Текст книги "Подвиг"
Автор книги: Борис Лапин
Соавторы: Захар Хацревин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
Ургу занимали войска «маленького Сюя». Энергичный, свирепый и безграмотный генерал поселился в китайской слободе. Над домом, где он жил, были повешены длинные доски с надписью: «Ямынь Серединного государства».
Месяц назад, подъехав во главе небольшого отряда ко дворцу, стоящему на берегу Толы, генерал Сюй выставил пулеметы и предложил Богдо-Гегену составить указ об отречении. Неизвестно, какие мысли прошли в голове Богдо-Гегена, но через полчаса министры вынесли на луг перед входом подписанный им манифест об отказе от светской власти.
Высшие князья государства, кудахтая, как связанные куры, поднесли маленькому Сюю душевную просьбу вернуть их Китаю.
По всему городу бродили пехотные офицеры, бездельничая и горланя куплеты. На Цзаходыре был оборудован двухэтажный питейный дом. Двести дешевых красоток были доставлены из Калгана на верблюдах. Их везли в плетеных корзинах – по одной с каждой стороны.
Дорогой на площадь встречные китайцы грубо толкали меня и смеялись мне в лицо.
У молитвенных столбов сидел старый тайчжи, сельский дворянин, и, швыряя шапку о землю, кричал о событиях, которым он был свидетелем на пути с Орхона.
– Фирмы, изгнанные восемь лет назад, вернулись на место! Приказчики взыскивают старинные долги! В Кобдо компания Да Шен-ку предъявила иск за убытки, причиненные монгольской независимостью.
Перед самой Ургой на обоз сельского дворянина напал китайский патруль и реквизировал двадцать быков. Начальник патруля бил дворянина по щекам.
Я прошел за монастырскую арку. Здесь происходил парад оккупационных войск. Богдо-Геген принимал участие в параде. Лишенный власти, но сохранивший титул духовного главы, он по привычке держался величественно и шел, поддерживаемый двумя мальчиками. Какой-то незнакомый лама, оглянувшись по сторонам, шепнул мне:
– Святого заставляют поклониться портрету китайского генерала.
Народ толпился по сторонам, безмолвно наблюдая за происходящим.
Присев на корточки среди детей и старух, теснившихся возле арки, я вынул из кисета трубку и закурил. События, происшедшие в городе, удивляли меня.
Когда в больших каретах к параду подъехали маймаченские ростовщики, качая серьгами и шапочками, я стремительно вскочил и сказал громким голосом:
– Этих господ следует убивать – таково мое мнение!
Не знаю сам, отчего я это сделал. Должно быть, надменный вид этих людей показался мне отвратительным. Мой голос разнесся по стихшей площади, и женщины в соседних рядах засмеялись.
Несколько стражников кинулись вслед, но мне удалось скрыться. Мой синий бумажный халат мелькнул среди солдат и затерялся в толпе.
После этого происшествия я поселился на краю города, в юрте одного тихого человека близ дороги, ведущей в Кяхту. Я ходил за конями хозяина и этим кормился, пока не встретил Буйин-Джиргала, своего бывшего товарища. Он позвал меня жить к себе. Здесь я нянчил ребенка, мать которого умерла. Затем я ушел с этого места и несколько недель работал на кирпичных печах при китайском гарнизоне.
Я вставал рано, замешивал глину и работал до вечера, как мул, но дух мой был смущен и взволнован. Я не знал, как распорядиться своей жизнью. Иногда мне хотелось уйти в степь и сделаться одним из разбойников – этих добрых «сайнери», о которых матери рассказывают детям. Я был готов превратиться в отшельника и просидеть десять лет в железной клетке, чтобы укрепить свой ум и волю.
«Не пойти ли мне, – думал я, – в чужие края, где небо водянисто и расплывчато, как слизь или яйцо? Почему бы не посмотреть на незнакомых людей с их смешными обычаями и жаркой погодой?»
Проработав две недели на кирпичах, я был вызван начальником китайского комендантства, который предложил мне следить за товарищами, работающими на кирпичных печах. Поняв, чего от меня хотят, я ударил его палкой по голове и, перескочив через низкую ограду, бежал.
