Текст книги "Вздыбленная Русь"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 5

Весной в Астрахани голодно. Съеден хлебный припас, спасение разве что в вяленой рыбе да в изловленной на кованые крючки тупорылой белуге и остроносой севрюге, какая в путине во множестве поднимается по рукавам Волги на нерест. Рыбу потрошили тут же, на берегу, и, за неимением соли, выбрасывали чёрную жирную икру диким котам и собакам.

В смутную пору редко какой корабль, груженный солью, спускался из галичских или устюжских краёв в низовья. Опасен путь, за каждым речным изгибом того и гляди подстерегут лихие люди.

А в прошлые лета шумел пёстрый, многоязычный астраханский торг. Из стран Востока плыли морем Хвалынским[28]28
  Каспийским.


[Закрыть] в землю московскую гости со своими товарами, а через Москву спускались купцы из немецких городов, и никто Астрахани не миновал.

Зимой в Астрахань сходился всякий гулевой люд, пережидали холода, а весной, как вскроется Волга, сколачивались в артели и ватаги, отправлялись на поиски удачи.

Помнила Астрахань Илейку Горчакова, возомнившего себя царевичем Петром. Многих астраханцев увёл Илейка к Болотникову, и никто из них не воротился: кто в бою погиб, каких воеводы Шуйского казнили, а самого Илейку под Тулой повесили. Тому два лета минуло.

Едва небо засерело, как Астрахань пробудилась. Зазвонили церковные колокола к ранней заутрене, загорелись в избах лучины, бабы растапливали печи, возвращались караульные стрельцы, и распахнулись ворота астраханского кремля.

В хоромах астраханского воеводы засветились слюдяные оконца. В каменном кремле, кроме княжьих хором, собор, палаты митрополита, казённый двор, где хранилась астраханская казна. Нынче оскудела казна: не пристают корабли у астраханских причалов и не гремят якорные цепи, не несут гости торговые должной пошлины для государя московского. А из Стрелецкого приказа – указ: с великим бережением слать деньги на Москву.

Шереметев за голову хватается: своим, астраханским, стрельцам платить нечем, кафтаны поизносились, сукна нет, а путь предстоит дальний, к большому походу готовится Астрахань. Приказал Шуйский идти к Москве, дорогой усмиряя взбунтовавшиеся поволжские народы.

Стрелецкий приказ, казаков, пушкарный наряд, да конных арзамасских дворян и детей боярских, да ещё отряды даточных людей поведёт князь Фёдор Иванович.

Шереметев на воеводстве в Астрахани второе лето, сменил князя Хворостинина, посаженного на воеводство первым самозванцем. Хворостинин и Илейку Горчакова из Астрахани к Болотникову выпустил...

День будний, народу в соборе мало. Дождавшись конца службы, Шереметев неторопливо вышел. На паперти несколько нищих и убогих канючили милостыню. Не обратив на них внимания, князь надел шапку и через кремлёвские ворота направился на пристань. На высоком Заячьем холме грозно высилась крепость. Полсотни лет, омываемая Волгой, она накрепко прикрывала речной путь. От реки свежо, и воевода запахнул полы шубы, подбитой соболиным, с голубой подшерсткой мехом.

Крепкий, широкоплечий, борода лопатой, он шёл важно. Под сапогами из мягкого сафьяна, выделанного искусными казанскими кожевниками, поскрипывал волжский песок.

Вдоль реки горели костры, и булькал в чанах смоляной вар. Корабелы и плотники на бревенчатых катках выволакивали из воды суда, смолили борта и днища, ремонтировали разостланные на земле паруса. Покачиваясь на воде, отремонтированные суда ждали своего часа.

Собираясь в поход, Шереметев решил часть грузов и сотни две стрельцов отправить до Нижнего Новгорода по Волге – всё легче обозу. Воевода поклонился митрополиту, чтоб дал на дорогу зерна из своих житниц. Не отказал.

На прошлой неделе караул в крепости изловил бродягу, подбивавшего стрельцов к смуте. Шереметев явился в пыточную, присел на лавку, послушал, как бродяга врёт, а дьяк записывает. Поднятый на дыбу, он выл и бранился, грозил скорым приходом в Астрахань царя Димитрия. Надоело воеводе, велел палачу попотчевать бродягу огнём медленным. Взвыл тот и повинился, что послан в Астрахань самозванцем, дабы склонить стрельцов к измене Шуйскому, помешать воеводе Шереметеву идти к Москве.

