Текст книги "Подвиг"

Автор книги: Борис Лапин

ПОДВИГ
Повесть

ИСТОЧНИКИ

Четыре с половиной тысячи килограммов бомб в одного человека.

Не много ли это?

Их обрушил на себя господин капитан Аратоки и все-таки остался жив. Принято считать, что Аратоки – образцовый представитель современной Японии. Все, что мы знаем о нем, – необыкновенно. Обстоятельства, при которых он выплыл на свет, подозрительны и чудесны. Так же, как его страна, он возник из неизвестности и прославился в течение нескольких лет.

Имя Аратоки встречается в списке военно-воздушных экспертов Женевской конференции по разоружению. Недавно в журнале «Джеогрефикаль Ревью» (Вашингтон) я прочел иллюстрированную статью Остина Меррик, посвященную биографии Аратоки. Множество пошлостей, сопровождающих обычно описание чужих стран, нашли себе место и в этой статье. Здесь говорится о загадочном лице Японии, причем упоминаются древние мифы и шестнадцать раз цитируется Лафкадио Хёрн. Приводится авторитетное мнение из новой статьи профессора Шпенглера:

«Везде, где есть уголь, нефть и водная энергия, куется оружие против фаустовской культуры. Цветные люди овладевают западной техникой… Победив, они забудут достигнутое. Остатки железных дорог будут лежать в запустении и презрении, как теперь остатки Великой китайской стены».

Затем идет биография капитана Аратоки, где господин Меррик думает найти подтверждение своим идеям о мире. При первом ознакомлении она звучит странно и непохожа на европейскую биографию.

Глава первая. Аратоки – почти юноша, летчик, из старой дворянской семьи, воспитанник двух культур; Европы и Азии. Он служит в одном из пограничных корейских гарнизонов. Происходит бандитский налет. Геройская воздушная экспедиция.

Глава вторая. Аратоки в плену у бандитов. На розыски его послана эскадрилья.

Глава третья. Аратоки жертвует собой. Он дает сигнал для воздушной бомбардировки, указывая то место, где находится сам. Он готов погибнуть, но вместе с ним погибнет и бандитский штаб.

Все это иллюстрировано чудесными фотографиями, которые неизвестно каким путем производились в самом разгаре событий. Одна из фотографий изображала момент необыкновенного спасения Аратоки. Дальше был тот момент, когда он, измученный и раненый, но стойкий духом, произнес свои исторические слова. Еще дальше был снимок торжественного приема, на котором Аратоки получил орден Золотого Ястреба.

Здесь был обычный миф, из тех, к которым чувствуют такое пристрастие европейские и американские газеты, – с криками «банзай», упоминанием «харакири» и трюизмом о японском характере.

Многим людям эти мифы казались правдоподобными. Взглянув на карту, они находили некоторое странное соответствие между характером населения и физическим ландшафтом страны.

На зеленой срединной равнине живут светловолосые люди заволжской расы. Их характеризуют редкие брови, толстые носы, широкие улыбки.

Там, где к горным узлам подходит вода, живут народы с лишенными жира волосами, с вороньим носом, сплюснутыми черепами, с жестким выговором и неумеренной склонностью к счастью.

Выше, над уровнем моря и ближе к континентальным морозам, это племя переходит в другую разновидность людей, – у них все черты лица как будто расширены вогнутым зеркалом. Их нельзя представить повернувшимися в профиль.

Таким образом, – пойдем ли мы на север или на юг, – соответственно изменениям в карте на его пути мы найдем меняющийся человеческий тип.

 
Людей с деревьями
Я хотел бы здесь сравнить:
Бамбук упрям, горицвет опасен есть.
Глуп подсолнух,
И несносна лебеда.
 

(Адмирал виконт Сатоми)

Я уехал из Москвы ранней весной.

Человек на платформе два раза ударил в колокол. Я вскочил на подножку вагона. Поезд, ускоряя ход, понесся мимо окраин, мимо сельских советов с выцветшим рыжим флагом на крыше.

