Текст книги "Вздыбленная Русь"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 9

В доброе время август-зорничник крестьянину три заботы придаёт: косить, пахать и сеять. Однако в лихую годину, когда недруг отечеству грозит, мужик первым делом за оружие берётся.

К осени Нижний Новгород напоминал муравейник. Со всей Руси сходился люд в земское ополчение. Воеводы и казачьи старшины мужиков по полкам определяли, бою обучали.

У Минина дел невпроворот, по деревням отправил обозы закупать продовольствие, на пожертвования приобретал оружие и броню...

В самом конце августа приехал в город Пожарский, но полки на Москву повёл не сразу, во всё вникал, у Минина и воевод расспрашивал, в чём у ратников нужда и какой дорогой намерены двигаться. А потом, по совету Минина, нарядили людей в те города, по каким пойдёт толчение, дабы запасы продовольствия загодя готовили.

Воеводы удивлялись:

– Пути до Москвы месяц, а Пожарский, по всему, черепахой ползти намерен.

Боярин Черкасский спросил как-то:

– А что, князь Дмитрий, уж не засиделись ли наши молодцы, пора бы и ноги размять. Поди, Жигмунд не сложил ручки...

– Оттого, князь, и сдерживаюсь. Не на потеху собираемся, на бой смертный, для Руси решительный, и какими ворога встретим, с нас, воевод, спрос...

Всю долгую осень и ползимы готовилось ополчение и только в январе 1612 года выступило из Нижнего Новгорода и пошло вверх по Волге на Балахну, Юрьевец, Ренту, Кинешму...

Прислал Трубецкой к Пожарскому гонца с предложением вести нижегородцев к нему в Каширу. А Пожарский ему в ответ:

– Не к тебе, князь, в службу веду земское ополчение, а Москву вызволять, и посему, коль твоё желание с нами заодно за честь отечества постоять, рады будем. В ратном деле каждому место сыщется...

Авангард ополчения бежал впереди, на лыжах. Артамошка шёл вслед за Андрейкой, улыбался: эко молодо, и устали нет.

Сразу за лесом увидали Кострому: стены, башни, избы бревенчатые на посаде, церкви, хоромы. Иван Шереметев, костромской воевода, закрылся в кремле, велел стрельцам город оборонять.

– Кострома Владиславу присягала, – заявил он.

Артамошка с Андрейкой к самым воротам подкатили, закричали в два голоса:

– Так-то вы Москве служите?

За ними и другие зашумели:

– Чем вам королевич приглянулся, аль под Речью Посполитой жить намерились?

Взбунтовались стрельцы, открыли ворота. Костромичи выговаривали ополченцам:

– Эко, баяли, под королём жить! Чать, не латиняне!

Позабыли: не вы, нижегородцы, а мы, костромичи, к Ляпунову ратников слали.

Авраамий заметил Артамошку, когда от Пожарского выходил. Остановился, благословил:

– Живота не жалей, сыне, живи по заповедям Божьим.

Умостился в монастырский возок. Ездовой, молодой послушник, причмокнул, кони тронули. Акинфиев смотрел келарю вслед и вспоминал тот день, когда Авраамий напутствовал его, посылая в Нижний Новгород.

Келарь же, сидя на кожаных подушках монастырского возка, совсем об ином думал. Авраамия и Дионисия волнует несогласие в земском ополчении. О нём прознали в лавре, и архимандрит сказал:

– Брат Авраамий, меж воевод неудовольствие зреет: весне начало, а земцы едва до Ярославля добрались да и засели в городе. Этак до раздора дойти может.

Воеводы корят Пожарского в медлительности. Не помогли и увещевания ростовского митрополита Кирилла.

Келарь вздохнул. Правы воеводы, не слишком поторапливается князь Дмитрий. Намедни Андрей Алябьев на совете воевод попрекнул Пожарского:

– Заботит меня, князь Дмитрий Михалыч, почто на месте топчемся, когда нам под Москвой уже стоять надобно.

Алябьева другие воеводы поддержали; Минин их урезонивал:

– К чему препираться, прав князь Дмитрий: эвон как по пути мясом обрастаем, Русь раскачиваем, эвон сколь ратников прибывает.

Молчавший до того воевода Михайло Дмитриев заметил:

– То, Кузьма Захарьевич, может, и так, но дале тянуть нельзя, иначе появятся под Москвой новые вражеские хоругви...