Слова бродяги заронили у князя в душе тревогу: ну как не одного бродягу послал вор в Астрахань? Этого изловили, а другие своё гнусное дело вершат. Склонить стрельцов к бунту нынче легко. Не доведи бог, перекинутся к ворам... И Шереметев торопит сборы.

Когда Делагарди отправлялся из Стокгольма в Новгород, Карл позвал его в замок и напутствовал.

– Якоб, – сказал он, – когда ты будешь возвращаться из Москвы победителем, не забудь о своём короле, какой имеет страсть к древностям. А я знаю, в новгородских монастырях и соборах хранится поистине бесценный клад, всякие папирусы и рукописные книги. Я думаю, они украсят нашу упсальскую библиотеку.

Лисовский с казаками и шляхтичами численностью до двух тысяч метался по Замосковью. Один за другим поднимаются на тушинцев города, не успевает гетман усмирять.

Ударили в набат в Устюге Великом. Собрался люд на Соколиной горе, у древней церкви Ивана Предтечи, и постановил сход от своего не отступать и стоять за правду против самозваного царя, какой навёл на Русь ляхов и литву, а для того в подмогу ополчению собрать устюжанам пятисотенную рать, а на нужды воинские, покуда деньги соберут, взять из государевой таможни триста рублей. На те деньги нанять охочих вольных казаков, дать по рублю на оружие и отправить в Ярославль на государеву службу.

Тому приговору никто из устюжан не перечил. И поскакали гонцы в Ярославль и Пермь, Вологду и Галич, Кострому и Тотьму, дабы слали в Устюг Великий выборных в ополчение...

Устюг, город, известный на Руси с XIII века, стоит в устье реки Юга, что впадает в Сухону. Славился Устюг Великий мастерством: чеканкой по серебру, выделкой ларцов с секретными хитростями, скорняжным и чеботарным промыслом. Слободами селились столяры и бондари, санные и тележные умельцы. В добрые времена устюжные мясные ряды кровавили говяжьими, свиными и бараньими тушами, желтели жиром индейки и гуси, куры и утки. Из Белого моря, мимо Соловецкого монастыря, вверх о Северной Двине плыли в Соль Вычегодскую и Устюг Великий немецкие гости, везли свои товары, загружались смолой и дёгтем, льном и пенькой, лесом и пушниной, что закупали у мужиков из ближних и дальних деревень, какие прятались за болотами, в глухомани...

На призыв устюжан откликнулись замосковные города. Сходились отряды к Троицкому гладинскому монастырю, то на правом берегу Сухоны, в четырёх верстах от Устюга Великого.

Пошли поморские дружины к Галичу. В дороге стало известно: галичские дети боярские, присягнувшие самозванцу, попытались отбить огневой наряд у своих же галичан, направлявшихся к Костроме, но были биты.

Явился к Костроме Лисовский, взял город и, завладев пушками, направился к Галичу. У него на пути встали ополчение устюжан и поморские дружины. Не выдержали шляхтичи и казаки, рассеялись. Воевода Давид Жеребцов, объединившись с устюжанами, поморцами и другими замосковными отрядами, настиг Лисовского у костромской переправы и погнал к Троице-Сергиевой лавре.

Начавшийся поутру бой закончился лишь к ночи. Весь день с той и другой стороны стреляли пушки и пищали, свистели ядра и визжала картечь, разрываясь огненно. Небо заволокли белёсо-сизые пороховые тучи. Шляхта орала: «Виват!», «На Москву!».

Сходились в рукопашной пехота и стрельцы, водил гетман Ружинский на дворянскую конницу гусар. Блистая броней, сверкая позолотой звенящих крылышек, они рубились лихо и разъезжались, чтобы погодя снова ввязаться в дело.

Отчаянно сражались донцы Заруцкого. С ними и самозванец. Кричат казаки ободряюще:

– С нами государь!

– Здесь царь Димитрий!

Видит Матвей Верёвкин: не сбить полки Куракина и Лыкова, какие встали от стен Москвы через речку Ходынку до села Хорошева, не прорваться тушинцам в город.

