Текст книги "Вздыбленная Русь"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Отбив приступ, передыхали, грозились. Иногда воеводы Долгоруков и Голохвостов устраивали вылазки: открывались монастырские ворота и стрельцы набегали на врага, гнали недругов до самого их стана.

Архимандрит и воеводы видели, что Сапега и Лисовский осаду снимать не намерены, а на помощь Москвы рассчитывать не приходилось: ей и самой было нелегко. Оставалось надеяться на свои силы.

Тушино – столица самозванца. Срубили стены и башни, дворец и палаты панов вельможных да бояр-перемётов. Тушино наводнили всякие гетманы, старосты, хорунжие, атаманы казачьи и ватажные, и все требовали царских милостей и почёта.

Марина Мнишек была в растерянности. Пока её везли в Тушино, не покидала мысль: неужли жив Димитрий? Когда гайдуки наскочили на стрельцов, пан Замойский, открыв дверцу рыдвана, опустился перед Мнишек на колено, назвал её царицей.

Замойский похвалялся, Димитрий скоро в Москву вступит и его гетманы и атаманы заняли все северные и южные земли, добрались до Владимира.

В многочисленности войска этого Димитрия Мнишек убедилась, подъезжая к Тушину. Куда ни взглянет, всюду стан: палатки и шатры, кибитки и землянки. Шляхтичи и гайдуки, казаки и гусары с позлащёнными крылышками за спинами, в доспехах стальных, ватаги холопов и разного оружного люда. Особняком татары держатся.

У самого Тушина рыдван остановился возле бревенчатого домика. Марина удивлённо спросила у Замойского: разве не царь Димитрий её встречать будет? На что тот ответил, что государь явится в Тушино только к вечеру, а пока ей ждать в хоромах вельможного пана Сапеги.

Всего раз видела Мнишек Яна Петра Сапегу во дворце у короля, но то, что ей предстоит побыть со старостой усвятским, даже обрадовало. Можно будет выведать, кто же этот Димитрий. И тут же Марина сама себя спрашивала: а что, если это не Димитрий, а самозванец, как его называют московиты?

Не успела Мнишек решить, как ей вести себя в таком случае, заиграла музыка и толпа вельможных панов окружила рыдван и Марина оказалась у них на руках. С криком «Виват!» они понесли её в домик. Довольная, счастливая, она сидела за столом в окружении вельможных панов. Сапега целовал ей руку, называл царицей московской, а стол ломился от яств.

У Мнишек закружилась голова: после жизни под постоянным стрелецким караулом, скудной еды сразу такая роскошь. Марина снова почувствовала себя государыней российской. А когда поздним вечером её отвезли в тушинский дворец и она убедилась, что человек, назвавшийся Димитрием, не Димитрий, ей было уже безразлично. Мнишек мечтала о царских почестях, и она их обрела...

А в сентябре месяце, что на Руси листопадом именуют, Марина тайно обвенчалась с Матвеем Верёвкиным, самозваным царём Димитрием.

Близилась зима, а осаде Троице-Сергиевой лавры не было видно конца. Редкие дни удавались без перестрелок.

В средине октября-назимника вернулись к лавре Сапега и Лисовский. Посоветовались и решили: Сапеге лавру брать, а Лисовскому с казаками и частью гусар Заволжье покорить. И невдомёк им, что накануне из лавры выбрался молодой послушник с письмами, в которых архимандрит призывал заволжский люд единяться и стоять за царя Василия да помогать святой обители преподобного Сергия Радонежского.

На Москве среди бояр и иного народа шатания. Это началось ещё тогда, когда московская рать на речке Незнани стояла. Тогда Иван Никитич Романов с родственниками, воеводами Троекуровым и Катыревым-Ростовским уговор держали перекинуться к самозванцу. Друг другу верили, не донесут, свои: Иван Фёдорович Троекуров муж Анны Никитичны Романовой, а Иван Михайлович Катырев-Ростовский дочь Филарета Никитича Романова держит. С ними заодно стоял и Юрий Никитич Трубецкой.

Ан донесли. И кто знает, может, свершилась бы тогда измена, да Скопин-Шуйский увёл полки в Москву.

За измену Василий Шуйский Трубецкого в ссылку в Тотьму отправил, но Романовых с роднёй не тронул, поостерёгся.

