355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Тумасов » Вздыбленная Русь » Текст книги (страница 6)
Вздыбленная Русь
  • Текст добавлен: 16 декабря 2019, 02:30

Текст книги "Вздыбленная Русь"


Автор книги: Борис Тумасов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Всю зиму к лавре волокли тяжёлые осадные пушки, на широких санях-розвальнях подвозили пороховое зелье, ядра огненные, взрывные и железные. Огромными зевами устрашающие орудия – петарды – нацелились на лавру. Под самыми стенами носились, горяча коней, гусары с металлическими крылышками, вызывающе насмехались:

– Что, холопы, хороший гостинец мы вам припасли?

Из Тушина в Москву пробрался Яков Розан и средь бела дня с письмом Ружинского явился к Голицыну, чем не на шутку перепугал князя Василия Васильевича. Грамоту Голицын взял, а Розана велел гнать со двора, а будет вдругорядь лезть, вытолкать взашей.

От Голицына Яков отправился к Ляпунову.

Прокопий о Розане и думать позабыл, а он сызнова объявился. Приплёлся в полдень, на пороге остановился, что сморчок скрючился.

Ляпунов брови поднял:

– Отчего ты, Яшка, телом сдал и рыло перекосило? Аль жизнь горька, либо от царского стола не перепадает? Я мыслил, с тебя уже черти на том свете допрос снимают.

– Плохо встречаешь, Прокопий Петрович.

– А с чего бы мне тебя чествовать? Аль запамятовал: незван гость хуже татарина. Чать, новое письмо от самозванца приволок? И как это тебя ещё не изловили?

– Окстись, Прокопий Петрович, – Розан испуганно перекрестился, – к тебе пробирался, душа от страха в пятки ушла. А письмо тебе и Захару Петровичу и впрямь, да только не от государя, а от князя Шаховского.

– Ну-тка подай, о чём там князь пишет? Ты же, Яшка, сходи на поварню, стряпуха покормит, а я тем часом письмо прочитаю и ответ тебе дам.

Едва Роман удалился, как Ляпунов позвал Никишку:

– Мотнись за Захаром, пусть немедля поспешает.

Захар не заставил ждать:

– Стряслось чего, Прокопий?

– Письмо от Шаховского, чти.

Захар лист развернул, прочитал медленно. Когда же добрался до слов об обидах, какие они, Ляпуновы, от Шуйского терпят, дважды перечитал: «...Поди помните, как служили одному делу, против Васьки Шуйского... Много зла чинил он мне и вам. Вместо чести, какую вы заслужили, его спасая, он вас под защиту не взял, и оттого ваши деревни обезлюдели... Зову я вас, дворяне именитые, за Ваську не стоять...»

Отложил Захар письмо, посмотрел на брата:

– Как ответствовать будем?

– Мыслю, к самозванцу мы не пристанем, но буде возможно, и Шуйскому не слуги. О новом государе думать надобно.

– Скопина бы.

Прокопий усмехнулся:

– Твоими устами, брат, мёд пить. О том и я поговариваю. Да захочет ли князь Михайло?

– Уломать надобно.

– Попытаемся, когда из Новгорода воротится.

По Москве, особливо в стрелецких слободах, подмётные письма гуляли. Недоброжелатели Шуйского злорадствовали, прочили в государи кто Василия Васильевича Голицына, кто астраханского воеводу Фёдора Ивановича Шереметева, а чаще всего поминали имя Михаилы Скопина-Шуйского...

На Плющихе, в кабаке, гулящая жёнка Матрёна похвалялась во хмелю, что у её Игнашки деньги завелись. Услышал то кабацкий ярыжка, мигом жёнку к ответу поволок. Матрёна враз протрезвела, а когда за ней дверь пыточной захлопнулась и она увидела, как палач огонь раздувает, медвежья хворобь одолела и, ничего не утаив, всё рассказала; и как к ним с той стороны, из Тушина, Яков Розан хаживал, чему Игнашку научал...

Дьяк головой качает, приговаривает:

– Жидка, жёнка, на расправу, жидка.

Однако катовать повременил. Брезгливо выпятив губу, указал на Матрёнин след:

– Подотри за собой пол да своди пристава в Замоскворечье, где изба твоя...

На торгу, у самой стены кремлёвской, засекли батогами захудалого, ледащего мужичка Игнашку за письма воровские, какие он стрельцам подмётывал...