Ночью мы проехали верховья Волги. Вокруг поезда появились лесистые холмы. Я увидел разрытые, дремучие и застроенные площадки новых сталелитейных заводов.

Я спал, пока поезд шел покрытой туманом степью Западной Сибири. Проснувшись, я увидел Байкал, сверкающий льдом среди гранитных сопок. Здесь я вышел на станцию. Весенний мороз сдавил мое дыхание.

Я увидел монгольских крестьян в треугольных колпаках, обшитых красным шнуром. Все, что пишут антропологи, было правильно, – у них были куполовидные макушки, небыстрые движения, плоские неподвижные лица. Я увидел ползущие сверху вниз завитки бурятского письма на стенах домов. Тихий город, окруженный холмами.

На рассвете я отправился в санях в Селенгинскую сельскохозяйственную коммуну. То, о чем писали этнографы, оказалось вздором. Бурятские коммунары ничем не отличались от волжских.

Ландшафт изменился. Извилистые и горбатые колеи всползли на вершину Яблонового хребта.

Из Хабаровска я выехал в район в составе комиссии рабочего контроля. Нас было четверо. Мы видели верховья рек Алдана и Якокута. Две недели работали в городе Томмот, основанном в тундре осенью 1922 года. Здесь население было смешанное и представляло все человеческие типы.

Мы жили в клубе золотоискателей, украшенном ситцевыми плакатами:

«Комсомолец! Увеличивай добычу золота!»

Я приехал на Камчатку. Шла красная рыба. Был на консервных заводах. Кончилась подготовка к сезону. Над немыми еще трубами завода был виден дальний пар Ключевского вулкана.

С Камчатки я возвращался через Японию на пароходе «Хуашан», зафрахтованном Совторгфлотом в Шанхае.

На «Хуашане» велась скрытая война. Матросы и отгрузочная команда были китайцы, капитан – норвежец, был кореец-радист, были японцы-приказчики закупочной фирмы. Презирали друг друга, говорили на ломаном языке, не желая понимать ничего, что не относилось к авралу и к мытью палубы. В камбузе возились четыре повара, обслуживая четыре системы желудков. Капитан ел сандвичи и бифштексы, команда варила себе щи из морской капусты, японцы ели рис и курицу с соей.

Все, говоря о своих соотечественниках, впадали в безудержное самохвальство или во внезапную пессимистическую брань.

– Мы, норвежцы, – викинги моря…

– Никогда ничего не сделаем, – в нас кипит каша абсолюта. Мы бесхарактерны… (Это говорил капитан.)

– Мы – японцы, – этим все сказано.

Даже стивидор, до удивления похожий на сморчка, вечно пьяный и нудный старичок-японец высокопарным языком проповедовал пошлую философию.

– Всякий японец есть сын своего народа, – говорил он по-английски с устрашающей авторитетностью. – Каждый японец беззаветно предан императору. Другим народам красота нашего духа недоступна, господин. У нас в каждом крестьянине много веков культуры. У нас есть аграрии, есть социалисты, но каждый – сын своих отцов…

Почти то же, но на другой лад я ежедневно слышал о японцах от капитана.

– Всякий японец – тайна, – утверждал он. – То, что мы называем у европейцев душой, подменено у японца скоплением инстинктов и страхов: инстинктом подражания, страхом перед бесчестием, страхом перед полицией, соединенными с поистине животным бесстрашием в бою.

С удивительным однообразием и друзья и враги одинаково утверждали вещи, которыми нельзя было не заинтересоваться. Говорилось о самоубийствах вдов, не желавших пережить мужа, о слугах, разрезавших себе живот, потому что хозяина их заподозрили в нечестности. Объясняли японский характер кодексом чести «бусидо», въевшимся в кровь каждого с детства. Приводили в пример восемь благородных поступков Таро, генерала Ноги, подвиг Хиросо, порт-артурского героя, который потопил себя на брандере, закрыв вход в бухту.

В этой стране герои возникали, как в царской России чудотворные иконы.