Из страха, что меня узнают и схватят, я больше не возвращался в город и бродил от юрты к юрте, пользуясь гостеприимством скотоводов. Немало дней скитался я холмами и галечной степью в рваном платье и волчьем треухе.
Однажды в сумерки я вышел к торчащим из земли скалам в середине Гоби.
Это был монастырь Чойрон, знаменитый строгостью нравов. Среди камней и громадных валунов, навороченных природой, стояли белые соборные храмы с золотыми крышами. Подходя к чугунным львам, охранявшим входы, я увидел лужайку, на которой суетились люди с поблекшими тряпками в руках. На иных тряпках блестели пуговицы, нашивки и погоны. Штабеля полуистлевших трупов были сложены посредине.
– Что вы делаете здесь? – с ужасом спросил я.
Один из людей, беспокойно оглядываясь, ответил:
– Мы возвращаем покойникам их одежды!
В монастыре мне сказали, что трупы, виденные мной, это убитые китайские солдаты. Один русский генерал – его имя Унгерн – бежал со своей родины и объявил Китаю войну. Он восстановил власть Богдо-Гегена и перебил столько китайцев, сколько встречал на своем пути.
– Страх как много истребил он этих глупых чендро! – добродушно рассказывал молодой лама. – Они валялись тут на солнцепеке, и птицы слетались к ним со всего мира. Людишки приходили снимать с мертвецов платье. У них очень красивые сапоги, но потом пошел мор, и настоятель велел вернуть мертвецам их достояние, для того чтобы они не сердились. Так вот мы и возимся с трупами.
Услышав обо всем этом, я решил вернуться обратно в Ургу. По дороге встречные говорили о бароне – этом русском со светлыми волосами и маленькой головой.
Глава девятая
В Урге я пробыл три дня. Правление барона Унгерна, построенное на жестокости и сумасбродстве, поразило меня. Я видел виселицы и монгольских мятежников, в наказание посаженных на лед. Я видел, как умирал Арбиджих, образованный ургинец, сказавший на площади: «Да здравствует свобода!» Привязанный к трубе на крыше, он висел полуголый на сильном морозе, и в течение ночи были слышны его стоны. На улице Унгерн появлялся в сопровождении двух японцев, Сато и Намаями. Оба они были коренастые парни низкого роста с револьверами на боку.
Через неделю в тибетской харчевне на Цзаходыре я встретился с компанией ургинцев, решивших уйти от Унгерна. Я последовал за ними. Под видом извозчиков, направляющихся на север, мы выехали с товарным обозом и благополучно миновали казачью заставу у первого почтового станка.
Бурят, одетый в форму вахмистра-забайкальца, спросил нас:
– Кто вы? Куда держите путь? Что потеряли на севере?
Ответил Гомбочжаб, человек с широким лицом и красным носом, впоследствии сделавшийся лучшим актером Монголии:
– Мы едем, начальник, на русский хутор возле Хары. Твоя не задерживай.
Среди беглецов был один маленький человек из западных уделов. Его звали Худощавый. Он расспрашивал меня, откуда я родом, сколько мне лет и о чем я думаю по ночам. На второй день путешествия он сказал мне:
– Ты мог бы быть борцом за Монголию.
О сказанной им фразе я думал много часов и, засыпая, вспоминал ее.
В халате у Худощавого была зашита бумага. На безлюдном участке дороги между Хара-Обо и рекой обоз остановился, и он прочел написанное на бумаге воззвание, обращенное ко всем честным людям страны. В нем говорилось о свободных и о закованных в цепи народах, о русской революции, о китайских событиях, об Унгерне – змеином бароне, о манифестах Коммунистического интернационала. Каждый день я узнавал дела, которые раньше мне и не снились.
Из мальчика я превратился во взрослого человека.
Я услышал о неравенстве, существующем между людьми. Раньше я не задумывался об этом. Я узнал, что люди делятся на разряды. Первый класс составляют «тигры» и «светочи», то есть князья и приближенные Богдо-Гегена. Эти люди не имеют ни способностей, ни добродетели; занимая с младенчества высокое место в мире, эти счастливцы ведут хорошую жизнь, спят в тепле и щеголяют в великолепных одеждах. По характеру они сердиты и вспыльчивы. Они мнят себя блестящими звездами, спустившимися на землю. Ко всем другим людям они относятся надменно, считая их за скот и лошадей.
