Текст книги "Подвиг"

Автор книги: Борис Лапин

ПЕРЕД ВЫСТУПЛЕНИЕМ

Ночные бабочки и крылатые жуки вились вокруг огня, падая на деревянный настил, где были расставлены приборы, винные бутылки и графины с кипяченой водой.

– Мы идем в Саган-Нор, – говорил майор Исия маленькому щуплому артиллеристу, – хватит заниматься учебной стрельбой.

Артиллерист в ответ блеял от восторга и односложно выкрикивал:

– Что ж! Да здравствует! Вы наш начальник! От полного сердца! Музыка!

Все были немножко навеселе, и никому не хотелось ложиться. До рассвета оставалось полтора часа.

Некоторые вышли на террасу. Вокруг дома шуршала длинная маньчжурская ночь. В небе было ветрено и темно. Облака налезали друг на друга и бесшумно разрывались, открывая кусок горизонта-черный, до блеска утыканный звездами. От самой террасы начиналась степь. Гурты интендантского скота сгрудились за частоколом. Вестовые дремали на ступеньках садовой лестницы. Из оврага доносился жалостный шорох песка, предсказывавший начало бури.

Молодой человек в форме полевого врача вышел в сад и остановился у калитки. По ту сторону колесной дороги, на откосе, серели в темноте палатки лагеря. Низко, как будто в траве, горели огни.

Вестовой, храпевший, свесив голову на колени, услышал шаги и вскочил.

– Я не спал, господин врач, – доложил он.

– Что же ты делал?

– У меня болели ноги, болели руки. Может быть, я заснул на пять минут.

– Маньчжурский ревматизм, пойдешь в околоток. Получишь салициловые порошки.

– Совершенно благодарю, – загрустил вестовой.

Из дому вышел майор и подошел к доктору.

– И вы не спите, господин врач? – спросил он. – Осталось еще полтора часа. Своевременный сон – это бодрствование победы.

– Что же получается, смею донести вам, – сказал врач. – Я проверил хирургический инвентарь. Если взять статистику боев, то, предвидя двухнедельный поход, нам необходимо двойное количество бинтажа, хлороформа и антисептиков. Простой календарный расчет дает шесть тысяч возможных ранений. Тем более что монголы особенно воинственны и свирепы.

– На этот раз вам придется помогать только убитым противникам, господин хирург. С нашей стороны вам обеспечен понос и дизентерия. Больше ничего, берите ваш несессер – это будет недурная прогулка.

Он отошел, задевая саблей о мокрую, покрытую росой ограду.

До рассвета оставался час. Небо стало чернильно-синим, каким оно бывает в краткий промежуток между зарей и ночью. Вестовой снова боролся со сном, прислонясь к лестнице. Лагерь был еще тих, и дежурный горнист беззвучно пробовал трубу.

За окном в полуосвещенной комнате два голоса – сиплый тенор и резкий фальцет – тянули песню на мотив английского марша: «Ах, война», сочиненную неделю назад офицером японской бригады по случаю выступления в поход к границам Монголии.

Они сидели, болтали, пели, не расходясь по палаткам, чтобы утром двинуться через безлесную холмостепь с разбежавшимися жителями – через Дао-Ин к Саган-Нору.

АХ, ВОЙНА

Офицерская песенка

 
Мы отправлялись па войну
     Под стук походных барабанов.
В черномонгольскую страну
     Ветров, монахов и баранов.
 
 
Не торопясь, но уходя
     И покидая ночь степную,
Под брызги мутного дождя
     Мы пели песенку такую:
 
 
   «Маньчжурия, Монголия,
   Филиппины и Сибирь —
     Это наши братья».
 
 
Ремень затянут напоказ,
     Шинель с разбивкою небрежной,
Полковник нам прочел наказ
     О чести службы зарубежной.
 
 
Мы молча слушали урок.
     Буран свистел под облаками.
И мы шагали без дорог,
     В песок вонзаясь каблуками.
 
 
   «Маньчжурия, Монголия,
   Филиппины и Сибирь —
     Это наши братья».
 
 
Степных овечьих деревень
     Виднелись уличные дали.
Где в лисьей шапке набекрень
     Младенцы в люльках отдыхали,
 
 
Где на столбах монастыря
     Торчали вороны и боги
И плавал, с ветром говоря,
     Пастух, повешенный за ноги.
 
 
   «Маньчжурия, Монголия,
   Филиппины и Сибирь —
     Это наши братья».
 