Шатания боярские усугубились после поражения московской рати от гетмана Ружинского на Ходынском поле. Среди бояр и дворян и людей иного звания появились перемёты, какие из Москвы в Тушино подались, а пример показали князья Черкасский Дмитрий с Алексеем Юрьевым и Дмитрием Трубецким. Вслед за братом из Тотьмы бежал к самозванцу и Юрий Трубецкой. Отъехали к Лжедимитрию и били ему челом Бутурлины и Засекины, первый подьячий Посольского приказа Петруха Третьяков, а с ним и иные подьячие.

Лжедимитрий перемётов жаловал чинами и деревнями. Признала Марина Димитрия, и пришло к Матвею Верёвкину душевное успокоение. Раньше терзался: вдруг да обличит его? А ей поверят и покинут Тушино поляки и казаки, тогда куда ему бежать? Речь Посполитая не примет. В Крым? Но хан безжалостен. Он за выкуп выдаст его Москве...

Теперь опасения позади, а последующие военные действия укрепили положение самозванца.

Скопин-Шуйский добрался в Новгород, когда весь московский центр оказался в руках самозванца. Осадив Троице-Сергиеву лавру, Сапега и Лисовский расширили смуту на север и северо-восток. Ростов и Переяславль-Залесский, Ярославль и Вологда, Кострома и Галич целовали крест самозванцу, открыв ему дорогу к Белому морю.

Вся земля между Клязьмой и Волгой, от Владимира до Балахны и Кинешмы, признала власть Лжедимитрия.

Из Дмитрова отряды Сапеги и Лисовского просочились к Угличу и Кашину. Скопин-Шуйский понимал, что гетманы намерены распространить своё влияние на северо-запад и в сторону Финского залива, укрепить положение мятежного Пскова и заставить Новгород признать власть самозванца.

Обстановка осложнялась. Князь Михайло Васильевич, приставив к царским послам надёжную охрану, поспешил отправить стольника Головина с дьяком Афанасием Ивановым в Швецию.

Из государевых покоев на «боярскую» площадку постельного крыльца вышел дьяк, развернул свиток, прочитал громогласно царский указ. В нём названы были бояре и дворяне да иные людишки, какие «от Москвы отступиша» к вору в Тушино подались...

Толпившийся тут же народ выслушал и разошёлся молча.

Два года кряду лихорадило псковичей. С того лета, как царь Василий попросил у Пскова денег «кто сколько порадеет» на войну с Ивашкой Болотниковым. Ан мужи торговые, люд псковский именитый, задумали народ обмануть: вносить рубли по раскладу «со всего Пскова, с больших и с меньших и со вдовиц...».

Собрали деньги немалые. Девятьсот рублей. Однако сыскались и смутьяны, кричавшие о несправедливости: дескать, надо было расклад на торговых и именитых разложить, а не на меньшой люд. Воевода псковский вздумал от главных заводчиков избавиться, отправил их с деньгами в Москву, а вслед гонца с доносом нарядил: мы-де, государь, «тебе гости псковские радеем, а сии пять человек добра тебе не хотят и меньшие люди казны не дали».

В Москве деньги приняли, а послов в сыскную избу поволокли, к допросу. Прознали о том псковские стрельцы, какие на Москве службу несли, явились в Кремль приоружно и потребовали освободить задержанных. Шуйский испугался, велел дознание прекратить и псковичам препятствий не чинить, пускай домой убираются.

Вернулись послы в Псков, ударили в набат. Псковичи народ вольнолюбивый, собрались, как в давние времена, на вече. Поклонились послы народу, пожаловались. Долго шумело вече, требовало виноватых к ответу. Испугался воевода, велел семерых торговых людей, какие донос писали, в тюрьму кинуть и тут же послал письмо Шуйскому, в каком обвинил семьдесят мелких людей в измене...

Из Москвы ждали расправы, и кто ведает, чем бы всё закончилось, не докатись до Пскова весть о появлении царя Димитрия... После битвы под Волховом в Псков вернулись стрельцы. Они поведали о поражении московского войска.

– Царь Димитрий, – говорили они, – в силе великой и недругов карает, а к тем, кто его признает, добр и справедлив. – А отныне они, стрельцы псковские, не Шуйскому слуги, а государю истинному, сыну Ивана Васильевича Грозного.

