бударку!

– Скажи, ты со мной не пошел бы?

– Лушка, моя милая! – сказал я, пытаясь ее обнять.

– Нет, ты скажи!..

– Нам в помещении веселее, чем на болоте, – сказал я.

– Иди ты – знаешь куда?.. – сказала она грубо, и оттолкнув меня, быстро побежала назад к берегу.

– Лушенька, подожди, Лушенька! Луша, что за глупости…

Она весь вечер не разговаривала со мной – ни в лодке, ни когда мы вернулись в селение. На следующее утро, однако, разговор на болоте был забыт. Она снова была нежна, обнимала меня и смеялась без причины.

Перед отъездом моим в район Луша пришла в дом Тужилкиных, где я снимал угол за перегородкой. Она поплакала, потом помогла мне собраться, починила мой плащ и сидела с грустным видом.

– Лушенька, значит, решено, скоро я вернусь. Не гуляй без меня с казаками…

– Уезжай скорее, – сказала она, – только за сердце тянешь…

У нее было такое трогательное, заплаканное лицо, что хотелось ее погладить.

– Лушка, хитрая ты, лицемерка…

Она проводила меня до реки. Каючники с пением налегли на багры, и длинная плоскодонная лодка двинулась вперед по протоке.

В районе я начал готовиться к переводу в низовья.

Все складывалось удачно. Рыбтрест открывал торговую точку в протоке. Имелось место приемщика. Контора без возражений согласилась отпустить меня, так как штаты регистраторов были сильно сокращены.

Я испытывал своего рода лихорадку, непрерывно думая о красивой казачке. Каждый день разлуки делал ярче и привлекательнее ее образ. Я был влюблен.

Дня через три, вечером, меня зазвал к себе ужинать Сашка Решлевский – тот, что был раньше начальником ходжа-бергенского угрозыска. Он был своего рода знаменитостью в здешнем масштабе – один из парней, которые на «ты» со всеми, что называется, компанейский, рубаха-парень, тончайший знаток всех анекдотов, бывший комиссар штаба армии, с трудом привыкавший к мирной жизни, парень, который, как он говорил о себе, всосал советскую власть с молоком и за нее «жизнь отдаст плюс годовое жалованье». Я всегда робел в его присутствии, но старался этого не показывать.

Встретив меня на улице, Решлевский сказал:

– Здоровеньки булы! Откуда? С низовья? Молодец, парень! Полируешься! Приобретаешь лоск! Пойдем ко мне, потолкуем, посидим.

При первых же моих словах о переезде на протоку Решлевский насторожился.

– Ну-ка, ну-ка… – сказал он, поводя носом, словно почуял в воздухе неприятный запах. – Выкладывай, Игнатьев, что это за план…

Я рассказал о том, что мне нравится жизнь на реке, что я просил перевести меня в низовья.

– Не советую ехать, – сказал Решлевский, – это семеновское казачье – все кулаки, честное слово, настоящие бандиты…

– Не все же! – сказал я.

– Половина народа – бандиты, имей это в виду. Я жил в тугае четыре месяца.

– Там кое-кого повыселяли – знаешь это?

– Повыселяли больших – маленькие остались. Одних родственников Честнова там, дорогой мой, шесть домов. Да откуда у тебя мысль эта явилась – перебраться на протоку?

Я что-то солгал не совсем внятное.

– Они тебя заманивают, дурак, – сказал Решлевский соболезнующим голосом, – ты, балда, развесил уши! Советская власть им не верит, а они хотят иметь человека, через которого можно узнавать о намерениях наших и о переездах. Ты что – подкулачника играть хочешь? Вот, говорят, Честнов с бандой появился в камышах. Убьют тебя там ни за грош…

– Этого я не боюсь…

– Скажи пожалуйста! Не боишься! Убьют и спасибо не скажут. Понял? Они ходят по болоту на плетеных лыжах, чтобы не оставлять следов. Попробуй-ка, разыщи их! На днях опять было нападение на почту. Ни в коем случае не можешь ехать… Где ты жил в Семеновской?