Стемнело. Съехались Ружинский с гетманами и атаманами, ждут указаний от царя Димитрия, хотя и понимают: Москву боем не взять. И самозванец велел отходить в Тушино.

В пасхальную ночь не спит Россия. По всей Русской земле служат всенощную. В полночь в Кремле запружена Соборная площадь, ждёт первого удара колокола Ивана Великого. Замерла Москва. И вот мягко, будто пробуя голос, на Ивановской площади раздался благовест, загудел Иван Великий басовито, могуче и враз смолк, когда с Успенского собора прозвенел «Конец» малый, голосистый «Ясак», и по всем церквам и соборам зазвонили, заиграли на все голоса большие и малые колокола и колокольцы, переливаясь нежным серебром торжественно и дивно. Озарилась свечами Россия, возвестив Воскресение Христа. Забылись на время голод и мор...

А на третий день Пасхи из Тушина выступил гетман Молоцкий. Три эскадрона гусар и четыре сотни казаков при огневом наряде из десяти пушек-фальконет и пяти мортир повёл Молоцкий на Коломну.

Воротился из Тушина в Москву князь Роман Гагарин, повинился и был прощён Шуйским, деревнями пожалован.

Бранил князь Роман Лжедимитрия, он-де и вор и самозванец, а гетман Ружинский, какой при тушинском царьке неотлучно, истый разбойник.

У Иверских ворот встретились Голицын с Гагариным.

– Почто, князь Роман, в Тушине не прижился? – спросил с хитрой усмешкой Голицын.

– Обижаешь, князь Василий, сам ведаешь, отчего из Москвы побег. Кабы схватили меня псы Шуйского, аль помиловали? Что до тушинского царька, так лучше уж Василий. Он ведь Жигмунду служит.

– Что так?

– У вора не бояре советчики, а ляхи и литва. Такого ли царя Руси надобно?

– А что митрополит Филарет?

– Владыка в разговоры не вступает, остерегается. Самозванец к нему караул приставил.

Говорит Гагарин, а сам глаза отводит. Утаил, о чём Филарет просил брату Ивану Никитичу передать. Наказывал особливо беречь сына его, Михаилу, а что до самозванца, так на него надежды не держал, но и Шуйский Василий на царстве негоден, все беды от его правления.

– Ох, князь Роман, таишься, мнишь, с доносом побегу?

– Не пытай меня, князь Василий Васильевич, и зла не держи.

– Бог с тобой, князь Роман Иванович, я тебя не неволю: чать, за одно стояли.

На тушинской околице, при выезде на Смоленскую дорогу, торговый человек из покалеченных стрельцов, сухорукий Федька Андропов, трактир открыл. В большей половине избы – харчевня, за стеной – печь, у которой жена Федьки, крупная, рябая, вертелась день-деньской, варила, жарила, пекла хлебы, гремела ухватом, горшками.

А в пристройке – ночлежка для заезжих и бездомных. Отдельно – чистая горница для знатных панов и бояр с дворянами.

В трактире всегда людно. За длинным сосновым столом редкое место гуляет. Как-то ввалились в трактир дьяки государевы Васька Юрьев и Ванька Грамотин по кличке Попович, а с ними стольник Молчанов. Федька своим дружкам стол в горнице накрыл, угощал щедро, корчажного пива из солода и хмеля выставил. Юрьев жбан погладил. Молчанов хохотнул:

– Васька жбан ровно бабу обихаживает.

Грамотин пропел:

– Пей вино, да не брагу, люби девку, а не бабу.

– Вина нет, с браги начнём, – тряхнул кудрями Васька и снова погладил пузатый жбан. – В Астрахани пил я кизлярку, крепка-а-а.

Ванька Грамотин хмыкнул:

– Ране в Астрахани вино – деньга ведро, пей, покуда рука ковш держит.

– Верно, Попович...

К ночи спьяну языки развязались. Разве что Федька Андропов трезв. Трактирщик мало пил, больше слушал. Грамотин вдруг ни с того ни с сего сказал:

– Как из Москвы отошли, государь в расстройстве каждодневном, утро с водки пейсиховой начинает.

Юрьев луковицу отгрыз с хрустом, прожевал:

– Как не быть в расстройстве, Москва по носу щёлкнула, а от Молоцкого весть неприятная: Коломна ворота закрыла. Ко всему, сказывают, колымчанам в подмогу Пожарский идёт.

