Текст книги "Вздыбленная Русь"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Молитва в душе человека, а не в словах, она в сердце и поступках его! Вы латинянину присягнули, а там и к унии склонитесь, Жигмунда с вечера государем назовёте, к утру окраиной Речи Посполитой пробудитесь...

Говорил патриарх резко, не щадил Мстиславского:

– Вы, бояре, какие царя Василия с престола свели и на Думе властвуете, вам бы с народом заедино быть, а не перед ляхами раболепствовать. Эвон, Михайло Салтыков даже хоромы свои пожёг, в Москву искру кинул. Не он ли ляхам пример подал? Не Бог зло творит – человек падший! Меня вините, дескать, я народ к смуте взывал. Нет, не к крамоле призывы мои. Взывал и буду взывать словом Божьим к люду православному, кричать стану неустанно: человеки, не дайте запустеть весям вашим, земле травой сорной зарасти, иноземцам мнить себя господами в домах ваших! Не допускайте, чтобы иноверцы осквернили храмы ваши!

Уходил Мстиславский, а Гермоген всё выкрикивал вслед яростно:

– Убирайтесь, не получите вы моего согласия!

Совсем невмоготу сделалась жизнь Гермогену: ляхи с боярами его патриархом отказываются признавать, голодом морят, а начальник стражи, с виду важный шляхтич, грозил: «Всех вас, чёртовых москалей, на кол посадим и тебя, поп, с ними заодно, холера ясна!»

Но однажды пробрался к Гермогену в келью монашек в поношенной рясе, обвисшей на худом тельце, и надвинутой на самые брови скуфейке. Промолвил тихо:

– Благослови, владыка.

Удивился Гермоген:

– Из какой обители, инок, и кем послан?

– Владыка, послан яз из Троице-Сергиевой лавры архимандритом Дионисием и келарем Авраамием. Братия молится о твоём здравии, и из лавры именем твоим во все города российские грамоты идут, а в них призывы собирать земское ополчение. И семя, кинутое теми грамотами, дало свои добрые плоды: сходятся в Нижний Новгород ратники со всей России и скоро уже, скоро тронется на Москву, против ляхов, земское ополчение.

Воздел Гермоген очи, прошептал:

– Услышал ты слова мои, Господи, уразумел помыслы мои.

Посветлел патриарх лицом, слёзы смахнул, на колени опустился. Инок вслед за ним бухнулся.

– Молись, – сказал ему Гермоген, – Господь ниспослал нам великую радость.

Со смертью Ляпунова Заруцкий с Мнишек засели в Калуге. Запил атаман. Марина корила его, но Заруцкий и слышать не желал. Не стало Лжедимитрия, и Заруцкий почувствовал себя всесильным. Похвалялся: я-де царевича Ивана в Кремль введу! А однажды, обняв Мнишек и дыша перегаром, сказал ей об этом. Оттолкнула его Марина, ответила резко:

– Боярин Иван забывается, казаки не ему служат, а царевичу.

Сказала, будто пощёчину отвесила. Кровь ударила атаману в голову, но сдержался. Вспомнил, что в народе говорят: «Хмель туманит мозги и развязывает язык, во хмелю и заяц храбрится». Ох, дорого бы дал Заруцкий, чтобы не верить словам Мнишек, но она права: не будет царевича Ивана, чем завлечёшь казаков в поход на Москву? Казаки надеются на царские милости, и для них Мнишек государыня, а он, Иван Мартынович, без Марины никто.

Как мог он забыть тот день, когда застрелили Димитрия и рыдающая Мнишек кричала:

– Защиты прошу, защиты!

А казаки в ответ дружно ответили:

– Ужо, государыня, ни тебя, ни царевича в обиду не дадим! За тобой, куда повелишь!

Заруцкий слова свои в шутку поспешил перевести:

– Государыня Марина Юрьевна, ты прости мою дурость, язык мой пустой.

Приезжали в Калугу послы от Сапеги, выспрашивали у атамана, не намерен ли он перекинуться в службу к королю, на что Заруцкий ответил: на Руси жив царевич Иван и казаки ему присягали.

