Текст книги "Вздыбленная Русь"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 2

Изба срублена из сухой сосны. Тому минуло второе лето. В раннюю весеннюю непогоду, когда жаром пылала печь и золотым янтарём выступала на брёвнах смола, день и ночь в избе висел бодрящий дух живицы.

В ночную пору, взобравшись на полати, Артамошка день за днём перебирал свою нелёгкую, безрадостную жизнь... О покое мечтал, как войдёт хозяйкой в избу Пелагея и будет у него, Акинфиева, всё как у других мужиков: семья, детишки... А с той поры, как переночевал у Артамошки келарь Авраамий и узнал он, чем жил прежде Акинфиев, ждал Артамошка, что явятся за ним стрельцы из лавры и потащат на монастырский суд. Акинфиев даже подумывал, не уйти ли ему из Клементьева от греха подальше, но время шло, и никто его не тревожил. Успокоился Артамошка. Видать, пожалел его келарь.

Лавра залечивала раны. Везли камень и замешивали раствор, заделывали пробоины в стенах и башнях. Рос штабель брёвен. На месте разрушенных амбаров и клетей рубили новые, чинили трапезную и кельи.

Возводили всем миром. Со всех окрестных сел собрался люд. Дело привычное. Ещё со времён Ивана Васильевича Грозного велена была местным крестьянам забота о безопасности и благополучии Троице-Сергиевой обители, и за то освобождены они от всех других повинностей и податей.

В башенной кузнице, раздутый мехами, пылал синим пламенем огонь. У горна Акинфиев с подручным ковали крепёжные скобы, оттягивали острия топоров. Далеко раздавались удары молота о наковальню.

Заглянул в кузницу келарь, встал молча у дверей. Артамошка подошёл к Авраамию под благословение. Келарь перекрестил его, ничего не сказав, удалился, оставив Акинфиева со своими мыслями. Видать, тяжкие грехи на его душе, если не отпускает их келарь... Хотел Артамошка повиниться архимандриту Иоасафу, да не решился. Ну как скажет: почему же ты в прежнюю пору таился? И даже когда я тебя от смерти спас, ни в чём не покаялся? Видать, чёрная душа у тебя, Акинфиев...

В который раз спрашивал сам себя Артамошка, будет ли ему прощение. И Бога молил: отпусти грехи мои, Господи.

У самого Царёва Займища взяло Жолкевского сомнение. Казаки ертаульные донесли: Валуев и Елецкий дожидаются, укрепились. Коронный о Валуеве наслышан, он Сапегу от Троице-Сергиевой лавры заставил отойти, водил полки против Лисовского и в Можайск поспел.

И Жолкевский решил до поры отойти к Гжатску, присмотреться, как поведёт себя Шуйский.

Как-то на торгу Дмитрий Шуйский услышал: гость из Хорасана, воздев руки, скорбно приговаривал:

– О Аллах, чего хочу я, того не желаешь Ты!

Шуйский с торговым гостем согласен, и сейчас он вспомнил его слова. Соединившись с Голицыным и Мезецким, он не торопился покидать Можайск, всё на бездорожье валил. Получив царское повеление поспешать к Смоленску, Дмитрий Иванович вздохнул:

– Эко, торопит! По Грязине огневой наряд и обоз тащить – только коней надорвёшь.

Однако делать нечего, позвал Делагарди. Разговор происходил в хоромах можайского воеводы. Делагарди стоял, подперев плечом косяк в двери горницы. Под распахнутой шубой синевой отливала свейская броня. Скрестив руки на груди, Делагарди ждал, о чём будет говорить воевода.

– Якоб, – сказал Шуйский, – государь посылает нас на Смоленск, где собралось коронное войско. Как только установится тёплая погода и просохнут дороги, мы двинемся к Гжатску, соединимся с Валуевым и Елецким. Ты с рыцарями пойдёшь в ертауле. За тобой последуют полки воевод Голицына и Мезецкого. Огневой наряд и обоз прикроет дворянское ополчение.

Делагарди вскинул голову:

– Свей на Смоленск не пойдут.

Шуйский удивился:

– Разве ты, Якоб, забыл о ряде? У короля свеев и московского государя один недруг – Жигмунд.

– Свей ряду исполнили, они помогли князю Скопину-Шуйскому отогнать самозванца от Москвы.

– Рыцари требовали прибавки к жалованью, и они её получили. Почему же ты, Якоб, не сказал царю Василию, что отказываешься идти к Смоленску?