А когда стрелецкий голова и сотник попытались перечить, стрельцы их в тюрьму сволокли...

В начале осени 1608 года в Псков явились тушинские воеводы Фёдор Плещеев и дьяк Иван Луговской и привели псковичей к крестоцелованию царю Димитрию...

Из Ростова Великого привезли в Тушино митрополита Филарета с двумя служками, монахами-черноризцами, и поселили в свежесрубленной избе, наименовав её патриаршими покоями. В тот же день пришёл к Филарету Лжедимитрий, опоясанный саблей, с пистолетом за широким кушаком, встал под благословение.

Филарет встретил самозванца сурово:

– Почто насилие вершил и ноне как на ристалище вырядился?

– Прости, владыко, что поступил вопреки воли твоей. Но я так решил: в Москве патриарх Гермоген, а здесь тебе патриархом быть.

– Не волен ты рукополагать. Меня же в митрополиты патриарх возвёл.

– В Москву войду, собор решит.

– При живом-то патриархе?

– Гермоген Василию служит.

– Не царю, а Богу и Церкви Святой, – пристукнул посохом о пол Филарет. – И ещё о чём скажу: не ведаю, какого ты рода, но не царского. И не Димитрий ты, ибо не единожды доводилось зрить его.

– Смолкни, коли жизнь не опостылела! Не хочу грех на душу брать.

– Покайся!

– В чём? Ежели ты, Филарет, не желаешь признать моё царское происхождение, иные в то веруют, ко мне, под мою руку бегут. А уж коли Шуйского из Москвы выгоню, у кого сомнения останутся?

– Гордыней обуян ты еси! – печально покачал головой митрополит.

– Не гордыней, верой. И не намерен я, патриарх Филарет, ссориться с тобой. Хочу в согласии жить.

Хмурясь, Матвей Верёвкин направился к двери, уже за ручку взялся. Повернулся, из-под рыжих бровей нервно блеснули глаза.

– Не смущай никого, патриарх, своими речами и сомнениями!

– Пугаешь?

– Упреждаю, Филарет, для пользы твоей...

По морозу и первому снегу, преодолев многие мытарства, посольство царя Василия добралось в Упсалу – городок тихий, с каменными домами, мощёными улицами и огромным мрачным замком.

Карл IX принимал стольника Головина и дьяка Афанасия Иванова в просторной зале с высоким сводчатым потолком и стрельчатыми окнами с цветными стекольцами.

Окружённый знатными вельможами, отменными мореходами и воинами, король восседал на массивном, карельской берёзы троне. У ног Карла, одетого в тёмный камзол, лежали несколько породистых псов. Одна из собак положила морду на королевские кожаные ботфорты.

Карл велел взять у дьяка письмо, справился о царском здоровье и ни словом не обмолвился о смуте в Российском государстве. Держался король просто и не надменно, каким дьяк видел Сигизмунда.

Приняв царские дары, Карл велел читать письмо Шуйского. Слушал внимательно, а когда толмач закончил, сказал как об уже давно решённом:

– Мы пошлём царю Василию наших рыцарей, а над ними поставим ярла Якоба Делагарди.

При этом имени из толпы выдвинулся одетый в броню, но без шлема воин, поклонился королю лёгким поклоном. Афанасий Иванов догадался, это и есть ярл Делагарди.

– Мы напишем царю Василию, чего хотим за помощь Москве, – сказал Карл и поднялся, дав понять, что приём окончен.

В лесу Андрейка нарезал веток, поставил шалаш. Лежит Тимоша на еловых ветках – сухо, тепло. На костре еду варили, зайчатину жарили. Ловил Андрейка зайцев силками, Тимоша научил:

– Ты присматривайся: где заяц бегает – на кустах шёрстка остаётся.

В озере Андрейка ловил рыбу, пек на угольях, а когда Тимоша поправился, пошли они в Тушино, к царю Димитрию.

ГЛАВА 3

На Думе дьяк Сухота читал письмо Скопина-Шуйского из Новгорода. Уведомлял князь Михайло, что были у него с новгородцами неурядицы и ему даже на время пришлось город покинуть, но, слава богу, всё переменилось, и теперь Новгород крепко стоит за царя Василия, а он, Скопин-Шуйский, с большими людьми новгородскими собирает ополчение.

