Текст книги "По следам М.Р."

Автор книги: Борис Раевский

Соавторы: Александр Софьин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– Я из редакции, – представился незнакомец. – Мы решили напечатать несколько статей о провокаторах. В этой связи вспомнили о вашем папаше.

– Что?! – отец протестующе замахал руками.

– Ваш отец провокатор, – мягко, словно сожалея, сказал «кожаный». – Он выдал царской охранке целую группу революционеров. Мы получили материалы из ГПУ[3]3
  ГПУ – Главное политическое управление; боролось с контрреволюцией, шпионажем, спекуляцией и т. п.


[Закрыть]. Есть и другие данные. Конечно, надо это всесторонне проверить. Для того я к вам и пришел.

Отец был потрясен и совершенно растерян.

– Не может быть! – с трудом выдавил он.

«Кожаный» лишь пожал плечами.

– Нет, – выкрикнул отец. – Он честнейший человек! У меня есть письма… – он принес и раскрыл заветную шкатулку.

– Письма? – «кожаный» оживился. – Дайте мне их. Мы разберемся. Может быть, в самом деле тут какое-то недоразумение. Дай бог, дай бог!

Он переложил все бумаги из шкатулки в свою сумку и учтиво приподнял на прощанье кожаную фуражку.

Настасья Владимировна замолчала. Она подняла воротник пальто и зябко повела плечами. Выбившиеся из-под шапочки волосы были сплошь усеяны мелкими сверкающими капельками.

Переведя дыхание, она продолжала:

– Через несколько дней «кожаный» снова пришел.

На этот раз он держался куда строже и был не так разговорчив. Мы с братом сидели за шкафом и слушали его тонкий голос со страхом и удивлением.

– К несчастью, все подтвердилось, – сказал он. – Ваш папаша – провокатор. Но я, жалея вас и ваших детей, – ведь вы-то ни в чем не виноваты! – уговорил редактора не печатать статью. А письма ничего не опровергают. Обыкновенные личные письма. Мы их передали в секретный архив ГПУ.

Отец пытался спорить, возражать, но «кожаный» стал еще строже и суше.

– Разрешите дать вам добрый совет, – на прощанье сказал он. – Не поддерживайте никаких связей с отцом, если он жив. Забудьте даже имя его. И не пытайтесь опровергать. Все равно обелить отца не сможете, а сами наживете крупные неприятности…

И он ушел.

Настасья Владимировна тяжело перевела дыхание.

– Вот, собственно, и все, – устало сказала она. – Вам трудно себе представить, ребята, как страшно повлияло это посещение «кожаного» на моего отца. Он сразу словно сломился, сник. Я раньше не верила, когда читала, что человек за одну ночь может поседеть. Но тут так и случилось.

Отец прямо места себе не находил. День и ночь его терзала тревога. Он пробовал добыть доказательства невиновности деда. Стал ходить в библиотеки, изучал какие-то мудреные журналы, старые книги. Это было тяжело ему: ведь он простой чертежник. Никаких доказательств так и не нашел. Вдобавок он рассказал о «кожаном» своему приятелю. А тот, вероятно, еще кому-то. В общем, на заводе стали поговаривать, что наш дед предатель… Отец так переживал все это!.. Даже попал в психиатрическую. Два месяца пробыл там. И с тех пор вся наша жизнь пошла кувырком…

Настасья Владимировна вытерла лицо и волосы маленьким шелковым платочком, и он сразу превратился в скомканную мокрую тряпку.

– Вот, собственно, и все, – повторила она. – Больше мы ничего не знаем о нашем деде. Мы по-прежнему считаем его благороднейшим, честнейшим… но… – она замолчала.

– И всё? – спросила Оля.

– Всё…

Замолчали и ребята. Хмурые, озабоченные, проводили они Настасью Владимировну до дому.

– Мы еще к вам придем, – горячо пообещал Генька. – Мы разберемся! Мы докажем!..

– Хорошо бы, – вздохнула Настасья Владимировна. – А у меня и у отца уже просто нет сил снова будоражить все это…

* * *

– Странно! – сказал Николай Филимонович, когда Генька и Оля наперебой рассказали ему о своем втором посещении старика Рокотова. – Даже очень…

Он задумался.

– Я свяжусь с органами МВД. Попрошу поднять их архивы. Если «кожаный» передал в ГПУ письма, значит, они должны храниться там, в «деле Рокотова»…

Он встал.