– В ряде о Смоленске нет записи, и рыцарям за это не платили.

– Добро! – сердито выкрикнул Шуйский. – Я заплачу рыцарям ещё столько, сколько дал им царь Василий.

– Хорошо, – согласился Делагарди, – но ты дашь всё это в Можайске.

– Они получат здесь первую половину, а вторую – когда прогонят Жигмунда за рубеж.

Из-за Перекопа, прорвавшись через запорожские земли, стороной минуя Черкассы и Канев, орда большим числом понеслась на Белгород. Конскими хвостами разметая пепел пожарищ, она устремилась на Курск и Орёл.

Появление ордынцев на южных рубежах Лжедимитрий воспринял как помощь крымского хана, но посланные им гонцы вернулись с нерадостным известием. Сын хана, молодой красавец Исмаил, заявил дерзко: «Мы идём сами по себе. Но если Димитрий признает себя данником Крыма и будет платить хану, как делали это деды Димитрия, он, Исмаил, ещё подумает, кому помогать...»

Оставляя за собой пылающие избы и разрушенные городки, гарь и смрад, орда гнала на Москву. Вилось над пожарищем воронье, граяло радостно.

Опережая крымчаков, летела на быстрых крыльях чёрная весть...

И тогда явились к Лжедимитрию казачьи атаманы.

– Государь, – сказали они, – мы не станем служить тебе, коль примешь подмогу крымчаков. Никто не простит нам, если признаем себя данниками орды. Коли не остановим крымчаков мы, тогда кто же?..

От Орла орда повернула на Серпухов. Выдвинулись казачьи полки к реке Наре, изготовились. Подковой изогнулись. Как в невод угодила орда. Дико визжа, ударили крымчаки по челу. Качнулся Передовой полк, но устоял. Тут и зажали казаки ордынцев с крыльев.

Поздно распознал Исмаил ловушку, велел отступать к Белгороду, но казаки уже крылья затягивали. Лишь малой частью прорвалась орда, уходила к Перекопу. Но наперерез ей уже спешили черкасские и каневские казаки, а у самого Перекопа собирались запорожские сечевики.

Буйствовала ростепель. Отгремел первый гром. Пробудился от сна лес, ожил, задышал. От ельника, на опушке, где земля толстым слоем усыпана сухими иглами, резко запахло грибницей и хвоей. Первая, молодая, блёклая трава, пробившаяся на выгреве, набиралась силы. Грязь начала подсыхать, но местами лужи стояли озёрами.

Каждое утро выходил Андрейка за околицу, радовался, как весело ощетинилась рожь, суля щедрый урожай, и думал, что неспроста надрывался, поднимая сохой борозду, боронил, учился у деда Кныша высевать, разбрасывать зёрна, чтобы всходы были ровные... А когда взошли зеленя, снег щедро укрыл их от морозов...

Доволен Андрейка жизнью, и нелёгкий крестьянский труд ему в радость. Добрая у него жена, хозяйственная. А когда орда мимо шла, всей деревней укрылись в глубине леса... Вскоре слух прокатился: на речке Наре казаки побили ордынцев...

Ужинали князья при свечах, втроём: Дмитрий Иванович Шуйский с Александром Васильевичем Голицыным (братом Василия Васильевича) да Данила Иванович Мезецкий. Ели смакуя, прихваливая стряпуху: знатную умелицу возит с собой Шуйский, звон какие пироги испекла со стерлядью – духмяные, сочные, во рту тают, уха наваристая, губы слипаются, а уж гуси с гречей и утки с яблоками, розовые, с корочкой хрустящей!

Пили князья бражку медовую, разговоры вели всякие. Под конец (хотя и без желания, но надо) о главном деле, зачем в Можайске собрались, речь пошла. Отодвинул Шуйский ковш, сказал:

– Государь неудовольствие кажет, требует немедля Жигмунда воевать.

– И то так, – согласился Мезецкий, – погода наладилась.

Голицын затылок почесал:

– Свои деньги получили, пусть первыми и идут.

Шуйский кивнул:

– Делагарди с Горном в ертауле последуют. Государеву казну, сукины дети, почистили изрядно, а как в сражении покажут, поглядим.

Голицын из бороды крошки выбрал, повёл хитрыми глазками по трапезной:

– Ты, князь Дмитрий Иванович, больший воевода, тебе видней.

