Текст книги "Вздыбленная Русь"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Привёл в Тушино орду касимовский царёк Ураз-Магомет, присягнул царю Димитрию. Самозванец принял царька ласково, сказал:

– Касимовцы моему отцу Ивану Васильевичу служили, и ты, Ураз-Магмет, поступил такоже.

К исходу лета ватажники добрались до Каргополя. На болотах ели дозревающую ягоду, варили грибы, случалось, убивали дикого зверя и тогда отъедались мясом, пили юшку.

Мрачен, холоден Каргопольско-Онежский край, леса, перелески, озёра. В ненастье, особенно по утрам, ватажники кашляли простуженно, отогревались у костра, лечились кипятком, настоянным на берёзовых почках.

На опушке, у самой реки, стоял малый скит, срубленный двумя старцами: церковка-однодневка, бревенчатая келья. Ничего не спросили старцы у пришельцев, только и сказал один из них:

– Не судьи мы вам.

А второй вынес каравай чёрствого ржаного хлеба да несколько луковиц с солью, и ушли оба в келью.

В лесу, под городом, посадский мужик лес на избу валил. Спросили его, он плечами пожал:

– Держали какого-то важного государева ослушника, а кто такой, Болотников аль иной, – неизвестно, да, сказывают, казнили и в Онеге утопили.

Плакал Андрейка, вытер слезу Тимоша: торопились, надеялись...

Разделившись, вошли в Каргополь с обозом, въезжавшим в город. Походили по торгу, отстояли обедню в Христовоздвиженском соборе, а потом долго стояли у реки, где, по рассказам, утопили Ивана Исаевича. Катила Онега тёмные, свинцовые воды, плескала о берег. Молчала река, молчали и ватажники. Помянули каждый про себя храброго воеводу да и подались из Каргополя назад, к Москве...

В тушинском стане веселье, играет музыка, бьют в бубны и литавры. Гетман Лисовский привёл к царю Димитрию немалое воинство. А недавно пришёл Ян Хмелевский и на подходе Ян Пётр Сапега.

Самозванец устроил во дворце для вельможных панов пышный приём. В хмельном угаре гудели хоромы. Паны пили вино, делались шумными, задиристыми.

Князь Роман крутил усы, похвалялся:

– Панове, из Москвы один боярин писал мне: царь Василий требует от круля нашего царика головой ему выдать. Я тем посланием зад вытер. Когда мы, Панове, Москву возьмём, то не станем ждать милости от царика.

Паны, слушавшие Ружинского, захохотали. Матвей Верёвкин покосился. Догадался: гетман плетёт обидное. Ни слова не сказав, удалился в боковые покои.

А во дворце продолжали бражничать, куражились. Высокий худой пан выскочил вперёд, поднял кулявку[14]14
  Кулявка – бокал без ножки, с закруглённым дном.


[Закрыть]:

– За круля нашего!

– К чёрту круля! – перебили его. – За Речь Посполитую!

– За Речь Посполитую! – подхватили вельможные паны. – Куда подевался царик Димитрий? Он не желает пить за Речь Посполитую?

– К чёрту царика! Пускай он сдохнет, только отдаст наши злотые, и мы возвратимся к нашим пани и паненкам!

– О Мать Божья, где ещё есть такие красавицы, как у нас, Панове?

– У царика Димитрия губа не дура: взял в жёны паненку Марину, дочь сандомирского воеводы Юрия.

– Отчего, Панове, наш царик не вызволит свою жену? Её царь Василий в Ярославле держит.

– Она ему жена, как мой кобель муж суке пана Адама Вишневецкого, – под глумливый хохот вставил Ружинский.

Ян Хмелевский нахмурился, а Лисовский возмутился:

– Панове, негоже насмехаться над тем, кому служим, из чьих рук едим. Вы к царю Димитрию пристали по воле.

Если нет ему веры, покиньте его.

Хмелевский одобрительно кивнул. Ружинский промолчал: не время ссориться с бешеным шляхтичем, осуждённым крулем на изгнание из Речи Посполитой за рокош Зебржидовского...

Разбрелись паны, затих дворец. Атаман Заруцкий расставил караулы из казаков, остался во дворце: мало ли чего взбредёт в голову хмельным шляхтичам.