Ещё писал князь Михайло Васильевич, что из Упсалы дьяк Иванов весть подал: стольник Головин уже приступил с королевскими уполномоченными к переговорам. За услуги Москве король Карл запросил Копорье и Корелу...

Загудела Дума:

– Ненасытен король, бедствием нашим пользуется!

– Неча на Корелу зариться, и Копорья достаточно!

Ляпунов голос подал:

– Коли свеев на Русь впустим, они сами корельскую землицу захватят.

Судили Карла до хрипоты, но куда деваться, когда самозванец на пороге. А Скопина-Шуйского хвалили:

– Не ошибся государь, посылая князя Михаилу Васильевича в Новгород!

– На него надежда, а то того и жди ляхов и литву в Москве.

Князя Дмитрия Шуйского слова Ляпунова сразили:

– Ум у Скопина государственный.

Дмитрий Шуйский едва не взвился. Прокопка Михаилу выше государя возносит! Глянул на брата, но Василий будто не слышал, как племянника славословят...

За обедом князь Дмитрий Иванович сказывал жене Екатерине раздражённо:

– Михаилу возносили, в спасители производят, а уж ума у него, дескать, палата. Кое-кто рад бы Михаилу на царстве зрить.

Высокая, дородная княгиня Екатерина упёрлась грудью в столешницу, сердито повела чёрными очами:

– Не оперился Михайло, а уже петухом кукарекает. Не погляжу, Митенька, что и племянник твой!

– Прокопий Ляпунов тоже за Михаилу горло драл.

– Ляпуновы во всякую дырку затычка. Им бы дале порога боярского запретить хаживать, ан государь их чести удостоил на Думе рядом с великородными сидеть.

– Время, Катерина, смурное, без дворян не обойтись. Они – сила и должны быть государю оплотом.

– Да с Прокопия и Захара какие столпы?

– За ними, Катерина, дворяне рязанские и арзамасские. – Дмитрий смахнул с лопатистой бороды крошки. Нынче с этим мириться приходится. Ох-хо-хо, на всё воля Божья!

Поднялся из-за стола, перекрестился.

– Пойди, князюшко, в опочивальню, отдохни. Чать, умаялся, решая на Думе дела государственные.

До снегов пошла новгородская рать на псковичей. Услышал о том воевода псковский Фёдор Плещеев – сбежал из города. Взволновался Псков. Намерились псковичи повиниться Москве, но тушинский дьяк Иван Луговской собрал больших и малых людей да стрелецких начальников, напомнил о присяге царю Димитрию, спросил: «Как-то ответствовать станете, когда государь Ваську Шуйского из Москвы изгонит?», и псковичи закрыли ворота, изготовились к защите.

Подошли новгородские полки к бревенчатым стенам и башням древнего города, остановились. Скопин-Шуйский на удачу надеялся, не ожидал сопротивления. А у него – ни осадных орудий, ни ядер в должном достатке.

Постояли новгородцы без дела да под шутки псковичей убрались в Новгород.

От реки Суры и до реки Вятки взбунтовались черемисы и мордва, татары и чуваши. Перебравшись на левый берег Волги, арзамасские мурзы взяли Козьмодемьянск и Свияжск, открыл ворота Яранск. Грамоты царя Димитрия читали в Чебоксарах и на Вятке, доходили «прелестные» письма до Казани и Сызрани. Поднимались на царя Василия стрельцы и дети боярские понизовых городов.

Переметнувшись к самозванцу, князь Семён Вяземский был пожалован деревнями и назначен воеводой над отрядом литовских людей. С литовцами Вяземский объявился среди горных и луговых черемисов, попытался привести их к присяге царю Димитрию, налогом обложить. Тогда явился к нему предводитель черемисов Варкадин, какой водил орду вместе с Фёдором Берсенем на Нижний Новгород. Тогда крепко побили их царские воеводы Пушкин и Одадуров. Варкадин в северных местах укрылся, а Берсень вернулся к Болотникову...

Теперь поднял Варкадин на восстание против Шуйского горных и луговых черемисов, целовали крест Димитрию, но когда воевода Вяземский попытался собирать по улусам ясак, Варкадин со старшинами явился к нему:

– Бачка князь, царь Василий мало-мало шкуру драл, плохой Васка. Ай-ай, врёшь ты, бачка, на цара Димитрия, тебе шкуру давай. Уходи, улусом просим.