– Не идёт, готовится. Пожарский Хмелевского поучил, тот надолго запомнил, – снова вставил Грамотин.

Молчанов сопел, обгладывая поросячью ногу. Потом долго стучал костью по столешнице, выбивая мозги. Дьяки прекратили разговор, смотрели.

Федька Андропов заметил:

– Понапрасну стараешься: кабы горячие – враз выскочат, а холодные – только стол побьёшь.

Отложил кость Молчанов, покосился на трактирщика и дьяков:

– Кабы только Москва и Коломна! Ляхи не надёжны, избави бог покинут государя.

– Они в Московию явились наживы ради и, может, давнёхонько от Димитрия отошли бы, да за рокош многим панам вельможным Жигмунд простил, – согласился Юрьев.

– Без ляхов нам не обойтись.

– Истинно, Попович, – кивнул Молчанов.

Андропову сделалось страшно: речи-то какие ведут! За них с палачом познаёшься. Поднялся, намереваясь уйти, но стольник его за рукав схватил:

– Не пяться раком, аль испугался? Так кто донос настрочит, они? – ткнул пальцем в дьяков. – Я, ты? Нет, все мы одной верёвкой повязаны. – И повёл по горнице мутным, тяжёлым взглядом. – Князь Гагарин и кое-кто к Шуйскому воротились, нам же в Москву без царя Димитрия дорога заказана. Не помилует Васька-шубник ни меня, ни вас, а тем паче князя Григория Шаховского. Посему, чему быть, того не миновать. – Подставил чашу: – Наливай, Фёдор!

Звёздная майская ночь, тихая, тёплая. На подворье князя Пожарского, у закрытых на запор глухих ворот, топчется караульный мужик. Тут же на молодой траве разлеглись чуткие псы, сторожат княжью усадьбу, а за высоким бревенчатым забором спит Москва.

Положив на плечо суковатую палку, караульный чешет затылок, гадает, отчего не спится князю. Уселся на сосновых ступеньках, едва месяц засветился, и, звона, к полуночи добирается, а он на покой не собирается. На месте князя мужик давно бы почивал на мягком ложе, в палате, с сытым желудком. Тут же сторожи, а в пузе урчит от холода, перебирает пустые кишки, и темень в глазах...

Откуда знать мужику, о чём мысли Пожарского. А думает он о том, что Молоцкий хоть и не взял Коломну, но дорогу московскую оседлал. Совсем голодно станет на Москве. Вчера боярская Дума приговорила ему, князю Пожарскому, обезопасить путь хлебным обозам, очистить дорогу от воровских застав.

Ныне не шумят торговые ряды на Красной площади и не снуёт говорливый люд, а там, где прежде торг горячими пирогами и сбитнем вели, откуда за версту ноздри щекотал сдобный дух, теперь вольно гулял ветер. Пусто и в Охотном ряду, редко где висели сомнительные бараньи и кроликовые тушки, скорее напоминавшие собачатину и ободранных кошек.

Пожарский Молоцкого не страшится. Со стрелецким полком и конными дворянами он отбросит тушинцев от Коломны и рассеет их заставы на дорогах, но стоит ему вернуться в Москву, как новые воровские ватаги станут совершать набеги на обозы. Князь Дмитрий Михайлович понимал, положение в Москве изменится только с разгромом самозванца. Но на Думе Пожарский об этом не сказал: ну как Шуйский и бояре подумают, что он испугался тушинцев.

И ещё мысли у него о том, что неудача Лжедимитрия в сражении за Москву остудит тушинцев и нового наступления теперь ожидать можно, разве когда Сапега и Лисовский возьмут лавру и замирят Замосковье.

Нелёгкое испытание выпало на Троице-Сергиеву лавру, подоспел бы Скопин-Шуйский... А из Астрахани от Шереметева весть добрая: вскорости князь к Москве двинется. Пожалуй, к осени надо ожидать астраханцев. Только бы не случилось лиха на Москве, голодный народ на бунт подбить немудрено...

И не о Шуйском печётся князь Дмитрий. Никудышный из Василия царь, но ещё хуже будет, ежели самозванец с ляхами и иными ворами в Москву вступят. Много, ох как много за то с Руси Речь Посполитая запросит, и Лжедимитрий требования Жигмунда исполнит. Пользуясь смутой, иноземцы рвут Русь: свей отхватили добрый кусок корельской земли, ляхи на Смоленский край и порубежье зарятся...

