Текст книги "Вздыбленная Русь"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Вяземский вздохнул:

– Ахти, Господи, времечко-то какое, пораскидало нас, бояр, по разны стороны.

Вяземский имел в виду службу Сицкого и Засекина самозванцу, на что Засекин ответил:

– Мы вору служим, а вы Ироду.

Отстояли вечерню, удалились в келью игумена, продолжили разговор. Салтыков сказал:

– Слаб ваш царик, нам такой не надобен.

– Аль Шуйский лучше? – удивился Засекин. – Нам Шуйский неугоден, вам Димитрий.

– Кой к чёрту он Димитрий? Самозванец! – возмутился Салтыков. – Выкормыш Речи Посполитой! И не желаем, чтоб Шуйский над нами стоял.

– Что делать, бояре? – спросил Сицкий.

– А просить королевича на престол, – сказал как об уже решённом Вяземский.

– Так-то оно так, да волк за горой, – заметил Засекин. – То бишь Жигмунд. Он у нас не токмо Смоленск, но и Можайск отгрызёт.

– Ежели сядет королевич на московский престол, как посмеет Жигмунд сына обидеть? – поддержал Вяземского Салтыков. – Попросим Владислава веру нашу принять.

Задумались бояре. И снова Салтыков голос подал:

– Надобно нам, бояре, сообща. Мы в Москве Шуйского с престола сведём, а вы Димитрия уберёте, да примем в государи королевича Владислава.

– И то так, – согласились Засекин с Сицким. – А кому начинать?

– Кому аз, кому буки, в том ли сказ, – заметил Вяземский. – Нам задуманное исполнять.

На прощание обнялись, разъехались: Салтыков и Вяземский в Москву, Сицкий и Засекин – в Коломну.

Дорогой Салтыков пересел в возок к Вяземскому, завели разговор о князе Голицыне.

– Захарий Ляпунов говаривал, Голицын царской власти алчет, – сказал Салтыков.

– А чем князь Василий Васильевич Шуйского лучше?

– Шуйского согнать, а Голицына к трону не подпускать.

– Воистину, князь Михайло Глебович, не из российских бояр государь надобен, а королевских кровей. К тому и Мстиславский склоняется.

– С Жигмундом о Владиславе рядились, на нём и выбор остановим. Молод, и нам того надобно – нашим, боярским умом жить будет.

Кони бежали резво, возок трясло, скрипели колёса в ступицах.

Вяземский поморщился:

– Воротимся, возницу батогами поучу, дабы службу знал. Вишь, как возок плачет.

– Ино так, холопов уму-разуму наставлять не грех, а благодеяние.

– Попустили мы холопов, попустили, а их во страхе держать надобно, Михайло Глебович.

– Ныне, князь Фёдор Иванович, мы во страхе, – рассмеялся Салтыков и повернул разговор: – Остерегаюсь, де, встал бы Шуйскому в заступ патриарх.

– Такое может случиться. Да мы с изначала Василия с престола сведём, а потом Гермогена улетим...

К ночи через Серпуховские ворота возок вкатил в Земляной город...

Затворился князь Дмитрий Иванович с воеводами в Можайске, а коронный гетман не стал их далеко преследовать, подступил к Царёву Займищу.

Шум и крики, звон литавр и оружия взбудоражили стрельцов. Навели поляки и казаки пушки на острог, где Валуев с Елецким засели. Ждут гусары команды коронного, но тот не торопился, отправил в острог хорунжего с грамотой и в ней рассказал, как побил Шуйского, потребовав от Валуева и Елецкого перейти на сторону королевича Владислава, ибо зван он на московское царство боярами.

Валуев с Елецким дать бой Жолкевскому поостереглись, ответили:

– Может, оно и так, но ты, коронный гетман, сначала Москву возьми, тогда и нас сманывай.

Жолкевский велел выставить перед воротами острога знамёна московских полков и бархатную хоругвь князя Дмитрия Ивановича, оставленные у Клушина. Взошли Валуев с Елецким на стену острога, посмотрели, переглянулись и решили:

– Коли князя Дмитрия Ивановича одолел Жолкевский, то кому воевать? По всему видать, недолго царствовать Василию Ивановичу. А когда станет царём Владислав, мы у него в чести будем, если перейдём на сторону коронного. Не станем судьбу испытывать.

И переметнулись к Жолкевскому. Теперь коронный гетман выступил к Можайску.