Прикатил в Ярославль стряпчий Путала Рязанов и, памятуя наказ государя Димитрия, приступил к делу строго. Не замедля опечатал торговые склады, обложил городской люд денежным налогом. Взроптал люд.

А по ярославской земле и всему Замосковью разъехались сборщики, карали укрывающихся от повинностей. Поборы на тушинского царя и на панов вельможных, на прокорм его войска вызывали повсеместное возмущение. Мужики собирались в ватаги, уходили в Вологду и дальше, в Каргополь. Но чаще через Бежецк либо Вышний Волочёк пробирались в Новгород, вступали в ополчение к Скопину-Шуйскому... Приходили к князю Михаиле с жалобами: невмоготу жить под царём Димитрием, какой дал волю иноземцам, а те обиды народу российскому чинят...

Зима завалила снегом монастырские кельи и постройки, засыпала вражеский стан. С утра, когда молчали пушки, монахи и мужики отбрасывали снег, кололи дрова, носили в поварню воду, затем шли в трапезную...

Скудная пища, мрёт люд от недоедания, гибнет от вражеского обстрела. Что ни день, покойники, а конца осады не видать.

Архимандрит заглянул в Духовскую церковь. Блёкло горят редкие свечи, тускло освещая скорбные лики святых. Малолюдно в храме. Клементьевский священник с дьяконом отпевали умерших и убиенных. Перекрестился Иоасаф, вздохнул. Волнует архимандрита, чем народ кормить. Кто ведал, что соберётся под защиту монастырских стен столько люда! Со страхом ждал Иоасаф предстоящей весны. Пустеют монастырские житницы, что в крепостных башнях и бревенчатых амбарах. Если не подоспеет подмога, не отобьют врагов от лавры, много, ох много вымрет народа.

А паны из отрядов Сапеги живут в тепле и сытно, заняли ближайшие поместья и избы, грабят по окрестным сёлам.

Долго молился архимандрит у иконы Христа Спасителя, просил Бога избавить лавру от насильников, какие уподобились язычникам, разрушают святые места, оскверняют храмы, в клементьевской церкви держат лошадей и морят люд голодом...

Сапега снова потребовал сдать лавру, но Иоасаф ответил послам:

– Знаете ли вы, неразумные, книгу Священного Писания? В главе тридцать седьмой книги Иова сказано: «Теперь не видно яркого света в облаках; но пронесётся ветер и расчистит их...»

Архимандрит перевёл взгляд на стариков и детей, что толпились у гробов, прошептал библейское изречение:

– «Укрепите ослабевшие руки и утвердите колена дрожащие. Скажите робким душою: будьте тверды, не бойтесь; вот Бог ваш, придёт отмщение, воздаяние Божие; Он придёт и спасёт вас».

И прозвучал этот стих из книги Исаи в устах архимандрита как горячий призыв к страждущему народу, ко всем, кто встал на защиту святой обители, отечества и веры.

Из Выборга дьяк Посольского приказа Афанасий Иванов прислал Скопину-Шуйскому грамоту. Уведомлял дьяк, что с помощью Всевышнего стольник Головин подписал ряду со свейскими послами короля и теперь, по весне, воевода Делагарди приведёт в Новгород рыцарей.

В письме сообщал дьяк, что изначальные условия Карла были зело жестокими – король зарился на просторный кусок озёрного края московской вотчины, – но стараниями государевых послов мы его алканье умерили, уступили свеям лишь город Корелу...

Скопин-Шуйский в Кореле не бывал, но знал: край тот всякими мехами богат. Однако что поделаешь, иначе посадит Речь Посполитая на московский престол самозванца и заберёт Смоленск да ещё многие земли российские, заставит подписать унию и подчинит православную веру латинской...

Князь Михайло попросил позвать новгородских воевод старого князя Андрея Петровича Куракина и окольничего Михаилу Ивановича Татищева с дьяками Иваном Тимофеевым да Ефимом Телепневым, дабы вместе удумать, где деньги взять на свеев, и о раскладе налога, дабы у меньших людей обид не было.

Смутой новгородский князь Михайло сыт по горло, да и псковская смута – урок. В самом начале приезда в Новгород, когда псковичи признали самозванца царём, среди новгородцев тоже нашлись крикуны, какие за Димитрия радели. Под Новгородом объявился отряд тушинского воеводы Кернозицкого. Окольничий Татищев с дьяком Телепневым бежали из Новгорода.