Нигде не имел Иван Мартынович Заруцкий пристанища: ни в Речи Посполитой, ни в Москве. Искал удачи с Болотниковым, да сбежал. Теперь у атамана решение твёрдое: царя Димитрия не покинет, авось с ним в Москву вступит.

Детство своё Заруцкий помнит смутно, и лицо матери видится как в тумане. Домик у Вислы-реки, ранняя смерть родителей, безрадостная жизнь у дядьки в Тарнополе. Старый пан Заруцкий не слишком жаловал племянника, а в один из набегов орды угнали Ивана в плен. Бежал, попал на Дон, к казакам. Походы за Перекоп, дикие степи, богатая добыча. Карманы, отягощённые злотыми, разгульное веселье в шинках...

Паны вельможные часто упоминают имя Марины Мнишек. Много всякого говорят о ней, жене Димитрия. Его именуют в Москве самозванцем. Но отчего бегут к нему бояре и дворяне? А паны к его войску пристали, как голодные псы – к миске с похлёбкой.

Заруцкий не знал Марину Мнишек, но однажды она явилась ему во сне. Она была красивая и манила его...

В ту ночь увидел сон и Матвей Верёвкин. Будто стоит перед ним Ружинский с мордой волчьей, клыкастой и направляет на него самопал. Тут стрельцы набежали, уволокли гетмана, а стрелецкий десятник принялся попрекать Матвея:

«Кой ты царь, самозванец непрошеный!» В страхе пробудился Верёвкин – на лбу испарина, а сердце стучит – того и гляди из груди вырвется. Открыл Матвей глаза – в палате темень. Пробурчал:

– К чему свечи погасли? Причудится же этакая мерзость...

И тут же подумал: «Надо услать гетмана воевать северные городки».

В сопровождении Заруцкого и двух десятков казаков-донцов Лжедимитрий, насколько позволяла безопасность, приблизился к Москве. Въехав на холм, с высоты седла попытался разглядеть город. Однако сколько ни вглядывался, мало чего увидел, разве что Кремль и маковки церквей.

Однажды Верёвкин побывал в Москве. Его нанимал литовский купец охранять обоз с товарами. Остерегаясь лихих людей, добирались долго. В Москве жил больше месяца, пока купец торговые дела вёл...

Лжедимитрий придержал коня. Вспомнил, какой осталась Москва в памяти: вся в садах и рощах, с церквами и торгами, Кремлем каменным и дворцами...

Матвей Верёвкин повёл взглядом по стенам Земляного города, по сёлам, жавшимся к Москве. Там, за Земляным городом, Белый город[15]15
  Белый город – исторический район в центре Москвы, на левом берегу Москвы-реки, в пределах современного Бульварного кольца. В конце XVI в. Белый город был окружён стеной.


[Закрыть], и называется он так оттого, что обнесён стенами из белого камня. Красным кирпичом Кремль и Китай-город[16]16
  Китай-город – один из древнейших исторических районов в центре Москвы к востоку от Кремля. Название его известно с XVI в. В 1535—1538 гг. был огорожен Китайгородской кирпичной стеной, в которой было несколько ворот. В 1934 г. стена была разобрана, сохранился лишь её участок и башня, а также фрагмент реставрированной стены в Китайгородском проезде.


[Закрыть] защищены.

Дворцовые покои и Кремль, власть царская манят Матвея. В Речи Посполитой слышал, как сравнивали Москву с Иерусалимом, Царьградом и Римом...

Стоит красуется Москва. Там, за её стенами, хоромы княжьи и боярские, всё больше рубленые, двухъярусные, а на Красной торговой площади – лавки и ряды, чуть отойдёшь в сторону – слободы ремесленные, стрелецкие, дома и избы разного люда, кабаки, где ели и пили разгульно, играли в зернь, где сходились всякие гулеваны...

Лжедимитрий повернулся к Заруцкому:

– Служи, атаман, мне, государю, верой-правдой, а за то я тебя своей царской милостью пожалую, как на престол родительский сяду.

Со стены грохнула пушка, и белое пороховое облачко поплыло над посадом. Лжедимитрий тронул коня.

Обратную дорогу молчал, прикидывал свои и Шуйского возможности. По всему получалось, царь Василий продержится долго, если не перекрыть подвоз хлеба в город.