Марина гетмановских послов прогнала, а Сапеге велела передать:

– Ему бы, старосте усвятскому, не метаться, а служить царевичу. Королю же Речи Посполитой не разбои на Руси чинить и города российские на себя брать, а помнить: он, Сигизмунд, слово давал помочь Димитрию престол вернуть, а ныне царевичу поможет, и тогда Русь и Речь Посполитая в дружбе будут. Я же, повелительница обширной страны, русская царица, до последнего дыхания буду стоять за свою честь и честь моего сына, царевича Ивана...

Весть, что в Нижнем Новгороде собирается земское ополчение, встревожила Заруцкого: ну коли воеводы не признают царевича? Повстречался с Трубецким, но тот от разговора уклонился.

А Трубецкого сомнения одолевали: ещё неизвестно, каким окажется царём Иван и кто за спиной малолетки государственные дела вершить станет. Прежде уговаривались Трубецкой, Ляпунов и Заруцкий друг за друга держаться, ан жизнь по-своему распорядилась. Так не лучше ли ему, князю Дмитрию Тимофеевичу, с теми воеводами, какие на Москву ополчение поведут, заодно стать? А когда прогонят поляков и на Земском соборе станут государя избирать, сказать и своё слово.

Утрами Мнишек появлялась в алом кафтане, лёгких, зелёного сафьяна сапожках и меховой шапочке. За кушаком – сабля и пистолет. Она спускалась с крыльца, легко вскакивала в седло и, сдерживая коня, выезжала из Калуги.

Марина направляла коня к крутояру, скакала долго и там, где Угра подступала к Оке, передавала повод казаку. Пока тот коня вываживал, Мнишек стояла на берегу, смотрела на речной перекат, и мысли её были подобны бегу воды.

Невелики лета Марины, всего двадцать третий год минул, но последние пять лет бурные, какие не всякий выдюжит. Она имела гордость истинной шляхтянки, а упрямство относила на счёт дальних предков из горного .Карабаха. Марина убеждена, от карабахцев её храбрость, ибо тот народ не сломили ни персы, ни турки...

Думала Мнишек, в России, куда занесла её судьба, она найдёт своё счастье, но эта страна для неё оказалась непознанной. Когда добиралась из Варшавы в Москву, бояре и дворяне встречали её с такими почестями, каких даже круль не видел. Но вскорости этот же народ сделал её нищей. А едва вокруг Мнишек засиял ореол мученицы, на её защиту встали казаки. С их помощью она надеялась вступить в Кремль...

На прошлой неделе Марина сказала Заруцкому:

– Боярин Иван, довольно отсиживаться в Калуге. Или ты разумеешь, Москва сама к нам явится? Пора напомнить казакам, от Коломны до Кремля всего два конных перехода.

– Кохана государыня, – ответил Заруцкий, – к зиме ляхи изголодаются и сами нас покличут.

– Круль не оставит гетмана в беде, нельзя мешкать, боярин. Или будем ожидать, пока нас потеснят нижегородцы?

– У меня, моя кохана царица, семь тысяч сабель и пик.

Мнишек напомнила насмешливо:

– Разве боярин Иван запамятовал, сколько казаков и дворян насчитывалось в первом ополчении? Вам бы, вельможным Панове воеводам, в том разе решительность проявить, а вы приговоры от всей земли Русской сочиняли, мудрствовали, не убив медведя, шкуру делили.

– Разве кохана государыня запамятовала, чего хотел Прокопий?

Марина промолчала: ей ли того не знать, – а вслух сказала:

– Завтра трубы поднимут казаков, и они покинут Калугу. Казаки пойдут в Коломну. Следом в Коломну переедет и весь царский двор с царевичем.

От подошвы зелёной горы и вниз до слияния Оки с Волгой, где поставили соляные лабазы именитые братья Строгановы, растекаются рубленые амбары и клети, лавки и лари, палатки и навесы нижегородского торжища. Его левое плечо развернулось привольно, зато правое упёрлось в мощную кремлёвскую стену и угловую квадратную башню, грозную жерлами пушек и тёмными стрельницами. Башню именуют Ивановской, оттого и торжище назвали Ивановским свозом.

Сюда привозили товары не только российские купцы, но и гости из многих стран. С низовий Волги плыли в Нижний Новгород гости с Востока, морями и реками к верховьям великой реки добирались торговые люди из немецких и иных земель.