Узнав о том, князь Дмитрий Иванович, покинув войско, заспешил в Москву, а Голицын с Мезецким, оставив Можайск, отошли к Звенигороду.

В растерянности и страхе въехал Шуйский в Кремль. По Красному крыльцу поднялся во дворец и, узнав, что государь в книжной хоромине, вошёл потупившись. Василий уже знал о приезде брата и то, что коронный взял Можайск. Встретил холодно:

– В недобрый час и плохим вестником явился ты. Недругам моим в радость твоё поражение, Дмитрий.

– Прости, брат, предали нас Валуев с Мезецким, а в бою первыми побежали свей.

Василий глазки отёр, сказал скорбно:

– Кто первым и кто последним, в том ли сказ. Коли б ты коронного одолел да Смоленск от Жигмунда вызволил, замолкли бы наши недруги. Ноне же шепчутся: Шуйские ляхов и литву к самой Москве допустили; самозванец в ворота первопрестольной стучится. Э-хе-хе, – вздохнул. – Нет от бояр благодарности, того и гляди, укусить норовят.

– Патриарх твердит: казни их, государь, а я жалею и боюсь. Царя Грозного Ивана Васильевича на них бы.

– В те лета бояре бородами пыль у трона мели.

– Рода именитые выкорчёвывал. Может, и поделом? Не ждал я от Валуева и Мезецкого измены. – И тяжело посмотрел на брата. – Так почто ты, Дмитрий, в Москву прибежал, аль по Катерине соскучился?

Дмитрий обиделся:

– Зачем глумишься, государь? Кабы не Валуев с Мезецким да не свей, одолел бы коронного. Аль я не предан тебе?

– О том сказывал. А что предан, спору нет, но опора какая?

В хоромине сделалось темно, небо затянули тучи. Блеснула молния, громыхнул гром. Василий поднял палец:

– Вишь, гнев Господень, Божье знамение. Кому: нам ли, врагам нашим? – И перекрестился. – Пожинаем, Дмитрий, что посеяли.

– Мы ли смуте заводчики, государь?

Василий промолчал. Дмитрий опомнился. Сглаживая промах, сказал:

– Всем ведома, государь, доброта твоя, но угодишь ли боярам?

Продолжая хмуриться, Шуйский промолвил:

– Ты, Дмитрий, с неделю потешь свою Катерину и к войску ворочайся. А то и впрямь коронный на стрелецких загорбках в Москву въедет.

– Распорядился бы ты, государь, огневого наряда добавить.

– Наряда? Да где я его наберусь, коль вы каждодневно пушки теряете! – Чуть погодя смирил гнев. – Ладно, поскребу. А на Думе порешим, дабы города земцев в Москву слали. Пополнимся ратниками, тогда и поглядим.

Выпроводив брата, Василий отправился на половину царицы. Марья сидела в светёлке с любимыми Холопками за рукодельем. При появлении Шуйского холопки выбежали. Василий сел на лавку, поднял на жену глаза. Смотрел долго, будто оценивающе. Наконец заговорил:

– Ты прости, Марья, коли чего, я ведь не любил тебя.

Седни покаяться пришёл, виновен я, бес попутал. Коли не допустит Господь торжества врагам моим, то слова злого не услышишь от меня.

Марья опустилась на колени:

– Перед Богом я с тобой обвенчана, государь, и случись чего с тобой, твоей женой останусь.

Опершись на посох, Шуйский встал:

– Иного, Марья, ответа не ждал.

Ещё московские воеводы не испытали горечи поражения у Клушина, коронный гетман метался между Гжатском и Царёвым Займищем, Сапега разбил табор на Угре, в Суздале отсиживался Лисовский. Его гусары и казаки кормили коней отборным зерном из монастырских житниц и, укрывшись за стенами острога, вели разгульную жизнь.

– Панове, – взывал Лисовский к сподвижникам, – не преклоним колена перед крулем, не допустим помыкать нами! Але мы не шляхта?

– Гонор! – отвечала шляхта.

А в Александровской слободе, в ста верстах от Суздаля, князь Шереметев готовил полки на гетмана Не дожидаясь, когда астраханская рать осадит город, Лисовский велел трубачам играть сбор. В конном строю повёл гетман свой отряд на Ярославль, но в пути свернул на Псковскую дорогу.

Полночь. Лунный свет серебрится в опочивальне. В хоромах тишина звенящая. Жалобно скрипнула половица и будто дохнул кто-то невидимый.