Озлился Вяземский. Поучить бы подлый народец, посечь старшин батогами, да слишком многочисленная орда у Варкадина. И велел воевода литовцам отходить к Юрьевцу, а Варкадин повёл орду на Царевскокшайск.

Из Нижнего Новгорода вдогон ей бросился отряд дворянской конницы, но ввязываться в сражение не стал. Казанские стрельцы ходили против мурз под Свияжск, но в первом же бою, когда на них с воем и визгом понеслась конная лава, отступили к Казани.

От Ладоги потянули на Новгород холодные ветры. Они будоражили воду Волхова и Ильменя, свистели по-разбойному под стрехами.

Велев подседлать коня, Скопин-Шуйский, в шубе и собольей шапке, руки в тёплых рукавицах, подъехал к берегу Ильменя. С высоты седла долго смотрел, как почернело озеро, ёжилось сердито. Скоро закуют морозы воды Ильменя и Волхова в ледяной панцирь, завалит снег город.

А в Выборге переговоры идут нелегко. Афанасий Иванов весточку подал: свейские послы упрямы, требуют многое, но стольник Головин и он, дьяк, держатся упорно и лишнего королю Карлу не передадут.

Скопин-Шуйский поднял голову. С севера тянулись синие снеговые тучи. Вдали, сразу же за Новгородом, начинался лес. Вспомнилось, как прежде в пору снегопадов часто перебирался жить в загородную вотчину и вместе с егерем ходили в лес поднимать из берлог спящих медведей. Риск увлекал князя Михаилу...

Каждодневные заботы вытеснили приятные воспоминания. Вчера тайно побывал у него человек из Пскова, принёс письмо от псковского игумена. Сообщал он, что большие люди Пскова готовы повиниться царю Василию, но остерегаются черни и стрельцов. Обещал игумен с большими людьми, что если Скопин-Шуйский снова подступит к Пскову, то они откроют ему ворота.

Князь Михайло Васильевич понимал: нельзя идти к Москве, оставив позади мятежный Псков. И он отписал игумену, что как дождётся свеев, так и явится к псковичам, покарает стрельцов и чернь, присягнувших самозванцу.

На Покрову улетели последние журавли. Курлыча в высоком небе, они тянулись к югу, в далёкие тёплые края.

Тоскливо смотрел им вслед Андрейка. Припомнилось сиротское детство, как за краюшку хлеба потешал народ на торгу: босоногий, в изорванных портах, пел, пританцовывая:

 
И маманя Груня,
И папаня Груня...
 

Попался нищий паренёк на глаза Болотникову, и тот пригрел его, одел, обул, отца родного заменил...

Мысленно перенёсся Андрейка в осаждённую Тулу. Враги вокруг города. Сколько их? Всё царское воинство собралось! Но Тулу им бы взять, кабы не перекрыли Упу и не затопили город...

Вспомнилось, как провожал Андрейку с Тимошей Иван Исаевич, напутствовал, желал спасения...

Слёзы застили глаза, но Андрейка не замечал этого... Нет Болотникова, жестокой казни подвергли его, ослепили и утопили в Онеге. Там, в Каргополе, поклялся Андрейка мстить всем, кто стоит за Шуйского. Потому и в Тушине оказался. Однако увидел Андрейка царя Димитрия и диву дался: рыжий, мрачный, с припухшими глазами, он ходил в окружении вельможных панов и казачьих атаманов. И ещё приметил Андрейка шляхетское высокомерие, с каким они относились к русским, называли их холопами.

Андрейка как-то сказал Тимоше:

– Уйдём, Тимоша, в лес.

На что тот ответил:

– Не торопись, переждём зиму, а лес нас всегда примет...

Худо Марине в Тушине: ни почестей, ни богатства, каким одаривал её первый Димитрий. Ей так и не известно имя второго мужа. Держит он Марину в тушинском дворце под строгим доглядом. Дворец – не кремлёвские палаты, а так, хоромы просторные.