Именно в эти месяцы я начал догадываться, что дворянство годно только на то, чтобы любоваться своим блеском – не больше.
Второй класс состоит из «змей» и «крыс». Это канцелярские писцы, судебные служители и младшие чиновники. Они жрут мясо народа и пользуются его шкурой, как одеялом. Внезапно выдвинувшиеся люди, они свирепы, как палачи, и упрямы, как попугаи.
По прибытии в Кяхту я стал рядовым участником готовящейся монгольской революции. Я перестал жить для себя и вмешался в народные бури. Познакомившись с Сухэ-Батором, я участвовал в боях против Унгерна и чудом спасся из горящего Маймачена, обложенного вражескими частями. Я читал книги, листовки и брошюры. Между операциями, сидя в юртах Народной армии, я расспрашивал Бадзар-Дорджиева – бурятского доктора – о физическом строении мира.
– Атом есть атом и ничего больше, – говорил старик, перевязывая раненых и накладывая бинты на сабельные порезы: это было после рубки у Селенги.
Я был верным стрелком в отряде Сухэ-Багора и проделал с ним все походы. Когда революционные части заняли Ургу, я вместе с ними спустился с западных холмов, откуда виднелись юрты и разоренные дома. Ружье-дробовик, короткий нож, ташаур, сплетенный из бычьих ремней, были неотступно при каждом бойце. Мохнатые быки, впряженные в пулеметные телеги, ревели, почуяв запах жилья.
Головной отряд вошел в город. Жители его приветствовали нас. Богдо-Геген неохотно вышел навстречу солдатам. Ему оставили титул и дом, но отстранили от управления.
Снова я стоял на берегу Толы. Было вечернее время. Над рекой шумел крепкий ветер. Какая-то женщина ехала верхом по склону холма, видимо наслаждаясь быстротой скачки. По ее маленькому лицу бились черные волосы, связанные в пучок.
– Добро пришел, солдат, – крикнула она, свесившись с седла, и натянула повод.
Я звякнул ружьем и поклонился.
– Вы тут шутки шутите, а мы воевали, – сказал я.
– Ого! Ты, должно быть, человек строгий, – ответила женщина, делая вид, что она сильно испугана.
– Всадница, я не такой сердитый, как выгляжу. Я уничтожил тысячу врагов, но пальцем не тронул ни одной честной мухи, – сказал я и собрался идти.
Уезжая, женщина крикнула:
– Вот ты каким стал, Содном-Пэль! А я тебя знаю с детства.
Глава десятая
После победы революции я обосновался в Урге и работал дзарлигом – главным курьером в правительстве. Делопроизводство велось по старому образцу, и я разносил по домам узкие листы бумаги необычайной длины, исписанные словами указов. Столько в них было наворочено вежливостей, извинений и красот, что не понять было простому монголу, о чем тут, собственно, говорится.
По утрам я отправлял казенные деньги. Просторная телега, запряженная пегим быком, стояла у входа в министерство. Возчики грузили на телегу мешки с серебряными монетами. Проезжая через весь город, я раздавал чиновникам их жалованье, бросая денежные мешки, не требуя с получателей расписки.
Поистине, наше молодое государство еще не умело обращаться с финансами. Одна из ревизий обнаружила в казначействе лишних пятнадцать тысяч долларов, не принадлежащих никому.
Как-то вечером меня вызвал инспектор государственного просвещения и сказал:
– Я слышал о тебе от Сухэ-Батора. Может статься, что ты действительно храбрый и смышленый человек. Поезжай в области и учреди школы для нашего доброго, но темного народа.
Приехав на место, я выполнил его поручение, посещая отдаленные места страны.
В монастыре Шон меня укусила бешеная собака. Я прижег рану раскаленным железом до кости для того, чтобы не стать безумным. Мне казалось уже, что я боюсь воды, в глазах у меня ходили белые пятна, но, провалявшись в юрте две недели, я выздоровел, и болезнь прошла бесследно.