В Смутную пору заморские гости редки, однако и без них на торжище людно. Особенно когда положили начало земскому ополчению.

С раннего утра собирался народ: кто торг вёл, кто к товару приценивался, а иные так, потолкаться пришли, поглазеть, послушать.

А торжище шумело, кружило. Солнечным днём Красной горки – в первое воскресенье после Пасхи бродили по торжищу ватажники. Держались кучно – всё надёжней.

Возле Ивановской башни шустрый парень монетой поигрывал, зазывал:

– Кто удачи попытает? Торопись!

Андрейка парня за руку ухватил:

– Дай-кось метну, а ты отгадай.

– Нет такого уговора.

– В таком разе не плутуй и топай отсель.

А на торгу страсти разгорались. Сбившись в толпу, мужики судили городских воевод и бояр, какие только и знают, что болтают об ополчении, а дело с места не сдвигается. Где деньги на ополчение?

На бочку из-под рыбы взобрался коренастый мужик со стянутыми тесьмой волосами, обратился к толпе:

– Люди, сколь ждать? Аль егда недруг всю Русь подомнёт? Эвон, в Москве хозяйничают!

Андрейка Артамошку локтем подтолкнул:

– Минин то!

А народ уже загомонил:

– Сказывай, Кузьма!

– О чём речь ещё вести, нижегородцы, вы и сами обо всём знаете. Пора от слов к делу приступать. Ополчение оружить, кормить, а для того деньги надобны. Соберём ли, братья и сёстры? Не пожалеем ли на святое дело? Пожертвуем всяк своё в общий котёл!

– Аль сомнение в нас держишь, Кузьма Захарьич? Нижнему Новгороду Русь спасать!

– Отдадим всё, чем богаты, – продолжал Минин, – заложим дома свои и имущество, злато и серебро внесём на алтарь отечества!

– Верно, Кузьма Захарьич!

– Бабы, голь перекатная, последнюю рубаху скидавай, плат-убрус гони! – выкрикнул рябой гулевой.

– Собирай, Минин, рублёвики, всё, чего жертвовать станем! Животы положим своя за матушку-землю нашу!

– Тебе верим, Минин, и казну вверяем! Руки у тебя честные!

Вперёд протиснулся лодочник с перевоза, вытащил из-за отворота кафтана кожаный кошель, высыпал на ладонь горсточку серебра:

– Держи, Кузьма Захарьич, ведай казной ополченской, бери на себя все хлопоты. От всего Нижнего Новгорода челом бьём!

И толпа дружно подхватила:

– Попросим! Не откажи!

Сгрудилось торжище, в один голос вторит:

– Быть Кузьме Захарьичу старостой ополчения, головой воинства!

Низко поклонился Минин и, дождавшись тишины, сказал громко, чтоб все услышали:

– Да будет воля ваша, граждане Нижнего Новгорода! Да будет воля твоя, народ российский!

Собрались в хоромах князя Черкасского. Когда Минин вошёл в просторную горницу, на лавках и за столом уже сидели воеводы Андрей Алябьев и Михайло Дмитриев, стольник Фёдор Левашов, боярин Пётр Мансуров да несколько дворян и казацких старшин со стрелецкими головами.

Князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский – черкесская кровь, из тех, каких привечал царь Грозный, – заметив Минина, широко повёл рукой:

– Милости просим, Кузьма Захарьич!

Прошлой зимой Черкасский воротился в Нижний Новгород, успев послужить самозванцу и в Тушине, и в Калуге. Отъехал, не поладив с Трубецким.

Уселся Минин с татарским ханом Барай-Мурзой Кутумовым, положил на колени сильные руки, привыкшие держать топор мясника, присоединился к разговору.

Речь вёл боярин Мансуров. Тянул скрипуче:

– Не войной бы Нижнему Новгороду на ляхов идти, а полюбовно с Жигмундом урядиться. Нам ли тягаться с Речью Посполитой?

Барай-Мурза выкрикнул гневно:

– К кому на поклон шлёшь? Я, татарин, Владислава царём не признаю, и народ мой с Россией заодно!

Стольник Левашов на хана покосился:

– Как знать, где упасть.

– Не признаем добром – покоримся силе, – снова проскрипел Мансуров.