Шуйский засопел:

– Не верти, Александр свет Васильевич, в одной упряжке идём.

– Оно-то так, только ты коренной... У Гжатска коронный крутится, а он на военные хитрости горазд.

– Это верно, – поддакнул Мезецкий, – прознать бы, чего он замыслил.

Шуйский заявил уверенно:

– Жолкевский боя с нами не ищет. Тому свидетельство его поворот от Царёва Займища. Когда же мы соединимся с Елецким и Валуевым, то превзойдём коронного втрое.

– Выступим-то когда? – спросил Мезецкий.

– С той седмицы в самый раз.

Из Можайска Делагарди послал отряд Горна к Белой, где стоял со своей хоругвью польский воевода Гонсевский. Бой был жаркий, и только ночь примирила ратников. Закрылся Гонсевский в остроге и оттуда выслал трубача с письмом к Горну. Звал польский воевода шведов переметнуться на сторону Речи Посполитой, но Горн на измену не склонился. Однако, услышав, что к Белой приближается коронный гетман, отошёл к Можайску.

Ещё когда на тушинском коло вельможные паны спорили и кричали до хрипоты, хватались за сабли, а он, Матвей Верёвкин, сбежал в Калугу, у него ещё теплилась надежда, что Сигизмунд выполнит обещание и поможет взять Москву, но Марина охладила его пыл.

– Ты не знаешь круля, он уже не желает тебя знать. Разве забыл, зачем ездили тушинские бояре к крулю?

Только Сапега заверил самозванца, что остался у него в службе.

Матвей Верёвкин выжидал, пойдёт ли коронный гетман на Москву и пошлёт ли Шуйский стрельцов на короля, а когда стало известно, что Жолкевский остановился у Гжатска, а с Дмитрием Шуйским Москву покинули многие полки, Лжедимитрий намерился стремительным ударом, через Серпухов, неожиданно овладеть Москвой...

Дозоры разведали: коронный гетман от Гжатска направился к Царёву Займищу. Посовещались московские воеводы, прикинули: нет, не избежать боя с Жолкевским, надо идти к Царёву Займищу.

Шуйский сказал:

– Соединимся с Елецким и Валуевым, тогда и сразимся с коронным.

К Царёву Займищу решили подойти со стороны Волоколамска, неожиданно для Станислава Жолкевского. В однодневном переходе растянулись полки, отстал огневой наряд и обоз. Рыцари потребовали отдыха. Уже по темну подошли к селу Клушино. Объявили привал.

– Утро вечера мудренее, – решил Шуйский. – Тронемся по солнышку.

И, велев выставить караулы, отправился на отдых.

Всю ночь к лагерю подтягивались пушкари, обоз, и никому невдомёк, что Станислав Жолкевский, оставив у Царёва Займища заслон из пехоты и части огневого наряда, с конницей в десять тысяч сабель и лёгкими пушками уже спешил к Клушину...

Крепок сон у князя Дмитрия Ивановича Шуйского, не слышал, как долго не затихал стан и только за полночь едва угомонились. Но перед рассветом всё вдруг зашумело, пришло в движение. Пробудился Шуйский, в шатре отблески пожара и дымно, а вокруг крики и брань, звенит оружие, ржут испуганные кони.

В шатёр вбежали Голицын и Мезецкий:

– Князь, ляхи и литва подступили!

Шуйский заметался по шатру:

– Где Делагарди и Горн? Конных наперёд! Проклятые наёмники, торопятся, когда слышат звон золота, и бегут, когда слышат стрельбу пищалей. – Шуйский остановился, перекрестился: – Велите стрелецким головам начать сражение.

– За стрельцами, дело не станет, – откинув полог, в шатёр вступил полковой голова Соболь. – Коронный вот-вот навалится всей силой. Эвон пушки заговорили!

– Отчего молчит наш наряд? – вскрикнул Шуйский. – Ступайте все к войску!

Когда Шуйский оделся и вышел из шатра, сел на подведённого коня, бой уже вступил в силу. Шляхтичи подожгли избы села и палисад, огонь осветил сражение.

Подскакал Мезецкий:

– Ляхи давят на левом крыле, свей начали отход!

– Пошлите им в подмогу стрелецкий полк да нарядите гонца в Царёво Займище, пусть Елецкий и Валуев поторапливаются!

Шуйский направил коня к Делагарди. Встретился Горн:

– Отчего пятятся рыцари? Их храбрость не дальше, чем потрясать кошельками!..