Оторвал князь Дмитрий голову от подушки, вслушался. Нет, не под ногой человека всхлипнула доска Не домовой ли? По спине мурашки забегали. Перекрестился.

Не спится. Голову не покидает разговор с братом. Тревоги Василия – его, Дмитрия, тревоги.

Ворочается князь с боку на бок, пуховая подушка камнем кажется, широкое ложе тесным. Чует, Катерина тоже не спит, однако молчит. Ужли грех гнетёт? Положил руку на её мягкую грудь, спросил участливо:

– Отчего маета твоя, Катеринушка? Какая тоска-кручина печалит? Не Михайло ли покоя не даёт?

Катерина руку его сняла, повернулась к мужу:

– Я, князюшка, перед Богом за вину ответ держать буду, но не перед людьми. Кто из нас не грешен? За тебя, мужа моего разлюбезного, кого хошь жизни решу, не пощажу. А племянничек Михайло, сам ведаешь, дорогу тебе заступал. Нет, не гложет меня мой грех, и взгляды косые не задевают меня, гордо несу свою голову, я ведь рода скуратовского.

– Так о чём мысли твои, Катеринушка?

– Боюсь я, князь любезный: недруги у брата твоего, Василия, сильны. Ну как замахнутся на него, тогда всем нам погибель. Намедни ворочалась с обедни, повстречала Куракина. Отвесил поклон, а в очах холод змеиный.

– Известно, Куракин с Мстиславским Москву под Владислава тянут, а на Думе Василию осанну поют.

– Душой кривят.

– Они ль одни? А всё от лукавого. – Обнял жену. – Спи, Катеринушка, Бог не без милости, отведёт грозу.

Тёплый ночной дождь омыл город и к утру небо очистилось. Гасли звёзды, и восток тронула первая заря. Прокричали редкие петухи, разбудили Москву, перекликнулись караулы в Кремле и Китай-городе.

Из кельи Чудова монастыря вышел митрополит Филарет, в простой монашеской рясе, без клобука, на голове тёмная камилавка. Постоял минуту, дохнул чистого воздуха, настоянного на позднем цветении сирени или липы. Долго и с азартом колол берёзовые дрова и, когда выросла гора чурок, уложил их в поленницу.

Мягко, будто пробуя колокол, звякнул голос монастырской церкви, и зазвонили к заутрене по всей Москве.

Чудовские монахи кланялись Филарету, ростовский митрополит чтил труд и день начинал с работы, поучая братию:

– В молитвах укрепляется дух ваш, в труде – тело.

Отстояв утреннюю службу и поев за общим столом, в трапезной, каши с конопляным маслом, Филарет поднялся и, осенив себя крестом, пошёл к выходу, подумав, что вот он, митрополит, отрешился от брезгливости, какая отравляла ему жизнь в бытность в Антониев Списком монастыре, когда садился за общую трапезу со старыми монахами. Давно уже забыл Филарет и то, что был он когда-то боярином Фёдором Никитичем Романовым. Сколько же тому минуло? Скоро уже десять лет исполнится. И всему виною проклятый потомок татарского мурзы Бориска Годунов. Подобно бешеному псу кинулся он искоренять, подминать под себя родовитых бояр, видел в них угрозу своей власти. А они, бояре, выпустили на Годунова первого самозванца, и Филарет тому голова. Его задумка, и он же указал на того, кого нарекли спасшимся царевичем Димитрием...

Тайные думы одолевали Филарета, с одним лишь братом, Иваном Никитичем, поделился. Желал Филарет зрить на российском престоле сына Михаила...

Убрали первого Лжедимитрия, бояре назвали царём Шуйского. И сызнова мысли: умрёт бездетный Василий, глядишь, изберёт Земский собор Михаила.

Теплилась эта думка не один год, зрела уверенность, но в тушинском плену всё враз рухнуло, когда узнал, что бояре мыслят Владислава на престол звать. Как было.

Филарету помешать тому? Заикнулся Филарет князю Мстиславскому, дескать, если Шуйский неугоден, надобно поискать иного, из своих бояр, но Мстиславский возразил:

– Нет, владыка, уж лучше чужой, но королевской крови, чем свой, ровня нам, перед каким гордая выя не изогнётся. Аль Шуйский нам не урок?

Понял митрополит: ни он, ни патриарх не помешают боярскому решению, надобно время.

Неожиданно зашёл к Филарету Салтыков, тучный, лик одутловатый. В тесной келье двоим едва развернуться. Поклонился, сказал:

– Благослови, владыка.