– Мы ль не бивали ляхов, боярин? – подал голос Алябьев. – Сапегу и Лисовского кто поколачивал?

– Воистину, воевода Андрей, – пробасил Михайло Дмитриев, и его поддержали стрелецкие головы, старшины и дворяне.

– Это когда с Москвой вместе, а под кем Москва ноне? – упорствовал Мансуров.

В горнице сделалось шумно, все заговорили разом. Черкасский головой покачал:

– Утихните! Люд новгородский слово своё без вашего спора сказал, иного пути не ищите. Давайте лучше удумаем, как ополчению земскому подсобить. Так ли, Кузьма Захарьич?

Минин поддакнул:

– Справедливы слова твои, князь Дмитрий Мамстрюкович, курочка снесла яичко, и не простое, а золотое.

Мансуров недовольно покосился:

– Аника-воин!

Минин усмехнулся: неугомонный боярин Пётр. Обратился ко всем:

– Граждане Нижнего Новгорода всяк от щедрот своих жертвуют, а вам, воеводы и старшины, то земское ополчение ратному делу обучать.

– Сравнится ли пахарь и мастеровой с гусаром и рыцарем? – высказал сомнение стольник Левашов. – Чать, против коронного воинства ополчение пойдёт?

На стольника накинулись Алябьев и Дмитриев:

– Зачем такие речи, не порочь ополчение земское. И не скопищем пойдём на коронное войско, а полками, изготовившись добре. Ещё не перевелись на Руси ни воеводы, ни воины.

– Разумно, воеводы, – сказал Черкасский, – настал час помыслить и о главном воеводе.

– Чем не воевода Алябьев? Чать, он водил нижегородцев с князем Шереметевым, – предложил Левашов.

Головы к воеводе Андрею повернулись, но тот отказался решительно:

– Нет на то моего согласия.

Черкасский снова заговорил:

– Слухом земля полнится, люди именитые. Сказывают, на Москве храбро сражался с ляхами князь Пожарский. Да и по Зарайску о нём молва добрая.

Задумались. Вдруг Мансуров голос подал:

– А не покликать ли нам князя Трубецкого?

Черкасский вскинулся:

– Как тебе, боярин, такое в голову взбрело? Нет уж, люди именитые, если искать на стороне, так лучше Пожарского не назовём. Он и мудр, и в ратных делах поспешности не допустит, да и на сделку с совестью не пойдёт.

– Молод князь Дмитрий, – снова возразил Мансуров. – Да и кой он воевода?

– Молод, да не горяч, – вставил Барай-Мурза – Поклонимся Пожарскому.

– Коли князю Дмитрию доверим быть над ополчением воеводой, надо послов к нему слать, – сказал Дмитриев.

Алябьев предложил:

– Тебе, князь Дмитрий Мамстрюкович, и ехать с посольством.

– Нет, люди именитые, попросим на то Кузьму Захарьича. Ему народ честь оказал, и им с Пожарским над ополчением земским стоять.

Минин поднялся:

– Ежели воля ваша, не стану время терять. Мыслю, не откажет князь Дмитрий Михайлович: не на пир зовём, на святое дело.

Над Нижним Новгородом сгустились сумерки, город угомонился, и даже на пристани, где собирался бездомный гуле вой люд, в такой час делалось спокойнее, каждый удалялся на ночлег. Всё больше сыскивали они его под бревенчатыми строгановскими лабазами. Душными летними ночами от соли, какую доставляли из Великого Устюга и иных мест Северной Двины, тянуло свежей прохладой.

В тот вечер Минин долго ходил берегом Волги, о всяком передумал. Вспомнилось, как начинали жизнь в Нижнем Новгороде, перебравшись из Муромского края. Всё наживали с женой Татьяной: и имущество, и людское доверие. Ладная у него жена и домовитая. Полжизни у Минина за плечами, сына скоро женить, а самое трудное, поди, теперь настало.

Остановился Минин, посмотрел на Волгу: надвинувшаяся ночь съела противоположный берег, лишь огромным парусом всё ещё белел Благовещенский монастырь.

Кузьму Захаровича одолевали волнения, справится ли с грузом, какой взвалил на себя. Татьяна сказала сожалеюще:

«Надел ты, Кузьма, на себя хомут, а потянешь ли воз?»