Вот уже шесть лет не утихает смута. «Отчего неустройство на Руси, кто повинен? – задаёт сам себе вопрос Пожарский. – Холопы ли, бояре, какие изменой против Годуновых промышляли, а теперь на Шуйского замахнулись?»

И нет у князя Дмитрия ответа на этот вопрос, сколько ни думал. Эвона, князь Шаховской будто с заговора на Шуйского начал, Путивль поднял, а обернулось целой крестьянской войной против бояр и дворян.

Прокричали редкие петухи, в голодный год уцелевшие разве что по боярским подворьям. К Пожарскому подошёл пёс, положил голову хозяину на колени.

– Что, Серый, ласки захотел? – Князь погладил собаку. Всякая тварь да хвалит Господа. А человек? Ответь, Серый!

Поднялся, окликнул караульного:

– Гляди, Ефим, в оба: на Москве тати гуляют, – и направился в хоромы.

Вёрст за сто от Киева, вниз по правобережью, – земли черкасских и Каневских казаков. Край беспокойный, вольнолюбивый. По курганам – сторожевые вышки, посты-пикеты, просмолённые сигнальные шары – огненные маяки – ночами оповещали о набеге неприятеля, и курени готовы были по первой тревоге выбросить не одну тысячу лихих всадников.

Черкасцы и каневцы за королём Речи Посполитой, но не раз рубились казаки с ляхами, отстаивая свою свободу и веру православную от латинян. А когда из Дикой степи шла орда набегом на Русь либо Речь Посполитую, наперерез, стремясь перекрыть дорогу крымчакам, мчались казаки.

В одном из каневских куреней, расставшись с Андрейкой, нашёл пристанище Тимоша.

В смутные лета захирели сторожевые заокские городки и засеки, какие стрельцы к самозванцу подались, иные в Рязань либо в Москву потянулись. Ослабли заслоны, некогда прикрывавшие Русь от крымчаков. А между заокскими городками и Крымом – половецкие неспокойные степи, дикие, на первый взгляд безлюдные, поросшие по весне и в начале лета высокими, сочными травами. Но степи оживали вмиг, когда из-за Перекопа вырывалась орда и стрелою, пущенной из лука, неслась на Русь и Речь Посполитую.

Ранней весной лета 1609-го Исмаил-бей, с трёхтысячной ордой выскочив из Крыма и легко прорвав ослабленную заокскую сторожевую линию, грозно навис над Южной Русью. Орда шла широким загоном, грабя и без того разорённую землю, Гривастые татарские кони вихрем врывались в Белгород, Оскол и Воронеж, остановив свой бег у Ливн.

Развернулась орда и, минуя Курск, возвращалась, отягощённая добычей. Как в заброшенный невод попадается рыба, так и в распахнутые крылья ордынской конницы угодила не одна сотня крестьян и мастеровых.

Гикая и визжа, горячили ордынцы лошадей, в сёлах и городках убивали и насильничали, жгли избы и угоняли в Крым людской ясырь[29]29
  Ясырь – пленник, людская добыча. Ясырь считался рабом, невольником.


[Закрыть]. Орда уходила, не опасаясь погони. Исмаил-бей посмеивался:

– Стрельцы Васку Шуйского в Москве стерегут. Кто остановит Исмаил-бея из рода Гиреев?

Но у самого Перекопа настигли орду каневцы. Донесла казачья сторожа о татарах. Повёл походный атаман несколько сотен. Пустив Коней вплавь, Переправились через Днепр и пошли широким вымахом вдогон. Мчится Тимоша, жадно глотает степной ветер. Пересохло горло, стучит кровь в висках. Всё ближе и ближе крымчаки. Заметили погоню, взяли в рысь. Хлещут пленных нагайками, заставляют бежать.

– Ясырь выручай! – раздался голос походного атамана – Отсекай полон!

Развернулись каневцы лавой, охватывают орду, сближаются. Видят татары, не избежать боя, повернули коней навстречу казакам. Обнажил Тимоша саблю, зазвенела сталь, захрапели лошади. Визгом и криками огласилась степь. Жестоко рубились казаки, отчаянно отбивалась орда. Наскочил на Тимошу старый татарин, ловкий, злой. Тимоша саблей орудует неумело, ему бы топор в руки, и кабы не выручил атаман, смерть бы Тимоше.