В столицу я вернулся через несколько месяцев. Я представил отчет, в котором было рассказано, как я – человек молодой и мало ученый – помогал согражданам в просвещении.
Меня хвалили за скромность и ругали за медлительность.
Зимой 1923 года от неизвестной болезни умер наш главком Сухэ-Батор. Республика хоронила героя с почестями, не свойственными степным народам. Маленькая армия, созданная Сухэ-Батором, шла за его телом на рысях, протяжно крича незначащие слова погребального отряда. Цирики плакали на ветру, и их слезы превращались в маленькие кусочки льда. Двадцатилетние революционные генералы и министры в полувоенных халатах шли впереди всех под спущенными знаменами.
Не доходя до Китайских ворот, процессия остановилась, поджидая депутации от уездов. Молодой кавалерист, остановившись на скаку, крикнул: «Умер знаменитый человек!» – и, взмахнув дареной саблей, поскакал дальше.
По календарю похороны приходились на праздник Цаган-Сара. Многочисленные жители Урги, готовившиеся к веселью, горько рыдали, услыхав о несчастье. Пятый день празднества, начинавшийся играми и конскими бегами, превратился в скорбь и траур. Ургинцам казалось, что вся природа принимает участие в нашем горе. Ночью случилось лунное затмение, и было так темно, что мы не видели слез на глазах друг друга. Китайцы в торговых рядах стали бить в барабаны и тарелки, стрелять из ружей и рвать петарды, чтобы отогнать духов темноты.
Пронесся говор, что, воспользовавшись смертью главкома, князья подняли мятеж против государства. Некоторые спрашивали: «Не сделал ли это Церемпил?»
Незадолго до этого был раскрыт преступный заговор против свободы. Глава его, Церемпил, баин-туменский чиновник, тайно скрылся из страны вместе с беглым монахом Цевен-Норбо. Они бежали, чтобы передаться Японии, захватив с собой подложные документы и письма от знатных феодалов. Все жители знали его приметы по правительственным объявлениям: «Высокого роста, волосы с каштановым отливом, взгляд исподлобья, ненормально напряженный и бегающий».
Лежа тяжело больным, Сухэ-Батор спрашивал у секретарей:
– Что делают наши цирики? Какие разговоры слышны на улицах? Я сильно озабочен. Боюсь, что сторонники Церемпила используют мою смерть против народа.
Возвращаясь после похорон, я шел наедине со своею болью, таща ее, как мешок. Лицо мое стало серым.
Глава одиннадцатая
Год спустя умер Богдо-Геген. Полуслепой, он бродил по комнатам своего двухэтажного дворца и, сидя в спальной, возился с ручным гусем из своего зверинца. Монахи докладывали ему о делах, совершающихся в государстве. Слабым тонким голосом он задавал вопросы.
– Сегодня в городе опять собрались народные представители, – докладывал монах.
– Вот как! – злобно замечал Богдо.
– Они постановили уничтожить сословия. Решили не считаться с вашим соизволением.
– Что же они еще придумали? – спрашивал Богдо-Геген.
Часто Богдо-Гегена навещали тибетские врачи. У него был сифилис, быстро разрушавший его тело, несмотря на порошки и ртутные втирания.
В феврале 1924 года разнеслись слухи о тяжелой простуде, поразившей Гегена. Говорили, что он захворал затяжной инфлюэнцей и злокачественными осложнениями. Его лечили ламы, навещали его и европейские доктора. За два дня до смерти зубной врач Нетунская вырвала у него зуб. Ночью с 19-го на 20 мая он хрипел и жаловался на трудное дыхание. К нему явился тибетский врач, ставил ему припарки и делал холодные ножные ванны. В четыре часа утра он умер. Газеты сообщили: «Чжебцзун-Дамба-Хутухта-Богдо-Геген скончался и показал закон невечности».
Двадцать первого мая днем среди ургинских дворян пронесся слух, что Богдо воскрес. Многие стали звонить по телефону во дворец, спрашивая, встал ли покойник.