Накануне отъезда из Ярославля Авраамий имел с Пожарским долгий разговор. Князь хмурился, обиды на воевод высказывал:

– Нижний Новгород мне ополчение доверил, но воеводы мнят себя велемудрыми. Я же их умом мыслить не желаю, к Москве приведу ратников не малым числом и не скопищем.

Провожая келаря, пообещал:

– Архимандриту и лавре, отче, передай: на неделе Ярославль покинем. – Повременив, вздохнул: – Не личного ищу и не корысти ради согласие давал я. Коли же когда заблуждался, то не по злому умыслу.

Под Ростовом Великим князь Дмитрий Михайлович, опередив ополчение, завернул в Спасский Суздальский монастырь поклониться гробам своих предков, какие род от Рюриковичей вели.

Тихо и покойно в монастырском дворике, и никто не мешал Пожарскому оставаться один на один со своими думами.

Безмолвны замшелые плиты, скрывая многие тайны человеческих жизней. Да и кто обвинит предков князя Дмитрия? Служили отечеству и государям по чести и совести.

Опустив голову, Пожарский долго ходил между могил. Потом вошёл в монастырскую церковь, отстоял обедню вместе с монахами и, прощаясь, протянул архимандриту кожаный кошель с монетами:

– Помолитесь, отче, за упокой близких мне, молитесь за успех дела нашего правого...

По оттепели, в паводок, повёл гетман Ходкевич хоругви гусар и роты жолнеров к российскому рубежу. От Бреста до Смоленска вёрст пятьсот и в месяц не уломали. От Западного Буга до Днепра не одна переправа, и на речных разливах в трое, четверо суток не всегда управлялись.

У Смоленска дожидалась Ходасевича сотня каневских казаков. По требованию короля привёл их походный атаман Рябошапка, седой, с лицом, посеченным саблей. В той сотне отыскался и Тимоша. За два лета заматерел Тимоша, степными ветрами задубило кожу, и не в одном набеге за Перекоп играл он со смертью. Но то были походы и схватки с неприятелем, а ныне скакал Тимоша с ляхами на Русь. Не радовало его весеннее тепло и музыка, какая постоянно играла в колонне шляхетского воинства.

Бывало, прежде любил Тимоша ту пору весны, когда земля, отойдя от зимы и отпаровав, подсыхала, бралась корочкой, а степи одевались в зелёный покров и зацветали подснежники и ландыши, а чуть позже распускались воронцы и вытягивали головы маки.

В этом походе Тимоша весны не чувствовал. Когда походный атаман объявил идти с Ходасевичем на Москву, Тимоша сначала не задумывался, но у Смоленска, увидев разрушенный и сожжённый город, вдруг оторопел: куда и зачем идёт он на Русь? Прежде хаживал он на Москву с Болотниковым, но тогда народ хотел посадить на царство Димитрия, а теперь панов, какие в Кремле закрылись, спасать и Владислава на российский престол сажать. Тимоша русич и смотрит, как ляхи разоряют российские города и деревни, а копыта их коней вытаптывают российскую землю... Смерть российскому мужику несут гусары и жолнеры. Так отчего Тимоша им пособник? Не доведи Бог убивать русичей!

Поделился сомнениями с атаманом, но походный рассердился:

– Забудь о том, ты королю служишь...

И был месяц изнурительной дороги, когда хлестали дожди и в грязи по ступицу застревали обозы. Сушились и обогревались у костров, спали на еловых ветвях или в сёдлах и подтягивали животы на жидком кулеше. В Вязьму въехали уморённые, и Ходкевич приказал полкам сделать недельный привал.

Каневцам места в посаде не досталось, и походный атаман дозволил казакам жить на постбе, по ближним деревням. Десяток каневцев облюбовали деревеньку верстах в трёх от Вязьмы. Пяток изб, обнесённых жердевым тыном, лепились к лесу. В деревне старики и старухи да бабы с ребятишками. Глухой беззубый старик прокричал Тимоше:

– Почто же ты, сын, с ляхами, ты-то не шляхтич? Тебе бы в земском ополчении место!

Вконец разбередил старик Тимошину душу. Как жить ему?

Зимой ледяно выстудило келью, и на толстых бревенчатых стенах у зарешеченного оконца – иней мучным налётом. Даже весеннее тепло не проникает в келью.