Короткой была схватка, мало кого из крымчаков унесли за Перекоп быстрые кони.

В церкви Сергия Радонежского отслужили вечерню, потянулся народ к выходу. Присел Артамошка на паперть, куда спешить. После болезни всё ещё слабость и голова кружится. Из покоев архимандрита вернулся в келью. Раза два заходил к нему Иоасаф, о здоровье справлялся.

Бывало, наваливалась на Артамошку тоска, вспоминались товарищи, оставшиеся в Туле, смерть Берсеня. Разговор с Болотниковым в памяти. Отдаст ли царь Димитрий землю мужику? И почто ляхов на Русь навёл? На эти вопросы воевода крестьянский так и не ответил.

Тревожно ударил «всполошный» колокол, и крики караульных с башен:

– Литва к приступу изготовилась!

– Ляхи попёрли!

Ожила лавра, засуетилась, повалил народ на стены: стрельцы, мужики, монахи. Бабы с ребятнёй костры развели, закипала вода в чанах, а в Водяной башне клекотал в даромном котле вар. Из рук в руки передавали на стены бадейки с кипятком.

Видит Акинфиев, из двух лагерей двинулись к лавре ляхи и литва. Впереди ползли гуляй-городки. Загрохотали с двух сторон пушки: мортиры, осадные, длинноствольные, затинные. Пехота перешла на бег. Тащили лестницы, щиты, забрасывали крючья, взбирались наверх. А по ним стреляет из пищалей, пускали стрелы, обливали кипятком и варом. Артамошка за край лестницы ухватился, попробовал оттолкнуть, но не осилил, а ляхи по ней всё ближе и ближе подбираются. Тут монах подбежал, вдвоём раскачали лестницу, отбросили. А рядом с Акинфиевым баба известь толчёную вниз сыпала. Ночной бой превратился в побоище. Лишь к рассвету всё стихло.

Убедившись, что и в этот раз лавра устояла, Сапега велел отойти. Заиграли трубы, и осаждавшие толпами повалили от городских стен. И тогда воевода Долгополов вывел из лавры стрельцов, преследовали ляхов и литву до самого их лагеря.

В сопровождении двух казаков Молчанов выехал из Тушина. Чуть просохшая грязь на дороге выбита множеством копыт. Наезженной колеёй дорога петляла по неухоженным полям, мимо редких латок шелковистых хлебов, по-над лесом. Свежая зелень листвы, чистая, омытая дождями, дышала прохладою.

Вёз стольник письмо Димитрия к Сапеге. Гневался самозванец: такую силу собрали под лаврой, а взять не могут. Этак и прихода Скопина-Шуйского со свеями дождутся...

Накануне отъезда у Молчанова случился разговор с Шаховским. Был он неприятным для стольника. Князь Григорий попрекнул:

– Не такого царя сыскал ты, Михайло: поди, на всю Речь Посполитую бражник из бражников.

Обидевшийся Молчанов ответил дерзко:

– Благодари Бога, князь Григорь Михалыч, хоть такой царём назвался, без разума сам в петлю полез. А что пьёт, так кто без греха?

– Не в том беда, что пьёт, – ум пропивает и во хмелю невоздержан. Вспомни первого самозванца; и умом государственным наделён был, и велеречив.

– Так того царя бояре в Москве сыскали, к нему приглядывались, а этого в Речи Посполитой подобрали, а панам вельможным и Жигмунду всё едино какой, только бы под их музыку танцевал.

– Кабы он под нашу дудку плясал, иной сказ.

– То так, князь, да музыканты ляхи. Мнится Жигмунду, мы, россияне, все перед ним в пляс пустимся.

Шаховской нахмурился, промолчал...

Положив ладони на луку седла, Молчанов опустил бритый подбородок на грудь, подумал, что крепко привязала лавра самозванца. Кабы те силы да к Москве, не отсиделся бы Шуйский за её стенами...

Дорога не близкая, и стольнику многое что на ум являлось. Вспомнилась ночь, когда бояре возмутили московский люд против первого Димитрия. Тогда Молчанову удалось бежать в Речь Посполитую. За рубежом нашёл пристанище в замке сандомирского воеводы Мнишека. Самого воеводу Шуйский в ту пору держал в Ярославле, и стольника опекала горячая на ласки сандомирская воеводша. Славно пожил у неё Молчанов.