Груб и неказист её новый Димитрий. Случалось, неделями не появлялся на половине жены, а когда приходил, то во хмелю и ни слова доброго, молчал, смотрел угрюмо. Но Марина терпела, надеясь: вступит в Москву – всё окупится. А недавно почувствовала, матерью станет, – и не рада. Тайно отправила слёзные письма: одно королю, другое папе, в Рим. Жаловалась она на свою судьбу, на обиды, какие ей чинят. Винила нунция Рангони, покинувшего её в трудный час, а она так нуждалась в укреплении духа. Молила Марина Сигизмунда не оставлять её без королевского внимания.

Писала Мнишек и вспоминала, как уговаривал её епископ Рангони обвенчаться с Димитрием и обернуть его в веру латинскую... Мысленно увидела бал в королевском замке, данный Сигизмундом накануне её отъезда в Московию... Музыка, веселье, завистливый шёпот вельможных пани и заискивающие улыбки панов, обещания Сигизмунда и наставления о Смоленске и иных московских порубежных землях, какие должны отойти к Речи Посполитой...

Не единожды гофмейстерина Аделина возмущалась:

– Моя кохана царица, где та шляхта, те рыцари, какие служили нашему Димитрию? К этому Димитрию нанялись в службу не шляхтичи и не рыцари, а бездомные псы, каких за рокош выгнали с Речи Посполитой. Стоит мне появиться среди шляхтичей, как я слышу столько непристойностей, каких не произносит ни один, даже пьяный, москаль. О, моя кохана пани, шляхтичи пристают ко мне и смеются, когда я угрожаю им рассказать царю Димитрию.

Марина промолчала. Что позволяют себе шляхтичи, она знала. Не лучше и ближайшее окружение самозванца. Князь Ружинский посматривает на неё похотливо и насмешливо, паны вельможные злословят о ней бог ведает что. И только гетман Лисовский да староста усвятский Сапега с ней почтительны, государыней величают.

Отчего самозванец учинил за ней такой догляд, Марина понимает: опасается, вдруг выдаст его тайну, что он никакой не царь Димитрий. Но самозванец напрасно остерегается, Мнишек не намерена бежать. Разве не стоит его войско под Москвой? Вон он, Кремль, рукой подать...

В Тушине самозванец строил жизнь по подобию московских царей. По пятницам сидения думные. По палатам сновала челядь. По утрам перед ней собирались бояре и дворяне-перемёты, ожидая царского выхода. Появлялись здесь, в передней, паны вельможные, к ним Лжедимитрий был особенно милостив. Приходили Ружинский и иные гетманы, направлялись прямо в царские покои. Кое-кого из бояр-перемётов Марина помнила ещё по кремлёвской жизни. В Тушине она встретила и ростовского митрополита Филарета. Здесь его именовали патриархом. Филарет редко покидал свои палаты и не честил перемётов, хотя среди них были и близкие Романовым.

Как-то заметил Филарет Марину, приостановился. Его чёрные глаза будто насквозь просветили Мнишек. Она потупилась и, хотя была верной католичкой, тихо обронила:

– Благослови, владыка!

Филарет осенил её крестом, сказал:

– Вижу страдания твои, дочь моя, и повинна в том ты сама, гордыней обуянная. Смирись, уйди от суеты мирской. В монастырской обители, в молитвах и труде повседневном обретёшь покой своей мятущейся душе.

Подняла Марина очи, глянула на митрополита, в его властное лицо: борода в седине, брови нависшие. Ответила твёрдо:

– Нет, владыка, не для монастыря рождена я.

Ушла, тряхнув головой.

В ноябре-грудне завьюжило, замело дороги, огородились сугробами деревни и села, занесло, присыпало стан тушинцев.

В прежние годы в ноябрьской Москве в воскресные дни, а особенно в ярмарочные, шумел торг, толкался люд; в Охотном ряду висели туши домашнего скота и дичины, птичьи тушки и мясо, рубленное большими и малыми кусками. Разными ремёслами и иноземным товаром красовались палатки у кремлёвской стены, а на Лубянской площади вели торг всяким лубяным промыслом. Свозился товар со всех слобод и посадов. Между санными и лубяными рядами расхаживали бойкие сбитенщики, пирожники, калачники, зазывали отведать стряпни не заморской, не басурманской, а русской, христианской.