Вдоль древних стен Кремля, под горой, огибая царские сады и Тайницкие ворота, течёт Москва-река С севера от боровских лесов впадает в неё Неглинная, с востока – Яуза, с запада – Пресня.

По берегам, к самой воде, лепятся деревянные срубы банек. Вечерами и по субботним дням они курятся сизыми дымками. Вдосталь напарившись и нахлеставшись докрасна берёзовыми веничками, мужики и бабы в чём мать родила остужаются тут же, в реках и запрудах.

Обильна Москва-река водами и рыбой разной. А на той стороне реки, от Крымского брода – широкая луговая низина Замоскворечья с избами и огородами, с заезжими дворами и сенокосами, кабаками и кружалом на Балчуге, рощами и садами.

Замоскворецкие мужики всяким ремеслом промышляют, а кое-кто рыбу ловит, плетёт ивовые верши, ставит их на мелях...

У самого брода, в покосившейся, вросшей в землю избёнке жил захудалый, ледащий мужик Игнашка с гулящей жёнкой Матрёной. К исходу дня, в аккурат на праздник Ильи, заглянул в избу Яков Розан, пригнулся под низкой притолокой, переступил порог, сел на лавку, поморщился:

– Хоть дверь отворяйте: от зловония дух перехватывает.

Матрёна огрызнулась:

– Знамо, у тебя кровь дворянская, ан ко мне, смердящей, случалось, ночевать хаживал. Ноне зачем явился?

– Не твоего ума дело. – Розан метнул ей деньгу. – Сходи в кабак.

Продолжая ворчать, Матрёна вышла. Розан подпорол подкладку кафтана, извлёк листы:

– Здесь, Игнашка, письма царские, чуешь?

– Подмётные! – ахнул мужик.

– Дурак, и голова твоя пустая. Царь Димитрий к стрельцам обращается, к себе на службу зовёт, чтоб Ваську Шуйского не защищали. – Поднял палец. – Подкинешь стрельцам – вознагражу.

– А велика ли мзда? – Длинный нос Игнашки вытянулся ещё больше.

– В обиде не останешься.

– Боязно!

– Не трясись, всё одно сдохнешь – не от руки ката, так от зелья. Эвон рыло красное, ровно кафтан стрелецкий. Держи письма да Матрёне не обмолвись.

Сам Розан страшился, как и Игнашка, однако виду не подавал. Когда, таясь, впервые с письмом к Ляпунову крался, меньше караулов было, а нынче насилу проскочил. Помогли углежоги: везли на Пушкарный двор мешки с углём.

– Лодку-то ещё не пропил?

– Покуда цела, – хихикнул Игнашка, обнажив гнилые зубы.

– Седни в полночь рекой меня из города вывезешь.

Мужик закрестился мелко:

– Ну как на дозорных наскочим?

– По всему видать, ночь тёмная будет. Дай-кось посплю покуда – И Розан полез на полати. – Разбудишь.

Через Фроловские ворота[17]17
  Фроловские ворота Кремля получили своё название от церкви Флора и Лавра на Мясницкой улице, куда шёл путь через эти ворота от Кремля. Впоследствии они стали называться Спасскими – от иконы Спаса Нерукотворного, которая помещалась над ними в царствование Алексея Михайловича.


[Закрыть] Прокопий Ляпунов вошёл в Кремль. Миновав Оружейный двор, между подворьем Крутицкого митрополита и двором князя Фёдора Ивановича Мстиславского столкнулся с Голицыным. Отвесил поклон:

– Здрав будь, князь Василий Васильевич.

– Здрав и ты, Прокопий сын Петров. – Откинув голову, вперился в Ляпунова. – Уж не к государю ли зван? – спросил с хитрой усмешкой.

Голицын сухопар, неказист, с редкой сединой в бороде, а ведь за сорок перевалило. Здоровьем крепок князь и коварством не обделён. Первого самозванца они с Шуйским да Романовым выпестовали, к нему после смерти Бориса Годунова перекинулись, а потом с Шуйским же и заговор против Лжедимитрия учинили...

– Мы, Ляпуновы, после Пронска не в чести у государя.