Зябнет Гермоген, не греет кровь его дряхлое тело. Ему бы в трапезную, где печь гудит, к огню поближе, но стража у дверей.

Давно уже никто не переступает порог его кельи. Но на Сретенье явился вдруг Струсь. Разговор повёл сначала по-доброму:

– Слыхал ли ты, поп, что шведы заставили новгородцев присягнуть королевичу Филиппу? Отпиши им, пускай сохраняют верность Владиславу.

– Не звал я вас, латиняне, и не получите моего благословения. Не соглашусь яз ни на Филиппа, ни на Владислава. Оставь меня, не вводи во грех!

Струсь зло рассмеялся:

– Эй, стража, не давайте попу еды, может, поумнеет!

Перевалило на вторую половину февраля-снежника. Тихо угасала жизнь патриарха...

Скончался непримиримый и упрямый, несговорчивый и несломленный владыка Гермоген, а к Москве подтягивались две силы.

Гонсевский на Думе объявил:

– Панове, крулю угодно видеть гетманом над рыцарством, какое в Московии, вельможного пана Ходасевича.

Оставив Кремль на полковника Струся, Гонсевский вместе с боярином Михайлой Салтыковым отъехал в Речь Посполитую...

К концу подходило и время, отведённое историей «Семибоярщине»; коли победит коронное войско, на московский трон сядет Владислав либо сам Сигизмунд; ополчение одолеет – Земский собор царя изберёт...

Андрейка ещё спал, а Акинфиев уже двери кузницы открыл, горно раздул. В избах затопили печи, потянуло дымом. Артамошка подумал, что с той поры, как ушли из-под лавры Сапега и Лисовский, всё здесь изменилось, Клементьево заново отстроилось. С западной стороны от монастыря, по настоянию Дионисия и Авраамия, на возвышении, именуемом горкой, срубили первые домики, и городились дворы Пушкарной и Стрелецкой слобод. Мастеровые из сельских и монастырских стараются, не кому-нибудь возводят – стрельцам и пушкарям, защищавшим лавру.

Дома получались ладные, высокие, с подклетями, с резной обличкой. Рамы оконные пузырями бычьими затянуты.

Встал Акинфиев на пороге кузни, залюбовался. Вот-вот застучат топоры, запахнет смолистым духом, а землю на стройке усеет свежая щепа.

Мужики возвращению Артамошки обрадовались и хоть знали: скоро уйдёт кузнец с ополчением, – но работы натащили – знай поторапливайся.

В первый вечер Пелагея обрадовала Артамошку: воротишься, сказала, стану твоей женой...

Доволен Акинфиев, Андрейка тоже в коий раз заявил: освободим Москву, к Варварушке вернусь.

«Человек не медведь-шатун, – думает Артамошка, – он пристанище постоянное иметь должен».

Староста клементьевский предлагал Артамошке:

– Не поклониться ли нам князю: может, останешься. Нельзя нам без кузнеца.

На что Акинфиев ответил:

– Вернусь непременно, ядрён корень, но не раньше, чем ляхов одолеем.

Через несколько дней земское ополчение выступило из Троице-Сергиевой лавры...

Князь Пожарский медлил ещё и потому, что не знал, как поведут себя Заруцкий и Трубецкой. Атаман на коварства горазд. Эвон у Переяславля наскочили его казаки на авангард ополчения, но были отбиты, а теперь, Коломну пограбив, вместе с Мариной Мнишек отправились опустошать рязанскую землю.

Молчит и Трубецкой. Не замыслил ли он к Ходасевичу перекинуться? Соблазнится на посулы Жигмунда и станет служить Речи Посполитой...

Но в лавре нежданно побывал у Пожарского Шаховской и заверил: Трубецкой ожидает земское ополчение, чтобы вместе ляхов из Кремля выбить.

Ходкевича задерживал обоз. Тяжело груженный пороховым зельем, бочками с солониной и кулями с мукой и зерном для осаждённых в Кремле, он едва тащился по российскому бездорожью.

За Вязьмой повстречался гетман Гонсевский.

– Панове, швыдче поспешайте, – едва из возка высунувшись, бросил Гонсевский, – иначе вас опередит нижегородское ополчение. Бейте московитов особно, найпред.