А сани дивные, загляденье, сделанные галицкими умельцами, хитрым узорочьем украшенные, позолотой сияли. Торговцы санями на всю Лубянку сыпали прибаутками, покупателей завлекали:

 
Вот сани: сами катят,
Сами ехать хотят!
 

Иные частили:

 
Вот санки-самокаты
разукрашены богато,
Разукрашены-раззолочены,
Сафьяном оторочены!
 

Любо-весело шёл торг.

Но то было до Смутной поры. Зимой 1608 года, в голод на Москве, – не до ярмарок. Редкие обозы достигали столицы. И уже не то что гость иноземный, но и российский купец не рисковал отправляться в Москву, а все иноземные товары оседали в просторных амбарах и хранилищах Вологодчины и Великого Устюга.

Заставы тушинцев перерезали все пути на Москву, и только Коломенская дорога оставалась в руках правительства Шуйского.

На исходе 1608 года из галицких мест по санному первопутку добрался в Тушино Григорий Петрович Шаховской, «всей крови заводчик». Не успел князь из саней выбраться, от дороги в себя прийти, как дворецкий самозванца, князь Звенигородский, из захудалого черниговского рода, сообщил, что государь Димитрий князя Шаховского пожаловал чином боярским...

Вслед за Григорием Петровичем прикатили в Тушино и другие Шаховские...

Пришёл Шаховской на Думу, окинул быстрым взглядом палату и усмехнулся в бороду: ну чем тебе не Дума в Кремле, разве что палата не Грановитая. Так же жмутся к двери дворяне думные и дьяки: Ванька Чичерин, Дениска Сафронов, Петруха Третьяков – покинули московские приказы, к самозванцу переметнулись...

А князья и бояре вдоль бревенчатых стен на лавках, каждый на своём месте, по породе сидят, в шубах и шапках горлатных, на посохи склонились. Черкасский, Салтыков-Морозов, Троекуровы, Ярославские, Сицкий... В самом углу – жалованные Лжедимитрием в окольничие Федька Киреев и Михайло Молчанов. Задрал бороду Михайло, глаза наглые, будто и не убивал он жену и сына Бориса Годунова... Шаховскому ли не знать, что этого самозванца, второго Лжедимитрия, Молчанов в Речи Посполитой сыскал!..

Разные дороги привели князей и бояр на службу к самозванцу. Бояре Борятинский, Засекин и ещё трое-четверо переметнулись в надежде получить новые чины и деревни. Иван Годунов подбил владимирцев на измену, мстя Шуйскому за унижения. Плещеевы не могли забыть, как Василий Шуйский с другими боярами-заговорщиками убил их родственника Петра Басманова... А вот у него, Григория Петровича Шаховского, с Шуйским свои счёты. Сделавшись царём, Василий послал Шаховского на воеводство в Путивль. Здесь Григорий Петрович поднял мятеж против Шуйского. Разгорелась целая крестьянская война. Только ненависть к Шуйскому держала Шаховского рядом с холопами. Князь Григорий Петрович признал главным воеводой бывшего холопа Ивана Болотникова...

Шаховской убеждён: многие из тех, кто здесь, на Думе, покинут самозванца, едва заколеблется власть Лжедимитрия, воротятся к Василию, в Москву, как это уже проделал князь Роман Гагарин.

Нет, у Шаховского с Шуйским мира не будет, пока тот сидит на царстве.

На Думе князь Григорий Петрович молчал, слушал, о чём бояре судят. Вяземский Семён оправдывался, почему восставших черемисов покинул. Потом говорили о долгом топтании под Троице-Сергиевой лаврой. Самозванец хмурился, не перебивал. Поговорили бояре, замолкли, повернулись к Лжедимитрию: о чём тот сказывать станет?

Он заговорил:

– Ты, князь Семён, противу нашего желания поступил. Тебе бы всех инородцев единить и Нижний Новгород брать, а ты же, не побитый, прибежал, хвост поджавши...

Самозванец подозвал дьяка Лопухина:

– Сапеге и Лисовскому отпиши, малое усердие они кажут. Троице-Сергиева лавра Заволжью и Северу голова, да и Москве воодушевление. Старцы лавры города и села противу нас возмущают. И ещё отпиши, дьяк, пускай Сапега будет в готовности, когда Скопин-Шуйский из Новгорода на Москву выступит, перекрыть ему дорогу...