Голицын хмыкнул:

– Коли Василий в делах воинских превзошёл, отчего воров тушинских к Москве допустил? Брата Дмитрия попрекнул бы. Кто под Волховом войско бросил? То-то! Такой ли нам государь надобен? Смекай, Прокопий сын Петров.

Распрощались. Ляпунов оглянулся вслед Голицыну. Прокопий и без князя Василия знает: плох Шуйский на царстве, никудышный государь. Промашку дали бояре, а ныне плачутся. Уста Шуйского ложь изрыгали, клятвопреступник он.

Неустройство на Руси, самозванцы и царевичи всякие, яко грибы поганки, отовсюду повылезли. Второй самозванец сызнова Димитрием назвался, в ворота Москвы стучится, бояр и дворян на измену Шуйскому подбивает. Прокопий не сомневается: перемёты потянутся в Тушино на поклон, хотя и ведают, что самозванец. Рабство отродясь и в боярине, и в холопе заложено. Перед сильным на коленях ползают, гордого аль строптивого согнут либо изничтожат, как Ивашку Болотникова и его сподвижников...

На паперти Благовещенского собора канючили, гнусавили нищие и калеки. В смутную пору от них спасенья нет. Покуда в храм меж ними пройдёшь, полы оторвут. Дома и то воротный едва успевает вышибать их.

Ступил Ляпунов на паперть, а его уже окружили убогие, стучат мисками и клюками, руки тянут, голосят. Старуха за ногу ухватила:

– Батюшка родимый, не допусти помереть!

Ляпунов поддел её сапогом, горбатого нищего тонул кулаком в зубы и, кинув на паперть монету, рассмеялся, глядя, как убогие сцепились в клубок.

А в соборе полумрак и тишина, золотые оклады и лики святых с большими строгими очами, горят свечи, пахнет топлёным воском и ладаном.

В душу Ляпунова влилось трепетное благоговение. Поставив свечу, он перекрестился:

– Вразуми, Господи!

День за днём однообразно и утомительно набегают друг на друга, сливаясь в недели и месяцы. По-прежнему строго доглядывают за Мариной Мнишек. Даже когда отъехал отец, сандомирский воевода, с панами, которых держали в Ярославле, не сняли стрелецкий караул у домика, где прошлой весной поселили Марину с её верной гофмейстериной пани Аделиной.

По воскресным дням с торга доносится людской гомон, рёв скота, колёсный скрип. А на Руси смута не стихает. От своего коханого, стрелецкого десятника, пани Аделина приносит новости. От него стало известно о появлении царя Димитрия и что он Москву осадил. «Кто он?» – задаёт Марина вопрос. Она не видела мужа убитым, и для неё загадка: самозванец объявился либо это её Димитрий. Для себя Мнишек решила твёрдо: даже если он самозванец, но сядет на престол, она признает в нём мужа. Ей нет возврата в Речь Посполитую. И не потому, что её не впустят, – она не намерена выслушивать насмешки и злословие спесивой шляхты.

Даже в неволе Марину не покидала холодная расчётливость, которую она унаследовала от далёких армянских предков, переселившихся на польские земли не один век назад из многострадального Айрастана – Армении. Гордость досталась ей от матери-польки.

Знала ли Марина, что человек князя Адама Вишневецкого не царевич Димитрий, а самозванец? Догадывалась. И взял он не красотой, не осанкой – к тому же припадал на одну ногу, – а умом светлым и острым: знал историю, языки разные. Марина не любила царевича, но согласилась стать его женой, когда тот сядет на московский престол.

Став царицей, она получала от Димитрия богатые дары, а сколько приносили ей бояре уже с того часа, как её карета пересекла рубеж российский! А потом в день переворота те же бояре, что прежде заглядывали ей в глаза, ворвавшись во дворец и, расправившись с Димитрием, отняли у неё всё. И как приехала Мнишек в Россию нищей, так и в Ярославль привезли её, лишённой всего.

Сделавшись царём, Шуйский потребовал, чтобы Марина не смела именоваться царицей. С тем присылал к ней в Ярославль князя Волконского. Её заставляли дать в том клятву, но никто даже силой не отнял у неё право называться московской царицей. Разве забыли Шуйские и бояре, как она венчалась на царство? Не Шуйский ли тогда речь держал, говорил: «Взойди на свой престол и царствуй над нами вместе с государем Димитрием Ивановичем»?