Была, например, далекая тихая пустынь. Небогатый монастырь. Скупые дарители. Монастырь прозябал.

Но в тишине вечеров старательный монах уже сидел над неизвестной миру иконой, краски покрывал мглой веков и в трубочке прилаживал к раме «богородицыны» слезы.

Так и здесь, в глуши далеких колоний, десантных бригад, дивизий, провинциальных островов, на холодном Карафуто, из шестидесяти миллионов людей время от времени появлялся человек, которого объявляли героем.

Я говорил так:

– Часто – это реклама.

– А трое японских солдат, взорвавших себя в Шанхае, – это реклама?

– Еще не доказано, что они себя взорвали, а не их взорвали.

Тогда мне приводили в пример мадам Хираока.

– Это истеричка, – говорил я.

– Но она себя убила!

– Мадам Хираока – истеричка. Она начиталась газетных фельетонов. Одна истеричка на шестьдесят миллионов убила себя, – газеты уверяют мир, что такова Япония.

– Но мотивы самоубийства, – говорили мне.

История мадам Хираока состояла вот в чем. Муж мадам Хираока был в Шанхае. Он участвовал в десантной экспедиции против китайцев. Мадам Хираока мирно оставалась в Токио. И вот однажды стало известно, что мадам Хираока убила себя. Текст оставленной ею записки был в старинном стиле: «Я прерываю жизнь, чтобы господин муж, не отвлекаясь мыслями о недостойной жене, мог положить свои силы на борьбу с врагом». Глупость! Вздор! Даже в японских военных кругах пожали плечами. Муж мадам Хираока сказал: «Она всегда была сумасшедшая».

Но когда я пытался об этом рассказать, японцы мне кричали:

– Адмирал Сатоми плакал!.. На похоронах было сто тысяч человек… О смерти ее высказался, говорят, сам Сайондзи.

Капитан-норвежец шептал мне:

– Это непонятно нам с вами, а для всякого японца Хираока – знамя.

Когда «Хуашан» пришел в Хакодате, я подробно познакомился с иконографией капитана Аратоки. В галантерейных магазинах на каждой улице я видел альбомы открыток, озаглавленные «Подвиг Аратоки». Цена такого альбома была 10 сентов. В ресторане с отдельными номерами «Кума», излюбленном почему-то советскими моряками, над самым входом был повешен портрет капитана Аратоки.

Я старался быть в дружбе со всеми народами, населявшими мой пароход. Из Хакодате я возвращался в одной каюте с китайцами. Их было двое. Они были бедны и решили вернуться на родину, не окончив курса в Японии ввиду начавшейся в Китае противомилитаристической кампании.

Один был Ци Ши-лян, мечтательный грустный парень, поклонник Малатесты и Ленина, изучавший их по маленьким печатным тетрадям, где бумага была так тонка, что иероглифы одной страницы путались с иероглифами оборота.

Другой был патриот. Он уверял меня, что старинный Китай давно достиг всего, что теперь с такими усилиями начинает открывать мудрость Запада.

– Положительное и отрицательное электричество – обо всем этом давно говорили в книге И Цзин. Эйнштейн давно предвосхищен у Мо Цзы. Мальтус превзойден в «Учении о человеческих ртах» Хан Фея.

Я учился разбирать иероглифы вместе с Ци Ши-ляном, и когда сквозь туман корней и ключевых знаков мы добирались до смысла, в книге мы читали следующее: «Холодный октябрьский сумрак окутывал Ло… Ны… До… Окутывал Лондон. Это был октябрь того самого года, когда за пять месяцев до него происходили нелепые торжества по поводу царствования женщины, позволявшей именовать себя королевой Великобритании и И… Лы… Ан… и Ирландии…»

Единственное время, когда в кают-компании был почти мир, наступало после обеда. Под глухое движение машин где-то под полом было приятно переваривать сою. Капитан заводил граммофон с песнями Пата Виллоугби и Джека Смита. На столе стояли коробки вонючих филиппинских сигар. В душу каждого из нас ползла тихая гнусавая песенка Пата Виллоугби, завоевавшая весь мир:

 
Слышал я крик и слабый плеск,
Видел пляс струй, дым кирпичных рощ.
О, пение сквозь дождь, пение сквозь плеск,
Пение сквозь сон, пение сквозь дождь…
 

Кто такой Аратоки? Над историей его я трудился пять месяцев.