Говорил Татищев:

– Мне новгородцы припомнят, как мы с Шуйским Василием и иными боярами московскими заговор против царя Димитрия учинили.

Вслед за окольничим и дьяком отъехал и князь Скопин-Шуйский, оставив в городе воеводу Куракина с дьяком Тимофеевым.

Покинув Новгород, Скопин-Шуйский отправился в Иван-город, что неподалёку от Нарвы. Но ивангородцы Скопина-Шуйского в город не впустили, заявив, что желают служить не царю Василию, а Димитрию.

Повернул князь Скопин-Шуйский в Орешек. К самому Ладожскому озеру добрался, но в Орешке уже люди самозванца...

А Новгород волновался: одни за Димитрия ратовали, другие требовали вернуть Скопина-Шуйского и помогать ему во всём.

Дьяк Иван Тимофеев говорил:

– Князь Скопин-Шуйский за варягами подался.

Новгородский митрополит Исидор в соборе обращался к народу, увещевал одуматься, поклониться князю Михаиле...

Пошумели новгородцы да и послали воеводу Куракина к Скопину-Шуйскому просить в город воротиться...

К Скопину-Шуйскому явились выборные от меньших людей новгородских с жалобой на воеводу Татищева. Седые новгородцы от всех пяти концов обиды высказали:

– Неправду чинит воевода Татищев, невмоготу терпеть.

– Денежный расклад делит по произволу, всё больше на бедноту налагает. А коли возмутишься, тебя в тюрьму волокут.

– Проверь, князь, денежный сбор утаивает...

Жалобам выборных Скопин-Шуйский хода не дал, но вскоре пришёл к князю Михаиле дьяк Ефим Телепнев с доносом:

– Окольничий Татищев измену готовит: замыслил в Тушино податься.

Дьяку Скопин-Шуйский поверил. Ко всему вспомнил, как Татищев просился отпустить его в Москву.

– А что, Ефим, – Скопин-Шуйский заглянул в маленькие глазки дьяка, – уж ненароком не жаловался ли окольничий на какую хворобь?

Ефим Телепнев, мужик со смекалкой, враз сообразил, куда князь клонит, ответил скоро:

– Кажись, недужится, – и ухмыльнулся.

Минула неделя. А в воскресный день – надобно случиться такому! – упал воевода Татищев, зашибся головой И смерть принял к радости новгородцев, о чём Скопин-Шуйский незамедлительно отписал в Москву. А по замосковным городкам князь Михайло разослал грамоты и в них требовал держаться дружно, самозванца не признавать да стоять с Новгородом заодно, чтоб Москве помочь...

Грамоты Скопина-Шуйского попали в Пермь и Устюг Великий, Вологду, достали самого Поморья. Соловецкий монастырь откликнулся двумя тысячами рублей, слали стрельцов и иных ратных людей в Новгород многие города: с Тихвина привёл тысячу человек воевода Степан Горихвост; из заонежских погостов явился отряд Евсея Рязанова; пришли вольные казаки станицы Семейки Митрофанова. Запросили пермяки прислать воевод, и князь Михайло направил к ним Бороздина с Вышеславским и ратников. Из Каргополя в поддержку Устюгу Великому двинулась сотня ратников.

В Тушине было известно, с чем послан Скопин-Шуйский в Новгород; знали и о посольстве в Швецию. Самозванец озабочен, созвал Думу. В палату явились и паны вельможные, бояре и гетманы с атаманами.

Паны друг друга задирали. На прибывшего Сапегу Ружинский смотрел насмешливо, спросил, обращаясь неизвестно к кому:

– Ясновельможные Панове, может, ваши гусары и казаки не хотят нежиться на лебяжьих пуховиках с московскими боярынями? А у гетмана Сапеги мало воинства?

В палате раздались смешки. Сапега вспылил:

– Але князь Роман сам возьмёт монастырь? Либо вельможный гетман забыл, что сторожит Москву?

Заруцкий хихикнул, а Ружинский от гнева покраснел, саблей о пол пристукнул:

– Ясновельможный пан Сапега, Москва – не лавра!

Матвей Верёвкин посмотрел на спорщиков из-под насупленных бровей:

– Ваша брань, гетманы, никчёмная, я жду ответа. Новгородские перемёты доносят, у князя Скопина-Шуйского уже до трёх тысяч ратников. Король Карл обещает своих драбантов[24]24
  Король Карл обещает своих драбантов. – Доабант (пол.) – солдат личной охраны командующего.