Осенью я входил в большой деревянный дом, у входа в который стояли два революционных цирика. Заседания Великого Хурала должны были происходить здесь. Носились слухи, что к концу работы Монголия будет провозглашена Народной республикой. Делегаты Хурала, привязывая своих коней у бревен частокола, входили в дверь, вынимая из сумок тетради, тушь и кисти для письма.
Представители западных уделов, рослые люди с длинными заплетенными косами и в твердых халатах, садились, не отходя друг от друга.
Племена дюрбет и хотонов послали сюда стариков, не выпускающих изо рта обожженные глиняные трубки.
Толстый бурят, школьный учитель, в сапогах и в городском пиджаке, раздавал делегатам узкие листы, на которых была написана программа дня. Неграмотные просили соседей прочесть им написанное вслух.
Величественный шум стоял в зале народного собрания.
Председатель ударил в ладоши. Все стихло. Только беспечные кобдосцы еще переговаривались и короли друг друга.
– Ровно в одиннадцать часов дня, – сказал председатель, – восьмого ноября тысяча девятьсот двадцать четвертого года, в час лошади, в день беловатого зайца, в месяц свиньи, в год мыши, я, премьер-министр свободной Монголии, объявляю Хурал открытым.
Утреннее заседание началось.
Тонким голосом выкрикивая слова, от имени армии говорил комиссар Наван-Чжимба.
От женщин выступала Янчжинма, первая красавица Урги.
На кафедре появился гонец из Тибета.
– Я ехал в вашу столицу четыре месяца, – кланяясь, говорил он. – Позвольте мне присесть с дороги. Далай-лама надеется, что и теперь, когда у вас народная власть, вы не отступите от желтой религии.
Хурал приветствовали пастухи.
Вслед за ними неохотно поднимались на возвышение князья и, отрекаясь от своих титулов, сдавали председателю серебряные печати. Харагинский князь Даши-Церин, здороваясь направо и налево, старался протолкаться поближе к министрам.
Он только что остриг косу у цирюльника и обрил голову, чтобы показать себя сторонником нового времени. Ему было холодно и стыдно.
Один за другим выходили монахи и клялись в верности режиму именем покойного Богдо-Гегена.
Прения протекали бурно, восторженно и неумело. Степняки подавали реплики с места, свистели в знак одобрения и молчали, когда они были недовольны.
Тоосорон:
– Будем ли мы искать человека, в которого вселился дух Богдо?
Голоса с мест:
– Нет, нет.
Гендун:
– Надо бы переименовать Ургу, дав нашей столице другое название.
Церен-Дорчжи:
– К старому названию все привыкли. Переименование Урги я считаю излишним.
Тебекто:
– Ургу нало бы переименовать в «Монгольский народно-партийный Пекин».
После обсуждений мы назвали нашу столицу Улан-Батор-Хото – Красный-Богатырь-город.
Я сидел в последнем ряду, среди скотоводов и пастухов, – бывших соратников покойного главкома. Один из них начал говорить. Он стоял суровый, с рассеченной губой и разбитым пулей плечом.
– Я не князь, – говорил он, – я не умею красиво выражаться. Многие люди, похожие на коварных хорьков, продавали Монголию. Этого больше не будет. Знатные дворяне гнусными мерами добивались власти и играли народом. Этого больше не будет.
Часть зала восторженно засвистела.
Председатель указал на меня. Я поднялся на возвышение. Красные и желтые халаты сверкали перед моими глазами. Зимнее белое солнце ударяло длинным лучом сквозь стекла.
– Монголы, – начал я, – в одном и том же году умер ургинский Богдо-Геген и великий главком Сухэ-Батор. Я плачу о Сухэ-Баторе. Он был нашим пастухом и полководцем. Его учил Ленин, а мы учились у него. Великие новости открылись нам о народах и о вселенной. Знаете ля вы, что такое земля? Земля круглая, она крутится вокруг солнца, как мяч.
Не помню, как окончил я свою речь. Вернувшись на место, я выслушал одобрения и приветы.
С этого дня начались события, сделавшие меня таким, каким я известен народу.