Труд мой был нелегок. Как ученый исследователь по осколку пористой кости, найденному среди силурийских пластов, восстанавливает неведомый скелет давно погибшего животного, так и я должен был восстанавливать душевный скелет капитана Аратоки, пользуясь отрывками лживых интервью, рассказами невежественных очевидцев, преклонявшихся перед газетной мудростью. Я открывал правду по фотографиям, черным и плоским, по лицам корейских крестьян, видевших события, но из страха молчавших обо всем происходившем.

 
Будь приснопамятна,
Хираока госпожа,
Как листья лотоса
Бросившая голос свой
В озеро смерти…
 

(Стихи из газеты «Асахи»)

В пятницу капитан Аратоки был спасен из мужицкого плена. В воскресенье об его поступке говорила вся страна. Не было семейства, в котором с утра не начинался бы разговор о капитане Аратоки. Героизм этого человека, приказавшего сбросить на себя четыре тысячи пятьсот килограммов бомб, чтобы уничтожить бандитскую заразу, заставлял уважать себя даже врагов.

Изучая историю канонизации Аратоки, я просмотрел свыше восьмидесяти комплектов японских журналов и газет и вел разговоры с японцами самых различных общественных положений. С легкой руки «Осакской промышленной газеты» капитана Аратоки называли сокращенно: «живая мишень Кентаи»… С моей точки зрения, именно теперь началось самое интересное в его истории.

В военных кругах ходили именинниками. Был устроен ряд банкетов, закончившихся пышными речами и организацией новых фашистских союзов, требовавших активности от правительства. Кричали:

– Банзай! Мы должны организовать союз таких людей, как капитан Аратоки. Достаточно трех тысяч таких людей, – а в нашем офицерстве найдется гораздо больше, – чтобы завоевать весь мир.

– Мы требуем от нашего бездарного правительства немедленного занятия Камчатки, Сибири и Филиппинских островов.

– Пьем, господа офицеры, за доблесть семнадцатой эскадрильи!

– Пьем, господа офицеры, за бронзовых людей Японии!

Пьем славную память трех живых бомб Шанхая! Пьем порт-артурскую жертву моря, пьем добровольную жену вдовца, пьем славу живой мишени Кентаи!

Заносчивость офицеров на улицах сделалась неслыханной. За одну только неделю было зарублено восемь штатских, осмелившихся толкнуть офицера и не извиниться, обругать офицера, задеть даму офицера. Такое убийство считалось убийством чести и не было подсудно обыкновенному суду. По распоряжению военных властей оно каралось всегда лишь четырнадцатидневным домашним арестом.

Капитан Аратоки был превознесен как лучший образец армии и знамя патриотического подъема. Имя его стало священным. Как за несколько месяцев перед тем мадам Хираока, он был изображен на конфетных коробках, на бритвах и на колодах карт. В школах о нем говорили на уроках отечественной истории, а также на уроках литературы и на уроках каллиграфии, где учителя задавали классу следующие диктанты: «Наша Япония красивая очень страна есть. Наша армия храбрая очень армия есть. Капитан Аратоки знаменитый храбрый капитан есть».

Капитан Аратоки на несколько недель сделался так знаменит, что оспаривать его славу обыватель не решился бы даже наедине с самим собой. Если раньше еще можно было сказать: «Япония нуждается в мире» или «Нам не нужны чужие страны, – дело нашей армии охранять порядок и культуру», то теперь даже эти невинные и верноподданные слова вызывали подозрение в неблагонадежности.