Расстались гетманы холодно. Ходасевич и без Гонсевского знал, как ему поступать, потому и ответил:

– Але вельможный пан Александр того допрежь не знал? Ему бы не умничать, а князя Трубецкого поколотить и от Москвы прогнать.

Плюнув вслед отъехавшему возку, проворчал:

– У пана Гонсевского нет гонора, и он бежит от москалей, как крыса с тонущего корабля.

Сыро в Гостинском замке и мрачно. Укрытый тёплой шубой, лежит на жёсткой тесовой кровати Василий Шуйский. Смерть дышит в лик бывшему государю российскому. Перед затуманенными, гаснущими очами жизнь прокручивается. Его жизнь, царя Василия. Ох, если бы он мог повторить её заново, разве взял бы на себя столько греха? К скипетру тянулся жадно. А к чему? Власти алкал, будто она годы ему продлила. И вот оно, конец всему, на чужбине, не в родной земле покоиться...

Жена, Марьюшка, в монастыре, брат Дмитрий эвон, тут, в сторонке топчется. Видать, проклинает Василия, что обрёк на такое существование. А кто виноват, сколь раз воинство губил?

Катерина, жена его, в святом углу поклоны отбивает, грехи замаливает. Отпустит ли их Господь? Кровь Малюты Скуратова в её жилах...

Седин, с утра, велел Шуйский привезти к нему Филарета, решил собороваться, в мир иной отойти, как православному положено.

Вздохнул. Ему бы в Москве, в родных хоромах, на пуховиках помирать – всё легче было бы. А для него венец царский в терновый обратился...

В замке полумрак, свет едва просачивается сквозь узкие окна-бойницы. Катерина на коленях шепчет слова молитвы, но Василий не разберёт какой.

А она одними губами выговаривает:

– Пресвятая Дева Мария, спаси и помилуй...

К ней тихо подошёл Дмитрий, остановился за спиной. Она резко обернулась, глаза горят неистово. Прохрипела:

– На колени! Грешница я, молись!

Опустился князь рядом с женой, а Катерина шепчет:

– Прости и помилуй, прости и помилуй...

Знает Дмитрий, в какой вине кается.

Тихо в замке, но в голове Василия отчего-то звон колокольный. Колокола бьют басовито, колокольцы-подголоски ведут хитро. Какой же это праздник?

– Почто отвернул Ты, Боже, взор от меня? – промолвил Шуйский и приподнял голову. – Приехал ли Филарет?

Никто не ответил ему.

Слабеет мозг, нет сил. Но вот наконец мысль донесла знакомый образ Овдотьи.

– Овдотьюшка, – чётко выговаривает Василий и плачет.

Может, оттого и вся его жизнь так горька, что нарушил он седьмую заповедь: «Не прелюбодействуй!»

Не в том ли причина потери силы духовной, что в жестокой вражде, как в котле, варился...

А сколь раз предавал забвению девятую заповедь: «Не лжесвидетельствуй!»

Видать, позабыл он, Василий, «Память смертную», пренебрёг учением Христовым: всякий живущий о смерти помнить должен.

– Господи, – чуть слышно произносит Василий, – готов яз умереть, дай лишь храбрости. Верую в воскресение из мёртвых...

И вдруг – будто варом обдало – вспомнил, как везли его варшавскими улицами: люд сбежался поглазеть на пленённого московского царя, зубоскалили, перстами тыкали.

Затрепыхалось, забилось глухими рывками сердце. Перед Шуйским как наяву предстал окоём леса и до боли знакомая усадьба. Он силился вспомнить, где видел такое, но чей-то голос упредил: «Это твоя вотчина, Василий, родина твоя... Аль не узнал?»

Каневцы шли левым крылом коронного войска. В авангарде, далеко опередив сотню, ехал Тимоша, а с ним ещё пятеро казаков. Малоезженая дорога вела краем леса, иногда, сужаясь, заводила в заросли, и тогда каневцы двигались гуськом.

– Ино степи днепровские, – сказал сивоусый казак Сероштан, – куда ни глянь, сердцу радостно.

Тимоша с ним не согласен. Степь хороша, особенно весной и в начале лета, в пору цветения. Но в знойную пору, когда выгорают травы и нет коням корт, беда куреням. Сколько раз Тимоша ловил себя на мысли, что, если поднять степь сохой и хлеб посеять, поди, добрый урожай выдался бы. Тимоша лес любил, сколько раз укрывал он ватажников и кормил...