Из-под нависших бровей Филарет смотрел на гостя, почти догадываясь, зачем тот явился.

– Здрави будь, князь. Садись.

Сам уселся напротив, дождался, когда заговорит Салтыков:

– Владыка, не попусту пришёл я к тебе, о судьбе плачусь, какую уготовил нам Васька Шуйский.

– Не кощунствуй, князь Иван.

– Я ль кощунствую?

– Слова твои от гордыни!

У Салтыкова губы дёрнулись, рот искривило:

– Тебе, владыка, не понять ли такого? Не претерпел ли глумления от Годунова? Меня в гордыне винишь, может, и так. Но ты, владыка, за одеянием митрополита укрылся, а мы в нелюбви у царя нонешнего. И брат твой, Иван Никитич, такоже!

– О чём намерен глаголить мне, князь? Только ли это?

– Владыка, умоли патриарха, он властью, Богом данной, пусть поможет свести с престола Шуйского и слово за Владислава замолвит.

– Нет, не склонить к тому патриарха, и воля его непреклонна.

От гнева побагровел Салтыков:

– Откажется? Заставим и сана лишим!

Филарет посохом пристукнул:

– Князь Иван, не забывайся, ты в обители святой!

– Владыка, не отделяйся от нас! И не этот посох по тебе, а патриарший! Вам, Романовым, выше летать надобно!

Насупился Филарет:

– Всё в руце Божьей.

– Прости, владыка, коли речь моя дерзка. Оглянись вокруг, до чего довели землю российскую! Кому спасать её?

– Но не латинянину!

– Седни латинянин, завтра нашей веры.

Задрав рыжую бороду, вышел из кельи.

Послал Станислав Жолкевский в Москву, отай, грамоты к Салтыкову и митрополиту Филарету, просил поторопить бояр: сами-де просили королевича на царство...

А из Калуги пробирались в Москву посланники самозванца. Несли «прелестные» письма, в каких именем царя Димитрия требовал самозванец открыть ворота города, дабы сел он на родительский престол...

Зрело в стрелецкой слободе недовольство. Стрельцы говорили не таясь:

– Царь Василий нас не милует, иноземцев честит, а своим служивым только посулы.

Грозили:

– Забыл Шуйский, как в Тушине иноземцы царя Димитрия берегли, насилу в Калуге отдышался. Надобно нам царя Димитрия вернуть!

– А и что, вернём!

Стрельчихи бранились непотребно. Им, стрельчихам, приторговывать нечем. Как жить?

Испугались стрелецкие начальники: ну как взбунтуются? Принесли жалобу в Стрелецкий приказ. Два дьяка, один к одному, чахлые, плешивые, бородёнки редкие, уткнулись в бумагу, загундосили:.

– Доложим боярину.

Боярин Стрелецкого приказа немедля побежал к Шуйскому. Забеспокоился Василий: этак и до возмущения недалече, на кого тогда и опора? Стрельцы – воинство государево!

Повелел Шуйский на Боярской думе отписать по городам государства Российского, в каких ляхи и литва да самозванец не властны, дабы собирали и слали на Москву стрелецкое жалованье, а крестьяне везли в город стрелецкий хлебный припас...

Успокоились стрельцы, но ненадолго.

ГЛАВА 3

Никак не уразумеет Артамошка, отчего у него на душе муторно. И другим то заметно. Не узнать в нынешнем Акинфиеве былого весёлого правдоискателя Артамошку. Будто сломала его жизнь, устал, ох как устал в поисках счастья. Надолго уходил в лес, искал покоя. Как-то набрёл в лесу на дивную поляну: кустарник, несколько берёзок и ручей, чистый, прозрачный. Присел Артамошка на траву, спиной к дереву прислонился, ноги в лаптях вытянул. Высоко в небе кучерявились облака, тишина, только птицы поют. Покой. Но для него ли? Сколько помнит, всегда жил в коловерти, кутерьме. В Клементьеве тоже не отыскал покоя. Пелагею встретил, мечтал семьёй обзавестись, но она заявила: минет три года со вдовства, тогда и речь заводи.

Два лета ещё ожидать, срок немалый, всяко может случиться. Вон как смерть по земле гуляет...

В пору, когда Артамошка с Хлопкой ватажничали, они с товарищами на помещиков страх наводили; с Болотниковым не Только на бояр, но и на самого царя поднялись, а нынче ватажники разбоем промышляют, да ещё именем царя Димитрия. С ляхами и литвой заодно.