В выжидании королевского приёма стольник перебрался в Варшаву. А в России шла крестьянская война, Болотников требовал явить войску царя Димитрия. Шаховской торопил Молчанова. Находке пана Меховецкого стольник обрадовался, хотя рыжий человек его и разочаровал. Одно и успокаивало: он уверенно твердил, что есть царь Димитрий, государь московский.

Какой он царь, Молчанову понятно. Ни обличьем, ни нравом, ни умом он не походил на первого Димитрия, но выбирать не приходилось.

Стольник далёк от понятия чести, но даже он не считает вельможных панов рыцарями.

Конь перешёл на рысь, Михайло встрепенулся, подобрал повод. Дорога повела лесной опушкой. Редкие белёсые берёзы в молодой листве, кусты распустившегося боярышника, высокие сосны в игластых шапках и поляны, рассвеченные солнцем. Желтели по зелени одуванчики, белела ромашка, качались бледно-розовые колокольчики.

У Молчанова дух захватывало: красота-то, красотища. Места грибные, ягодные. Придержал коня. Пахнуло далёким детством, и тут же накатилась тоска Боже, неужели жил он когда-то по-человечески, не скитался на чужбине, избегая погони, не крался татем и на Руси не чувствовал себя изгоем?.. А всё Шуйский! Кабы не он с боярами, сидел бы на царстве первый самозванец, а тот к Молчанову благоволил, помнил, кто род годуновский извёл...

Стольник глянул на тяжёлые, поросшие щетиной кулаки. Этими руками он, Михайло, удушил Марью Годунову, жену царя Бориса... Крутнул головой, отгоняя непрошеные мысли, перевёл взгляд на лесную поляну. Тенью проплыло по ней облако, и снова заиграло солнце, щедрое, яркое. Михайло решает: ежели самозванец сядет на царство, он, стольник, попросит у него деревни и чтоб в местах, как здесь...

К вечеру второго дня добрался к Троице-Сергиевой лавре. Чем ближе к монастырю, тем люднее. Своими станами расположилась литва и ляхи, казаки и ватажники. На месте некогда большого села Клементьева, где в прошлые лета во время частых богомольных выездов в лавру царский поезд делал последнюю остановку, раскидывали шитый серебряной и золотой нитью шатёр и царь отдыхал, менял дорожное платье, после чего въезжал в лавру, – теперь редкие избы, а вокруг батареи тяжёлых орудий да укрепления из плетней и брёвен.

В станах горели костры, в казанах варилась похлёбка, на угольях пекли куски мяса, грели воду. Всё было буднично, и ничто не напоминало о недавнем сражении. В лавре звонили колокола, над монастырской поварней вился сизый дымок, на башнях перекликались караульные.

Сапегу Молчанов застал у колодца с замшелым срубом. Высокий, худой староста усвятский подставил оголённую спину под ковш. Молодой литвин поливал, а Сапега плескался, пофыркивал довольно. Наконец растёрся льняным рушником докрасна и, натянув рубаху, спросил Молчанова:

– Цидулу привёз?

Прочитал, глянул на стольника пренебрежительно:

– Царику бы не браниться, а на приступ сходить. Я из Литвы хоругвь привёл. Где она? Не ленись, стольник, посчитай кресты на погосте.

Глаза у Сапеги сделались холодные, злые, а речь дерзкая:

– Скажи царику, я возьму этот проклятый монастырь с его упрямыми монахами, стрельцами и холопами, но пусть царик ответит, отчего он ещё не в Москве. Разве москали не хотят признать его?..

Ночевал Молчанов в крестьянской избе с шляхтичами. Пробудился, тело, искусанное клопами, жгло огнём. В избе темень. Вокруг храп и стон. Стольник поспешил на воздух. Небо чистое, звёздное. Поблизости от избы горел костёр. Молчанов узнал своих казаков. Они бодрствовали. Михайло подсел к огню. Казаки разговаривали:

– У нас, на Дону, в такую пору рыба на нерест идёт, – говорил казак постарше годами. – На мелях вода ажник кипит. А из моря осётер и белуга подваливает.