А теперь отречься от этого? Нет, она, Мнишек, готова вынести все лишения, пройти любые испытания, дабы именоваться великой государыней, как назвал её тогда Василий Шуйский...

За Москвой повернули на Троицкую дорогу, пошли почти не таясь. Леса, перелески, поля, редкие деревеньки... Удивлялись ватажники: здесь не так, как на юге, – разору меньше.

Днём дорога малоезженая, разве что к полудню протянется обоз на Москву с хлебом, рыбой да иным припасом. Тяжелогружёные телеги охраняются стрелецкими караулами. Пройдёт обоз – и тишина. А ведь в прежние лета, когда государь Иван Васильевич Грозный со своими опричниками перебрался из Москвы в Александровскую слободу, по дороге то и дело сновали царские гонцы, наводя страх на люд, носились опричники, брели толпы богомольцев.

При появлении обоза ватажники укрывались в лесу, пережидали. Потом снова выходили на дорогу, шли дальше. Усталость валила с ног, морил голод. Ватажники больше помалкивали, и даже Берсень перестал рассказывать о хлебосольстве поволжских народов.

Артамошка хотел было зайти в Москву, да раздумал: никто его там не ждал.

Акинфиев подождал Берсеня:

– Худо, Фёдор, надо приют искать, передохнуть.

Послышался топот копыт, и из-за поворота на рысях выехало с десяток казаков. Ватажники даже в лес не успели спрятаться. Казачий десятник – борода лопатой, голос хриплый – крикнул:

– Кому служите, удальцы: Шуйскому либо царю Димитрию?

– А мы сами по себе, – сказал Акинфиев.

Казаки рассмеялись, а десятник нахмурился:

– Вишь, скорый! А не боишься, что в сабли возьмём?

– Так у нас, сам видишь, вилы и топоры есть.

– Вижу, мотаетесь вы, как дерьмо в проруби. Не пора ли к берегу прибиваться? Коли намерены бояр защищать, шагайте к Шуйскому, волю и землю добывать – царю Димитрию кланяйтесь. Он нынче в Тушине, меж Смоленской и Тверской дорогами. Мы же здесь в ертауле[18]18
  Мы же здесь в ертауле... – Ертаул – разведка, передовой отряд.


[Закрыть].

И казаки ускакали, оставив ватажников в раздумье. Наконец Артамошка нарушил молчание:

– Что порешим, друга?

– Десятник истину сказывал: доколь бродить, надобно к царю Димитрию подаваться.

– Ты уж прости, атаман, коли чего не так: пойдём землю и волю добывать.

– Что же, други-товарищи, обиды на вас не держу, видать, разошлись наши пути-дороги.

– Я с тобой, атаман, – подал голос Берсень.

Поклонились ватажники Артамошке и Фёдору, поворотили на Смоленскую дорогу.

О селе Клементьеве Акинфиев с Берсенем услышали ещё дорогой от встречных монахов. А уже под самым селом догнал их местный мужик. Под тряску телега рассказал:

– У нас три сотни дворов, две церкви да с десяток лавок торговых. А по воскресным и престольным дням – ярмарки отменные. Со всех окрестных сел люд съезжается, бывают из Александровской слободы, из Дмитрова, до смуты наведывались из Москвы и Твери гости торговые.

А ноне казаки и шляхта дорога перекрыли.

И ещё узнали Артамошка с Фёдором, что со времён Ивана Грозного не платят клементьевцы подати в царскую казну и не отбывают государевы повинности, только держат в порядке стены и башни Троице-Сергиевой лавры, соборы и кельи да предоставляют телеги царским гонцам.

Через Клементьево шла главная дорога от Москвы до Студёного моря. До смуты это был бойкий путь. Ехали им люди всякого звания, с утра и допоздна шли по нему обозы на Москву, плелись богомольцы и нищие.

Клементьево открылось Артамошке и Фёдору сразу за лесом. Стены двухсаженные, каменные, неподалёку от села – грозные башни Троице-Сергиевой лавры, над ней вознеслись к небу позлащённые купола и кресты Троицкого собора и Духовской церкви. За монастырскими стенами – трапезная и поварня, больница и келарская палата Между лаврой и Клементьевой – чистое, не поросшее камышом и кугой озеро.