– Хлопцы, – обернулся Тимоша к товарищам, – в лесу гляди в оба, как бы лихие люди не наскочили.

– У нас сабли вострые, – рассмеялся кривой казак.

Однако, когда каневцы въезжали в лес, старались держаться осторожно. Версты через четыре они снова развеселились, зашумели, и только Тимоша всё осматривался. Хлестали по лицу ветки, хрустел под копытами валежник. На миг почудилось Тимоше, что он в Орле, у сестры Алёны, она топит печь, и в огне потрескивают поленья...

Приближалось время к обеду, и решили дать лошадям отдых. На опушке казаки стреножили коней, достали из перемётных сум сухари, вяленую с осени рыбу, сало. Поели, вздремнули. Тимоша пробудился от неугомонного крика сороки.

– Чуете? – сказал он.

– Зверь спугнул, – отмахнулся кривой казак.

Тимоша возразить не успел, как лес вдруг выбросил с полсотни ватажников с самопалами, топорами, кистенями. Каневцы и сабли обнажить не успели, как их уже свалили. И пролиться бы крови, но вдруг, перекрывая шум, раздался голос молодого ватажника:

– Тимо-оша!

– Андрейка!

А с другой стороны к Тимоше уже бежал и Артамошка...

Вскоре ватажники и каневцы сидели вокруг костра и делились воспоминаниями. А когда настала пора расставаться, сказал Тимоша каневцам:

– Вы меня, братья, в свой курень приняли, и с вами я судьбу делил. Но отыскались мои товарищи, с какими горькую чашу испил, и как мне ныне быть, посоветуйте?

Молчали каневцы, молчали ватажники. Наконец сивоусый Сероштан промолвил:

– Братство наше не по принуждению держится, и поступай, как твоё сердце подсказывает.

Поклонился Тимоша:

– Передайте походному и куренному атаману: коль примут меня клементьевские мужики, останусь в Артамошкой. Нет – ворочусь к вам, на Днепр.

Облокотившись на выскобленную добела сосновую столешницу, князь Трубецкой сидел в одиночестве в трапезной Донского монастыря, теребил рыжую, с проседью бороду, хмыкал недовольно.

В трапезной пахло кислыми щами и луком, но ничто не нарушало княжеские мысли. Даже заходившие в трапезную монахи не отвлекали его внимания.

Насупился Трубецкой, лик пасмурный. Да и как ему не хмуриться, года давно за сорок перевалили, своевольством Бог не обидел, оттого и Шуйского за царя не признал. Родом-то Шуйские ниже Трубецких, а, вишь ты, царём сел.

А сегодня воротился князь Дмитрий Тимофеевич из земского ополчения, и есть над чем задуматься. Встречался с Пожарским и Мининым. Воеводы приняли его радушно, потчевали хлебосольно. С Пожарским Трубецкой прежде дружбы не водил, но и неприязни не питал: как-никак род Пожарских от Рюриковичей, а Трубецких от внука Гедимина Дмитрия Ольгердовича. Встретились князья как равные, а вот Минина Трубецкой увидел впервые. Будто ничего примечательного, роста среднего, волосы стрижены низко, тесьмой перехвачены, бородка кудрявая, а вот гляди же, великую силу обрёл нижегородский мясник. Пожарский и воеводы к его слову прислушиваются. Да и как иначе, когда Минин всё это ополчение собрал, детище оно его. А в силе земской рати Трубецкой убедился: пешее и конное воинство с хоругвями и иконой Казанской Божьей Матери несколькими колоннами подтягивалось к Москве, занимало место вдоль стены Белого города до Алексеевской башни, что у Москвы-реки, а шатры Пожарского и Минина поставили у Арбатских ворот.

Ополчение укреплялось рвом и палисадом, пушкари ставили огневой наряд, готовились к бою.

В шатре у Пожарского, за угощением, Трубецкой предложил всему земскому ополчению передвинуться в табор казаков, к Донскому монастырю, но князь Дмитрий Михайлович наотрез отказался:

– Ты, князь Дмитрий Тимофеевич, прав, одним кулаком бить – удар сильнее, но, по моим расчётам, Ходасевич с обозом будет пробиваться в Кремль от Поклонной горы, и мы должны его задержать, не позволить гетману соединиться со Струсем. Мы принудим кремлёвских сидельцев сложить оружие.