– Все запутывается, – негромко сказал он. – Мы считали Рокотова героем, а его подозревают в предательстве. Но почему? Мы не знаем. Зато мы знаем то, что еще никому неизвестно – правду о гибели Рокотова, о его мыслях перед смертью. Разве такой человек мог быть предателем? Нет!

Ребята редко видели Филимоныча таким взволнованным: он ходил из угла в угол учительской, теребя усы своей единственной рукой.

– А если мы уверены в Рокотове, – продолжал учитель, – значит, должны бороться за него, за его правду, что бы о нем ни говорили. И помните, судьба Рокотова имеет не только исторический интерес. И мы обязаны выяснить все это. Четко. До конца. Именно теперь – обязаны. Два человека кровно заинтересованы в результатах ваших поисков. И обмануть их ожидания вы не имеете права!..

* * *

Прошла неделя. Однажды после уроков Николай Филимонович подозвал Геньку. Они стояли в пустом коридоре, возле физкультурного зала.

– Я запросил архив бывшего ГПУ, – негромко сказал учитель. – Просил разыскать дело Михаила Рокотова. И вот вчера получил ответ: такого «дела» нет.

– Совсем?

– Совсем…

– Значит, утеряно?

– Нет, Геннадий, пойми меня хорошенько: такого «дела» нет и не было. Вовсе не было…

Николай Филимонович пристально глядел в глаза мальчика. Генька растерялся.

– Как же так? А «кожаный»?

Николай Филимонович пожал плечами.

– Ведь был же «кожаный»?! – не унимался Генька. – И письма он унес!

Николай Филимонович снова пожал плечами:

– Не знаю. Ничего не знаю. Был «кожаный», или это выдумка? Из редакции он или нет? И письма – где они?..

Глава XII
„НЕ СОВЕТУЮ”

Генька считал дни.

«Двенадцать прошло… Тринадцать… Пятнадцать…»

Порфирий Иванович велел прийти через месяц. Генька возмутился и, возвращаясь домой из архива, на все корки честил Порфирия Ивановича. Но потом успокоился и решил: «Пусть! И через месяц не пойду. Назло! Пройдет недель пять – вот тогда пойду. Пусть этот бюрократ не задается!».

Но прошло восемнадцать дней, девятнадцать, двадцать, и Генька почувствовал: дольше ждать прямо невмоготу. Может быть, там, в архиве, обнаружены удивительные, необычайно интересные документы о Михаиле Рокотове. Они уже найдены, лежат у этого занудливого Порфирия Ивановича, а он, Генька, ничего не знает. Проклятье!

«Дальше ждать просто глупо. Это ведь только так говорится – приди через месяц. А двадцать один день – это тоже, в общем, почти месяц».

Еще два дня он крепился. Потом сел на трамвай и поехал в архив. В вестибюле его опять остановила толстая, усатая тетка.

– Порфирь Иваныч! Туточки знова той гарний хлопчик до вас, – басом сообщила она по телефону, – А четой же не пропустыти?! Нехай иде…

Генька прошел в знакомый кабинет. Взглянув на Порфирия Ивановича, он чуть не прыснул: Геньке показалось, что он в самом деле видит ту вертикальную черту, которая делит лицо Порфирия Ивановича на две столь разные половины.

– Мы тут кое-что подобрали для ваших… э-э… следопытов, красных следопытов, – кисло усмехнувшись, сказал Порфирий Иванович. – Да… кое-что…

– Покажите! – нетерпеливо воскликнул Генька.

– Не спеши, мальчик. Архив… э-э… дело серьезное. У вас, у следопытов, есть кто-нибудь постарше тебя? А еще лучше – взрослый?

– Есть, – сказал Генька. – Учитель.

– Ну, вот. Пусть он и придет. А тебе, мальчик, я документов не покажу. Архив, мальчик, – дело серьезное…

– Но вы же обещали? – чуть не плача запротестовал Генька. – Я же и анкету заполнил! И отношение принес!

Порфирий Иванович развел руками:

– Не могу. Никак. Документы оказались такими… э-э… такими неожиданными, – он снова развел руками.

…Генька передал весь этот разговор Николаю Филимоновичу.

– Ладно, – сказал тот. – Съезжу. Послезавтра.