Намедни наскочили в Клементьево и давай по избам шастать. Артамошка атаману сказал:

– Ежели, ядрён корень, царь. Димитрий велит мужикам обиды чинить, то такой государь крестьянину не надобен.

Накинули ватажники петлю Акинфиеву на шею, подтащили к дереву, но вздёрнуть не успели, выручили клементьевцы...

Из кустарника выпорхнула горлинка, перелетела в чащу. Артамошка с сожалением подумал, что всякая тварь Божья род продолжает, но не всякому человеку то дадено. Вот ему, Акинфиеву, судьбой уготовано бобылём век коротать...

В молодые лета подобные мысли не лезли в его голову, но теперь нередко задумывался он о старости и смысле жизни. И не смерть страшила, а немощь и одиночество. И готов был Акинфиев укрыться за монастырскими стенами. В послушничестве видел избавление от мирской суеты.

Вспомнил, как звал его игумен остаться в лавре. Прав был Иоасаф. Пойти, поклониться ему, остаться в монастыре навсегда и отмолить грехи, какие тяжкими веригами опутали его, спасти мятущуюся, грешную душу...

Заняв Можайск, Жолкевский ожидал известий из Москвы. Накануне отписал ему князь Вяземский, что у бояр всё готово и скоро скинут Шуйского.

Из Можайска направил коронный гетман загон к Волоколамску, а к Серпухову готовился Гонсевский.

Месяц не слезал Жолкевский с седла и теперь, поселившись в остроге, в покинутом воеводском доме, давал покой своему немолодому телу.

К вечеру, когда коронный умащивался на широком ложе, готовясь ко сну, пришёл гетман Гонсевский. Зевая, Жолкевский заметил:

– Этот пуховик ещё не остыл от воеводы Шуйского. Но князю Дмитрию нечего тревожиться: в Москве я не стану делить его перину с княгиней Катериной. Мою застоявшуюся кровь разгорячит молодая боярыня.

– Але по мне, ясновельможный пан коронный, сгодится и княгиня, с приправой в три кулявки доброй сливовицы...

– Завтра, вельможный гетман, ты пойдёшь к Серпухову, но с самозваным цариком Димитрием ни в какие уговоры не вступай. На Москве королевичу Владиславу место царское.

Гонсевский рассмеялся:

– Ха, так думает коронный, але не так замыслил круль! Он примеряет к своей голове шапку Мономаха.

– Коли такое случится, – нахмурился Жолкевский, – я вложу саблю в ножны.

– Але прежде мы, коронный, займём Москву.

– Ты прав, вельможный гетман, – согласился Жолкевский, – крулю не под Смоленском бы гарцевать, а к Москве поспешать. Но шляхетский гонор затмил его разум.

– Ясновельможный пан Станислав молвит истину. Девять месяцев, как наш круль рожает Смоленск для Речи Посполитой.

– Роды затянулись, вельможный пан Александр, – буркнул Жолкевский. – Когда я подступлю к Москве, ты, гетман, не позволишь царику Димитрию опередить меня.

Гонсевский улыбнулся:

– Ясновельможный пан Станислав, сандомирский воевода Юрий Мнишек ждёт, когда его дочь Марина со своим цариком въедет в Москву, а мы отталкиваем их.

– С той поры, когда бояре позвали на царство королевича, я думаю, разум подсказывает сандомирскому воеводе, что пора забрать пани Марину в Сандомир.

– Пану Юрию хочется быть царским тестем.

– Желание ещё не действительность, вельможный пан Александр. – И перевёл разговор: – Готовы ли гусары к походу?

– Мои гусары, ясновельможный пан коронный, по первому зову трубы уже сидят в сёдлах.

– Добре, гетман, добре. Попробуйте позвать к себе старосту усвятского Сапегу. Он забыл, что шляхтич и должен служить крулю, а не самозваному царику.

Прознал Лжедимитрий, что у Серпухова объявился Гонсевский. Догадался, что ляхи с лихвой намерились оттеснить его от Москвы. Того же мнения были и Заруцкий с Беззубцевым.

Созвал самозванец Думу. Расселись в тесной горнице. Поморщился Лжедимитрий: не густо на лавках, только те бояре и думные дворяне, какие с ним из Тушина в Калугу перекочевали, остальные в Москву воротились. А ведь жаловал он их, присягали ему. Сбежали к Шуйскому Туренин и Долгорукий, Нагой и Плещеев, всех сразу и не назовёшь. Даже дьяк Третьяк изменил. А он его в думные возвёл.