НА МОНГОЛЬСКОМ ТРАКТЕ

Автокары, постоялые дворы, просо и огороды, деревни нищих, кумирни и военные гуртовщики – таков Китай, лежащий на большом автомобильном тракте к северу от Калгана.

В восьмидесяти километрах за скалистым перевалом дорога проходит через китайскую слободу. Здесь все как в Калгане. Трактиры с бумажной люстрой перед входом; желтые улицы с глиняными воротами; висящее над лавкой седло – цеховой знак шорников; храмовая беседка, где стоят каменные львы с шарами вместо языков; острог и почта; лужайки, каналы с деревянными желобами; теплицы – владения огородников.

Из села обычно выезжают в сумерки, чтобы заночевать в гостевой фанзе перед въездом в Гоби. На границе полей стоят деревянные башни, освещенные вкось вечерней зарей.

Здесь впервые встречаются поселения внутренних монголов. Дальше на север лежит каменистая равнина Гоби.

Дорога идет между двумя рядами холмов. По краю движутся бычьи обозы, скрипят веревки. Впереди едут верховые с блестящими от ветра лицами.

Почтовый станок – низкий дом с окнами, заклеенными бумагой на китайский манер, – обычный заезжий двор Внутренней Монголии. На черных нарах, устроенных в пассажирском зале, спят смертельно усталые шоферы. Тысячи синих мух летают вокруг. Среди толпы пассажиров, лежащих, закусывающих, болтающих о своих делах, ходит буфетчик.

Два монгола беседуют между собой. Один из них – мучительно толстый человек в халате и фетровой шляпе, с жирной складчатой шеей, как у женщины. Другой – высокий и юркий китаизированный скотопромышленник. Это дельцы, видавшие виды.

– Мы живем в стране, которая завтра может перестать быть страной. Японцы действуют в Бандит-Гегене и действуют в Бато-Халхе. Но раз они действуют, то они уже не перестанут действовать.

– Может быть, это нам выгодно? Пожалуй, нам это невыгодно.

Буфетчик слушает навострив уши, похожий на зайца и на борзую в одно и то же время.

Проехав телеграфную станцию, попадаешь в урочище Бык. Направо от него – монастырь и ставка князя. Дорога к ней идет среди каменных столбов, которые нагромоздила и развеивает природа. Гоби представляет собой «пенэплен» – местность, стремящуюся стать равниной. Гоби представляет собой также равнину, которую некоторые японские деятели надеются сгладить и сровнять с Маньчжоу-Го.

В Долонноре переиздан в дополненном виде учебник Тории-Рюзо, жившего в свое время в хошуне харачинского князя. Он предназначен для обучения монгольских детей, разбит на маленькие уроки и афористичен, как устав.

«Нравоучение: отец и мать думают обо мне и памятуют. Япония думает о монгольском народе и памятует».

«История: доказано, что предки Чингисхана происходят с Японских островов».

«Япония хранит веру предков. Мир попал в заколдованное колесо, оттого что отошел от религии».

«Советы: кругленькие мячики – лучшая игра для детей. Станем играть в войну и сражения».

«География: японцы – родственники монгольского народа. Все они одарены умом и счастьем».

Школа помещается вблизи степного монастыря желтошапочников, состоящего из громадных юрт, золоченых храмов китайско-тибетского стиля, семинарских сараев, где сонные монахи дьяконскими басами бубнят магические формулы, и большой площади, на которой валяются помет и собаки.

Ученики школы – это сыновья, братья и внуки монгольских принцев, отпрыски мелкотабунных дворян и незаконные дети монастырских докторов философии.

В двух километрах от монастыря дорога делает скачок книзу, она в болоте; гальки и гравия как не бывало, вокруг плесень и чешуйчатые жесткие кусты.

На краю дороги стоит грузовик. Все деревянное, что было в нем, истлело. Это агония сильной трехосной машины. Она стоит накренясь, ее заднее колесо отвалилось, кузов черен и пуст, будто из него вынуты внутренности. Рядом с пожарищем мечется коротконогий измазанный человек, стараясь разбросать груз. Это японец-транспортер.

– Давай! – кричит он и хватает перчатками раскаленные банки с вареньем и сгущенным молоком, на которых нарисованы вишни и швейцарские коровы. Внезапно варенье разлетается, как снаряд, из него рвется дым, свистят осколки. Транспортер отбегает и быстро трясет рукой. Вероятно, его задело.