«Жилы порву, но тянуть обязан, лебёдушка..»

У Минина заботы оружие закупить, еды заготовить. Ополчение растёт. Теперь новая тревога: ну как откажет Пожарский?

Волга пахнула теплом, река отдавала дневной выгрев. Поблизости плеснула рыба, ударила по воде хвостом. На пристани загорелся костерок, видать, еду варили. Кто-то засмеялся громко, и на душе у Минина сделалось по-будничному спокойно.

Постояв ещё чуть-чуть, Кузьма Захарович направился домой. Поравнявшись с собором, задержался. Служба закончилась, но дверные створы распахнуты. Мерцают в глубине свечи. Минин поднялся по ступеням, заглянул в собор. Никого из прихожан нет, и даже нищие покинули паперть. Глазами отыскал согбенную фигурку архимандрита Феодосия. Приблизился, голову склонил.

Мудрые, многознающие глаза посмотрели на Минина.

– Чем тяготишься, сыне?

– Трудно мне, отче Феодосии.

– Ответь, сыне, легко ли было Иисусу Христу, егда нёс крест на Голгофу под каменьями и злыми насмешками?

– Заботит меня, отче, справлюсь ли с доверием люда? Удастся ли убедить князя Пожарского? Ну-тко упрётся?

– Тебе народ судьбу ополчения вверил, и отринь сомнения. А что о Пожарском, так не может князь Дмитрий отказать, честь великую оказывают ему нижегородцы.

– Но ежли на раны сошлётся? Не будет срама в его отказе...

Помолчал архимандрит, задул свечи, направился к выходу.

На паперти повернулся к Минину, промолвил буднично, по-мирски:

– Собирайся в дорогу, сыне, а я велю заложить колымагу да и отправлюсь с тобой. – Поднял голову, на небо посмотрел: – Господь вёдро шлёт. – И снова повернулся к Минину: – Подмогну те словом Божьим...

У Алябьева, в Передовом полку, сотня ватажников. Намерился воевода поставить над ними дворянина Квашу, да ватажники запросились:

– Хотим Акинфиева!

– Ин, быть по-вашему, – согласился Алябьев, – но коли в сражении к врагу задницей поворотитеся, на первом суку вздёрну.

– Как милости твоей угодно, а честью твоей довольны, – закивали ватажники, – Артамошка – атаман славный.

– Уж видать рожу разбойную, да не время часа судного. – Алябьев положил руку на саблю. – Россию спасать надо. Испытаю вас, мужики, в ертауле.

А из Троице-Сергиевой лавры расходились и расходились монахи, мужики из окрестных сел: Клементьева и Копнина, Панина и Благовещенья, Кокуева и Служней слободы. Шли с призывами Дионисия и Авраамия в Казань и Владимир, Шую и Вологду, в Пермь и Тверь, в Белоозеро и Великий Устюг и иные большие и малые города. Посланцы лавры звали народ в земское ополчение: «...Пусть, – писали архимандрит и келарь, – весь народ положит подвиг страданья, чтоб всем православным людям быть в соединении, а вы, служилые люди, поспешайте без малейшего замедления к Москве в сход, к боярам и воеводам и ко всему множеству христианского народа...»

Набатом звучали голоса Дионисия и Авраамия: «Не жалейте жизни за освобождение земли Русской!»

В ста двадцати верстах от Нижнего Новгорода, в Пурецкой волости, в лесном, озёрном краю, богатом дичью и рыбой, стоит деревенька Линдеха, вотчина князя Пожарского.

Видать, оттого, что прячется она в далёкой глухомани, не сворачивали сюда воровские шайки и избежала Линдеха разорения.

В деревне с десяток изб, крытых потемневшей соломой, во дворах, обнесённых сухими жердинами, хозяйственные постройки, загоны для скота, на взгорочке – княжеский домик из тёса, а внизу, и полверсты нет, – большое озеро.

Когда рыба идёт на тёрку, слышно, как шумит, играет, а у мужиков закон: в такую пору рыбу не тронь.