Взгляд остановился на Трубецком. Важен и дороден князь Дмитрий Тимофеевич, рода именитого, родословную от внука Гедимина – князя Брянского, Черниговского и Трубчевского Дмитрия Ольгердовича ведёт...

Рядом с Трубецким князь Шаховской, давний недруг Василия Шуйского.

И Матвей Верёвкин подумал: кабы все бояре ему так служили, как эти князья, давно бы сидел он в Кремле, в Грановитой палате Думу вёл, а не в хоромах калужского воеводы...

Спросил:

– Как, бояре-советники, оставаться ли мне в Калуге аль поближе к Москве подаваться?

Прытко подскочил Сицкий, зачастил:

– Государь, когда ляхи с литвой к первопрестольной подойдут, жди, Москва тебе ворота отворит. Посему оставаться в Калуге и ждать из Москвы боярского посольства.

Сицкого Засекин поддержал. А Лжедимитрий сказал:

– Но Калуга от Москвы дале Серпухова, пока мы доберёмся, Гонсевский в те ворота первым вступит.

– На Угре Сапега, а он тебе верен, государь, – заметил Засекин.

– Сапега и Гонсевский одной крови, – прервал его Лжедимитрий, – и кто ведает, не сговорятся ли они. Сапеге всё едино, с кем в Москву войти.

Тут Трубецкой голос подал:

– Надобно к Коломне и Кашире войско слать, стрельцов и мужиков с атаманами, а с ними днепровских казаков с Беззубцевым выдвинуть, они верхоконно ляхов и литву опередят.

На том и приговорили, а ещё воеводой над казаками быть князю Дмитрию Тимофеевичу.

В юрту к Урусову заглянули Засекин с Сицким. Ногайский князь сидел на кошме, скрестив кривые ноги калачиком. Перед ним на серебряном блюде высилась горка варёной молодой конины, тут же лежал бурдюк с кумысом.

Князь боярам обрадовался, вытер о полы расшитого шёлкового халата сальные руки, принялся потчевать гостей, но Сицкий с Засекиным от трапезы отказались, носы воротили (потом конским разит), а Урусов ел и пил, прицокивая:

– Вкусна-а, голове легко, душа летит.

Раскосые глазки хитро поглядывали на бояр. Сицкий проворчал:

– Ты бы, князь, велел лучше романеи поднести[36]36
  Ты бы, князь, велел лучше романеи поднести. – Романея (фр.) – в допетровской Руси виноградное вино высокого качества, которое привозили из-за границы.


[Закрыть].

Засекин молчал, елозя задом по кошме. Непривычно сидеть, поджав под себя ноги, есть не за столом, а с земли, по-собачьи.

Ногайский князь просьбе Сицкого удивился:

– Зачем вино, кумыс пей, веселись.

Сицкий с неприязнью посмотрел на лоснящееся от жира лицо татарина:

– В горло не лезет твой кумыс, князь. Пей его с царём Димитрием.

Урусов оскалился:

– Царь? Яман царь! Тьфу! – Сплюнул. – Ногай обиду не забыл!

– Так скажи, князь Пётр, зачем пристал к Димитрию, аль тебе в степи тесно?

– Хе, боярин хочет, чтобы застоялись ногайские кони, а сабли спали в ножнах? Когда я привёл орду к царю Василию, мои беки и мурзы спрашивали, почему государь нас не любит; к царю Димитрию пристал, от него нам нет чести.

Засекин кивнул:

– Нам ли не знавать, как тебя, князь, царская челядь из хором выкинула.

– Шайтан! – побагровел Урусов и потянулся к висевшей сабле. – Князь Пётр не московит, помнит и то, как брата батогами секли.

– Скоро в Москве царь Владислав появится, чем поклонимся ему? – спросил Сицкий.

Урусов немигающе уставился на боярина:

– Зачем спрашиваешь? – и хитро пригрозил крючковатым пальцем.

В тот ненастный день, когда, пустив белого аргамака вскачь, Марина уходила от дождя, Заруцкий мчался следом, не спуская с неё глаз. Одетая в красный кунтуш и красные шаровары, вправленные в лёгкие, красного сафьяна сапожки, она так легко держалась в седле, что казалось, горячий аргамак и двадцатидвухлетняя Марина с развевающимися тёмными волосами слились воедино.