– Ой, что вы?! Надо сегодня! – взмолился Генька. – Ведь там какие-то неожиданные… Даже страшно…

Николай Филимонович задумался, заглянул в свою записную книжку.

– Ладно, – сказал он. – Вечером.

…В кабинете Порфирия Ивановича было очень тихо. Так тихо, что у посторонних уши словно ватой закладывало.

Николай Филимонович сидел за столом напротив Порфирия Ивановича. Перед учителем лежала папка с делом Михаила Рокотова. И, как всегда, оказавшись лицом к лицу с новыми материалами, Николай Филимонович напрягся, подобрался, словно приготовился к прыжку.

В такие минуты капитан Яров всегда вспоминал свою прежнюю специальность.

Разве забыть, как во время войны с белофиннами, когда целый месяц не удавалось взять толкового пленного, он – тогда еще молоденький лейтенант – обнаружил среди документов в захваченном финском блиндаже расписание работы фронтовой бани. Он так заорал от восторга, – весь политотдел переполошился. Но когда он прочел вслух названия и номера полков, упомянутых в этом расписании, начальник отдела сразу закричал: «Машину!» – и повез лейтенанта Ярова прямехонько к командарму. А через пять минут командарм уже знал: вражеская группировка на его участке полностью раскрыта. Вот что значит не прозевать «бумажку»!

Да, давненько это было. Но и сейчас, как пятнадцать лет назад, когда однорукий капитан вошел вместе с толпой девушек и юношей в аудиторию исторического факультета, он знал – от своей военной специальности он не отказывается. Нет, ни за что! Просто повернуть ее пришлось по-новому, вот и всё.

Что же за папку дал ему Порфирий Иванович? На ней – фамилия Рокотова, но это не судебное дело, а розыскное. Так и сказано: «Дело о розыске беглого государственного преступника Михаила Петрова Рокотова». Николай Филимонович повертел папку в руках, проверил, нет ли на ней еще каких-нибудь пометок, и только тогда раскрыл ее.

В тощей серо-зеленой выцветшей папке было всего три документа.

Первыми были вшиты листы, озаглавленные: «Приметы беглого государственного преступника М. П. Рокотова, бежавшего с Нерчинской каторги в ночь на 5 февраля 1901 года».

К сожалению, в «Приметах» не содержалось почти ничего нового. Опять сообщалось, что Рокотов «росту чрезмерно высокого» и обувь носит «размера самого наибольшего». Опять говорилось о треугольной бородке, о привычке щуриться во время разговора и о приятном голосе – «басе-баритоне».

Ценным было только одно: в «Приметах» называлась подпольная партийная кличка Рокотова – «Верста».

«О, это важно!» – и Николай Филимонович сделал короткую запись в своем блокноте.

В правом верхнем углу «Примет» была приклеена маленькая фотография. Николай Филимонович долго, пристально разглядывал ее. Фотография была мутная, скверная, Рокотов снят, вероятно, в ссылке или на каторге: не в студенческой форме, а в какой-то широкой рубахе. Лицо небритое, усталое, борода запущенная. Глубоко посаженные глаза близоруко щурились, волосы спадали на лоб. Лицо очень простое, даже слишком обычное, будничное. И только возле губ – твердая складка.

– Простите, – повернулся учитель к Порфирию Ивановичу. – Можно скопировать фотоснимок?

– Вряд ли понадобится, – недобро усмехнулся тот. – Читайте дальше…

«Что за намеки?!» – подумал Николай Филимонович, но промолчал и перевернул страницу. Следующим в дело был вшит длинный – семь страниц – документ. Сверху на заглавном листе напечатано: «Копия». И пониже:

«Заключительная речь прокурора, коллежского советника господина Ганича по делу № 788/А/26 о пропаганде среди рабочих и о принадлежности к тайной противуправительственной организации. Дело слушалось 19–23 марта 1897 года Петербургской судебной палатой под председательствованием действительного статского советника господина Елисеева без участия присяжных заседателей».

Дальше шла сама речь прокурора.

«Господин председатель! Господа судьи!

Вы уже, конечно, составили себе мнение о подсудимом Рокотове. Вы уже знаете, каким путем он проник к доверчивым мастеровым, чтобы заронить в их души зерна сомнения в незыблемости и святости монархического строя на Руси».