Устюг Великий не присягнул царю Димитрию. Призвали устюжане вологодцев и галичан «стоять заодно».

Выступили ополченцы к Костроме, и костромчане отреклись от присяги самозванцу. Соединившись с галичанами, они направились к Ярославлю. Им навстречу Сапега послал отряд хорунжего Стравинского, а в это время вологодский воевода Ларион Монастырев выбил тушинцев из Пошехонья и Данилова.

Получив о том известие, Лисовский снялся из-под Троице-Сергиева монастыря, оставив у лавры Сапегу, и с двумя тысячами казаков и тремя ротами гусар переправился через Волгу, разбил дружины вологодцев и галичан, занял Кострому и Галич с уездами. Его казаки оказались в Поморье.

В ожидании нападения Вологда и Тотьма укрепляли остроги, рубили засеки, выставляли заставы, собирали остатки ополченцев.

А в Нижнем Новгороде едва одну орду отбросили, как от Балахны двинулся отряд казаков, даточных людей и детей боярских атамана Тимохи Таскаева, готовых стоять за царя Димитрия, а от Мурома против нижегородцев выступил князь Семён Вяземский со стрельцами и частью инородцев.

Нижегородский воевода Андрей Алябьев со стрельцами и дворянскими ополченцами занял Балахнинскую дорогу и, разбив атамана Таскаева, вступил в Балахну. Не дожидаясь подхода Вяземского, Алябьев выступил ему навстречу и в бою на Муромской дороге одолел князя Семёна. В сёлах Ворсле и Павлове нижегородский воевода круто расправился с тушинцами: кого топили в Каме, иным головы рубили или на кол сажали, а Тимоху Таскаева и князя Вяземского повесили у стен муромского острога на страх бунтовщикам.

Из Замосковья тянулись в Тушино длинные обозы. Под тяжестью разной снеди жалобно скрипел санный полоз, а настырные шляхтичи разъезжали по деревням и сёлам, требуя ещё и ещё на государя Димитрия Ивановича. Да не только провизии, но и денежного довольствия, красного пития и меховой рухляди.

Мужики роптали, бранили нового царя, какой на ляхов и литву старается, народ российский данью непомерной обложил. Собираясь отрядами, они нередко встречали шляхтичей вилами и топорами.

По этому поводу гетман Ружинский заявил на тушинской Думе:

– Мы, Панове, должны быть твёрдыми и знать: москаль подчиняется только силе, а посему надо слать загоны. Эскадроны гусар доставят нам всё, что потребуем. Без жалости казнить холопов.

Шаховской прервал Ружинского:

– Князь Роман забывает, злить русского мужика опасно.

– О дьявол, разве у нас не найдётся верёвок?

Лжедимитрий прервал:

– Мы отправим в Ярославль нашего стряпчего, дабы у гостей и иных людей торговых лавки с товарами опечатал да контроль за денежным сбором и натурой учинил. А старосте усвятскому Яну Сапеге не топтаться бы под монастырём, монахов обратав, а Вологду взять. Нам известно: на вологодской пристани амбары ломятся от всяких товаров. Из Сибири навезли шкур соболиных, лисиц чёрных и иного зверья.

Паны покидали палату толпой. Ружинский говорил громко:

– Я, Панове, всегда знал о богатстве Московии, но такого не представлял. О, что будет в Москве! Нет, ясно вельможные Панове, мы вернёмся в Речь Посполитую, и в наших больших карманах будет звенеть злато, и тогда круль... да что там круль, сам чёрт нам сват.

В самом начале зимы, когда снег ещё не укрыл землю, услышали в лавре: ляхи к угловой башне подкоп ведут! Вызвались охотники на ночную вылазку, прокрались вдоль стены. Так и есть, от леса копают. Присмотрелись: два караульных похрапывают. Подкрались, оглушили. Акинфиев с Берсенем втащили бочонки с порохом, подожгли фитиль и, пока он тлел, успели укрыться под своды монастырских ворот.

Грохнул взрыв, и высоко взметнулось пламя, столб земли и брёвна. Тут же из лавры выбежала сотня стрельцов, ударила по вражескому обозу...

Только к рассвету унялся переполох в стане Сапеги, а стрельцы вернулись в лавру, угнав несколько телег, груженных разным припасом.