На четвёртое лето повернуло, как бежал казачий атаман Иван Заруцкий из войска Болотникова. Со своими сотнями ой вдосталь погулял по Руси, пока не пристал к самозванцу. Разобравшись, что это никакой не царь Димитрий, какие в ту пору объявлялись часто, Заруцкий, однако, решил идти с ним до конца Тем паче за ним стояли ляхи и литва, заднепровские и донские казаки, ватаги мятежных холопов. Большая сила собралась вокруг Лжедимитрия. Даже когда ушёл от него гетман Ружинский, а многие вельможные паны отправились под Смоленск, к королю, или пристали к Жолкевскому, Заруцкий остался с самозванцем. Он верил, час мнимого царя пробьёт, Лжедимитрий вступит в Москву.

Ко всему удерживало атамана и нежданно пробудившееся чувство к Марине. Оно крепко завладело Заруцким. Не раз слышал он, как шляхтичи называли её пани, но для него эта маленькая красавица была царицей.

Усатый розовощёкий атаман, повидавший всякого уже в первой половине своей жизни, теперь чувствовал, как невидимыми нитями привязала его к себе гордая шляхтянка. Он понимал, что Марина догадывалась об этом. Однажды Заруцкий подвёл ей коня, но прежде чем вступить в стремя, Мнишек спросила с улыбкой на тонких губах:

– Будешь ли ты мне верен всегда, вельможный пан Иван?

И он, глядя в её большие карие глаза, ответил не колеблясь:

– Я твой слуга, царица, и лишь смерти вольно разлучить меня с тобой.

Его слова оказались пророческими: когда Ивана Мартыновича Заруцкого будут сажать на кол, он умрёт, шепча её имя...

Под звон литавр и удары бубнов увёл князь Трубецкой заднепровских казаков к Коломне. Поуменьшилось люда в Калуге, остались на посаде донцы Заруцкого, под стенами крепости переметнувшиеся к самозванцу стрельцы и иные ратники да на заход от солнца становище орды Урусова. Их кибитки над самой Угрой-рекой.

В день Рождества Крестителя Господня Иоанна, едва на заутрене под сводами храма поплыли голоса хора: «Величаем тя, Предтеча Спасов Иоане, и чтим еже от неплодове преславное Рождество твоё...»

Тихо, не нарушая церковной службы, к Лжедимитрию приблизился Заруцкий, шепнул:

– Государь, Сицкий с Засекиным сбежали!

Самозванец встрепенулся:

– Когда?

– Вчерашним полднем. Караульные мыслили, тобой бояре посланы.

Лжедимитрий о каменный пол посохом пристукнул, выкрикнул резко:

– Ты почто, атаман, донцов вдогон не нарядил?

– Выслал, государь, как прознал о том.

– Привезут, в пыточную их, пускай поведают, кто ещё с ними злоумышлял.

Калужский протоиерей, правивший службу, посмотрел на Лжедимитрия с укором. Самозванец замолчал.

На другой день воротились казаки, не отыскав беглых бояр. У донцов одна дорога, у Сицкого с Засекиным множество. Поди угадай, на какую свернули.

Матвей Верёвкин бранился: ровно крысы бегут от него бояре. Когда из Тушина отъезжали, не огорчало, и без них в Кремль войдёт, а нынче, когда бояр с ним по пальцам перечесть, каждый побег настораживал. Князь Урусов утешал, охотой соблазнял Лжедимитрия (а охотник он был отменный, самозванец не раз видел, как он волка на Скаку камчой убивал). Но с охотой пришлось повременить, задождило.

– Погод и, князь, Бог даст ведро, тогда и готовь гоны...

Покликал Матвей Верёвкин дьяка Чичерина. У того лик с перепою опухший, очи сонные. Лжедимитрий заметил недовольно:

– Царствие небесное пропьёшь и проспишь, Ивашка. Поди рыло омой водой ключевой, грамоту Жигмунду писать станешь.

И продиктовал письмо обидное:

–«...Ты, король, во мне прежде брата зрил, а нынче землю нашу воюешь, сына свово на мой престол мостишь... Одначе и иные слухи имею, будто вознамерился ты Московию с Речью Посполитой обвенчать, как некогда Литву с Польшей. Но то было время Ядвиги и Ягайло, и в том браке Речь Посполитая родилась...

Не поучаю тя, но помнить надобно, Русь завсегда Русью останется. Мои пращуры недругов бивали, да и всех, кто на них куксился...»

Закончив диктовать, потёр переносицу:

– Собирайся, Ивашка, тебе посольство править.