Жолкевский следил за боем с холма. Уже рассвело, и в зрительную трубу было видно, как неудачно действуют московские полки. Теперь коронный уверен, он выиграл победу и дал Шуйскому бой, когда тот не был к нему готов. Молчат даже пушки московитов.

Подозвав Гонсевского, Жолкевский сказал:

– Пора начинать гусарам. Вводите их в бой.

Грохотали пушки. Ядра падали в лагере московитов, сея смерть и панику. Навёл коронный трубу на ряд пушек, какие стоят на пригорке, увидел, как пытаются пробиться к ним стрельцы, но на них одна за другой пошли две роты. На левое крыло навалились казаки. Бряцала сталь, мелькали сабли, вздымались стрелецкие секиры, палили рушницы.

Перевёл коронный трубу на правое крыло, видит, нестойко у шведов. Послал на них ещё хоругвь гусар. Видит, сломались рыцари, отходят. Гикая и визжа, наскочили казаки на стрельцов, врезались в самую середину...

Смотрел Шуйский, как сдаются рыцари, а другие бегут к лесу, выругался.

Тут Голицын коня осадил, закричал:

– Не отобьёмся, князь Дмитрий Иванович, вели отходить!

– Трубите! – подал знак Шуйский.

Преследуемые гусарами и казаками, потеряв огневой наряд и обоз, полки поспешно откатывались к Москве...

В страну свеев через земли новгородские уводил Якоб Делагарди своих рыцарей. Захватили свей новгородское побережье Балтики, срубили острожки, посадили в них малые дружины.

Подступили к Новгороду и, взяв силой острог на Софийской стороне, принудили новгородцев признать себя данниками шведской короны.

Разграбили свей монастырские хранилища и множество ценнейших книг и манускриптов увезли в Упсалу, пополнив королевскую библиотеку.

Самозванец с конными и пешими отрядами кружным путём, через Медынь и Боровск, овладев Серпуховом, подступил к Коломне. Напрасно взывал епископ коломенский к верности царю Василию, народ взбунтовался. Коломна и Кашира целовали крест государю Димитрию.

Присягнули самозванцу и воеводы коломенские Туренин и Долгорукий. Не устоял и переметнулся к Лжедимитрию воевода каширский князь Ромодановский. Самозванец, вступив в Коломну, намерился взять Москву прежде, чем к её стенам подступит коронный гетман-Коломна – город древний, на водном пути по рекам Клязьме, Москве и Оке. Стоит город при впадении Коломенки в Москву-реку... Коломенский кремль, церковь Пятницы, Пятницкие ворота кремля, торговая площадь у крепостной стены... Торг, в отдалённые времена бойкий, с привозом богатым, уже много лет как захирел, зачах...

С приходом в Коломну казаков сделалось в городе многолюдно. За посадом, едва весна дохнула, разбила кибитки орда Ураз-Магомета. А вскорости подошёл и ногайский князь Пётр Урусов. В орде шумно, ревёт скот, блеют отары овец, на первой зелени выпустили табуны. У войлочных кибиток гружёные телеги, татарки доят кобылиц, бьют в бурдюках кумыс. Горят костры, в казанах варится мясо, и тянет по степи, на Коломну, кизячный, горьковатый дым.

Князь Урусов похвалялся:

– Татары бачку-государя любят, – и скалил жёлтые редкие зубы.

Ян Пётр Сапега, с той поры как его выбили из Дмитрова московские полки, встал на Угре, близ Серпухова. Отсюда Сапега ездил к королю, под Смоленск. Прежде чем попасть к Сигизмунду, повидался с канцлером.

Лев Сапега спросил у племянника строго:

– Круль ждал тебя с хоругвями?

– Мои шляхтичи шли в Московию не для того, чтобы брать крулю Смоленск и вернуться по домам с пустыми карманами.

– Когда круль овладеет этой крепостью, шляхтичи получат своё.

Сапега-младший рассмеялся:

– Дядя, ты лучше меня знаешь, чем богат наш круль и чего стоят его обещания. Тех несчастных злотых, которыми он одарит шляхтичей, хватит им до первого шинка. А мои паны вельможные рвутся в Москву, чтобы притороченные к их сёдлам саквы звенели дорогим металлом.

– Тогда зачем ты приехал сюда?

– Но круль звал меня.

– Он хотел видеть твои хоругви. Отправляйся назад и приведи свои роты...

Вернувшись на Угру, Сапега спросил шляхтичей:

– Смоленск или Москва?

И паны заорали:

– Москва!

Набат ударил спозаранку, разбудил Зарайск. Пожарский выскочил на крыльцо, окликнул караульного:

– Отчего звон?

Караульный ответил бойко:

– Царю Димитрию присягать зовут!

Пожарский заторопился на церковную площадь. Его обгоняли, все спешили в каменный кремль.

С той поры, как Коломна и Кашира целовали крест самозванцу, Пожарский ожидал возмущения и в Зарайске. Князю доносили: по городу гуляют воровские письма, народ царя Василия хает...

Разросся Зарайск. Восемь десятков лет назад поднялись каменные стены кремля. К ним льнут дома и избы посада. По тягловым спискам, какие хранились в съезжей избе, на посаде двести дворов да под девяносто в двух монастырских слободах и ещё немало поместий на посаде, дома в кремле.

В добрые времена бойкий торг вёл Зарайск. Триста лавок мастерового и купеческого люда открывались с первым солнцем...

Когда Пожарский появился на площади, она была уже заполнена народом. Князь Дмитрий Михайлович взошёл на паперть соборной церкви Николая Чудотворца, глянул по сторонам. Его увидели, шум стих, но из толпы стрельцов чей-то голос спросил:

– Что, князь, целуем крест государю Димитрию, позовём в Зарайск его воеводу?

– Люди и вы, стрельцы, – заговорил Пожарский, – вы крест целовали царю Василию, отчего же клятву рушите, аль Бога не боитесь?

– Не слушайте его, он Шуйскому слуга!

– Волоки отца Агафона, пущай народ к присяге подводит!

Пожарский перебил крикунов, сказал громко, будто отрезал:

– Покуда на престоле царь Василий, ему не изменю. Но коли Москва примет того, кто назвался Димитрием, либо кого иного народ государем назовёт, обещаю служить ему вместе с вами.

– Люди, а и верно князь сказывает, не послушать ли нам его?

– Решайте, зарайцы, – снова сказал Пожарский, – не допустите промашки. Коли скажете – уйди, князь, из города, уйду; скажете – останься, останусь!

– Стрельцы! – выкрикнул стрелецкий голова. – Дождёмся, чего Москва приговорит, какому царю поклоняться!

– Дождёмся! – согласилась площадь. – А ты, князь Дмитрий Михайлыч, воеводствуй над нами!

– Князю Пожарскому верим!

В Заговенье, на Петров пост, повёл самозванец казаков и верных ему стрельцов на Москву. Однако князь Урусов идти отказался. Внёс сумятицу сотник Бобыкин, вернувшийся из Зарайска. Пожарский рассказал он, город не сдал и присягать отказался. И, по всему, может на Коломну напасть.

– Бачка-государь, – сказал Урусов, – ты Москву берёшь, а Пожарский орду разорит. Как оставить кибитки наши?

В два конных перехода самозванец с десятитысячным отрядом достиг Москвы, встал в селе Коломенском. Тут и Сапега с хоругвями подоспел. Подступили к стенам Земляного города, постреляли из пушек и пищалей, полезли на приступ, но, встретив сопротивление, отступили и, минуя Коломну, подались в Калугу. Туда же привёл орду и князь Урусов.

Марина гнала коня. Она уходила от наползавшей чёрной тучи. Следом за Мнишек скакали казаки – её конвой. Пластались в беге кони, храпели. Туча, разрастаясь, закрыла полнеба. Подул резкий ветер, блеснула молния, раскатился гром. Первый, весенний.

Открылась Калуга колокольни, стены и башни, избы посада Миновали становище орды. Копыта застучали по бревенчатому настилу. У хором воеводы, именуемых царским дворцом, Мнишек соскочила с коня, бросила повод казаку. Едва в палату вбежала, как забили по крыше первые крупные капли...

Дождь шёл всю ночь. К утру небо очистилось, солнце заиграло в мокрой листве. Марина велела опустить верхнюю волокушу оконца, и в горницу хлынул чистый, настоянный на сирени воздух Мнишек прижала ладони к щекам, задумалась. Ночью приходил к ней Димитрий. (Мнишек так и не знает его подлинного имени.) От Димитрия разило вином, но хмель не брал его. Он искал у Марины душевного успокоения, говорил:

– Побив воевод Шуйского, я уже верил: бояре откроют мне ворота Москвы, однако я долго сидел в Тушине, и Бог покарал меня. Во мне родилось сомнение, а нынешняя неудача посеяла страх. Я не верю татарам: не изменят ли они мне?.. А бояре и дворяне, какие сегодня ещё мне служат, – все эти Плещеевы, Засекины и иные, что в головах их? Эвона, Сицкий с Засекиным в Коломне задержались, с чего бы?..

Прошедшей ночью Мнишек убедилась: человек, назвавшийся царём Димитрием, не станет государем московским. Марина подняла очи к лику Богородицы, прошептала:

– О Мать Божья, если не Димитрий, то кто введёт меня в Кремль?

Поздней ночью въехал Шуйский в Можайск Город спал. Перекликались караульные, лаяли, зачуяв чужих, псы. Над городом висели яркие звёзды. На серп луны наплывало рваное облако.

С полпути от Клушина князь Дмитрий Иванович пересел с коня в колымагу. Намерился поспать, да сон не брал: мыслил Жигмунда повоевать, ан от его коронного насилу ноги уволок. Только у Можайска опомнились московские воеводы, остановили полки. Ждали прихода из Царёва Займища Елецкого и Валуева, но, так и не дождавшись, начали совет.

Шуйский попрекнул Валуева с Елецким:

– Эко запоздали с подмогой.

Голицын плечами пожал:

– Так бой-то у нас скоротечным был.

Шуйский фыркнул:

– Ско-ро-течный!

А сам подумал: меньший Голицын точь-в-точь старший. Одним словом, братья. Но вслух сказал:

– Им бы, воеводам, к нам поспешать, а они, видать, плелись с прохладцей. И нынче где?

Не знал Шуйский, что Елецкий с Валуевым Царёва Займища и не покидали, а вступили в переговоры с коронным гетманом.

Посмотрел князь Дмитрий Иванович на Мезецкого и Голицына:

– Какой совет будет?

Воеводы переглянулись. Голицын спросил:

– Поди, государь во гневе? Одначе не наша беда. Аль не так?

Мезецкий поддержал:

– Делагарди с Горном первыми побежали.

– Доколь пятиться? – оборвал Шуйский.

Зажал Мезецкий бороду в кулак, не стал пререкаться.

– Так как, воеводы? Будем отходить к Москве либо здесь ждать коронного? – мрачно спросил Шуйский.

Воеводы оживились:

– От Можайска никуда.

– Достаточно, показали неприятелю свой тыл.

– Так, так, – согласился Шуйский. – И хоть свои изменили, сил у нас и ныне поболе, чем у Жолкевского.

– Огневой наряд растеряли, – заметил Мезецкий. – Надобно государю челом бить, чтоб пушек добавил.

Шуйский проворчал недовольно:

– Как мы теряем, то пушкарный двор за нами изготовлять не поспеет.

– Нынче литьё на пушкарном дворе захирело, – заметил Голицын.

– То так, – кивнул Мезецкий.

Шуйский поднялся:

– Уговорились, воеводы: за Можайск держаться.

– Да уж куда дале, – согласился Мезецкий.

Голицын пошутил мрачно:

– Разве что в Москву...

В двухъярусных хоромах князя Голицына давно уже погасили свет, лишь в отдалённой, малой горнице, что оконцами на хозяйственный двор, горела свеча. Сидя за столом, Василий Васильевич ждал гостя. Позвал отай, не увидели б чужие глаза, не услышали уши недоброжелателя, не разболтали бы злые языки. Ныне Шуйский в каждом недруга зрит, совсем мнительным сделался. Видать, конец царству своему чует. Воистину, муха в августе-устаре, перед сдохом, зло жалит...

Обхватив ладонями седые виски, Голицын смотрит на свечу. Пламя чистое, и жёлтый язычок растапливал воск. Оплывая, он стекал на серебряный поставец...

Намедни брат Александр весть из Можайска прислал: крепко побил их гетман под Клушином. А ещё, что стоят они непрочно и ежели коронный надавит, вряд ли и в Можайске удержатся...

Князь Василий Васильевич подумал о том, Что Лучше уж Владислав, чем Шуйский. Королевич – лях, и противу него люд поднять можно, а тогда Земский собор, глядишь, и его, Голицына, на царство изберёт...

Очнулся Василий Васильевич, Когда в горницу вошёл Захар Ляпунов.

– Здрави будь, князь, почто звал?

– Здравствуй и ты, думный дворянин. Садись.

– И то, в ногах правды нет.

– А что, Захарий Петрович, о чём Прокопий уведомляет? – спросил Голицын.

– Отошла Рязань от Шуйского.

– В том нет сомнения. Пора Василию место знать. А коли подобру не желает, помочь надобно.

У Ляпунова на губах заиграла усмешка:

– Согласен, князь. Однако кого на царстве видишь?

– Может, королевича? Тем паче кое-кто из бояр уже звал его, – сказал Голицын и посмотрел вопросительно.

Захар бровь поднял:

– Не ждал, князь, от тебя такого.

– Отчего? Почему бы не Владислав?

– Латинянин он.

– Крещение примет.

– Ляхов и литву за собой поведёт. Аль не испытали подобное при первом самозванце?

– Неугоден королевич – иного сыщем.

– А нам, Ляпуновым, от того какая честь?

– Многая.

– Коли такое посулено, можно и поразмыслить.

– Вам, Ляпуновым, верим, за вами сила дворянская.

– В том нет сомнения. То Шуйский скоро забыл, как спасли его от Болотникова. Василий поначалу мягко стлал, да жёстко спать пришлось.

– Истинно, Захарий, тебе и Прокопию никакой благодарности.

Помолчал Голицын, припомнив, как они с Шуйским и Романовым против Бориса Годунова рядились, самозванца отыскали... Теперь вот на его, Голицына, пути к трону Шуйский с Владиславом стоят...

Поднял на Ляпунова глаза, сказал:

– Недостоин Василий царского венца, недостоин, а кому сидеть, поглядим. Поначалу Шуйского убрать. Слышь, Захарий Петрович?

Ляпунов слушал и соглашался с Голицыным. Он и сам всё без князя Василия уразумел и зачем зван, догадывался. Хитростью не обижен Голицын, но и трусоват. А власти ох как алчет, да чтобы без риска. Вона чего замыслил, из рук Ляпуновых её получить. Речь ведёт, не слишком мудрствуя, поди, всё учёл, даже обиды ляпуновские на Шуйского. И то, что некуда теперь Ляпуновым подеваться, когда Рязань возмутили.

Захар и без Голицына давно убедился: дни Шуйского сочтены. Но кому приговор исполнять? Захар понимал: им, Ляпуновым, сие предопределено.

Он кивнул князю Василию согласно, и Голицын кликнул холопа, велел растолкать стряпуху, дабы принесла холодный поросячий бок с хреном и тёртой редькой, а ещё мёд а хмельного и кваса.

Они пили всю ночь, холоп не одну свечу сменил. Голицынские хоромы Ляпунов покинул, когда небо засерело и стали гаснуть звёзды.

Тишина и благолепие в патриарших покоях, по святым углам горят в серебряных подвесках лампады, пахнет ладаном. Молчаливыми тенями скользят по палатам послушники, ничто не нарушает думы Гермогена.

Неспокойно патриарху, сердцем чует, близок час измены. Как отвести беду?

Мудр патриарх – провидец, нет у него любви к Шуйскому, однако опасается: грядёт новая смута на землю Русскую. На престольный праздник день Святого Духа службу правил Гермоген с великим славословием, взывал к добру и смирению, и хор Благовещенского собора торжественно выводил: «Радуйся, Царице...»

Правил патриарх службу, а сам нет-нет да на бояр взгляд кинет. Отбивают они поклоны, крестятся, а храм покинут – и черно в их душах. Только ли на Шуйского замахнулись? Ан нет! На устои Божьи, на Церковь Православную, на отечество российское, ибо намерились ввести в Москву иноземцев, латинян, лобзать длань королевичу.

Разум подсказывает Гермогену, что лучше постриг монашеский, заточение в монастырь либо смерть принять, чем зрить такое, когда ляхи Москву наводнят и над людом православным глумиться учнут.

– В чём корень зла, смуты первопричина? – вопрошает патриарх. – В ляхах ли, в литве? – И сам себе отвечает: – Нет, Речь Посполитая лишь усугубила смуту. Всему начало в забытии заповедей Господних: «Не убий!», «Возлюби ближнего твоего...». Восстали смерды, взбунтовались холопы, на господ своих руку подняли, а боярин на боярина хулу возводил. Кровь и смерть ещё от царя Грозного Иоанна Васильевича.

Гермоген вздыхает. Как смуту унять, как землю успокоить, как вернуть человеку веру и любовь к Господу?

Если бы царь Василий был так же твёрд, как он, патриарх, а то приходит, плачется, приговаривает:

«Отвернул Господь лик от меня, чем прогневил я Всевышнего?»

Голос слезливый, дрожащий. И это самодержец! Такого ли надобно Руси?

Попусту поучал его Гермоген: отчего не караешь измену боярскую, коли ведомы тебе злоумышленники? Не милуй, ибо сказал Господь: «Те, которые, не имея закона, согрешили, вне закона и погибнут; а те, которые под законом согрешили, по закону осудятся...»

И ещё внушал патриарх Шуйскому: державная власть Богом дана тебе, за неё и ответ держать не токмо перед Всевышним, но и перед историей российской!

Ан не всегда Василия то памятует. Поди, не слеп, видел недовольные лики боярские, когда главным воеводой брата Дмитрия назначал, к чему супротивников дразнил? Какой из князя Дмитрия воитель, в кои разы воинство губит? Ныне под самую Москву королевского гетмана подпустил и тем неприязнь боярскую укрепил.

Посокрушался Гермоген, в коий раз вспомнил князя Михаила Скопина-Шуйского. От Бога ратным разумом владел... Без времени мир покинул...

И сызнова мысль на Василия Шуйского переметнулась: коль усидит на царстве, кому престол наследовать? Молодую и ладную княгиню Буйносову-Ростовскую благословил патриарх на бракосочетание с Василием, да всё праздна Марья. Видать, в прелюбодеянии растерял государь силу мужскую, коя Господом отведена на деторождение. Не оттого ль и карает его Всевышний?

Гермоген крестится, шепчет:

– Не кощунствую яз, Господи, и не гордыней обуян, живу по писаниям святым, яко в митрополитах казанских, тако и на патриаршестве.

Обнесённый высоким бревенчатым тыном, издавна стоит на Москве Крымский двор. Напротив ворот большая трёхъярусная изба, где подолгу жили ханские послы. В стороне, под одну крышу, изба – пристанище торговых гостей из Крыма, а в глухой части двора амбары и клети, сараи и навесы. Ночами лютые псы стерегут Крымский двор.

Третью неделю, как приехал в Москву мурза Сефер с посольством от Исмаила-Гирея. Явился на Крымский двор боярин Салтыков, ворча слез с коня, по скрипучим ступеням поднялся в избу:

– Проклятые ордынцы, им ли наши заботы. Знамо, какая от них подмога.

Мурзе же боярин сказал, хмурясь:

– Государь наш занемог, в здрави буде, примет. Тебе же, Сефер-мурза, на прокорм выделено довольно...

На исходе месяца, когда у мурзы терпение истощилось, позвали его на Думу. Вошёл Сефер в Грановитую палату, диву дался: стены расписные, все в красоте и узорочье, не то как в ханском дворце. На лавках бояре бородатые сидят, важные, на посла с любопытством поглядывают. А на помосте царь восседает, в троне резном, сам в одеждах, золотой нитью шитых. Сефер поклонился с достоинством:

– Мудрый и великий хан Крыма повелел сыну Исмаилу с Москвой литву воевать, но казаки закрыли дорогу, и орда пошла к Белгороду. Исмаил-Гнрей послал меня сказать, чтобы твои полки, царь Василий, шли к Исмаилу-Гирею.

Насторожились бояре, ждут царского слова. А Шуйский щурится, молчит долго. Наконец промолвил:

– Мы с ханом в дружбе, и враг у нас един – король.

Я послал войско на Жигмунда, и пусть Исмаил-Гирей, коли явился к нам в подмогу, идёт не к Белгороду, а к Можайску, и с князем Дмитрием сообща к Смоленску поспешают.

С тем и отъехал мурза Сефер из Москвы.

За Серпуховскими воротами, за Москвой-рекой, в последней четверти тринадцатого столетия князь Даниил, сын Александра Невского, поставил монастырь. В том монастыре покоятся мощи князя Даниила, возведённого в святые.

Церковь каменная и часовня, кельи монахов и трапезная с хозяйственными постройками обнесены высокими бревенчатыми стенами, крепкими, дубовыми воротами.

К вечерне воскресного дня приехали в Данилов монастырь князья Вяземский и Салтыков, увидели князей Засекина и Сицкого, облобызались сердечно.