[Закрыть]
. Если они явятся в Новгород, нам будет трудно.

– Надо спросить у пана Керзоницкого, что он делал со своим OI рядом, когда в Новгород сходились ратники? – подал голос Ян Хмелевский.

– А может, ясновельможный пан Хмелевский расскажет, как он бежал от князя Пожарского? По милости гетмана Яна москали удержались в Коломне, а в Москве едят хлеб и не собираются идти на поклон к царю Димитрию, – снова проговорил Ружинский.

– Разве гетман Ружинский не ведает, в каком месте нас встретит Пожарский?

В разговор вмешался Заруцкий:

– Государь, нас сдерживает монастырь. Пятьсот стрельцов и монахов привязали к себе двух знатных воевод.

– Пока, ваша царская милость, стоит Москва, как можем мы смирить Замосковье и привести к присяге Новгород? – вставил Ружинский. – Нам остаётся взять лавру, и тогда, ясновельможные, гетман Лисовский усмирит северные города, а староста усвятский заступит Скопину-Шуйскому путь к Москве.

– Но пан гетман не может знать, когда монахи откроют ворота, – заметил хорунжий Молоцкий.

Лжедимитрий вопросительно посмотрел на Сапегу.

– О Езус Мария, мы возьмём монастырь! – выкрикнул Сапега.

Матвей Верёвкин никак не мог понять, какая сила держит лавру, ведь её осадили лучшие силы тушинцев. И это при том пушкарном наряде, какой подтянули к лавре... Лжедимитрий согласен с Ружинским: падёт лавра – и не устоят Вологда и Устюг. Покорив этот богатый край, Сапега с Лисовским пойдут на Новгород и помешают Скопину-Шуйскому получить поддержку свеев. А там и Москве не устоять. Там, за её стенами, есть недовольные Василием Шуйским... Видит бог, заговор породил царя Василия, заговор и погубит...

Самозванец поднялся:

– Вельможные гетманы, воеводы и атаманы, согласимся с князем Романом: надобно поспешать со взятием лавры.

Посеял Андрейка в душе Тимоши сомнение, стал тот присматриваться, и будто пелена с глаз спала. Теперь и сам видел, какой разор ляхи и литва чинят, над российским людом глумятся. А в Тушине царь Димитрий панам вельможным пиры задаёт, буйство и скандалы повседневные.

Засомневался Тимоша в царственном происхождении Димитрия, и решили они с Андрейкой по весне покинуть Тушино.

Однажды проходил Тимоша мимо малых хором, в каких жил митрополит, Приостановился, постоял самую малость да и за ручку двери взялся. Отбил снег с лаптей, в палату вступил. Полумрак. В святом углу лампада тлеет, на аналое свеча горит и тишина благоговейная. У образов Филарет в чёрной шёлковой рясе крестится истово,, на вошедшего внимания не обратил. Снял шапку Тимоша, подождал смиренно.

Но вот Филарет кончил молиться, повернулся. Упал Тимоша на колени:

– Виниться хочу, владыко!

– Тяжки вины твои, человек, вижу.

– Тяжки, владыко, ох как тяжки. Простятся ли мне?

– Всевышний возложил на нас бремя, Он же и спасёт нас! Виниться пришёл, однако стан разбойничий, вертеп место ли для покаяния? Седни снимутся грехи, завтра новые обретёшь!

– Вразуми, владыко.

– И сказано в Священном Писании: «Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай». Оглянись, раб Божий! Кому служишь? Посягнувшим на отечество твоё, на веру твою! Стань за правду, и тогда не мной, Господом снимутся вины твои. Иди и помни, человек: в Боге спасение твоё, в Боге!

В Галиче Лисовский не задержался, пошёл на Суздаль. Но едва отряды гетмана покинули Галич, как галичские ополченцы и поморские дружины, поддержанные вологодцами, снова подступили к Ярославлю и Костроме. Вскоре сюда подтянулись каргопольцы и белозерцы, посланные Скопиным-Шуйским. Их воеводы Никита Вышеславский, Григорий Бородин и Евсей Рязанов в первые дни марта заняли Ярославль. А из Москвы к Костроме пробился воевода Давид Жеребцов и овладел городом. Бежавшие из Костромы казаки и гусары с воеводой Вельяминовым закрылись в Ипатьевском монастыре...