«Доверчивые мастеровые!» – Николай Филимонович усмехнулся, но продолжал внимательно читать дальше.

Затем прокурор обрушивался на «недоучек-интеллигентов, которые сбивают с пути простой народ», и долго рассуждал на эту тему. И хотя все это было пустой болтовней, Николай Филимонович, привыкший ничего не пропускать в любом документе, вдумчиво читал фразу за фразой.

«Честолюбие подсудимого Рокотова, – продолжал прокурор, – и подобных ему господ агитаторов побуждало их устраивать различные демонстрации, направленные в ущерб государственному порядку. К сожалению, иногда им удавалось преуспеть в своих планах: организованные ими стачки причинили немалый убыток господам фабрикантам и вселили несбыточные надежды в некоторые круги мастерового люда.

Наконец, вы убедились, что подсудимый Рокотов принадлежал к тайной противуправительственной организации…»

Николай Филимонович насторожился.

«Вступив в сговор с уже понесшими наказание государственными преступниками – Ульяновым, Кржижановским, Красиным и другими – он замышлял покушение против самих основ российской монархии».

«Ого! – обрадовался Николай Филимонович, – «тайная организация» – это, конечно, «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Петербург, девяностые годы – все совпадает. Но ведь о «Союзе борьбы» уже столько написано: книги, статьи. А о Рокотове ни слова. Почему?»

Учитель посмотрел в конец папки – вот «Листок использования» с подписями лиц, знакомившихся с этим делом. «1927 год», «1934 год» – чернила, которыми были поставлены даты, успели уже потускнеть.

Значит, читали. Но написать о Рокотове почему-то не захотели. Странно.

«Необходимо подчеркнуть, что подсудимый Рокотов является опытным конспиратором, – продолжал прокурор, – и потому он вдвойне опасен.

Вспомните, господа, о дерзких свиданиях подсудимого с единомышленниками возле Лаврентьевской церкви, вспомните о том тайнике, в котором он хранил запретные издания. Если б не сведения, полученные полицией из надежного источника, вряд ли удалось бы раскрыть этот хитрый тайник…»

«Из надежного источника? – Николай Филимонович наморщил лоб. – Какого?»

Записал в блокнот «надежный источник». Потом дважды жирно подчеркнул эти слова. Поставил рядом большой вопросительный знак и продолжал сосредоточенно читать.

«Вспомните, господа, – говорил прокурор, – как в день Успенья, в августе 1896 года, подсудимый Рокотов по предварительному уговору нанял в Новодеревенском яхтклубе четыре лодки и выехал с группой мастеровых в Финский залив. Высадившись на берегу, возле реки Сестры, они расположили на траве бутылки с водкой, закуски, делая вид, что якобы собрались для веселого времяпровождения. А на самом деле это было замаскированное собрание, где произносились возмутительные речи, в коих правительство называлось «узурпатором» и «угнетателем народа».

Дальше прокурор приводил еще несколько примеров «противуправительственной» деятельности Рокотова.

Николай Филимонович вышел в коридор. Ходил, курил. Мысли его невольно возвращались к «надежному источнику».

«Кто бы это?»

Но он так и не находил ответа.

Вернулся и продолжал читать – медленно, часто останавливаясь, словно хотел выучить речь наизусть.

«Подсудимый Рокотов, признав свое участие в противуправительственной пропаганде, – говорил прокурор, – отрицает все остальные материалы следствия и отказывается назвать кого-либо из соучастников. Но ему не удастся смягчить свою вину: он сеял смуту и должен понести за это законное наказание. Ибо – да будет позволено вспомнить слова народной мудрости – кто сеет ветер, пожнет бурю, бурю на собственную голову».

«Ловко кончил», – подумал Николай Филимонович.

Он откинулся на спинку стула, прикрыл глаза, отдыхая; потом придвинул к себе папку и стал читать речь прокурора сначала, делая пометки у себя в блокноте.

– Ну, что ж, – сказал он Порфирию Ивановичу, кончив чтение. – Не вижу, что здесь плохого?! Почему мне не понадобится снимок Рокотова?

– Читайте дальше, – проскрипел тот.

Николай Филимонович пожал плечами, перевернул страницу. Он увидел маленькую вырезку из газеты, наклеенную на лист бумаги.

Читал, и сердце у него холодело.

На бумаге, наверху, было от руки чернилами написано: «Газета «Искра», июнь 1905 года».