С двух сторон подступали к деревеньке леса, а с юга – крестьянские поля, зимой под белым саваном, весной в зеленях. На исходе лета гнётся золотой колос, радует рожь. Самый большой праздник наступает в деревне, когда стучат цепа и обмолачивают крестьяне хлеба…

Линдеху князь навещал редко, и барский дом в запустении, а все княжеские дела в деревне вёл староста Егор, чернобородый, цыгановатый. Строг Егор, но мужиков не притеснял и от князя не воровал...

По снегу привезли Пожарского в Линдеху, бережно внесли в хоромы. Всколготилась деревня, мигом затопили печи в господском доме, и вскоре по комнатам потянуло теплом и запахло берёзовыми дровами. Бабы приготовили жаркую баню, обмыли стены кипятком, напарили травы духмяные. До головокружения запахло сушёной мятой, собранной в летнюю ночь. Сам староста Егор помог Пожарскому разоблачиться в предбаннике, провёл в баню, а две ядрёные молодки бережно мыли князя, но не парили, избави от греха, – кровь из раны хлынет. Явилась столетняя знахарка Кузьминчиха, лечившая ещё деда и отца князя Дмитрия, ласково приговаривая, натёрла Пожарского целебной мазью из растёртой в пыль крапивы, поднесла кружку настоя.

– Вишь, сокол мой, как вражина тебя пометил. Ну да бог не выдаст – свинья не съест. По солнышку заживёт рана, а там и до девок бегать будешь...

С лёгкой руки Кузьминчихи пошёл Пожарский на поправку. Помогли её мази и настои. Ко всему годы молодые сказались. И когда стаяли снега и зазеленела первая трава, князь Дмитрий уже выходил из дома, шёл к лесу либо заглядывал в крестьянские избы. Днём здесь оставались только древние старики и малые дети, а остальные в поле или управлялись со скотиной. Старухи пряли либо ткали, постукивал станок в большой половине избы, а в углу старики шорничали, и пахло сыромятной кожей.

Завидев князя, старухи спешили угостить его молоком, а старики, отложив дело, расспрашивали о Москве и долго ли ещё ляхам разбойничать на Руси.

Но откуда знать Пожарскому, что в Москве творится? Разве со слов старца, побывавшего недавно в Линдехе. Говорил старец: ляхи в Москве, в Кремле засели, ближние деревни вконец разграбили... Князь Трубецкой в Подмосковье, атаман Заруцкий с Маринкой в Калуге, а Сапега вокруг Александровской слободы шакалом рыскает...

Пожарский часто задумывался: где его место после излечения? В Москве бояре-изменщики; с Трубецким и Заруцким ему не с руки, он царевича-ворёнка за царя не признает. И по всему выходило, надо повременить в Линдехе...

Как знать, может, и отсиделся бы Пожарский в деревне, но к лету дошёл слух: Нижний Новгород земское ополчение собирает.

О Пожарском Минину мало что известно: в Зарайске воеводою сидел да в Москве с ляхами бился. А какой норов у князя, вдруг откажет посольству, да и здоров ли?

До Линдехи ехали с Феодосием в одной колымаге. Трое суток добирались. На полпути застряли у кузни, шину набили, перековали коренного.

В дороге Феодосии больше помалкивал, и Минин доволен: свои мысли одолевали. Эвон с ополчением затянули, до морозов бы поспешать... И прокормить такое воинство прорва денег требуется. Спасибо, настоятель и келарь Троице-Сергиевой лавры просили все монастыри оказать ополчению денежную помощь.

Перед самым отъездом Татьяна слезу уронила:

«Поберёг бы ты себя, Кузьма Захарьич, для нас с сыном. На кого оставляешь?..»

Душу защемило, обнял жену, успокоил:

«Да куда я подеваюсь. Ко всему, Татьяна Семёновна, негоже мне при твоей юбке состоять, егда вся Русь вздыбилась. Не сохраню я имя доброго, коль долга своего не исполню...»

Под самой Линдехой послали наперёд к князю Пожарскому дворянина Квашу – упредить о послах.

На всё воля Божья, и тот поймёт это, кто в час тяжкой хвори вырвется из тисков смерти, дохнет в полную грудь и возрадуется всему сущему, взглянув на мир глазами младенца. Удивится жизни, как дивно и мудро создал её Творец. И поразится, отчего раньше не замечал мирских чудес, открывшихся ему вдруг разом, волею Провидения.