– Какая неудача! – говорит он подбежавшему шоферу-монголу.

Снова взрыв. Банки с «вареньем» одна за другой взрываются. Оглушительный гул, воздух качается и звенит.

Они стоят и смотрят издалека на горящие развалины.

– Слушай, Палма! – говорит транспортер шоферу. – В банках было варенье. И ничего больше. Они сгорели. И не надо разговоров.

В июне 1934 года состоялся экстренный съезд князей Внутренней Монголии. Маленькая Бато-Халха была сбита с ног наплывом людей и табунов. Каждый князь привез с собой пятьдесят юрт и сто дружинников.

У двоих или троих были автомобили – низкие быстроходы, подаренные японцами в Чаньчуне во время коронации Пу И.

Выступавшие ораторы говорили:

– Наша светлая, трижды блаженная эра мудрого правления княжеских семейств даст основу спокойно блаженному счастью народа под властью князей…

– Внутренняя Монголия славится по всему свету великопрекрасными святынями нашей желтой буддийской веры. Монастырь Гумбум, Бандит-Геген, следы мудрого Банчена, четырехвершковое дерево духов – разве это не богатство, спрашиваю я вас?

Был сделан запрос:

– Что смотрят наши солдаты? Жалуюсь. Пастух проехал галопом мимо моей княжеской юрты, вместо того чтобы сойти с коня и пройти это место пешком. Никто не остановил его.

Так заседал этот парламент, состоявший из князей, наследственных губернаторов и владетельных монгольских монахов.

Несколько недель назад в Бато-Халху приехал доверенный японской фирмы М. в Чаньчуне. Он называл себя Абэ и выдавал за окитаившегося монгола. По-видимому, он был японец. Чтобы понять, какой это был человек, нужно было его видеть: лоснящийся, толстый, как самовар, общительный, но не рассказывающий ничего ясно. Он привез с собой образцы осакских сепараторов и даже намекнул на открытие бесплатных курсов маслобойного дела для покупателей. В общем он произвел на монголов впечатление ловкого городского дельца, покинувшего столицу для расширения торговых связей в Гоби. Оптовые купцы, ожидавшие великих последствий от приезда Абэ, были разочарованы, узнав, что цель его прибытия – сватовство.

Он обошел юрты купцов и чиновников, сообщая по секрету о воле своего хозяина господина М., пожелавшего выбрать себе жену во Внутренней Монголии. Господин М. изверился в возможности счастливой жизни. Он хотел бы найти девицу, не изучившую иностранной прессы, не спортсменку, не музыкантшу. Из какой-нибудь княжеской монгольской семьи. Не предосудительно, если простодушный отец еще носит маньчжурскую косу. Батохалхинские хитрецы находили в этом скрытый смысл – династический брак между монгольской знатью и японской многооборотной фирмой.

Абэ часто выезжал из Бато-Халхи, интересуясь монастырской жизнью. Он приходил к ученым отшельникам и говорил, путая два языка.

– Мы все монголы, – говорил он, – лично я как монгол кричу «ура!»

Он обещал поставить в одном из монастырей статую Будды.

– Над ним будут работать знаменитые мастера. Смотрите, я рисую его. Ладони и подошвы его обладают изображением круга. Ноги его совершенно прямы. Волосы на теле подобны льну. Руки, находясь по сторонам, достают до колен. Язык грубый и длинный. Пальцы соединены перепонкой, как у гуся. Рост громадный. Брови срослись. Глаза голубые. Ресницы подобны слоновым.

Во время поездок особое его внимание привлек маленький скит, стоящий на ровной глинистой площадке, защищенной от ветра двумя холмами. Он объехал его верхом и посетил настоятеля, живущего в деревянной келье, возле входа в западный храм. Он угощал его засахаренной дыней, расспрашивал о занятиях населения и с грустыо узнал, что центральная кумирня обходится без ганджира – культовой башенки из красной меди.

– Это нестерпимо. Я как монгол подумаю об этом.

В следующий приезд он вызвался поставить ганджир.

Он послал грузовик в Долоннор, и через неделю ганджир был привезен. Собрались ламы. Закаркали трубы. Старший лама наполнил внутренность ганджира сухой кипарисовой зеленью и хлебными зернами. При общем ликовании ганджир был поставлен на крышу. Над дверью храма была вырезана тибетская надпись: «Счастье, блаженство! В таком-то храме, в такой-то год, в последний месяц, в час зайца, господин Абэ воздвиг красно-медный ганджир».