Трубецкой и обидеться не успел, как в разговор Минин вмешался:

– Может случиться и такое, когда гетман от Донского монастыря попытается прорваться, и тогда, князь, твоим казакам, что в Белом городе и Замоскворечье засели, горячая пора предстоит, а мы им поможем. Сообща станем бить Ходасевича...

Трубецкому Минин понравился, без хитрости, и говорил, будто совет держал.

Вспомнился разговор с Пожарским и Мининым, и Трубецкой с их доводами согласился, но на душе осадок горький. Пришлось признать, надежда быть первым воеводой не сбылась и попытка казаков прорваться в Китай-город и Кремль успеха не дала. Не казаки ныне под Москвой сила, а земское ополчение.

Подспудно ворохнулась подлая мыслишка: а не признать ли Владислава московским царём и объединиться с гетманом Ходкевичем?

Трубецкой гонит коварную мысль. Нет, он под Речью Посполитой жить не намерен. Надобно заодно с Пожарским стоять, Кремль очистить и Русь от иноземцев освободить, вишь, как они кинулись на её земли; ляхи с литвой Смоленск и порубежье взяли, в Москву вошли, шведы в Новгороде хозяйничают. А что до царского престола, то решать Земскому собору.

На рассвете, оставив многочисленный обоз у Поклонной горы, хоругви двинулись к переправе. По правую руку темнели Воробьёвы горы, поросшие лесом и травой. Остановились у Москвы-реки. На той стороне простиралось Девичье поле, в розовой утренней заре проглядывали колокольня и купола Ново-Девичьего монастыря.

– Вельможные Панове, – сказал Ходасевич окружавшим его военачальникам, – на нашем пути земское ополчение.

Оно растянулось от Чертольских ворот и до Алексеевской башни. А по этому берегу Москву прикрыли казаки Трубецкого.

Гетман помолчал, потом снова заговорил:

– Ополчение, Панове, – это мужики. Мы прорвёмся там, где нас меньше всего ждут, на левом крыле, и погоним этих холопов, как стадо...

На противоположной стороне показался конный отряд. Ходасевич окликнул ротмистра:

– Пан Вацлав, препоручаю вам тех москалей.

Литовская хоругвь пустила коней в воду. Тепло, и лошади пошли охотно, пофыркивая, а гетман тем часом велел нащупать броды, начать переправу основным силам.

Вспенилась Москва-река от множества конных и пеших.

– Панове, как только мы собьём москалей и расчистим дорогу, пойдёт обоз. Пан Зигмунд, тебе охранять броды от казаков, – сказал Ходасевич, обращаясь к молодому хорунжему.

Гетман был воеводой опытным, но поручение короля доставить осаждённым в Кремле продовольствие и огневое зелье сделало войско малоподвижным и неманевренным. Несколько сот тяжелогружёных телег двигались медленно: сдерживали хоругви. Ходасевич ворчал:

– По воле круля мы уподобились беременной бабе...

На противоположном берегу уже завязался бой. Гетман видел, как отходит московская конница. Он сказал:

– Пора, Панове, и нам размяться.

На противоположном берегу заговорил огневой наряд ополчения. Ядра взрыхляли землю, падая в реку, поднимали столбы воды. Бродами потянулись королевские батареи. Ходкевич предупредил:

– Остерегайтесь, Панове, казаков: эти разбойники способны на всё, могут ударить нам в спину и разграбить обоз.

– Мои гусары прощупали казачьи укрепления и ничего похожего на готовность казаков к маршу не обнаружили, вельможный гетман.

– Забываетесь, пан хорунжий, казаки – коварный народ, особенно когда есть возможность поживиться, – усмехнулся в усы Ходкевич.

Походный атаман каневцев обиделся:

– Вельможный пан гетман, казачьи перемётные сумы, притороченные к сёдлам, не больше шляхетских хурджумов.

Ходкевича покоробила дерзость Рябошапки, но он смолчал. Бой разгорался. Немецкая пехота и гайдуки лезли на палисады, подступали к рвам. Их встречали залпами из пищалей и самопалов, били топорами, кололи пиками, брали в рогатины.

Из Кремля и Китай-города выступила рота наёмников и пешие гусары полковников Стравинского и Будзилы, потеснили московских стрельцов до Тверских ворот. Но от Арбата на них насели ополченцы, снова загнали в Китай-город...