Прознала о грамоте Марина, рассмеялась:

– Ты мыслишь, твоё слою найдёт дорогу к сердцу круля?

– Жигмунд устами канцлера величал меня своим братом.

– Познай истину, изрекал дельфийский оракул, а истина круля во лжи, я убедилась в этом. Круль враг тебе.

– Но враги и вокруг меня: и мой шут, и тот, кто льстит мне сегодня, не изменит ли он мне завтра, как предают меня, своего государя, бояре?

– Не ведаю, кто ты, но не таю кинжал на тебя.

– Ты – царица!

Губы Мнишек искривила гримаса.

– О Езус Мария, сколько ждать, когда я снова окажусь в Кремле?

– Я исполню требование хана и стану платить ему дань, и Гирей посадят меня на царство.

– Имя твоё проклянут русичи.

– В поисках царства все пути приемлю. Не так ли учат отцы иезуиты?

– Подобное я слышала от нунция Рангони. Але Московия – Речь Посполитая? Избави меня, Боже, от гнева черни!

– Довольно, хан Крыма требует дани, а Жигмунд – земли и городов российских. А нынче возалкал всем царством нашим обладать. Из двух зол я выберу меньшее.

Совершив набег под самую Москву, касимовская орда воротилась к Калуге. На восток от города разбила юрты, пустила табуны, задымили костры. Татары похвалялись добычей, отдыхали. Лжедимитрий жаловал Ураз-Магомета дорогой саблей и кафтаном, расшитым серебряной нитью, а вечером позвал на пир.

За столами бояре и дворяне думные, приближённые к государю. А за царским столом Ураз-Магомет и ногайский хан Урусов, по левую руку – боярин, атаман донских казаков – Заруцкий.

Черкасский с Шаховским переглянулись: не по чину возносит царь атамана, тому бы место своё знать надобно...

Ели и пили дотемна. Зажгли свечи, еду обновили. Самозванец одаривал гостей царским кубком, и тот, кому подносили, пил до дна, с поклоном.

За полночь охмелел Лжедимитрий, встал, взгляд мутный, но язык не заплетается:

– Не хотят бояре меня добром в Москву впустить – уступят силе.

Насторожились за столом, стих шум, а самозванец продолжает с угрозой:

– Призову ханов крымского и турецкого, отпишу персидскому шаху. Не признал меня Жигмунд за брата – признает Аббас... С магометанами сломлю Москву... Доколь жив буду, не дам покоя изменникам, дома их и усадьбы разорю...

Опустили бояре головы, молчат, посапывают. Нагой Сумбулову шепнул:

– Покуда не поздно, отъезжать из Калуги надобно.

– Спьяну несёт.

– Уж не скажи, вишь, татарами себя окружил.

– Оно и впрямь, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке... Значит, к Шуйскому ворочаться?

– Отчего к Шуйскому? Скоро Ваську погонят.

– Нам и Димитрий неугоден, вона чего глаголет.

– В Москве поглядим, к кому пристать.

Пока Нагой с Сумбуловым уговаривались, Сицкий с Засекиным уже к Москве добирались. Дорогой заночевали на постоялом дворе. Просторная изба с печью да полатями, обильем тараканов, пустынная, ни одного постояльца. Во дворе навес с коновязью, под навесом копёнка сена, у ворот колодезь со срубом бревенчатым, замшелым, журавль с бадейкой в небо уставился...

Покуда хозяин-горбун привязывал коней, закладывал им сена, бояре, усевшись за давно не скоблённый стол, дожидали, зевали.

– Кажется, унесли ноги, – сказал Сицкий и щелчком сбил таракана со столешницы.

– Эвона какой крюк дали. А самозванец, поди, погоню высылал, – хихикнул Засекин.

– Вестимо, – Сицкий почесал затылок. – Чую, на пустое брюхо уляжемся, князь Фёдор.

– А вот и горбун, – обрадовался Засекин. – Чем потчевать будешь?

– Рад бы, да чем ноне потчевать, – горбун, сокрушаясь, развёл руками.

– Так-то и нет? Ужли и толокна не сыщешь? – спросил Сицкий.

– Вот так и нет. Разве капуста да лук.

Он внёс и поставил перед боярами глиняную миску с квашеной капустой, острым ножом накрошил прошлогоднего лука. Бояре принялись за еду, переговаривались:

– Не боязно в Москву ворочаться, князь Андрей?

– Кого страшиться, аль Шуйского? Ему ноне не до нас. У меня, князь Фёдор, в преддверии ночи тело свербит.