После торжества во время дружеской пирушки господин Абэ сказал, что его работа на пользу веры еще не кончена. Он обязательно выстроит здесь часовню для обещанной статуи Будды. Ему необходимо вызвать рабочих с инструментами, подровнять площадки, произвести промеры, сделать раскопки, может быть, даже взорвать некоторые скалы.

В августе у подножия холма были построены какие-то бараки. Несколько десятков рабочих, прибывших из Долоннора, занятого японской седьмой дивизией, строили кирпичный заводик. Фундамент странного круглого здания. Это было похоже на будущий аэродром и ангары.

– Где статуя Будды? – спрашивал у Абэ настоятель монастыря.

– Будьте терпеливы, – ответил Абэ, – будьте терпеливы!

В ЧАХАРЕ

Монгольская деревушка на склоне горы.

Несколько построек, колодец и частокол.

Далеко внизу свистит поезд между станцией Шао и водокачкой. Это последний перегон железной дороги.

К западу поднимаются скалистые темные холмы, изнемогающие в войне с ветром.

По тропинке, ведущей на сенокосы, подымается лошадь: везут зашитый в мешок труп князя Навана. Провожатый, держа повод, сердито подталкивает сползающий набок мешок. Это нелегкая работа, и он заметно устал. Покойника нужно доставить к самой вершине, где окрестные монголы бросают трупы.

Возчик подбадривает себя, бормоча:

– Ишь ты! Пожелал умереть.

Пройдя полдороги, он останавливает лошадь и садится отдохнуть. Мешок свешивается с седла. На нем видны неровности, выпуклости и ямы.

Через час, добравшись до площадки, где, вытянувшись в напряженных позах, лежат скелеты, он сбрасывает труп на землю и, разметав, как полагается, ноги и голову, начинает спускаться, время от времени поглядывая на оставленный мешок – маленький белый холм с двумя жирными птицами, гуляющими рядом.

В деревне, у подножия холма, стоят родственники, приближенные и подданные умершего князя.

Лысый монгол в жилете и шароварах – дядя.

Молодая, крутолобая, тонкая китаяночка – жена. Девочка в парчовых штанах, с лакированной челкой – вторая жена.

Шестилетний сын – потешный малыш с косичкой на выстриженном затылке. Княжеский буфетчик, писец и двести загонщиков на конях.

Все они смотрят наверх.

Когда показывается из-за поворота тропы голова возчика и морда похоронного рысака, дядя поднимает левую руку, говорит:

– Он лег.

Все повторяют за ним:

– Соизволил лечь.

Мужики топчутся и перешептываются. Это оседлые монголы-земледельцы во втором поколении. Из круга выходит жена князя. Она движется поразительно четко. Ее руки опущены, грудь дышит сильно и ровно. Жены скотоводов шепчут друг другу:

– Посмотри, какая румяная. Дрянь. Теперь она глотнет дыма.

Загонщики смотрят на княгиню нагло и недоверчиво.

– Смазливая птичка! – говорит один.

Жена князя начинает причитать. Она делает это с беспокойным равнодушием вдовы, не любившей и не уверенной в своем будущем.

– Вот ты лежишь, мой драгоценный…

Закат. На крыше деревенской кумирни загорается медный шар. Он в бликах. Собаки, радостно подвывая, выходят из деревни и поднимаются по тропе в гору.

Покойный был пьяница и бабник. Среди удельных князей Внутренней Монголии, съезжавшихся на ежегодные собрания в Гатал-Хуре, монастырском городке, он был прозван «Японский коньяк». Его редко можно было встретить трезвым.

Малиновый нос, мутные глазки, подпрыгивающая походка выдавали в нем человека, не любящего себе ни в чем отказывать.

Состояние князя Навана исчислялось многими стадами скота, двумя китайскими строениями и тремястами подданных, хиревшими от цинги и постной пищи. Год назад князь заложил все, что у него осталось, Калганскому провинциальному банку.

– Мы ставим печать и на этом заканчиваем сделки, – хлопая его по руке, приветливо сказал финансовый директор банка, показывая этим, что догадывается о положении его дел.

Князь продолжал беспечно жить. Он расплачивался долговыми обязательствами, в которых было написано: «Я, принц Внутренней Монголии, равный среди ста двадцати, обеспечиваю сию покупку достоянием всех моих подданных. Наван».