– Я угол снимал у Тужилкиных, – растерянно сказал я.

– Знаю их хорошо! – воскликнул Решлевский. – Их там свояк или – как это сказать? – дяди третий племянник был Честнова коновод. Это они тебя уговорили там поселиться?..

– Скажи, а с Лушкой Филеновой ты знаком?

Он бросил на меня быстрый взгляд.

– Ты откуда ее знаешь?

Я рассказал о встречах в тугае, о нашей быстро возникшей дружбе. С каждым моим словом Решлевский делался серьезнее.

– Так что выхода нет, придется ехать в Семеновскую, – закончил я рассказ.

– Все сказал?

– Все.

– Ну, теперь заткнись и слушай! – резко сказал Решлевский. – Слушай и мотай на ус. Я нарочно не перебивал, чтобы дать тебе выговориться. Никуда ты не поедешь. Филенова – первая шлюха со всей Аму-Дарьи.

– Врешь ты, не может быть…

У меня от волнения перехватило горло. Кровь ударила мне в голову. Мне стало жарко. Чтобы скрыть волнение, я очень громко заговорил:

– Ты что о ней знаешь?

– Не волнуйся, – сказал он, так же повышая голос. – Сам виноват. Развел телячьи нежности с кулачкой.

– Она не кулачка. Она сирота, работает с детства.

– У кулаков, правда? – сказал Решлевский.

– Что?

– У кулаков, говорю, работает. И ты с ней тянешься в одну упряжку.

– Именно о ней, – закричал я, – именно о ней – можешь мне что-нибудь сказать?

– Не кипятись, – сказал Решлевский, – я тоже умею кипятиться.

– Так я могу сказать, что считаю твои поступки грязными… не по-советски… – сказал я, вставая. – Ты там получил отбой и теперь хочешь на девку клеветать. Это у тебя не выйдет. Понятно? Не получится!

– Смотри, – сказал он, – я тебя предупредил, а там как хочешь.

Я вышел не прощаясь и вернулся домой, стараясь заглушить сомнения, поднятые во мне словами Решлевского.

Всю ночь я провел без сна. Лежа в постели, я обдумывал слова Решлевского. Я был в том возрасте, когда не существует переходных ступеней между чувствами – уже в тот момент, когда я кричал на Решлевского, мной владели противоположные чувства: гнев сменялся неуверенностью. Я был почти убежден в правоте Решлевского, хотя все еще его ненавидел.

Я восстанавливал в памяти всё слова Луши, ее «ты мой не первый и не второй», ее странное поведение…

Я вставал и окатывал голову водой, колеблясь между отчаянием и злобой. Перед рассветом я оделся и пошел бродить по темным улицам города. Понемногу я овладел собой, стараясь думать трезво и грубо.

«Лживая дрянь, проститутка, кулачка! Я был мальчишкой и слюнтяем! Она водила меня по болотной тропинке, навстречу своей банде… Думала ли она открыться мне? Быть может, она меня и вправду любила?.. Или надеялась сделать меня честновским подручным?.. Да нет. Она меня не любила…»

Я ходил по городу и по ближним хлопковым полям до десяти часов. Потом я пришел на службу разбитый и опустошенный и работал над отчетом, подводя итоги этнографическому обследованию реки.

Начальник спросил, еду ли я в протоку.

– Нет, – сказал я, насколько мог спокойно, – решил, что не стоит. Нет охоты закапываться в камыши.

– И верно, – сказал начальник, – я сам удивлялся вашей просьбе.

В обеденный перерыв я вышел из канцелярии и встретил на улице Решлевского.

– Ну, ты привел мозги в порядок? – спросил он как ни в чем не бывало.

– Не сердись. Я знаю, ты человек боевой, иначе ты не мог говорить.

– А я на тебя и не сержусь, – сказал он, – сегодня утром я как раз говорил с одним ответственным человеком о твоем деле. Знаешь что?.. Можешь ехать в общем… Мы все обсудили. О политическом лице Филеновой точных, проверенных фактов нет. Ты парень крепкий… Раз самолюбия не имеешь – поезжай, конечно…

– Довольно со мной церемониться, – сказал я. – Чего виляешь? Разве ты вчера ошибался?