Такое чувство охватило Пожарского в тот день, когда он, поборов смерть, выбрался на зеленевший луг, глянул на деревья с распустившимися почками, вслушался в весёлое пение птиц...

Известие о земском ополчении встряхнуло Пожарского, изменило намерение отсидеться в Линдехе. Понимал: его место там, в Нижнем Новгороде...

Князь Дмитрий Михайлович смотрел, как мужики с лодки завели невод и тянут его к берегу. Дождался, когда выволокли и с тяжёлого гузыря схлынула вода, в сети серебристо забились широкие крутолобые караси. А потом сидел он у костра, хлебал из казана наваристую обжигающую уху и слушал мудрые мужицкие речи.

«Господи, – думал Пожарский, – может, в этом и есть суть бытия? Не в разрушении, а в созидании, каков удел мужика-пахаря, мужика-мастерового, мужика-воина, кому суждено грудью прикрыть всё сущее, имя коему – отечество...»

И как-то враз Пожарский почувствовал: для него оно всё, что вокруг, вся российская земля от порубежья до порубежья, с её городами и сёлами, деревнями и погостами, церквами и крестами на могилах.

Теперь, когда отступила болезнь, князь Дмитрий особенно обострённо почувствовал себя малой частицей отечества, необходимой и важной, как вот эти сидящие с ним мужики и иные, живущие на Руси...

Встретили послов всей деревней. Никогда не видела Линдеха таких гостей: эвон, к самому архимандриту подходили под благословение.

Пожарский стоял у ворот усадьбы в льняной белой рубахе навыпуск, подпоясанной кручёным пояском, в льняных портах, вправленных в лёгкие сапожки. Голова не покрыта, кудрявятся копнистые волосы.

Князь приглаживал подстриженную бороду, на гостей смотрел по-доброму. А в трапезной тем часом девки накрывали столы, в поварне хлопотали стряпухи, а из трубы баньки змеился сизый дымок, гостям с дороги попариться. Для послов староста велел заколоть кабанчика, жарилось мясо, запекали карасей в сметане, в печи уже доходили пышные, румяные пироги с рыбой и грибами, капустой и лесной ягодой...

Обменялись нижегородцы с Пожарским поклонами, князь справился о дороге, ответил на вопрос о здоровье, а после бани Пожарский повёл гостей в трапезную. Ели степенно, хвалили хозяина и его стряпух, а когда перешли в большую горницу и расселись вдоль стен на скамьях, архимандрит заговорил о деле:

– Провидением Божьим явились мы к тебе, князь Дмитрий Михайлович, вслушайся и вразуми словам гражданина Нижнего Новгорода Кузьмы Захарьича Минина, ко ему поручено суть изложить, с чем к тебе прибыли.

Встал Минин, сказал с поклоном:

– Князь Дмитрий Михалыч, речь моя короткая, но просьба нижайшая. И не моя токмо, но и всех нижегородцев и тех городов, какие с нами заедино. Что терпит Русь и Церковь Православная, то тебе ведомо. Поднимается ныне на недруга вся земля российская и собирается в Нижнем Новгороде земское ополчение. Много в нём воевод, мужей разумных и храбрых, но все они кланяются вместе с нами тебе и просят быть над ними главным воеводой.

Сел Минин, задумался Пожарский. Тут Феодосии снова голос подал:

– Прежде чем ответ свой высказать, князь Дмитрий Михалыч, помни, Богу было угодно на тебя указать, не откажи гражданам России, поведи полки на врага, освободи землю Русскую, встань на защиту Церкви нашей.

Едва архимандрит замолк, как заговорил Пожарский:

– Честь великую оказали мне граждане Нижнего Новгорода, на святое дело зовут: Принимаю их просьбу. – Перевёл взгляд на Минина: – Слышал я об избрании нижегородца, земского старосты рядов мясницких Кузьмы Захарьевича Минина-Сухорукова казной Ополченской ведать и иные дела вершить. Седни убедился, достойный он человек, долгу верный, а посему прошу и впредь быть со мной в ополчении равным, вдвоём нелёгкую ношу нести и ответ перед отечеством вместе держать... Вернётесь в Нижний Новгород, послы уважаемые, передайте слова мои: прибуду вскорости, а пока тебе, Кузьма Захарьевич, все дела ополчения вершить...