На окраине Тушина в крестьянской избе сумерничали Молчанов с Шаховским. Сидели за сосновым столом, на широкой лавке, плечом к плечу, разговор вели не торопко, не таясь друг друга. На выскобленной столешнице лежали круто сваренные яйца, куски мяса на деревянном блюде, четвертинка нарезанного сала, очищенные луковицы и ломти ржаного хлеба.

Князь Григорий окольничего хоть и презирал, однако виду не подавал. Чать, Молчанов у самозванца в милости, ко всему окольничего и Шаховского служба первому Лжедимитрию связывала.

Григорий Петрович, увидев второго самозванца, разочаровался. Тот, первый, ума был скорого и глубокого, речь ручьём текла, и историю знал, языками владел, а этот, хоть и латинскому обучен, на мысль скупой и остроумием не блещет.

Князь локтями в столешницу упёрся, голову к окольничему повернул:

– А скажи, Михайло, где сыскал такого Димитрия?

Аль на всю Речь Посполитую самый захудалый?

Молчанов выпил браги, с хрустом откусил от сочной луковицы, прожевал. Вечерний свет почти не проникал в избу сквозь затянутое бычьим пузырём оконце, что под самым потолком.

– В Варшаве, в шинке жида Янкеля сыскался. Пан Меховецкий ко мне привёз, я канцлера Льва Сапегу уведомил, а он – короля. Дмитрий Жигмунду приглянулся.

– Скор на обещания?

– По всему. Речи Посполитой земли российской и городов посулил, а папе римскому – веру латинскую принять и унию церковную.

– Оттого паны себя на Руси хозяевами мнят, бояр от самозванца оттеснили. Ох, Михайло, чую, коли в Москву и вступим, не стихнуть смуте. Не смирится люд с засильем иноземцев.

– Пей, князь Григорий Петрович, не гадай наперёд – чать, не цыганка, – чему быть, того не миновать. Нам с тобой одним днём жить... Меня Димитрий в Москву шлёт, отай. Тебе, князь, доверю. Ты, поди, слыхивал, кто царевича Фёдора и жену Бориса Годунова жизни решил? Мы с Голицыным и Мосальским. О том и хочу напомнить князю Василию Васильевичу...

ГЛАВА 4

В Варшаве зима слякотная, промозглая, с туманами и мокрым снегом. Тяжело опускаясь, его сырые хлопья тут же таяли. Низкое небо в обложных тучах давило на город. Улицы в глубоких, наполненных водой колдобинах. Тёмные от влаги деревья с нахохлившимся вороньем, дома в потёках. Намокшие кони уныло тянули рыдваны и телега, ныряя по ступицы в дорожные ямы, под свист бичей катили крытые коляски. Редкие прохожие жались к обочине. Прохладно и влажно в королевском дворце, будто и не горят высокие, отделанные голландским изразцом печи. С холодных стен смотрят на обитателей дворца короли и королевы, некогда правившие Польшей и Речью Посполитой. Здесь нет князя Мешко, открывшего династию Пястов, и Болеслава Храброго. Слишком давно княжили они. Но есть портрет последнего из Пястов – сурового и гордого Казимира. За ним висят Ягеллоны: Сигизмунд I Кныш; Сигизмунд II Август, на ком оборвалась династия Ягеллонов... И все они, короли польские и великие князья литовские, смотрят со стен надменно и властно, удивительно похожие друг на друга...

А вот и сам Сигизмунд III, положивший начало династии Ваза.

Кабинет Сигизмунда в книжных полках и картах. Стены шёлком голубым обтянуты. Картины охоты, сражений. На большом столе – карта Речи Посполитой и соседних государств: Французского королевства, Австрийской империи, Российского царства. Щедрый королевский картограф с одобрения Сигизмунда отхватил от России изрядный кусок порубежной земли с Киевом, Смоленском и иными большими и малыми городами. Король убеждён: вопрос границ Речи Посполитой не должен вызывать сомнений, решение его не займёт много времени. Король уповает на смуту и самозванца, когда тот вступит в Москву.

На сейме шляхта требовала начать войну с Русью, послать на Смоленск и Москву коронное войско, но Сигизмунд отвечал:

– Не пора, вельможные панове, вино ещё не созрело!

Может, сейм и настоял бы на войне, но короля поддержали канцлер Лев Сапега и коронный гетман Станислав Жолкевский.