Подпольная партийная газета! Вот откуда эта вырезка!

И дальше шла сама газетная заметка:

«ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ!

Прошло несколько лет с тех пор, как с Нерчинской каторги «бежал» при весьма подозрительных обстоятельствах некий М. П. Рокотов.

Есть основания полагать, что сей господин, некогда бывший активным социал-демократом, в ссылке изменил свои взгляды и стал оказывать услуги охранке.

В частности, неудачный побег шести ссыльных, который он «организовал», провалился при странном стечении несчастных случайностей. Уж не спровоцировал ли сам г-н Рокотов этот побег?

Впоследствии, попав на каторгу, он бежит оттуда, говорят, не без помощи властей. И исчезает. Никто из товарищей в последние годы не видел его, ничего не знает о нем. Похоже, что г-н Рокотов скрылся где-то за границей, выполнив свою позорную роль и боясь разоблачений.

Кстати, нам доподлинно известно, что бежавший с каторги вместе с ним Илья Ф., порвавший с прежними идеалами, недавно был в Швейцарии. Может быть, и г-н Рокотов там?

Г-н Рокотов исчез. Но он может еще объявиться! Остерегайтесь г-на Рокотова!»

Под заметкой была подпись: всего две буквы – Е. Ч. И чуть ниже петитом примечание:

«ОТ РЕДАКЦИИ: Не имея возможности полностью проверить письмо Е. Ч., бывшего друга Рокотова, редакция все же считает своим долгом опубликовать его. Факт относительно Ильи Ф. подтвердился: его действительно видели в Швейцарии.

Просим знающих нынешнее местонахождение М. П. Рокотова или какие-либо данные о нем сообщить нам. Гарантируем соблюдение тайны».

«Так!» – Николай Филимонович отодвинул «дело» и прикрыл глаза.

– Ну-с, надеюсь, ясно? Карточка Рокотова… э-э… теперь не потребуется? – вкрадчиво спросил Порфирий Иванович.

– Наоборот! – Николай Филимонович резко встал. – Карточка теперь мне особенно нужна. А это, – он показал на вырезку, – или недоразумение, или клевета!

– Осторожнее, – сказал Порфирий Иванович. – Не забывайте, что вы говорите… э-э… о центральном органе нашей партии. О ленинской «Искре»!..

– Не об «Искре», а о письме «Е. Ч.». И, кстати, «Искра» в это время уже была не ленинская, а меньшевистская. Уж кому-кому, а вам следовало бы знать…

Порфирий Иванович обиженно нахмурился.

– Намеки на таинственное исчезновение Рокотова, – все это грязный вымысел, – не обращая внимания на его недовольство, продолжал Николай Филимонович. – Рокотов погиб! Да, героически погиб при побеге!..

– И вы это можете доказать?

– Да.

Порфирий Иванович задумался.

– Все же это подозрительно, – сказал он. – И зачем вам заниматься человеком… э… с непроверенной… э-э… с неясной биографией? Ведь Рокотов не рекомендован… И, наконец, наши ученые-историки… э-э… академики и профессора, тоже почему-то… э-э… даже не упоминают о Рокотове…

– Их сбила с толку эта заметка в «Искре». Они не знали о гибели Рокотова того, что знаю я…

– Возможно. И все же… выберите для ваших… э-э… следопытов вполне проверенную, положительную личность. Зачем вам лезть в неизвестные дебри… э-э… и тащить за собой неопытных детишек?..

– Ясно, – сказал Николай Филимонович. – Так оно, конечно, спокойней. И все-таки – разрешите мне переснять фотографию?

Порфирий Иванович пожал плечами:

– Пожалуйста.

– И еще, – сказал Николай Филимонович, – у меня ощущение, что в этой папке не хватает документов.

– Возможно…

– Где же они?

– Вы, вероятно, знаете, – Порфирий Иванович откинулся на спинку кресла, – после Февральской революции царские архивы были… э-э… вскрыты и стали… достоянием народа. В первый период не была по-настоящему поставлена охрана их. Поэтому некоторые документы… э-э… пропали…

– Понятно, – Николай Филимонович встал.

«Сказать или не говорить? – подумал он. – Нет, этому человеку не скажу».

Он попрощался и ушел.

«Е. Ч., – думал он, шагая к автобусной остановке. – Бывший друг Е. Ч.».