ФОН УНГЕРН
Поздним вечером мы приехали в Троицкосавск, лежащий в снежной котловине среди холмов и пограничных темных сосен. В доме радиста Кутаева мы получили ночлег, полный сибирского гостеприимства. Пили мы чай с брусничным натеком. Луна, рассеченная оконной рамой, светилась в стекле. Был февраль, мороз, снег. Рябой большерукий Кутаев, с умными, косыми, сверкающими глазами, до утра говорил с нами о событиях, которых он был свидетелем.
– Да! Захвачен на Селенге, – говорил Кутаев, – он от нас не ушел! Мы гнались за ним до холма. В этом деле есть и моя доля.
Речь шла об Унгерне, о бароне фон Унгерне, тонкошеем остзейце с большим кадыком и оттопыренными ушами, о человеке, который пятнадцать лет назад удивлял людей своим расчетливым зверством и который год спустя был сломлен, разбит и расстрелян.
Военное счастье генерала Унгерна загорелось и потухло в глубине азиатского материка.
Унгерн – выходец из Эстландии, род его известен с тринадцатого века. Роман Унгерн, так же как барон Альфред Розенберг, внесен в дворянские матрикулы трех прибалтийских губернии. Сестра Унгерна замужем за философом графом Кайзерлингом. Биограф называет Унгерна «национал-социалистом до национал-социализма».
Ежегодно в Берлине совершается церковная служба в его память.
Остзейский помещик, петербургский юнкер, царский казачий офицер, фон Унгерн в 1920 году стоял на станции Даурия.
Растерзанный фронт сибирских белогвардейцев имел вид рогатки, своим открытым концом сдвигавшейся к границе, Колчак был уничтожен. Потерявший мечту о Сибири, Унгерн решил отступить в Монголию и оттуда броситься на Байкал. Он ушел в горы. Преследовавший его отряд остановился на границе.
Через три месяца, после странствований и боев в чужой стране, после стычек с кочевниками и братаний с кочевыми князьями Унгерн подошел к Урге.
Он остановился у консульского поселка. Над одноэтажными деревянными домами русских эмигрантов были подняты трехцветные флаги.
Командир второго полка поскакал к Унгерну.
– Роман Федорович! Китайцы отступают и вязнут в реке. Калганский мост разрушен. Жители радуются вашему приходу.
Унгерн сказал:
– Мы еще посмотрим, будут ли они радоваться.
Он произносил слова громко и несколько затрудненно. Видевшие Унгерна люди описывают его высоким, сутулым, с белыми усами, голубоглазым, с несоразмерно маленькой головой.
Казаки понеслись в Ургу. Возле ручья Сельба стояли серые и розовые дома китайских купцов. Несколько человек пытались отстреливаться.
После получасовой скачки мимо бревенчатых частоколов, беседок с красными столбами перед входом и заколоченных харчевен отряд выехал на громадный пустырь, находящийся в середине столицы.
С западной стороны дымился подожженный китайский квартал, на юге светились покинутые дворцы Чой Чжин-ламы с изогнутыми золотыми крышами. С севера из монастырской слободы Цзун-Хуре, загороженной рядами молитвенных мельниц, шли манифестации буддийских монахов изъявлять покорность остзейскому барону.
Всю ночь над Ургой шел тихий снег. Снежные, хлопья пятнами лежали на бревенчатых частоколах. Утром стала ясно и холодно. Во дворе китайского дома с резными колонками и торговой живописью на стене стояли юрты, пулеметы и полосатые топчаны. Красный автомобиль с разбитыми крыльями ждал под навесом. Это была довоенная машина, грузная, неуклюжая, как сундук. У входа в юрту Унгерна сидел худощавый монах в багровом халате – настоятель ганданского монастыря. Маленькие глаза его выражали покой и хитрость.
Он говорил с полковником Вандановым, верхнеудинским домовладельцем. О нем Унгерн сказал: «Лихой зверь, но бурят».
– Я подожду, мне все равно, пусть спит, – говорил лама. – Пусть барон спит.
– Однако не просыпается, – сказал Ванданов.
Снова падал снег, из буддийского монастыря был слышен звук труб и гудение молитв, где-то стреляли.