Село и в самом деле оказалось большим. Церкви дощатые, избы добротные, рубленые, тёсом крытые, будто и не коснулся Клементьева разор, охвативший Русскую землю.

От самого села и вдаль, насколько хватал глаз, щетинилось свежее жнивье, на гумнах перекликался люд, весело выстукивали цепа на току: крестьяне обмолачивали рожь. Давно забытым теплом пахнуло на Артамошку.

– Тут, Фёдор, и передохнем: авось приютят нас и работу дадут.

Мужик высадил их на окраине села, у крытой дёрном кузницы. Прокопчённые двери закрыты на засов, вход зарос травой.

– Нонешней весной кузнец наш помер, – сказал мужик с сожалением, – а селу без кузнеца ну никак нельзя. А может, кто из вас кузнечное ремесло разумеет?

– Маленько доводилось, – признался Акинфиев, – только, верно, разучился.

– Мил человек, раздувай горн, принимайся за дело и вспомнишь. Мы тебя миром попросим. Оставайся: вон изба, отворяй, живи...

В тот 1608 год князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому исполнилось тридцать лет. При Борисе Годунове он числился стряпчим с платьем[19]19
  Стряпчий с платьем – придворный, ведавший царской одеждой.


[Закрыть], а в царствование Лжедимитрия был жаловал в стольники[20]20
  Стольник – в описываемое время придворный, прислуживавший за княжеским или царским столом. Так назывался также придворный рангом ниже боярина, который занимал высшие должности в администрации.


[Закрыть].

Выше среднего роста, плечистый, с ясными голубыми глазами и русой бородой, Пожарский был ума завидного, отличался прямотой суждений и независимостью. Когда из Тушина к нему тайно пробрался перемёт с письмом от самозванца, в котором тот звал его к себе на службу, напомнив, как князь был жалован царём Димитрием, Пожарский, отшвырнув грамоту, заявил резко:

– Я царю Димитрию служил, не отрицаю, но вору, какой навёл на Русь иноземцев и попирает наше, российское, святое, не слуга...

Накануне повстречались Дмитрий Михайлович Пожарский и Михайло Васильевич Скопин-Шуйский. Оба отстояли вечерню в Успенском соборе, долго ходили по Кремлю, разговаривали откровенно – доверяли друг другу, знали: с доносом не побегут. И князя Дмитрия, и князя Михайлу заботила судьба Москвы и всей Русской земли.

– Многие беды от неразумения воевод наших, – говорил Скопин. – Можно ли доверять воинство дядьям моим Дмитрию Ивановичу и Ивану Ивановичу? В кои разы они ратников губят и государь им прощает.

– Зато Куракина не честит, хотя он того заслужил, да и ты, князь Михайло Васильевич, за рвение своё похвалы достоин, однако о тебе вспоминают разве что в час трудный. Слух есть, тебя в Новгород слать намерен государь?

Скопин не ответил, иное сказал:

– Сдаётся, и до тебя черёд доходит: на воеводство пошлёт государь. Сам зришь, Лжедимитрий замыслил люд московский голодом сморить.

Пожарский кивнул, а Скопин-Шуйский продолжил:

– У Каширы Ян Хмелевский топчется – не иначе на Коломну нацелился, а в Тушине трубачи Сапеги сбор неспроста играют. Чует моя душа, Иван Иванович Шуйский на Ярославской дороге до первого тычка стоит. Кабы мне его рать, не выжидал бы я, а сам встречи искал. Помнишь, князь Дмитрий, как мальцами варёными яйцами стукались? Кто первый ударял, того и яйцо в целости.

– Да острым концом норовили, – рассмеялся Пожарский.

Князья распрощались, когда ночь распростёрла над Москвой крылья, вызвездило небо. Из Кремля вышли на Торговую Площадь. Купцы давно уже закрыли лавки, ремесленники покинули мастерские, вот-вот караульные улицы рогатками перекроют. Князей дожидались лёгкие возочки, и хоть каждому до дома рукой подать, пешком идти небезопасно. Ночью улицы пустынны, воры пошаливают. Изредка пройдёт стрелецкий караул, пугнёт лихих людей – и снова город во власти тьмы...