Между Сигизмундом и Жолкевским давняя неприязнь, но седоусый пятидесятилетний коронный не раз спасал Речь Посполитую. Это он усмирил на Украине казацкие восстания Наливайки и Лободы, участвовал в войне со шведами в Лифляндии, а во время рокоша шляхты против короля Жолкевский принял сторону Сигизмунда.

И когда паны вельможные на сейме хватались за сабли и горланили о походе на Москву, коронному гетману удавалось их успокаивать:

– Погодим, Панове, послушаем круля, – говорил он. – Направить наших быстрых скакунов на восток мы ещё успеем. И тогда я сам поведу вас.

Слова коронного шляхта встречала одобрительно, кричала «Виват!», и вопрос войны с Московией переносился на неопределённое будущее...

Взгляд Сигизмунда остановился на карте, где серой, свинцовой краской – цвета воды моря Варяжского – нанесена Швеция. Там ныне правит недруг Сигизмунда король Карл. Никогда не смирится Сигизмунд, рождённый в замке Гринсхольм, хлебнувший вместе с молоком матери морского ветра и познавший красоты фиордов, с потерей шведской короны. Восемь лет ведёт Речь Посполитая войну со Швецией, но безрезультатно... Шведский король заключил договор с Шуйским. И здесь, в Московии, Карл встал на пути Сигизмунда.

Шляхта горланит, Речь Посполитая сильна рокотами. Но король убеждён: не терзай государство панские мятежи, война бы удачней велась и польские гусары уже гарцевали бы на улицах Стокгольма и Упсалы...

У корчмы Янкеля, что при въезде из Седлеца в Варшаву, пан Меховецкий, прозванный за свой синий нос паном Сливой, остановил коня, привязал к кольцу. Больше года прошло, когда он в последний раз переступал этот порог.

Толкнул пан Меховецкий рассохшуюся дверь, и она отворилась с жалобным скрипом. В нос шибануло тяжким духом. В корчме, как и прежде, пусто. Меховецкий опустился на лавку у стола Кисло зловонили гнилая капуста, лук и ещё чёрт знает что.

– Эй, есть ли здесь кто живой? Яякель, собачий сын, куда ты запропастился? – позвал пан Меховецкий.

За тонкой перегородкой пошушукались, и из-за грязной занавески высунулась растрёпанная голова с седыми кудрявыми пейсами.

– А, Янкель! – вскрикнул Меховецкий.

Увидев Меховецкого, хозяин корчмы обрадовался:

– О, пан Слива, а я-таки гадал, кто это разоряется? Пан вернулся из Московии и у него в карманах злотые? Тогда Фира зажарит ему куру на вертеле!

– К чёрту злотые, Янкель! Слава Иисусу, моя башка цела. Я вернулся домой не богаче, чем уезжал. Жарь куру, Янкель!

Корчмарь сник:

– Но кура стоит злотых, пан Слива Я могу дать пану в долг разве только клёцки, какие едят украинские казаки.

– Янкель, – грозно сдвинул брови Меховецкий, – пёсий человек, проклятый жид!

Янкель обиделся:

– Если пан бранится, я не дам и клёцков.

Меховецкий вздохнул:

– Неси, собачий сын.

Ел пан Меховецкий торопливо, а Янкель топтался рядом и всё порывался спросить о чём-то. Наконец не выдержал:

– Я дам пану ещё жбанчик пива, если он не станет кричать на бедного Янкеля.

– Чего же ты хочешь, вражье семя?

– Пан Слива, где тот рыжий Матвей, какой сидел вон там, у окна, и читал Талмуд? Он и вправду царь московитов?

– Сто чертей тебе в зубы, проклятый корчмарь. Он такой же царь, как ты, Янкель, пророк Исая. Пёсий человек Матвей Верёвкин променял меня на ублюдка Ружинского.

– Ай-яй, какой неблагодарный талмудист! Так обидеть пана Сливу! Таки моя бедная мамочка говорила: рыжие – коварные. Фира, принеси вельможному пану пива!

От Янкеля Меховецкий поехал на свой запустевший, разорённый хутор, переоделся в сухое и тут же отправился к канцлеру.

От Камы-реки и на север всё междуречье Волги и Вятки ждало прихода царя Димитрия. Его «прелестные» письма с посулами земли и свободы возмущали люд по городам и острогам, дальним и ближним селениям. Обещал Димитрий вотякам и черемисам, чувашам и татарам свободу...