Унгерн проснулся. В юрте было холодно. Угли потухли в очаге. Над тахтой с четырьмя подушками по числу сторон света висел календарь-реклама «Жорж Борман», портрет Фридриха Второго, Николай Чудотворец и нарисованный будда, желтый, с подогнутыми коленями, сияющий, с огромными мочками ушей.
Еще лежа на тахте, Унгерн позвал к себе начальника разведки. Присяжный поверенный Ивановский, родом из Казани, весельчак, рассказчик анекдотов, осторожно вошел и остановился перед очагом.
– Что нового в этом дурно расположенном и дурно пахнущем месте? – спросил Унгерн.
– Пришел монгольский архиерей, жаждет повидать ваше превосходительство. Заложены оружейные мастерские. Купцы поставлены на интендантскую службу. Очищение народа, которое вы приказали, выполняется решительно.
Полдень. Снег прекратился. Сквозь просветы частокола была видна Богдо-Ула – лесистый горный кряж, по которому проплывали тени и облака. Ламу позвали к Унгерну. Он вошел в юрту, безмятежно улыбаясь. Взгляд его выражал подозрительность и боязнь. За ним шел унгерновский толмач, грязноватый человек, Василий Борейшин.
– Здравствуй, лама, садись. Будь гостем, – сказал Унгерн. – Васька, переводи.
Он закрыл лицо руками и, качаясь, заговорил. Он говорил по-русски жестко, правильно, с глухим немецким акцентом.
– Я пришел в вашу страну для того, чтобы начать свое всемирное дело. Я сражаюсь против коммунистов, евреев и китайцев. За кровь и правду-истину. Я за то, чтобы дисциплина была крепкая, как при Фридрихе и императоре Павле. Васька, переведи. Я буддист, я буддист, потому что эта религия учит подчинению младшего старшему. Пусть замечает – я ношу монгольский княжеский халат. Переводи. У меня нет программы. Я восстанавливаю чистую кровь народов, завоевавших мир. Пусть монголы помогут взять мне Сибирь, пока они не перемерли от своих болезней. Стой! Этого не переводи, дурак.
На улицах второй день шла резня. Жестокие признаки бедствия заметны были повсюду. Раненая русская женщина лежала на площади. Оседланная лошадь топталась возле нее. В китайских домах было пусто и кое-где валялись мертвецы. Монголы, пробегавшие по улицам, боязливо скрывались за частоколы, подпирая ворота бревнами.
Горсточка евреев, оказавшаяся в Урге, была начисто истреблена, зарублена.
Щербатый унгерновец деловито объяснял бурятскому коннику: «Учись замечать еврея. У них и нос другой, душа и кровь другая. Как удостоверишься – руби!»
– А по мне, вы все одинаковы, – отвечал бурят, добивая еврейского старика, одетого в суконное пальто с каракулевым воротником.
Только зубной врач Рахиль Ильинична Зильберблан была оставлена в живых. Своим спасением она была обязана счастливому случаю: у Унгерна разболелись зубы. Каждый день она проходила под конвоем по страшной Урге, со своим черным вытертым, пахнущим лекарствами чемоданчиком. Казачьи офицеры называли ее «чудоспасенной зубврачихой».
Пока Зильберблан пугливо кипятила инструменты, Унгерн диктовал приказы. Порученец записывал их на грифельной доске.
– Голубева на лед, на неделю, под караул. Жену выпороть и в госпиталь!
По вечерам он гадал с буддийскими монахами. Над его палаткой была изображена тибетская свастика. Однажды ему сказали, что Матрена Толстая на приисках Дзун-Модо умеет предсказывать судьбу. Унгерн велел вызвать ее к прямому проводу. «Скажи, баба, победим ли мы?» – «Победишь, барин», – ответила гадалка.
Вскоре после этого Унгерн отменил институт расстрела и ввел палачей. Его телохранителями были восемнадцать японцев, на их халатах были нарисованы погоны прапорщиков.
– Ну вот, теперь я буду заниматься законодательством, – говорит Унгерн после обеда. Он влез с ногами на тахту и курит. Лицо его серо и заносчиво. Гнилые лошадиные зубы торчат из-под прокуренных, свисающих книзу усов.