Информационный отдел «Кион-Санской особой секции», ведавшей перлюстрацией писем, доставил капитану Момосе в копии обширную сводку, содержавшую преступные высказывания некоторых обывателей о подвиге капитана Аратоки. Некий купец, которому, конечно, не миновать ареста, нагло заявлял: «У нас здесь рекламная шумиха из-за капитана Аратоки. Как говорят об этом у тебя?» Еще более цинично писал какой-то неразборчиво подписавшийся кореец в адрес доктора Хан: «Вся эта история послужит только к тому, чтобы разорить несколько лишних корейских фирм да казнить лишнюю сотню мужиков»…

Секретным агентам было раздолье. Они заводили на улицах выведывающий разговор: «Ну, что вы скажете на новую нашу выдумку?» или «Трех сен не стоит этот Аратоки»… и через пять минут собеседник их уныло следовал за агентом в полицейский участок.

Проснувшись утром и прочтя газету, корейский заводчик и миллионер, господин Сен Ван Ни, поднялся немедленно с постели, не подремав, как любил, под патефонную песню, в семь часов заведенную слугами. «Какое несчастье!» – была первая мысль, пришедшая ему в голову. Он вскочил и в ночном халате отправился в комнату своей старухи, придерживая левой рукой бившееся сердце.

– Ты знаешь новости газет?

– Что такое, господин?

– Ты знаешь про живую мишень Кентаи?

– Мне прислуга рассказала, дорогой.

– Какое несчастье!

– Разве это плохо для корейцев, дорогой?

– Он был у меня пять дней назад.

– Кто?

– Живая мишень Кентаи.

– Неужели, господин?!

– Я вежливо отказал ему от дома. Он ушел взбешенный.

– Какое несчастье!.. Зачем же?..

– Я был перед тем расстроен.

– Что же теперь делать?

– Могут арестовать. Пусть дочка соберется… и сегодня же едет обратно в колледж.

– Но вакации еще не кончились.

– Пусть живет в Нагасаки, не здесь…

И босыми ногами господин Сен затопал по циновкам.

На заводе, принадлежащем этому господину, снова появился исчезнувший незадолго перед тем литейщик.

– Разрешите, господин приказчик, снова стать на работу.

– Ты ведь отпросился на родину в Кентаи.

– Извините, господин приказчик, моя мать опять здо-роил. Я получил из Кентаи письмо.

– Ступай в цех. Жалованье будешь получать с первого числа. За прогул.

– Эге, Цой!

– Здорово!

– Здорово!

– Все ли ладно?

– Ладно все. У тебя все ли ладно?

– Все ладно.

– Чего пришел?

– Не дошел в деревню.

– Что – аэропланы, жандармы?

– Аэропланы, жандармы. Дорога – не дойдешь.

– А Фу-Да-Тоу не сожгли?

– Фу-Да-Тоу сожгли.

– В Го-Шане спокойно?

– Да. Проходил Хэ-Ян – пороли. Убивать никого не убили. Все тихо.

– Извините, господин приказчик.

– Что ты рассказываешь, друг?

– Мать моя болела холерой, говорю, господин приказчик.

Они стали вытачивать зажимы для бомбодержателей, заказанные 6-й эскадрильей.

В публичном доме второго разряда, на улице Фунадайку, мадам в очках, сидевшая на циновке у входа, говорила пьяненькому скучному конторщику, тыкая в газету пухлой рукой:

– Я его сразу узнала – был у нас на днях. Такой человек понимает. Он мог бы ходить к лучшим певицам, но такой человек знает, где его могут быстро понять и хорошо служить. Гинко, сюда!.. Он брал вот эту. Теперь извините, господин, ее цена на пятьдесят сен дороже.

Вся Япония была взволнована.

И в эти дни все окончательно и совершенно забыли о том времени, когда капитан Аратоки не был ни популярным офицером, ни героем. И был просто молодым человеком, не подававшим особенных надежд.