Глава XIII
ЕГОР ЧУРИЛОВ

Как ни странно, Генька с Витей ни разу не были дома у Оли. И сейчас они с любопытством озирались по сторонам.

Комната была большая, и каждый угол ее служил самостоятельной комнатой.

Слева возле окна стоял письменный стол, заваленный книгами, конспектами; на нем в беспорядке громоздились большие и маленькие, гладкие и угловатые разноцветные осколки породы; тут же лежал цельнолитой молоток с короткой металлической рукояткой.

– Хозяйство Никиты? – догадался Витя, с любопытством взвешивая в руке массивный, блестящий, как кусок антрацита, минерал.

Оля кивнула.

– А это чье? – спросил Генька.

В другом углу комнаты на столе, покрытом листом фанеры, были разбросаны резцы, сверла, испачканные маслом чертежи.

– Это Мишино, – пояснила Оля.

– Тоже брат?

– Ага.

– Токарь?

– Ага. Мы его зовем:

 
«Токарь по металлу,
По хлебу и салу».
 

В третьем углу тоже стоял стол. И на нем тоже лежали резцы и чертежи.

– Тоже Мишин? – спросил Генька.

– Нет, Володькин.

– И он токарь?

– Ага. По фарфору.

Генька подозрительно посмотрел на Олю: не смеется ли? Он что-то не слышал о такой профессии.

– На фарфоровом заводе изоляторы вытачивает, – пояснила Оля. – Мы его дразним:

 
«Токарь по фарфору
Съел оладий гору».
 

Он однажды на спор с Мишей слопал четырнадцать сковород. Представляете? Вот обжора!

В четвертом углу тоже стоял стол. И на нем тоже валялись инструменты и чертежи.

– Чей? – спросил Витя.

– Николая.

– Тоже брат?

– Ага.

– И тоже, конечно, токарь?

– Не угадал. Фрезеровщик.

– Слушай, Оля, – вмешался Генька, – скажи сразу: сколько?

– Чего?

– Сколько у тебя всего братьев?

Оля засмеялась.

– Не так уж много. Четыре. И все гораздо старше меня. У Николая даже дочка есть. Наташа. Два года семь месяцев. Она меня зовет – тетя Оля. Это я – тетя! Здорово?!

Ребята согласились: действительно, здорово.

– А почему братья тебя обижают?! – заметил Генька. – У них – по столу. А у тебя?

– Ну меня есть. В другой комнате.

Войдя за Олей в смежную комнату, Генька присвистнул:

– Похоже на больницу!

– Или на общежитие, – добавил Витя.

И в самом деле, в комнате в три ряда стояли кровати: семь штук.

– Да, – вздохнула Оля. – С жилплощадью туговато… – она села к столу и постучала карандашом по стакану. – Ну, мальчики, хватит болтать. За дело!

– На повестке дня – один вопрос, – сказал Генька. – Егор Чурилов.

– Темный тип, – покачала головой Оля.

– Проходимец! – заявил Витя.

– Одно только странно, – сказала Оля, – если всё, что он напечатал в «Искре», клевета, зачем он поставил свои инициалы? Взял бы да и подписался: икс-игрек. Или А. Б. К чему было выдавать себя?

Ребята задумались.

В самом деле, – необъяснимо. Ведь клеветники – всегда трусы, заячьи душонки. И даже если Егор Чурилов и не трус, то все же из простой предосторожности обязательно попытался бы скрыть…

– Ну, ладно, – решительно произнес Генька. – В этом мы потом разберемся. А пока – можем мы доказать, что Егор – тип?

Выяснилось, что, кроме подозрений в дневнике Рокотова и заметки в «Искре», других доказательств нет.

– Ни черта, – сказал Генька. – Никаких зацепок.

И хотя он «выразился», ни Оля, ни Витя не заметили этого и не дали ему щелчка.

– Есть! – вдруг тихо сказал Витя.

– Ну?! – встрепенулись ребята.

– Возможно… Егор… предатель! Так?..

– Так!

– Значит… он был связан… с полицией… охранкой…

– Ну? Не тяни!

– Значит… в архиве охранки…

– Ур-р-рра! – восторженно завопила Оля.

Генька с завистью глядел на Витю. Вот ведь – лопоухий, тихий, а какой башковитый! Не зря его нахваливал старичок архивариус! «Четкое логическое мышление».