Перед ним стоит Ивановский с папкой для бумаг. В ней лежат документы, приготовленные для доклада, и синяя книжка: «Хатха-Йога, индийская философия». Из нее он нарезает цитат для писем и воззваний барона, вставляя их без указания источника. Он мастер глубокомысленной ерунды.
– Нет, мы не будем заниматься законодательством, – говорит барон. – Я раздумал. Лучшие законы должны мне явиться во сне. Не правда ли, Ивановский, это оригинально, когда законы снятся. Приведи ко мне языка, захваченного возле Кяхты.
– Если он еще не успел умереть, Роман Федорович, – Говорил Ивановский.
Два забайкальских казака Вводят пленного партизана. Имя его Иннокентий, фамилия – Косов, он записан в отряде Щетинкина, отъехал в сторону от своих, наткнулся на барановцев, дрался, убил одного, ранил двоих и был схвачен.
– Как зовут? – спрашивает Унгерн.
– Не называет себя, Роман Федорович. Вероятно, Иван.
– Послушай, Иван! Хочу узнать у тебя: получили ли красные банды горные пушки, которые отгрузил иркутский совдеп?..
– Как же без пушек? Трудно с вашим братом без пушек! – отвечает партизан. На его добродушном сибирском лице горят рубцы, шрамы и кровоподтеки.
– Отвечай искренне, пунктуально. Как тебе известно, Унгерн никогда не шутил и не лгал.
– И я человек честный, – говорит партизан.
– Он, должно быть, черемис. Череп заострен, десны белые. Волжские народцы упрямы и глупы, как забор. Ну-ка, обучите его грамоте! Так. Покруче! Так. Хватит. Что ты мне сказал про пушки, я не расслышал?
– Ничего не скажу, – нехотя говорит Косов.
– Ивановский, вы напишите приказ. Пять минут назад мною вздернут человек. Этой виселицей я открываю аллею, которая будет протянута из Азии через Европу и которую назовут Новый Чингисов вал. Революция – это зло, борьба с ней – это добро, война родит войну. Точка.
– Страшно, если на земле будет много таких, как ты! – говорит Косов. Его волокут к выходу. – Ура нашим! – кричит он.
В апреле Унгерн решил перейти в наступление на Советскую Россию. Генерал Резухин был направлен в Ван-Хурень. Задание – идти по левому берегу Селенги и ударить на запад. Полковник Казагранди послан «на Байкал взорвать туннели». Двадцать первого мая сам Унгерн выступил из Урги. Он ехал на гнедой лошади, и за ним двигались представители четырех религий: православный иеромонах, шамай в амулетах и перьях, башкирский мулла и ламы. Перед выступлением он отдал приказ: «За нами дух земли и чистая кровь. Интернационал погибнет под копытами наших коней. Всенародно бить марксистов, коммунистов и их семьи». Пятнадцатого июля в ста двадцати километрах к западу от Кяхты Унгерна окружили 105-я бригада, Щетинкин и 5-я кубанская красная дивизия. Рядом храбро тревожили Унгерна отряды революционных монгольских партизан. Ненависть к Унгерну дошла до того, что забайкальские крестьянки, снаряжая мужей в действующие отряды, говорили: «Если не возьмете барона, проходи мимо околицы».
Однажды Унгерн собрал офицеров и заявил: так как Россию завоевать не удалось, азиатская дивизия идет через Урянхай и Тибет в Индию.
Ночью четыре кавалериста доложили дежурному по дивизии, что хотят видеть барона по неотложному делу. Это было в двенадцать часов ночи. Когда дежурный открыл вход в палатку, они увидели, что барон лежит на потнике, разостланном на земле, и рассматривает карту. Он был освещен горящей свечой. По нему дали залп. Свеча потухла. Барон закричал. В темноте солдаты не видели, как Унгерн вылез из майхана и бежал в отряд Бишерельтугуна.
Через пять дней унгерновцы были разбиты начисто, и барон захвачен. Казагранди с остатками банд скрылся в Китай через пустыни монгольского Алтая. Бакич, Степанов взяты в плен. У Степанова в вещевом мешке найдена кожа, снятая с рук красноармейца. Она хранится в музее РККА.