Однажды он вывез из Калгана публичный дом, состоящий из двенадцати женщин. Они были доставлены в ставку на грузовике. Князь Наван смотрел в отверстие юрты, как они подъезжали к широким гостевым палаткам. Пыльные и грязные, они держались за сундуки с платьями, чтобы не упасть.

Через полгода приказчики торговых фирм перестали принимать его расписки.

Долоннор был занят японской седьмой дивизией. Грубые ремонтеры, проведшие две войны и китайскую оккупацию, объезжали степь, покупая мелких монгольских лошадей. Несколько японцев на границах области основали большие фермы – токийские журналы писали о «форпостах земледельческой мысли в Гоби». В селениях в изобилии начали попадаться этнографы с солдатской выправкой и кабатчики, понимающие толк в саперном деле.

Князь Наван завел знакомство с японским коммерсантом Абэ. Они быстро сошлись. Приехав в княжескую ставку и заметив стесненное положение Навана, Абэ предложил ему ссуду в десять тысяч иен.

– Под какое обеспечение вы согласны отпустить мне эту сумму? – спросил князь.

– Под ничто.

Вручая деньги, Абэ сообщил Навану некоторые мысли своих доверителей о том, каким должен быть, по их мнению, монгольский принц.

– Знатный человек не стесняется в расходах. Если он понимает, где небо и где земля, – деньги придут.

– Известно ли вам, как благоденствуют монголы-баргуты, живущие в Маньчжоу-Го?

– В Маньчжурии и Корее японские землевладельцы обогатили и возвысили господ.

– Передайте эти слова всем князьям, которых вы знаете.

Получив неожиданное богатство, князь заказал в Калгане очищенную рисовую водку, ром, ассортимент коньяков и драгоценную яблочную настойку «Океанские брызги» – по пятьдесят иен за бутылку. Он пил и закусывал напролет все ночи. Изредка выбегая из юрты в распахнутом камзоле, с опухшим землистым лицом, страшный, он проходил по деревне среди дырявых землянок и провалившихся юрт, откуда валил тяжелый запах болезни.

Раз в неделю к нему наезжал коммерсант Абэ, справлялся о здоровье и времяпрепровождении. Во время второго визита он приятельски намекнул, что нельзя вести такой замкнутый образ жизни. Он решительно советует князю встречаться с соседями.

Князь велел заложить рыдван.

Старый возок, обитый монастырской парчой, с выцветшей синей краской на дверцах – реликвия дедовской пышности, – кряхтя и болтаясь, покатился вниз по дороге в Шао.

– Известно ли вам, как благоденствуют князья-монголы, живущие в Маньчжоу-Го? – равнодушно говорил Наван владетелю Западно-сайдамского уезда, прикладываясь к бутылке очищенной.

Проехав еще тридцать километров, он вылезал из рыдвана, тяжело дыша и качаясь.

– Князья-монголы, – выкрикивал он, – благоденствуют в Маньчжоу-Го!

Теперь он был вдребезги пьян.

Исполнив поручение, он возвращался к себе, багровый, с отвисшей челюстью, с веревочными жилами на апоплектической шее.

Его подданные, забрав детей и переносные очаги, по ночам уходили в степь цугом. Японцы-колонисты хлопотливо хозяйничали в новых дворах. В конце августа, в холодный солнечный день князь Наван умер от перепоя.

Он лежит в белом мешке, большой и рыхлый. Можно было бы спросить у него, на что он истратил десять тысяч иен, полученных при известных обстоятельствах. А письмо от доктора Ханда, которым он так гордился?.. А встреча с превосходно-блаженным Баньчен-Ринбочэ, обещавшим ему за послушание власть над пятью уделами?..

Абэ, узнав о смерти князя, заметил:

– Он умер. Я кланяюсь. Он был дикий человек, но истинный князь.

…Обыкновенная история в провинции Чахар.

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

У бревенчатого частокола буддийской кумирни перед группой японских офицеров стоит солдат в разодранной форменке, без фуражки, с разбитым лицом.

Его обвиняют в подстрекательстве к революции и разрушительных разговорах среди частей, действующих в пограничном Чахаре.

Вдалеке видна длинная цепь пехотинцев, присланных сюда из селения Шара-Удда.