Интересно, а у меня есть «четкое, логическое»? Нет, наверно. А пока придется снова кланяться этому зануде – Порфирию Ивановичу.

– Завтра, после уроков, съездим в архив, – сказал он ребятам.

– А может, сейчас? – робко предложила Оля.

Мальчики переглянулись. Был уже вечер. Не поздно ли? Есть ли кто-нибудь в архиве?

– Давайте позвоним! Узнаем?! – опять предложила Оля.

Так и сделали.

– А зачем, дети, вы… э-э… хотите пожаловать? – вяло произнес Порфирий Иванович. – Ведь дело Рокотова… э-э… ваш руководитель уже…

Генька коротко объяснил, что их интересует.

– Ехать бесполезно, – сказал Порфирий Иванович. – Да будет вам известно… э… э… молодые следопыты… что все документы департамента полиции и охранного отделения были… э-э… в начале двадцатых годов… э-э… переданы в Москву…

Генька положил трубку.

– Паршиво, детки, – объявил он. – Дела… э-э… хранятся в Москве… э-э…

– Ну что ж?! Напишем туда! – воскликнула Оля.

– Напишем! – зло передразнил Генька. – А попадет письмо к такому вот зануде, – он ткнул рукой в телефонную трубку. – Сразу настрочит: дела… э-э… нет. Приветик!

– Вполне, – сказал Витя.

– Эх, самим бы махнуть в Москву! – размечтался Генька. – Уж я бы там весь архив перерыл, а откопал, факт!

– Перерыть-то перерыл бы, на это ты мастер, – ехидно ввернула Оля, – а найти – вряд ли…

– И Кремль бы посмотрел, и стадион в Лужниках, – продолжал мечтать Генька. – Я ведь в Москве еще ни разу…

– Утопия, – оборвал его Витя. – Мамаша не пустит – раз, денег нет на билет – два… и жить там негде…

Ребята замолчали. Вдруг Генька вскочил. Лицо у него было таинственное.

– Все можно преодолеть, надо только хотеть! – торжественно провозгласил он. – Поездка в Москву поручается следопыту Г. Башмакову! Гуд бай! – и он быстро вышел из комнаты, чтобы не отвечать на вопросы ошарашенных товарищей.

* * *

У шофера Михаила Федоровича, живущего на Генькином дворе, были две машины: одна собственная – «Победа», другая заводская – полуторка. На этой полуторке он часто возил в Москву разные грузы.

Генька очень любил с Михаилом Федоровичем копаться в моторе, мыть машину. Бывало, шофер попросит: «Нажми тормоз», – а сам глядит – зажегся ли стопсигнал. И Генька давит ногой педаль тормоза на зависть всем дворовым ребятам.

Под большим секретом Генька рассказал Михаилу Федоровичу о дневнике, найденном в пещере, и о суровой судьбе Рокотова.

– Понимаете, – лихорадочно шептал Генька. – Надо же доказать, что Чурилов – подлюга и тип.

– Надо, – согласился шофер. – Подлецов – к ногтю!

– Вот-вот! – И Генька осторожно осведомился, когда тот собирается в очередной рейс в Москву.

– Послезавтра?! – Генька чуть не подпрыгнул от радости. – Возьмите меня с собой!

– Что ж?! – шофер пожал плечами. – Вдвоем оно еще и веселей. А мать разрешила?

– Конечно! – соврал Генька.

– Что ж?! – повторил шофер. – Поедем. А подлецов – к ногтю…

Генька стал немедленно готовиться к путешествию. Когда мамы не было дома, слазил на антресоли, снял оттуда рюкзак, уложил в него компас, лупу, полбуханки хлеба и банку консервов. Жаль – нет документов.

«Э, ничего…» – решил Генька, но на всякий случай припрятал в карман рюкзака копию старого отношения в архив, того самого, в котором было восемь «нас» и пять «вас».

«Если Филимоныч узнает, всыплет мне, – подумал Генька. – Опять, скажет, детективов наглотался? – Генька вспомнил, как попало ему за раскопки возле церкви, и покрутил головой. – Ну да ладно! Рискну. Последний раз. Зато, если отыщу след Чурилова – ого!»

Весь день в школе Генька держался очень таинственно, хмурил брови, делал какие-то загадочные пометки в блокноте и на все приставания ребят отмахивался.