К обеду было ясно, прорваться к осаждённым здесь, где стоят ополченцы, не удастся, и Ходкевич велел отходить. Под прикрытием конных войско потянулось на левый берег, чтобы на другой день попытаться прорваться в ином месте...

Поздним вечером и всю ночь ратники восстанавливали укрепления, хоронили убитых. Пожарский высказал обиду на Трубецкого:

– Кабы князь нас поддержал, мы бы седни не гадали, где завтра гетман объявится.

Минин кивнул, заметив при том:

– Твоя правда, князь, но нам не следует уподобляться птице, какая, опасность учуяв, сует голову под крыло. Коли Ходкевич на Трубецкого обрушится, мы его сообща осилим, а там и до ляхов, кои в Кремле, доберёмся...

Покинув шатёр Пожарского, Минин оказался под звёздным небом. Тепло и тихо, только слышалось, как перекликаются дозорные, неподалёку на привязи хрумкают да звенят кони и похрапывают во сне ратники. Сморённые боем, они заснули там, где их застала ночь.

Минин шагал осторожно, обходя лежавших. Горели редкие костры, и немногие воины бодрствовали. Минина узнавали, зазывали. У ближнего костра он остановился, присел. Узнал нижегородских артельных, подряжавшихся на складах Строгановых. От огня бородатые мужицкие лица красные, глаза светятся.

Старый артельщик, поворошив в костре палкой, спросил:

– Как, Кузьма, не уйдёт гетман без боя, сызнова полезет?

– Утром ждать надобно, ему с обозом пробиться непременно, ино в Кремле с голоду перемрут. И не нам ляхов страшиться, пускай они дрожат, мы за правое дело сражаемся.

– Отколь ты, Кузьма Захарьич, взял, что мы шляхты боимся? – загудели мужики. – Ты нам обиды не чини.

– Да что вы, волгари, аль я вас обидел? В таком разе прощения прошу.

– Ладно, чего там, и на старуху бывает проруха.

– А что, Кузьма, попадём в Нижний к крестному ходу?

– Надо бы. Хлебопашцам успеть бы рожь в землю бросить и зябь поднять. Вконец разорена и оскудела наша Русь. – Минин поднялся. – Пойду я, а вам поспать бы перед боем...

Минин ходил по стану, и заботы не покидали его. По деревням земля мужиков ждёт, исстрадалась: Россию поднимать нешуточное дело, и дай-то бог быть завтра бою последнему... У ополчения еда на исходе, земскую рать всем миром содержали: монастыри открыли оскудевшие житницы, из Белоозера везли солёную рыбу. Волости слали, что могли. Вот и намедни из Великого Устюга поезд телег пришёл с тушами сохатых, густо пересыпанными солью. Минин приказал кашеварам накормить людей сытно. Ночь ещё не на исходе, а под огромными казанами уже полыхают костры. Скоро ратники начнут пробуждаться. Для кого-то из них сегодняшний день станет последним...

Но Ходкевич в тот день от боя уклонился. Пожарский собрал воевод, сказал:

– Высланные мною ертаулы уведомляют: гетман всей своей силой обогнул Воробьёвы горы, встал напротив Трубецкого.

Алябьев обронил:

– Того и ждать надобно было.

Воеводы заговорили разом:

– Гетман слабинку ищет. А Трубецкому подсобить надо, святое дело.

– Рубежи не оголим, но и Трубецкого в обиду не дадим, – согласился Пожарский. – Тебе, воевода Алябьев, стоять у Новодевичьего монастыря, а в подмогу казакам пойдёт воевода Дмитриев. Отправляйся, Михаиле Самсонович, с полком к князю Трубецкому.

К полуночи ладьями переправились через Москву-реку. Играла волна, шлёпала о борта, плескала брызгами. Вёсла в неумелых руках Артамошки глубоко зарывались в воду.

Тимоша посмеивался:

– Это тебе не молотом махать, гляди не утопи.

– Выплывешь.

В ладье коротко рассмеялись, и снова тишина. Посылая ватажников, воевода Алябьев напутствовал:

– Урону великого ляхам не принесёте, но переполоху наделаете. И то ладно.

Пристали к берегу, присмотрелись, двинулись через поросшее травами поле. Вспорхнула, взвилась из-под ног какая-то сонная птица, пискнула испуганно мышь, в стороне по-щенячьи заскулила лиса. Ватажники шли осторожно, чуть что – и напорешься на вражескую засаду. Когда почти до места добрались, едва не наткнулись на гайдуков, стороживших табун.