Обвиняемый отвечает на вопросы и разговаривает:

– Моя фамилия – Нарияма, офицеры. Нарияма – моя фамилия. Если вам это не нравится, ничем не смогу служить.

Когда вы думаете меня щелкнуть?

На рассвете следующего дня? Может быть, ночью?

Судя по выражению ваших лиц, это совершится скорее, чем я предполагал. Не должен ли я просить о помиловании?..

Умоляю вас, сохраните мне жизнь, господа. Я не успел посудачить с солдатами шестого полка о том, что такое Юг и что – Север. Я мечтал с отрядом напасть на военную тюрьму и освободить двенадцать человек, которых вы вчера расстреляли.

Сейчас я стану на колени и почтительно закричу:

«Начальники, полководцы!.. Не сердитесь, прошу вас».

Поручик, как видно, хочет меня зарубить на месте. Я шучу, чтобы вам не было скучно. Мне хочется поболтать минуту-другую.

Солдаты говорят, что майор-сан заработает орден на последней операции. Он проявил столько храбрости, заняв кусок степи, где кочевали шесть женщин и два старых монаха.

Сегодня первый осенний день в этой местности. Льет, как из водопровода.

Как я понимаю, вы оставите меня здесь – лежать мордой вниз.

Мое почтение, господин майор!

Я не заметил, как вы появились.

Извините, если из-за меня вас разбудили. Долгий сон необходим для людей вашей комплекции.

Я приглядывался к майору давно. По внешности он – сущее дитя. С сердитыми короткими ручками, с подвижным носом, покрытым царапинами, надменный, страшный, драчливый, как вьюн.

Что касается нашего младшего офицера – это веник морской капусты.

Странно наконец, что вы не затыкаете мне глотку.

Я догадываюсь.

Надо дать мне выболтаться. Может быть, я проговорюсь. Чем страх не шутит, выкрикну что-нибудь лишнее.

Вам нужны сведения обо мне? Извольте.

Название деревни, где я вырос, – Умусир.

Мои сообщники – господин Нищета, госпожа Прокламация и молодой человек – Не выдавай никого.

Моя религия – бродить вдоль рыбацких поселков Хоккайдо, в оккупационных отрядах, по дождливой Монголии и беседовать с людьми.

Моя цель известна вам лучше, чем мне.

До того как вы меня раскрыли, я казался бесшумным, послушным, осторожным и немым, как все рядовые, на которых вы смотрите с седла.

Не наводит ли вас это на случайные размышления?

Когда мы проходили монгольскую деревню Ондор-Модо, в юртах сидели только дети. Это было королевство малолетних. Самого старшего из них – золотушного паренька, с отечным лбом, который напоил из колоды вашего коня, офицер-сударь, взяли в палатку допросов. Я никогда не узнаю, что он рассказал.

Завтра вы сможете отослать в штаб полка мою личную карточку: родился столько-то лет назад, умер сегодня.

Истинные события моей жизни:

Книжка с оторванным заглавием, прочитанная мною в поезде Муроранской железной дороги; утро, в которое я впервые решился рассказать свои мысли о справедливости другому человеку и узнал, что он думает одинаково со мной; собрания в помещении театра Мисуя, где мы разучивали роли и учились скрывать свои желания под чужими словами; потом армия, где я был лучшим патриотом в роте, – никто не мог бы догадаться, что я – это я.

Вы плохо изучили своих солдат.

Кто знает, о чем они думают, когда им запрещено думать?

Не боитесь ли вы, что после смерти я буду подходить к ночным пикетам светящийся, толстый, с пулями в животе и читать солдатам наизусть из той самой брошюры, которую вы у меня отобрали и сожгли?

Мои двойники, может быть, будут не похожи на меня – они возникнут перед вами в виде сердитых крестьян с Севера или осакских мастеровых.

Я покорнейше думаю, что вы принадлежите к числу людей с коротким глазом, которые видят пень, только ударившись в него коленом.

Слушаюсь, я иду.

Здравствуйте, друзья-солдаты. Рад вас видеть.

Прикажете отойти к воротам и снять сапоги? Я вижу здесь Кудзи. Это значит – мне не придется прыгать в глине недостреленным. Он – меткий человек.

Прекрасный парень Кудзи, если бы он не был таким исполнительным!

Я советую вам дышать глубоко и ровно. Нет ничего лучше, когда воздух входит в легкие. Да здравствует коммунизм на земле, на море, в степи и в Вейчанских лесах!

Доброй жизни, товарищи!