Засыпали снега степи и леса, заковали морозы реки, но даже зима не помеха, не стихали волнения. Междуречье отрекалось от царя Василия.

На Рождество орда крещёных арзамасских мурз, переправившись по льду на левый берег Волги у Козьмодемьянска и взрыхлив снежный наст тысячами копыт и сотнями санных кибиток, достигла Яранска и Санчурска. Стрельцы в острогах поспешили открыть ворота, а орда уже повернула к Царёвококшайску и, соединившись с черемисами старшины Варкадина, с боем взяла город.

У Свияжска объявилась татарская орда. Она разбила кибитки под стенами острога. В помощь Свияжску из Казани пришёл Стрелецкий приказ. Добирались по бездорожью, с опаской: ну как под сабли угодят? А когда увидели стрельцы, что в заснеженной степи их ждёт татарская конница, отступили к Казани.

Василий Шуйский отписал в Астрахань воеводе князю Фёдору Ивановичу Шереметеву, дабы тот вёл полки к Москве, а по пути карал инородцев и сызнова приводил их к присяге.

Собрались у Гагарина; сам князь Роман Иванович с дворянами Тимофеем Грязным да Григорием Сумбуловым. Сидели таясь, переговаривались вполголоса, ждали Михаилу Молчанова.

Стольник пробрался в Москву в платье мужицком, с хлебным обозом. Но где, у кого скрывался, ни Гагарин, ни иные не знали. А скрывал его князь Василий Васильевич.

К князю Гагарину Молчанов явился под вечер. В сенях смахнул метёлкой снег с валенок, скинул тулуп и шапку, ступил в хоромы, поклонился, сел на обитую бархатом лавку.

Разговор начал князь Гагарин:

– Поздорову ли живёшь, стольник?

– Благодарю Господа, князь Роман Иванович. Вижу, у вас на Москве худо, нужду терпите. Васька Шуйский довёл до голодных дней.

– Бог не без милости, настанет час – будет пища, – сказал Гагарин.

Молчанов отрицательно покачал головой:

– Покуда Шуйский на царстве, голода и мора не миновать... А послан я к вам, бояре и дворяне, государем Димитрием Ивановичем, дабы вы удумали, как от Васьки избавиться. Тогда будет вам милость царская.

Гагарин с товарищами слушают, о чём ещё стольник сказывать будет. К Молчанову у них веры нет, лжив и коварен стольник, кровь Годуновых на нём. А Михайло своё ведёт:

– Всем бы знать, у государя Димитрия Ивановича сила великая, казаков с Дона и Украины за сорок тысяч да ляхов и литвы под тридцать.

– То-то и беда, что ляхи с литвой, – перебил Тимофей Грязной. Обсели государя, над российским глумятся. Нам ли не помнить, как при первом Димитрии шляхтичи на Москве гуляли.

– Нет, Михайло, – поддержал Грязного Сумбулов, в Москву мы ляхов не впустим.

– Так вы Шуйского хотите? Ох, дворяне, не случилось бы с вами лиха!

– Не стращай, стольник, – озлился Грязной. – Да царь ли в сам деле твой Димитрий?

Князь Гагарин попытался смягчить накалявшуюся обстановку:

– Погоди, Михайло, слушай, о чём я стану сказывать. Мы Шуйскому не слуги, но коли прогоним его, то и Димитрия не призовём: с ним ляхи и литва. Созовём Земский собор, всей землёй царя изберём.

– Истину сказываешь, князь Роман Иванович, – согласился Сумбулов, – не надобен нам государь из Жигмундовых рук, был один.

– Ни Василия, ни Димитрия! – выкрикнул Грязной.

Молчанов поднялся:

– Димитрия не желаете, доколь Василия терпеть?

Сумбулов ощерился:

– Ты нас, стольник, не торопи. И курочке яичко снега время надобно. Кабы Димитрий не играл с королём в одну дуду, мы бы не прочь и его принять.

– Прости, хозяин, и вы, гости. – Молчанов пригладил бороду. – Когда Шуйского с престала сведёте, не ошибитесь в царе.

Не из приятных для Голицына была беседа с Молчановым. Напомнил стольник, как в угоду первому Лжедимитию удушили они Годуновых. А князю Василию Васильевичу так хотелось забыть всё это. У Голицына мысль давняя зрела: прогнать бы Шуйского и самому на царство есть. Аль голицынский род Шуйским уступит?