– После… Потом…

Вечером он тайком от мамы позвонил Оле, попрощался и назначил ее своим заместителем.

– Ой, Генька! А ты куда?

– Навстречу опасностям и тревогам! – и Генька, очень довольный собой, положил трубку.

Ночью ему не спалось. Он несколько раз вставал и выдул весь графин воды. Мама даже подумала, что у него расстройство желудка.

Когда рано утром мать уходила на работу, Генька, презирая себя за малодушие, поцеловал ее в шею.

– Ты здоров? – забеспокоилась Гертруда Никифоровна, зная, что Генька не терпит всякие «полизуйчики».

После ее ухода Генька написал прощальную записку. Она была краткой, мужественной и загадочной. Генька обдумал ее еще ночью.

«Мама, не беспокойся. Уехал в неизвестном направлении. Подлецов – к ногтю!»

В восемь утра Генька вышел во двор. Михаил Федорович уже возился возле своего газика.

– Лезь в кабину, – велел он. – За грузом еще завернем.

В пути Генька солидно и с удовольствием беседовал с дядей Мишей о зазоре зажигания в трамблере, о коробке передач и прочих замечательных вещах. Но, как говорила мать, жизнь идет зигзагами. Уж подъезжая к складу, Михаил Федорович сказал:

– Я в Москве не задержусь. Переночую – и обратно. А ты где останешься?

– У тетки, – Генька заранее подготовился к такому вопросу.

– А где тетка обитает?

Генька похолодел. Как назло, он не мог припомнить названия ни одной хоть какой-нибудь самой захудалой московской улицы. А ведь знал!..

– Тетка… это… на этой… обитает… – и вдруг вспомнил: ведь в Москве, как и в Ленинграде, есть Садовая! – На Садовой! – и для пущей убедительности похлопал себя рукой по нагрудному карману. Мол, там хранится адрес.

– На Мало-Садовой, наверно? – спросил Михаил Федорович.

– Ага. На Мало, – охотно согласился Генька и прибавил: – Дом четыре, квартира пять.

Михаил Федорович, ни слова не говоря, свернул к панели и затормозил.

– Вот что, парень. В Москве много Садовых: Садово-Кудринская, Садово-Триумфальная, Садово-Самотечная, Садово-Черногрязская и всякие другие, – сказал он, закуривая, – и Большая Садовая есть, но вот Мало-Садовой – увы – нет.

Генька часто-часто заморгал.

– А ну, предъяви теткин адресок, – все так же неторопливо продолжал Михаил Федорович и похлопал Геньку по нагрудному карману.

Тот, насупившись, глядел в пол кабинки, покрытый резиновым ковриком.

По-прежнему неторопливо Михаил Федорович дал газ, машина развернулась и помчалась обратно. Всю дорогу до самого дома ехали молча.

Вбежав в комнату, Генька швырнул на пол рюкзак и бросился к столу. Записка по-прежнему лежала под сахарницей. Генька разорвал бумажку на мелкие клочки. Потом распаковал рюкзак, закинул его обратно на антресоли. А лупу повертел в руках и, разозлившись, ногой толкнул под шкаф.

* * *

Телеграмму принесли днем.

«Вылетаю сегодня. Рейс 66».

Генька от радости прошелся на руках по комнате: отец летит! Отец!

До аэродрома добирались больше часа на специальном автобусе, сперва по Московскому проспекту, потом по шоссе. Оно было широкое, красивое, а вокруг – все стройки, краны и краны. Уже темнело, и на длинных стрелах кранов зажглись красные огоньки. Зачем они, – Генька не знал. Но это было очень красиво. А когда темнота еще больше сгустилась и ажурные верхушки кранов растворились во мраке, стало казаться, что огоньки сверкают прямо в небе, как какие-то новые, очень крупные и яркие, не известные науке алые звезды.

До прилета ТУ оставалось еще полчаса. Мама села на скамейку в зале аэровокзала, а Генька вышел.

К сожалению, на летное поле не пускали. Оно было отделено невысокой оградой, а в проходе дежурили две женщины, одетые в красивую синюю форму. Генька стал возле ограды, глядя на огромное, ровное, как стол, поле. На нем, тут и там, высились гигантские самолеты. Грузовики, то и дело подъезжавшие к ним, рядом с этими громадинами казались совсем маленькими.