 
Мне исполнилось сегодня двадцать лет,
Я не буду ни богат, ни знаменит.
Всюду ливень, всюду сон и легкий плеск —
Слышишь? Чей там голос песню гомонит?
Это пение сквозь шелест и зарю.
Это слякоть, это в парке павший лист.
Это хобо, прикорнувший к фонарю,
Чистый, наглый, одинокий свист.
 

(Пат Виллоугби)

Пассажиры стояли на палубе, ожидая портового сигнала, разрешающего судам пройти за мол. За кормой горела красная утренняя рябь. Из моря высунулось солнце. Маленький юркий катер, свистя, подкатил к бортам. Командир катера, в синей форме с огромными гербами, что-то закричал. Пароход вошел в порт.

Рикша вез молодого пассажира по длинной ветхой улице. В тумане, среди красных и коричневых домов, будто затопленных водой, улица подымалась к сопкам. Подул холодный ветер, тупой болью отдававший в уши. Туман понесся через дома.

Пассажир был одет в фуражку летчика, в дымчатый непромокаемый плащ офицерского образца. В ногах у него лежал дорожный баул, состоявший из двух плетеных, вкладывающихся одна в другую корзин.

Он в первый раз приехал в Фузан. До этих пор он никуда не выезжал за пределы Средней Японии. Он был очень молод. Едва ли было ему больше двадцати пяти лет. Его снарядила в путь заботливая мамка: из-под плаща высовывался край теплой вязаной фуфайки. На лице у него был укреплен подтянутый резинками черный чехольчик, защищающий дыхание от холода и заразного воздуха портов.

Черный чехольчик на носу, чтобы не дышать грязным воздухом туземцев.

Очки с простыми стеклами защищали его глаза.

Таким был человек, через две недели сделавшийся знаменитым во всей Японии.

Между тем Аратоки Шокаи любознательно глядел по сторонам, без всяких особенных мыслей рассматривая новый город.

Улицы были плохо вымощены. Под ветром клонились кипарисы и облезлые худые олеандры. Повсюду валялись гнилые луковицы и корки формозских бананов. Люди, попадавшиеся навстречу, были в мутно-белом. Женщины шли прыгающей походкой, ставя ноги мужественно и широко. Многое было похоже и все-таки не похоже на японский город – чуть хуже, ниже, разбросанней. Небо другое – серее и бледнее, чем на родине. На запад неслись пятнистые гнилые тучи.

Рикша, тряся рессорную колясочку, взбегал по улице вверх. Туман исчез. Улица наполнялась людьми. Взгляду Аратоки открылась жизнь города на рассвете, освещенная ровной зарей и не имеющая никаких тайн.

Ходили лудильщики в широких войлочных шляпах, звеня своими коромыслами. Старик в белом балахоне, с волосами, собранными на затылке в шишку, бамбуковой тростью выколачивал циновки.

Утро было еще корейским.

Но пока солнце подымалось выше над морем и туман становился прозрачней, на улицах появился и японский Фузан.

Сначала быстрой, семенящей походкой прошел чиновник с портфелем, усеянным золотыми пуговицами. Над стеклянной витриной кафе «Бансей» взлетели жалюзи, открывая пустой зал, где между столиков, украшенных расставленными в ящиках карликовыми соснами, ходили с вениками кельнерши.

Прошли двое военных, отчеканивая шаг, выпятив маленькие фигурки, четырехугольные, подбитые ватой плечи.

Из Офицерской гостиницы выбежал кривоногий денщик с плетенкой для винных бутылок, на вытянутой руке держа горсточку серебряных монет.

В углу улицы захромал инвалид-газетчик, с узкой тележкой, распевая:

– «Ници-ници»!.. Вчерашние токиоские новости!.. Сегодняшний «Корейский ежедневный вестник»!

Так он кричал и истошно звонил в серебряный звонок.

Рикша остановился у подъезда гостиницы. Сгибаясь, выбежал отставной солдат и внес в вестибюль господские вещи. По высокой лестнице, с протянутой до верха дорожкой из унылого линолеума, не снимая сапог (хотя расставленные под нижней ступенькой туфли, сандалии и ботинки указывали на то, что на второй этаж следовало бы входить в чулках), Аратоки вбежал в номер.