Наконец увидели темневший обоз. Гружёные возы полукругом прикрывали табор. Догорали костры, спали обозные, подрёмывали сторожа.

Акинфиев шепнул:

– Заходим с двух сторон. Как сычом заплачу, так и начинай, ядрён корень. Главное, страху нагнать. Пустим петуха красного и уходим. Собираемся на переправе.

Разошлись. Сигнала ждали недолго. Сыч всхлипнул сипло, и с десятка два ватажников кинулись на табор. Крушили топорами, били дубинами, рубили саблями, стреляли из пищалей. Под ударами падали гайдуки, убегали в поле и к горе, ватажники швыряли горящие головешки в телеги. Медленный огонь охватывал возы, разгорался.

Минула первая оторопь, и к обозу уже спешили оружные шляхтичи.

– Отходи, – подал голос Артамошка...

Их не преследовали: ляхи гасили пожар. Акинфиев добрался к ладьям, когда почти вся ватага была в сборе. Светало. Ждали Андрейку с Тимошей. Артамошка послал на их розыски двух ватажников. Они вернулись вскорости, неся Тимошу. Бережно положили у самой воды.

– Как? – только и спросил Артамошка, опускаясь на колени перед мёртвым товарищем.

Андрейка вытер слёзы:

– Уже уходили, пуля догнала...

Тимошу похоронили тут же, у реки. Постояли ватажники у могилы, помолчали. А когда в ладьи рассаживались, сказал Артамошка:

– Мало ты пожил, Тимоша, но горя вдосталь хлебнул. Мотался по свету, пристанища не имел. Так пусть мать сыра-земля упокоит тебя.

– Эвон сколько костров, – указал Алябьев на множество огней за рекой.

Они с Дмитриевым ехали стремя в стремя до самых бродов. Здесь придержали коней. Алябьев промолвил:

– Там вся сила гетмана.

Воеводы остановили лошадей, сняли рукавицы, не слезая с седел обнялись:

– Даст бог, свидимся.

– Жарко будет.

– Всё в руце Божией.

К бродам подходили пешие и конные ратники, упряжки подтянули огневой наряд.

– Ты, Михайло Самсонович, ноне коренник.

– Оно как знать, кто коренник, а кому пристяжной быть.

– И то так. Однако знай, Михайло Самсонович, в пекле тебя не брошу, плечо подставлю.

– От тебя иного не ожидал услышать. Разве мы с тобой пуд соли не съели?

Воеводы помолчали, но прежде чем разъехаться, Дмитриев высказал сомнение:

– Я вот гадаю, верно ли решение Пожарского. Может, встать бы нам вместе с Трубецким?

Алябьев возразил:

– Я, Михайло Самсонович, к князю Пожарскому не благоволю, но поступил он разумно. Вдруг да Ходкевич не по Трубецкому ударит, а сызнова у монастыря Новодевичьего? Либо к Чертольским воротам гусар кинет?

В тот час, когда воеводы прощались, Пожарский думал о том, что, ежели удастся одолеть Ходасевича и заставить Струся поднять белый флаг, Сигизмунд не решится слать на Москву новое воинство, и войне с Речью Посполитой если не будет конец, то хоть затишье на время. Так же и Минин мыслит. Пожарский к слову его прислушивается: мудр, да и кто первым люд призвал не пожалеть на нужды ополчения?

Отдавая Пожарскому право быть первым воеводой, Минин говорил:

– Нет тела о двух головах. Князя Дмитрия мы избрали главным воеводой над земским ополчением, а коль так, не тяните розно.

Откинув полог, князь вышел из шатра, дохнул полной грудью, и захотелось вдруг ему встретить новое утро там, в Линдехе, послушать, как шуршат, накатываясь одна на другую, волны, увидеть клочковатый молочный туман над водой и как из ближней кустастой куги выплывает утиный выводок. Играя, всплеснёт рыба, а в заливчике, на водной глади, неожиданно зарябит россыпью, будто добрую пригоршню земли швырнули. То щука вспугнёт малька…

На усадьбе будет дожидаться князя заботливая стряпуха, чистенькая, благостная, с ковшом парного молока, протянет, приговаривая: