Текст книги "Вздыбленная Русь"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

– Свей, получат расчёт, когда разобьют самозванца и очистят московскую землю от воров.

Делагарди возразил:

– Без денег рыцари не двинутся к Москве. Они не хотят быть обманутыми. Либо здесь, либо нигде, и тогда рыцари возвращаются обратно.

И удалился. А князь Михайло задумался. Он, конечно, уведомит Василия, но казна пуста с той поры, когда самозванец обложил Москву. И Скопин-Шуйский решил слать гонцов на Белое море в Соловецкий монастырь и в монастыри Великого Устюга – поклониться, дабы прислали деньга.

Усмирив черемисов и разорив их становища, князь Шереметев вступил в Нижний Новгород. От перевоза в гору поднимались стрельцы, за ними казаки атаманов Микулина и Износкова, прогарцевали арзамасские дворяне со своим предводителем Фёдором Левашевым. Громыхая по бревенчатой мостовой, сытые упряжки тащили разного боя пушки, шла утомлённая длинным переходом орудийная прислуга, шагали отряды даточных людей, катился обоз.

Впереди астраханского войска, подставив волжскому ветру бороду, ехал сам воевода. Под князем конь идёт иноходью, легко несёт крупного хозяина. Шереметев кафтан расстегнул, под ним броня синевой отливает – добрая защита от стрелы и сабли, да и от пули спасение.

Владыка с синклитом и воевода Алябьев встретили астраханцев за воротами, у переправы. Толпы народа расступились, очищая дорогу. Наконец-то избавили Нижний Новгород от орд, не раз подступавших к городским стенам. Радовались купцы нижегородские: усмирят воров, и откроется волжский торговый путь в земли восточные. А оттуда потянутся караваны морем Хвалынским и вверх по Волге с разными товарами дивными, шелками и оружием, пряностями ароматными и украшениями из золота и серебра...

Звонили колокола соборного храма Благовещенского монастыря. Им вторили Архангельский, кремлёвский собор. Слаженно выводили церкви в слободах Катыре и Печерской, Гордеевке и иных сёлах. Торжественно и велеречиво плыл колокольный звон над Волгой и Окой, стлался по луговинам и лесным падям, зависал на поросших кустарником холмах, цеплялся за ветвистые деревья.

Спешившись, Шереметев велел полковым головам и казачьим атаманам устроить отдых ратникам да протопить бани, какие во множестве лепились к реке, а сам направился в кремль, в хоромы нижегородского воеводы.

Неожиданно заявился к Филарету Лжедимитрий, в парчовом кафтане длиннополом, в шапке из серебристых соболей, в мягких сапогах красного сафьяна. Бесшумно прошёл к налою, сел на низкую скамью.

– К тебе, владыка. Дивишься, к чему? – Послюнив пальцы, снял нагар со свечи, глянул на Филарета.

Митрополит молчал. Самозванец снова заговорил:

– Князь Скопин-Шуйский в Твери застрял: свей возроптали.

– К чему сказываешь? Я в мирские дела не вникаю.

– Ой ли, владыка! Не о многом прошу тебя: отпиши Скопину-Шуйскому, князь Михайло к твоему голосу прислушается. Как прежде служил мне, так и нынче пусть откажется от Шуйского, а я его своей милостью не оставлю.

В тронутой сединой бороде митрополита спряталась усмешка:

– Князь Михайло воистину муж разума высокого и тому, первому, самозванцу служил, но не тебе. Когда же воцаришься, тогда и требуй от бояр службы. А кто ты им ныне, ответствуй?

– Государь!

– Так ли?

– Умничаешь, владыка!

– Да уж как есть, а меня в свою веру не обратишь и на измену князя Михаилу склонять не стану.

– Гордыней обуян, владыка, не случилось бы лиха.

– Не стращай, я Богу служу.

– Не Богу, Шуйскому. И ты, и Гермоген. А по заслугам ли честь? – Поднялся. – Одно не уразумею: ведь нет у вас к Василию доброго в душе и в разуме вашем одна ненависть. Так отчего держитесь за Шуйского? Ох, смотри, владыка, не просчитайся. Пожалеешь о содеянном, да поздно будет.

– О чём? Одно ведаю: ты навёл на Русь иноземцев. А знаешь ли, что погубило первого самозванца? Ляхи, какие с ним в Москву вступили да над российскими святынями глумились.

Лжедимитрий рассмеялся:

– Я иноземцев навёл? Д Шуйский свеев! Он с ними корельской землицей рассчитался.

Филарет ничего не ответил.

– Почто как в рот воды набрал?

И уже от двери сказал:

– А Скопину отпиши, не испытуй меня.

Марина родила сына, и нарекли его Иваном. Ребёнок оказался тихим, спокойным. К радости Марины, обличьем не в отца, рыжего Матвея Верёвкина.

За здравие царевича тушинцы пили шумно, скандально. Шляхтичи с казаками бранились, хватались за сабли. В трапезной тушинского дворца крещёный ногайский князь Урусов чем-то не угодил пьяному самозванцу, за что был бит и, как шелудивый пёс, вышвырнут из палаты.

Случай обычный, кого не унижали великие князья московские, тем паче самодержцы. Эвона Иван Васильевич, чаще казнил, чем миловал. На то и Грозный! Но не ведал Лжедимитрий мстительного нрава ногайца Урусова. А надо бы. Поднялся князь с грязной земли, сплюнул.

– Шайтан! – погрозил кулаком. – Не царь, ублюдок верблюжий!

За полночь, ближе к утру, когда сон особенно сладок, когда зевают на башнях караульные стрельцы и уличная стража, подступили к Земляному городу тушинцы, подожгли деревянные стены, полезли на приступ ватаги мужиков, спешились казаки. От огня и жара храпят кони, пятятся. Горланят, топчутся под стенами шляхтичи. Издали наблюдает за боем Ружинский с гусарами, ждёт часа, когда можно ворваться в Москву в конном строю.

Мечется Лжедимитрий, лицо в саже, кафтан изорван, машет саблей:

– Веди гусар, князь Роман, ещё немного – и город наш!

Но Ружинский отвернулся, будто не слышит, а гусары посмеиваются:

– Пусть царик нам пример подаст.

Но уже пробудилась озарённая пожаром Москва, загрохотали пушки, захлопали пищали. Из Белого города подоспели Стрелецкие приказы, отогнали тушинцев.

Отстояли Москву, но Красное село захватили казаки Заруцкого. Тушинцы осадили Коломну, отрезали последнюю дорогу, по какой кое-когда прорывались обозы с продовольствием. Совсем голодно на Москве. За хлеб по семь рублей за четверть ломили, не то что в прежние сытые лета – за полтора рубля бери не хочу.

Взволновались стрельцы. Им казна денежное жалованье положила всего-навсего из расчёта «десять алтын за четь» ржи[32]32
  Алтын (татар.) – серебряная монета в три копейки. В чети чуть больше девяти пудов с фунтами.


[Закрыть].

Зима грозила лютым голодом. Москва с нетерпением ждала Михаилу Скопина-Шуйского.

Троице-Сергиева лавра оборонялась. Сапега убеждался, монастыря не взять, а Скопин-Шуйский приближается. Сняв большую часть войска, Сапега попытался закрыть князю Михайле Васильевичу дорогу на Москву. Но Скопин-Шуйский не стал ждать подхода поляков к Твери, выступил навстречу отрядам Сапеги. Благо осень стояла сухая и дороги не развезло. Полки шли скоро, с лёгким пушкарным нарядом и малым обозом.

Под Калязином, где речка Жабна впадает в Волгу, расположились, дали Сапеге переправиться и навязали бой.

Начал сражение небольшой отряд шведов. Они потеснили пеших шляхтичей, но тут на рыцарей кинулась литовская хоругвь. Напрасно предводитель шведов взывал к рыцарям, они пятились. Сапега бросил в бой все свои сиры. Их сдержали новгородские и заволжские полки.

С правого крыла, изрубив заслон, прорвались гусары. И по ним пальнул огневой наряд, остановил, заставил повернуть коней.

В самый разгар сражения Скопин-Шуйский бросил в рой воевод Валуева с Жеребцовым. Не выдержав натиска, войско Сапеги, неся большие потери, отступило к Дмитрову...

С Белого озера и с Устюга Великого с бережением надлежащим доставили в Тверь деньги для шведов, после чего рыцари вслед за войском Скопина-Шуйского двинулись на Переславль-Залесский.

Освободив город от тушинцев, князь Михайло повернул на Александровскую слободу, овладение которой позволяло доставлять в Москву продовольствие.

К Александровской слободе на соединение со Скопиным-Шуйским из Нижнего Новгорода направился и Шереметев.

Сидевшие в Александровской слободе тушинцы сопротивления не оказали, поспешили убраться в Тушино. Вступив в слободу, Скопин-Шуйский решил дождаться Шереметева, чтобы совместно идти к Москве, а пока же велел Жеребцову и Валуеву поспешать на помощь осаждённой лавре.

Близилась зима. С полпути начался снегопад. Ратники расчищали дорогу, торопились.

Узнав о походе воевод, Сапега срочно снял осаду, опасаясь, что за передовыми полками явится и сам Скопин-Шуйский...

С монастырских стен палили пушки, ядра поднимали столбы земли и снега, крушили обозные телеги и орудия, выступившие из лавры стрельцы и оружные мужики мешали отходу.

К вечеру утянули ляхи и литва пушки, увезли пороховое зелье и ядра, очистился лагерь. Артамошка Акинфиев смотрел, как отходят ляхи и литва, и радость его перемешивалась с горечью, когда думал, сколько погибло: и Берсень, и мужики клементьевские, и из других сел, сколько стрельцов и монахов, защищавших лавру... А численность им архимандрит Иоасаф ведёт...

Маленький, сухонький архимандрит, в трудные дни вдохновлявший слабых духом, в то время когда Сапега уводил своё войско, стоял у мощей Сергия Радонежского, шептал сквозь слёзы:

– Благословен тот миг, Господи, когда услышал нас, грешных, страждущих. Всё ли исполнил яз своими деяниями малыми для обители и отечества? Письмами укреплял дух мирян, взывал люд на сопротивление латинянам, сохранять верность государю московскому... – И губы архимандрита шепчут евангельское: – «Да принесут горы мир людям и холмы правду...»

Правду о долгой осаде лавры Сергия Радонежского, о голоде и о смертях безвинных детей и старцев, воинов и монахов, пахарей и ремесленников...

– Господи, прими их души, – просит Иоасаф.

Едва сняли тушинцы осаду, как на другой день в лавру вступили воеводы Валуев и Жеребцов.

Шереметев Александровскую слободу не честил. Да и за что ему было любить её? Мрачная вотчина царя Ивана Васильевича Грозного! Сколько здесь крови боярской пролито, десятки бадеек, сотни? Поди теперь, разберись. А у шереметевского рода была, ко всему, своя боль...

В лето 7089-е, а от Рождества Христова в 1581 году в Александровской слободе, куда царь Грозный перебрался из Москвы со своими верными опричниками, произошёл случай, на многие лета предопределивший ход истории России.

– В день 14 ноября-грудня царь Иван Васильевич, пребывая в недобром духе, Бог весть зачем забрёл на дворцовую половину сына и повстречал невестку, молодую жену царевича, в ночной сорочке и с неприкрытой головой.

С бранью, достойной царя Грозного, накинулся он на невестку. На крик в палату вбежал царевич Иван, кинулся в защиту беременной жены. В безумном гневе царь ударил сына посохом. Обливаясь кровью, замертво упал царевич...

В молитвах и лютых казнях искал сыноубийца душевного успокоения, а не найдя, творил блуд и кровавые оргии...

Смерть царевича Ивана лишила Россию здравого наследника престола, и потому после смерти Грозного царский престол достался слабоумному Фёдору, со смертью которого оборвалась династия Рюриковичей...

России предстояло избрать царя и положить начало новой династии, а пока истории угодно было предпослать российской земле смуту и мор.

Избитой женой царевича Ивана была родная сестра князя Фёдора Ивановича Шереметева.

Лишь к исходу пятых суток верный дворовый человек Ляпуновых добрался в Александровскую слободу. Хотя Скопин-Шуйский освободил Ярославскую дорогу, на ней местами пошаливали ватажники. Дважды Никишка оказывался в руках гулящих мужиков, но спасала монашеская ряса под рваным нагольным тулупом да старая скуфейка на заросшей голове.

Не раз Никишка воздавал должное своей находчивости, что додумался напялить на себя рясу. В таком одеянии и ночевать пускали охотнее и кормили, чем бог посылал, ещё и в дорогу подавали.

Многолюдно в Александровской слободе. Больше всего Никишку поразил торг. В Москве о таких яствах давно позабыли: пирогами с ливером и с ягодой мороженой, щами горячими заманивали, сбитнем дразнили. Соблазнился Никишка, извлёк из тайника рясы деньгу, купил пирога ломоть, съел. Вроде и насытился, а глаза голодные. Однако надо поспешать, пока светло.

Развязал Никишка обору лаптя, вытащил письмо из-под холстины, какой нога обёрнута, и, сунув грамоту в карман тулупа, направился к Скопину-Шуйскому. Сыпал мелкий, колючий снег, и мороз забирал. Никишка подумал, что нелегко будет ему отыскать ночлег, звон, вся слобода забита.

Скопина-Шуйского Никишка укараулил в старых хоромах, повидавших в своё время и великого князя Московского Василия, деда Ивана Грозного, и самого разгульного царя, творившего здесь с опричниками свои бесовские оргии. Ох как много могли бы поведать эти стены, сумей они заговорить...

Стрельцы не дали Никишке и на ступени шагнуть, взашей вышибли. Тут, на счастье, из хором сам Скопин-Шуйский вышел. Кинулся к нему Никишка:

– Княже Михайло Васильевич, не вели гнать, выслушай!

Скопин-Шуйский удивлённо поднял брови:

– О чём просишь?

А Никишка уже письмо тянет:

– Прокопий Петрович Ляпунов с братом шлют тебе, княже.

Развернул Скопин-Шуйский лист, прочитал, нахмурился:

– Письменного ответа моего не будет, а изустно передай: не будет моего согласия на их прельщение...

Скопин-Шуйский был из тех воевод, какие, не довольствуясь победой, закрепляли её. Овладев Александровской слободой и отогнав тушинцев от Троице-Сергиевой лавры, князь Михайло велел на Стромынской и Троицкой дорогах рубить острожки, ставить гуляй-городки. К весне освободили Коломенскую дорогу и сняли осаду с Москвы, потянулись в город хлебные обозы.

В Александровскую слободу привёл астраханцев и Шереметев, а из Москвы подтянулись воеводы Иван Семёнович Куракин и Борис Михайлович Лыков.

Избегая сражения, гетман Лисовский затворился в Суздале, на что Скопин-Шуйский заметил с издёвкой:

– Лисовский что птица заморская страус: голову в кремле суздальском схоронил, а зад на посад выставил. Уважьте, князья Иван Семёнович и ты, Борис Михайлович, высеките гетмана...

Выпроводив Никишку, Скопин-Шуйский шёл улицей; Слободский люд к вечерне тянулся, кланялись князю. Михайло Васильевич кивает ответно, а мысли свои: братья Ляпуновы на царство склоняют, сетуют, слаб-де Василий. Он, Скопин-Шуйский, о том и сам знает, но на заговор не согласен, хотя и понимает: за Ляпуновым дворяне. Всякий заговор ныне смуту усилит, а она и без того Россию обескровила...

Надвигалась ночь, когда Никишка добрался к Москве. Едва в Земляной город въехал, как закрылись городские ворота. Перекликались караульные, лениво перебрёхивались собаки: в Земляном городе начинают – в Китай-городе откликаются.

Темнело быстро. Подбился в дороге конь, устал и Никишка. В Белом городе расслабился, опустил повод, голову на грудь уронил. Тут и подстерегли Никишку. От забора метнулись трое. Один коня за уздцы перехватил, а двое Никишку с седла стащили, чем-то оглушили и поволокли как куль.

Очнулся Никишка – лежит он в клети. Сыро, холодно. Озноб колотит, и мысли лихорадочные: где он, куда притащили? Ругает себя Никишка: опасную дорогу преодолел, а когда не ждал не гадал, вблизи ляпуновского подворья схватили...

За полночь звякнул засов и открылась низкая дверь. Пригнувшись в проёме, со свечой в руке в клеть вошёл Дмитрий Шуйский. Никишка подхватился в испуге, догадался, по чьему указу схватили, а Шуйский уже подступил с допросом:

– Ответствуй, холоп, с чем ездил к Скопину, о чём князь Михайло ответствовал Прокопке? Коли скажешь, отпущу; нет – сдохнешь в клети, и никто о том не прознает. – И сурово сдвинул брови.

Повалился Никишка Шуйскому в ноги, взвопил:

– Отец милостивый, княже Дмитрий Иванович, о чём писал Прокопий Петрович Ляпунов князю Михаиле Васильевичу, мне не ведомо, а ответствовал Скопин-Шуйский изустно. Он-де предложения Ляпунова не приемлет.

– Врёшь, пёс, не всё сказываешь! – притопнул Шуйский. – Под батогами сдохнешь!

– Истинный Бог, княже, вели казнить, правду реку как на духу.

– Скулишь? На государя злоумышляете! – Повременил, думая, потом спросил: – Коли отпущу, обещаешь ли доносить мне, о чём затевать станут Ляпуновы?

– Отец милостивый, верой-правдой служить буду!

– Гляди, холоп! – пригрозил Шуйский. Повернулся к двери, позвал: – Демьян!

В клеть заглянул крупный мужик в тулупе и волчьем треухе.

– Выведи за ворота да коня верни...

На рассвете явился Дмитрий Иванович к жене в опочивальню, присел на край кровати:

– Ляпуновы к Михайле в Александровскую слободу холопа слали с посулами, на трон подбивают.

Екатерина приподнялась на локте, блеснула очами:

– Ну?

– Будто отказал Михайло.

– Седни не захотел – завтра сам к власти царской потянется. А я, свет мой, князь Дмитрий, тебя государем зрить желаю...

В государевой малой хоромине, что служила и кабинетом и библиотекой, Василий с глазу на глаз беседовал с братом Дмитрием.

Сухо и тепло в хоромине. Свет сквозь заморские стекольца окон льётся на писанные маслом картины. Вдоль стен – полки с книгами в кожаных переплётах, с серебряными застёжками. Под отделанными тёсом лавками рундуки со свитками, рукописями. У царского кресла с высокой резной спинкой и такими же подлокотниками – шкура огромного белого медведя. Распластался крутолобый, лапы большущие, костистые, а клыкастая пасть оскаленная, хищная.

Князь Дмитрий говорит, а сам в глаза царственному брату заглядывает:

– Прокопка с Захаром на твою, государь, царскую власть посягают и племянника нашего, Михаилу, подбивают к тому.

Шуйский затряс плешивой головой, затянул слезливо:

– Чего Ляпуновым и дворянству рязанскому от меня надобно, уж я ли их милостью своей обходил?

– Вели, государь, взять Ляпуновых в сыскную избу, на дыбе покаются.

Василий отстранился от Дмитрия, заморгал подслеповато:

– Упаси бог! Ляпуновых тронешь – дворянство разворошишь. А там и недовольство Михаилы вызовешь, а у него в Александровской слободе экая силища! Ты, Дмитрий, с ляпуновского холопа глаз не спускай: он у Ляпуновых твои очи и уши. Не доведи господь в набат ударят. – Перекрестился истово: – Племянничек-то все волчонком мнился, а ныне вона как заматерел... – Поманил Дмитрия крючковатым пальцем, зашептал: – Погоди, выждем, авось Михайло сам голову сломит...

Разговор на иное перекинулся. Дмитрий вздохнул:

– Разор вокруг, ра-зор!

– Что вокруг! – отмахнулся Василий. – За государевыми хлопотами свою вотчину запустил.

– Воистину, братец-государь, вотчины наши, князей Шуйских, того и гляди в пустошь обратятся, поля травой поросли, а холопы в бегах.

– Шубный промысел захирел, – согласился Василий. – Скоры нет, дворня бездельничает. Ну, даст бог, стихнет смута, будут и холопы.

Высоким, глухим тыном огородился князь Василий Васильевич Голицын. Ночами стучат в колотушки сторожа из голицынских холопов, обходя хозяйское подворье, отпугивая лихих людей. В голодные лета их развелось во множестве. Вестимо, голод на всё толкает, забываются, рушатся заповеди Господни: «Не укради», «Не убий»... А у Василия Васильевича амбары и клети хлебом и иным добром полны. Голицыну голод не страшен, его иное заботит. Шатко сидит на троне Шуйский. Ляпуновы спят и видят на царстве Скопина-Шуйского, но он, Голицын, себя государем зрит. Сладка царская власть даже в думах. Ему бы, Голицыну, престол российский держать, глядишь, и смуты такой не случилось. С чего случилось, где начало? После смерти первого самозванца, Лжедимитрия, князь Григорий Петрович Шаховской Путивль и Северскую Украину на Шуйского поднял, а потом Болотников целую крестьянскую войну повёл, Москву потрясал, холопов поднял на господ... Тут и второй Лжедимитрий объявился, его король Жигмунд пригрел, шляхта за ним повалила... И выходит, от неприятия боярством Васьки Шуйского многому объяснение... Небось у него, Голицына, столь недругов, как у Василия, нет...

Василий Васильевич накинул на плечи кафтан, подошёл к оконцу. Через чистую слюду сочился лунный свет, мягко разливался по опочивальне. Залаяли псы, метнулись к воротам. Голицын вздохнул: время неспокойное. И зачем Ваську царём избрали?

В «прелестном» письме к Голицыну Ружинский сулил ему милости царя Димитрия, когда тот вступит в Москву. То письмо Голицын оставил без ответа. Воистину, он, Василий Васильевич, усердствовал Гришке Отрепьеву, но за тем Лжедимитрием экая силища стояла, все московские воеводы изменили Годунову, даже Пётр Басманов, любимец Бориса, и то переметнулся, лучшим другом самозванца стал. А вот второй самозванец дальше Тушина не двинулся...

На прошлой неделе набрался Голицын страху: караульные изловили тушинского лазутчика Якова Розана и нашли при нём письмо Ружинского. Слава богу, гетман Роман не писал имени, кому адресовал, а Розан и на дыбе не повинился, смерть в муках принял, но не назвал, к кому шёл.

Василия Васильевича даже пот холодный прошиб: ну как не выдержал бы Яков, познаться бы Голицыну с палачом.

Вздрогнул, перекрестился:

– Всё в руце Твоей, Господи...

Рискует Голицын. Не успел опамятствовать от письма Ружинского, как заявился Михайло Молчанов. Пришлось Василию Васильевичу хоронить его у себя, в хоромах, выслушивать от стольника то, о чём хотелось забыть. А Молчанов во хмелю напомнил о том, как Годуновых извели...

Рваное облачко краем наползло на луну, и в опочивальню влилась тень, медленно двинулась по стене. Была она необычайно похожа на женщину. Вот голова, грудь, поднятые руки. Она чем-то напомнила Голицыну Марью Годунову. Так же вздымала она руки, когда к ней ворвались стрельцы с Молчановым.

Князь Голицын выкрикнул в испуге:

– Изыди, не я тебя жизни решал, а стольник Михайло!

Но Голицын ясно услышал, как тень царицы Марьи заговорила:

– Но ты сына моего, царевича Фёдора, удушил...

Князь заорал дико, и в опочивальню вбежал молодой холоп.

– Запали свечу! – Голицын отёр пот со лба. – Причудится этакое... Ответствуй, холоп, о чём дворня пустословит?

– И, князь-батюшка, – хихикнул холоп, – дворня, она и есть дворня.

– Ладно, ужо пошёл прочь...

Чёрная весть на крыльях летит, и пока гонец смоленского воеводы Шеина, минуя заставы тушинцев, добрался к Москве, там уже знали: Речь Посполитая на Русь войной пошла.

Отразили первый приступ.

Откатилось Посполитое рушение от смоленских стен с большим уроном, за что Сигизмунд попрекнул:

– Мы пришли сюда, Панове, не для того, чтобы москали видели наши спины. А князю Ружинскому я отписал, чтобы шляхта не служила царику, когда мы берём Смоленск.

– Ружинский упрям, как ослица кардинала Краковского, – рассмеялся Гонсевский.

Король на шутку не прореагировал:

– Воевать с москалями надо с таким же упорством, Панове, как они сопротивляются нам...

Пользуясь передышкой, Шеин велел заделать пробоины, на случай коли протаранят ворота, позади возвести каменную стену.

Узнал о том Сигизмунд, позвал Жолкевского:

– Вельможный пан коронный, наши ядра крепче камня, и мы не дадим покоя тем, кто отсиживается за стенами.

– Я так и сделал, ваше величество.

Сигизмунд откинул голову, глянул насмешливо:

– Пан коронный знает наперёд, о чём я думаю?

– О делах воинских, ваше величество, о делах воинских, иначе вы будете иметь плохого воеводу.

– Может, коронный не верил и в успех приступа?

– Но ваше величество спросили меня об этом прежде?

Лицо короля покрылось бледными пятнами:

– Коронный против приступов?

– Против поспешных, ваше величество. Такой час настанет, когда в город войдёт всесильный пан голод.

Сигизмунд щипнул ус:

– Я поразмыслю, вельможный пан коронный.

Воротившись с Думы, Шуйский уединился в Крестовой, что рядом с опочивальней. Опустившись на колени перед образом Спасителя, принялся отбивать поклоны. Горели свечи, и строго смотрел Иисус Христос. Молил царь у Бога для себя светлых дней. Возведя очи горе, Василий шептал:

– Нет мне покоя, Господи, почто посылаешь испытания горькие и тяжкие?

В его памяти мелькали чередой годы жизни Каждодневно в страхе варился в царствование Грозного. Казни избежал. При Годунове красная рубаха палача маячила перед ним. При Гришке Отрепьеве едва с пыточной не спознался... Теперь, когда он, Шуйский, государь, Болотников под ним трон раскачивал. Нынче второй самозванец... Получив добрую весть из Александровской слободы, не успел радость полной чашей испить, как с западного рубежа новая беда: Жигмунд Смоленск осадил...

Ныне Дума приговорила, как отгонят тушинца от Москвы и обезопасится Смоленская дорога, слать к королю посольство, зачем мирный уговор порушил, войну против России начал?

На Думе патриарх гневно стучал посохом о пол:

– За Жигмундом иезуиты следуют! Эти слуги папы римского хотят нам унию, веру латинскую. Не позволим! Тебе, государь, вам, бояре думные, всему воинству российскому вручается судьба православия и государственность...

Из Крестовой Василий направился на половину жены. Марья с девицами занималась рукоделием. Шуйский повёл взглядом, и девиц как ветром сдуло. Присел Василий на край лавки, уставился на Марью. Та очи потупила, руки на коленях подрагивают.

– Видать, не судьба ты моя, Марья.

– Твоя воля, государь.

– А будет к тебе моё слово царское: как изгоним самозванца да ворье изведём, в монастырь удались.

Промолчала молодая царица, по щекам слезинки покатились.

– Да не вздумай перечить. И у патриарха сама пострига просить станешь.