Портье только покачал головой, отмечая в книге свидетельство приезжего офицера. Каждый день все едут господа офицеры на материк, все такие же молодые, все так же торопятся. Вечером уезжают куда-то в глубь страны… Этот заказал номер до заката.

Номер состоял из двух комнат, где были синие ширмы; на них бледно-розовые аисты и прозрачная гора Фудзи. Жаровня. Под пеплом тлели теплые угли. В углу, на полу, телефон.

Умывшись, Аратоки немедленно позвонил в штаб.

Голос в трубке был нелюбезен.

– Мисаки-кван восемнадцать… Да… Восемнадцать… Да… Надо слушать!.. Управление континентальных воздушных сил?.. Соедините меня с дежурным… Не твое дело… Дежурный-сан? Извините… К начальнику второго сектора могу ли явиться?

– Кто его спрашивает? – по-хамски протянул голос.

– Аратоки, военной академии стажер… Да… А когда?.. Да… Извините… Как молния… Я уже там… Да.

Спустя минуту Аратоки вприпрыжку бежал по улице. Трудно поверить, но этот человек, портреты и биографии которого через две недели наводнили все японские, а потом и иностранные газеты, страшно боялся остаться неизвестным командующему воздушными силами… «Через четверть часа командующий уезжает» – сказал телефонный голос. Если сейчас запоздать, то придется ждать его возвращения восемь суток или явиться к начальнику штаба. Начальник штаба совсем не то! Аратоки заботился о будущем своем положении в гарнизоне. Всякое дело надо начинать с головы. Хорошо в разговоре вставить: «Мне командующий, барон Накаяма, говорил…»

И Аратоки подбежал к дому управления, весь потный от усилия спешить и старания бежать так, чтобы со стороны не было заметно, что он бежит. Он слегка подсвистывал шагам:

– О пение сквозь дождь, пение сквозь плеск… видел пляску струй… Неужели опоздал?.. Пение сквозь дождь…

Перед залом пропусков Аратоки на мгновение остановился, выпрямился, сдерживал сердцебиение. Снял фуражку по военному уставу.

– К командующему воздушными силами, барону Накаяма. Был вызван.

– Прямо. Направо. Налево. Кабинет номер восемь. Ожидайте дежурного адъютанта. Будете приняты через десять минут.

Десять минут оказались в приемной генерала двумя часами ожидания.

Приемная господина генерала! Вся Япония отражена в ее стенах. Вытянутая, строгая, сверкающая чистотой. Часовые у входа. Проглотившие бамбук посетители. Ожидание. Все лучшие люди сидят на стуле, глядя на дверь начальства, готовые исполнять приказ…

Так это выглядело.

Томительно и нетерпеливо Аратоки глядел по сторонам. Зал выкрашен масляной краской. На стенах висели картины Цусимского боя и Мукдена. У входа в кабинет командующего неподвижно стоял солдат, преданно глядя в противоположную стену. Сквозь щель неплотно закрытой двери виден был кабинет. Отсвечивающие голубые портреты императора. Седобородый Мутсухито – великий Мейдзи. Затем нынешний император. «Наш обожаемый»… «Мудрость века»…

Аратоки вздохнул и вытащил из кармана последний номер обозрения. Какие же новости у нас на родине? И какие новости в этом почтенном мире?

…Пикантный спор… Кинозвезда и восемь футболистов…

…Новые бар-румы…

…В парламенте… Историческая пощечина депутата С. Ямагучи…

…За границей. Китайцы растерзали японскую женщину и двух маленьких детей.

…Телеграмма «Симбун-Ренго». Сторожа павильона с черепахами в парижском зоологическом саду обратили внимание, что черепахи стали проявлять необыкновенную резвость. Оказалось, что некий Амброзетти изобрел сыворотку, которая может придать черепахам скорость бега зайца или аитилрпы.