– А ким билады… Понимаешь, кто его знает… – сказал он по-татарски с неожиданным безразличием. – Все люди ошибаются. Она баба красивая, а что слаба к мужчинам, так это не недостаток. Ты, Игнатьев, все-таки почти мальчик. Если тебе скажешь, какой у нас на Лушку материал, – ты всем разболтаешь…

– Напрасно так думаете, – сказал я чуть не плача, – у меня хватит воли, чтобы найти правильный путь.

– Ну и отлично! – сказал Решлевский. – Ну, бывай здоров. Поступай, как говорится, по революционной совести. Я тебе не советчик. А то жаловаться будешь – отняли у тебя цацу…

Я простился с Решлевским и вернулся в контору. Я чувствовал себя как после болезни. Все было мне безразлично, я не испытывал ни горя, ни любви.

Лишь несколько месяцев спустя я позволил себе размышлять об этой истории. В общем, я считал, что поступил правильно. Только один раз, в бессонную ночь, мне пришло в голову, что Решлевский, быть может, ошибся. Я припомнил слова Луши «мне страшно здесь жить». Она как бы просила у меня помощи от честновских людей. Нет. Решлевский ошибся. В тот вечер она не смеялась надо мной…

«Я обманул девушку, – думал я, – она уверена, что я ее бросил…»

Затем пришла противная мысль, что, может быть, все сложилось к лучшему.

В конце концов жизнь в тугаях провести нельзя, а Луша не хотела уезжать оттуда, да наконец она сама говорила, что скоро меня оставит. В сущности, я ничего ей дурного не сделал. Она, может быть, давно замужем за каким-нибудь казаком, а я все еще не могу ее забыть…

Что говорить – со дня разлуки времени прошло много, а любовь, как видно, была не крепкая. Все же я долго не мог ее окончательно выбросить из головы. Не раз впоследствии я мучился, думая о том, что поступил дурно. Но, конечно, со временем все сгладилось.

Напомнила мне об этой истории одна встреча.

В прошлом году я ездил по делам газеты в город Турткуль. Я должен был собрать некоторые сведения в областных учреждениях. Однажды, когда я выходил из ОИКа, кто-то окликнул меня по имени. Я оглянулся и увидел старого знакомого, с которым расстался четырнадцать лет назад. Он сильно изменился, похудел и оплешивел, да и я не стал с тех пор красавцем…

В разговоре он задал мне вопрос: помню ли я тугай близ селения Семеновки?

– Тугай? Ну как же, помню!

– Там теперь четыре наших ватаги, – сказал он. – Я ведь в рыбаксоюзе… Хотим строить консервный завод на том месте, где стояло кулацкое селение. Ты ведь бывал там? Помнишь Лушу?

– Какую Лушу? – сказал я, смутившись.

– Неужели не помнишь? Странно…

– Ах да, вспоминаю, – сказал я. – Луша! Такая длинноногая, смуглая казачка из Семеновки. Припоминаю немного. Где она? Все еще там?

– Нет, там все новые люди. Она уехала лет семь назад. Красивая бабенка… Не то в Ташкент, не то в Самару…

– А где Решлевский? – спросил я.

– Вона, вспомнил! Что ты всякую дрянь в памяти держишь. Решлевский давно там, – он ткнул пальцем в землю. – Уразумел?

– А в чем дело?

– Расстрелян с бандой Честнова. Никакой он не Решлевский. Он Николай Честнов – родной брат Павла, – слыхал о таком? Брат разбойничал в камышах, а он сидел в угрозыске. Они три года не допускали в протоку наших людей… Что заморгал глазами? Вспомнил его анекдоты?..

Меня словно ожгло при этих словах. Во мне мгновенно проснулась память о целом сплетении чувств: отчаяние, любовь, досада – все, что было для меня связано с семеновской казачкой.

1939