– Не бередь душу, Антип, – перебил его товарищ и тут же своё завёл: – Я раков ловил. У нас по заводам их уйма, огромные, клещастые, их из воды тянешь, а они глаза пучат, усами шевелят.

– Пугают.

Под мерный говор Молчанов вздремнул сидя, и привиделась ему родная река в самом верховье, неподалёку от Вязьмы, узкая, мелкая. Где и рыба-то одни ёршики. Однако приснилось Михаиле, что поймал он ерша размером небывалым. Раздулся ёрш, плавники выставил угрожающе и голосом человеческим заговорил:

«Тать ты, Молчанов, и душегуб».

Смотрит стольник, а у ерша голова Марьи Годуновой. Страх обуял Михаилу, он вздрогнул, пробудился. Проворчал сердито:

– Пропади ты пропадом, и с того света напоминаешь о себе.

Насилу дождался рассвета, заторопился в обратную дорогу.

На прошлой неделе варили миро и по всем патриаршим палатам разливался мягкий, благовонный дух.

Гермоген вышел к обеду в тёмной шёлковой рясе, сотворил молитву, сел к столу. Среда – день постный, и еда у патриарха – грузди солёные, капуста, пересыпанная кольцами лука и щедро политая конопляным маслом, пирог-свекольник с киселём овсяным да в жбанчике квас хлебный.

Подцепив кусочек груздя, Гермоген похрустел, потом наколол капусты с луком. Ел нехотя, без аппетита. Не столько трапезовал, сколько думал. Неустройство земли Русской – забота Церкви Православной. Слаб царь Василий, слаб. Мало кто знал так Шуйского, как Гермоген. В душу ему не раз заглядывал. Видел царя в страхе и растерянности, в торжестве и величии. Коварен и лжив Василий, много у него недругов. Ему бы козней боярских остерегаться да на дворян опору держать.

Не за Шуйского страшится Гермоген: коли чего, царя Земский собор изберёт, свято место пусто не бывает. Пугает патриарха, что самозванец на царство рвётся. За ним по земле российской цепкой повиликой поползёт вера латинская, и начнётся распад государства Московского, кое складывается веками.

Ляхи и литва привели самозванца под стены Белого города, а с ними ксёндзы с напутствием папы римского.

– Костьми лягу, а не приму веры латинской, не стану униатом, – шепчут бледные губы Гермогена.

И в памяти его всплыло далёкое прошлое, как молодым ещё отроком добирался до сказочной Греции. Море несло его в мир мечты, и когда попал на гору Афонскую, святую, Богом данную, и больше трёх лет прожил в русском Пантелеевском монастыре, принял монашеский постриг. Здесь же языки греческий и латинский познал... Тому тридцать лет минуло...

Поднялся Гермоген, перекрестился. Стоявший за спиной послушник отодвинул кресло, помог выйти из-за стола. Патриарх посмотрел на отрока. Темноглазый, с пушком на лице и русыми, до плеч волосами. Вот таким Гермоген явился на гору Афонскую.

Послушник склонил голову. Патриарх благословил его и медленно, опираясь на высокий посох, направился в книжную хоромину.

Из Тушина в Москву Филарету дороги нет. Попытался митрополит отай отъехать, ан, едва в колымаге умостился, воротили. Заруцкий ещё и пристыдил:

– Тебя, владыка, государь в патриархи возвёл, а ты в бега пустился. Аль урок тверского архиепископа Феоктиста тебе не впрок? Васьки Шуйского дни сочтены, тогда и воротишься с царём Димитрием.

Филарету о тверском архиепископе напоминать не следовало, убили воры.

На Крещение, удалось митрополиту передать письмо патриарху. Писал Филарет, как увезли его силком в Тушино и держат, приставив стражу, а самозванец ещё и глумится, патриархом зовёт, на что он, митрополит, сильно гневается...

Просил Филарет патриарха поминать его в своих молитвах, а страдания он терпит безвинно и на Бога не ропщет...

Первыми из Астрахани выступили стрельцы. Город покидали под вой стрельчих и молодок, шутки и смех гомонившего многолюдья.

Вышел из кремля в полном облачении митрополит с духовенством, благословил воинство на победу.

За стрельцами конные упряжки тянули огневой наряд с добрым запасом ядер и порохового зелья. Следом катил гружёный обоз, а завершала конница астраханских дворян.