…Беседа с генералом Накаяма…

(Фуражка в руках. Весь мир видит его на фотографиях, – Аратоки увидит его сегодня в жизни. Это доступно не всякому младшему офицеру. Но школа в Токио, при академии, направляет своих воспитанников прямо в распоряжение командующего.)

Вот что здесь сказано: «Барон Накаяма – знаменитый герой взятия Цин-Дао, снизивший свой истребитель в неприятельской крепости и вернувшийся снова в расположение наших войск, ныне командующий воздушными силами на материке, поделился с нашим корреспондентом взглядами на текущую политику…»

Что же он сказал?

«Поведением дворов и склонностью государей к экономическим наукам, – заявил генерал между прочим, – совершается мировая история. Характер современных японцев обязан отличительными своими свойствами рыцарству императора Мейдзи, твердости, аккуратности и благородной гордости ныне царствующего Тэнно…»

Легкий угар полз от жаровен, расставленных в коридорах штаба. Какой-то солдат прошел по залу, открывая окна.

С улицы влетел автомобильный гудок, еще гудок, неровное хоровое пение – детские голоса. Фузанские школьники учили гимн:

 
Жизнь императора
Сто двенадцать тысяч лет
Пусть продолжается!
Память наша не умрет —
Не развеется гора.
 

Дверь кабинета раздвинулась. Из двери, скользя, как дух, вылетел адьютант и, мгновенно став сановным, кивнул молодому офицеру:

– Войдите!

За письменным столом, громадным как поле, выставив вперед гладкий череп, сидел великий герой Цин-Дао. Они встретились глазами. Аратоки прямо, но почтительно глядел ему навстречу. Пройдя еще шаг, он несколько раз быстро и глубоко поклонился – фуражка в руке, выпячивая зад и не спуская глаз с командующего. Великий герой Цин-Дао сказал холодным хрипловатым голосом:

– Прекрасно, господин академист, с приездом.

Он знал, что лицо его и голос приводят в дрожь молодых офицеров. Для разговора с ними он выработал совершенно особую манеру. В ней должна была соединяться военная наполеоновская краткость со старой японской манерой отеческих напутствий молодым самураям. Эта манера тысячу раз описана репортерами.

– Вы Аратоки, наблюдатель-летчик из Токио?

– Так точно, генерал-сударь.

Аратоки волновался, но в лице у него было обычное внимание, вежливая спрятанная улыбка, напряженная готовность.

– Вы знаете, в чем ваша обязанность? Начальник военных авиасил адмирал Сатоми приказал направить к нам молодых стажеров из авиашкол и молодых офицеров. Понятно? Вы увидите маленькую учебную войну. Это будет вам полезным опытом после школы. Надеюсь, выйдете из него достойным. Понятно?

– Совершенно так, генерал-сударь.

– Вечером вы направитесь в часть. Сегодня можете погулять в Фузане.

– Точно так, генерал-сударь.

– Вы посмотрите корейских женщин. Посетили ли вы здешний музей?

– Никак нет, генерал-сударь.

– Музей хороший. Женщины некрасивы.

– Я так слыхал, генерал-сударь.

– Итак, вам не нужно повторять, что будущие действия, по крайней мере на год, – тайна. Даже в военной среде. Даже если вы разговариваете с сотрудниками штаба. Правило Наполеона такое: «Поступок совершить, язык отрубить». Желаю успеха. Вечером направитесь в Кион-Сан. Война – школа солдата.

С кем война? Где? Какая война? – вот о чем не осмелился спросить Аратоки.

Да это его и не занимало.

 
Солдат! Учись свой труп носить,
Учись дышать в петле,
Учись свой кофе кипятить
На узком фитиле,
Учись не помнить черных глаз,
Учись не ждать небес, —
Тогда ты встретишь смертный час,
Как свой Бирнамский лес.
Взгляни! На пастбище войны
Ползут стада коров,
Телеги жирные полны
Раздетых мертвецов.
В воде лежит разбухший труп,
И тень ползет с лица
Под солнце, тяжкое как круп
Гнедого жеребца.
 

(Пат Виллоугби)