Князь Василий Васильевич злился. Вишь, приплели Шуйские, что они от кесаря Августа начало ведут. В таком разе они, Голицыны, от князя Гедимина...

Случалось, спорили князья, чей род древнее, приписывали были и небылицы, а истина в одном: корни Шуйских Александру Ярославичу Невскому уходят, а Голицыных – Дмитрию Ивановичу Донскому...

В разговоре с Молчановым князь Василий Васильевич скрыл тайные мысли, посулив, коли Шуйского прогонят, помочь Димитрию в Москву вступить.

Нахлобучив соболью шапку по самые брови и кутаясь в лисью шубу, Сапега вышел из просторной избы. Едва порог переступил, как мороз перехватил дыхание. Воевода прикрыл рог меховой рукавицей.

Деревья в серебристом инее, блестит до боли в глазах лёд на озере, а крепостные стены и башни, церкви и монастырские постройки в синей дымке. Красное, морозное солнце поднималось над лесом.

Сапега смахнул выдавленную холодом слезу, постоял чуть-чуть и отправился на батареи. Припудренные инеем, сиротливо стоят пушки, рядом – припущенные снегом горки ядер. У костра отогреваются караульные. Пустынно в лагере, шляхта и казаки попрятались по избам и землянкам, а лошадей завели в клементьевскую церковь.

Беспечность в лагере пугала Сапегу. Стоит стрельцам напасть неожиданно – не миновать беды.

Из-под ладони Сапега долго всматривался в мощные монастырские стены и башни. На каждой из двенадцати – орудия. А вон и водяная башня, где варят монахи смолу и льют на головы осаждающих. На стенах перекликались дозорные, звонил в лавре колокол, сзывая к утренней. Сапега с раздражением подумал, что ни длительная осада, ни голод не сломили защитников лавры. Сапега снова посылал парламентёров, взывал к разуму воевод Долгополова и Голохвостова, но те не пожелали вступать в переговоры, а старый архимандрит назвал осаждающих неразумными, сравнив их с тучей, на время закрывшей солнце.

Ответ рассмешил Сапегу: в монастыре хозяйничают голод и мор, то ли ещё станется весной!

С отъездом Лисовского от лавры Сапега решил с приступом повременить и ослабить орудийный обстрел, приберечь пороховые заряды: они понадобятся, когда он, Сапега, назначит час решающего удара А такой наступит, пусть только похозяйничает голодная смерть. У старосты усвятского ещё теплилась надежда, что осаждённые сдадут лавру. Вот тогда он спросит Иоасафа, кто из них неразумный.

Посылал Сапега к стенам монастыря боярина-перемёта Михаилу Салтыкова с дьяком Иваном Грамотиным, те взывали признать царя Димитрия, но монахи речам тушинцев не вняли, а боярина и дьяка обстреляли из пищалей.

Москали – удивительный народ: сопротивляться бесполезно, ан держатся. О том и Лисовский сообщает: возьмёт город, к присяге приведёт, но едва покинет, как сызнова за Шуйского встают. Тушинский царик Скопина-Шуйского остерегается, и не попусту: в Новгороде рать собирается. Но Сапега почему-то уверен: король Карл не даст много рыцарей Москве, Швеции самой они нужны для войны с Речью Посполитой...

В тот час, когда Сапега рассматривал стены лавры и мыслил о своём, Акинфиев с Берсенем открыли кузницу, уголья раздули. Артамошка снег в ведёрке растопил, а Фёдор, разбросав нагольный тулуп, прилёг у горна Совсем плох Берсень, покидает его жизнь. Накануне исповедался Фёдор: чуял, конец рядом. Вздохнул, сказал:

– В чём грешен яз? Разве что желал вольным землю обихаживать, жену заиметь и детишек...

Отвернулся Акинфиев, украдкой стёр слезу, но Берсень заметил:

– Не горюй, Артамошка, рано или поздно, а прощаться с жизнью придётся... Коли встречу на том свете Болотникова, поклонюсь от тебя. – Прислушался: – Кажись, волки воют?

– Нет, то ветер гуляет в башнях.

– A-а... Как жизнь прожил? Да и была ли она, Артамошка?

– Была, Фёдор, и не впустую жил ты, ядрён корень, не перекати-полем тебя по земле гоняло – добра людям искал.

– Пусть меня Всевышний и народ судит...

К полудню Берсеня не стало.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю