Текст книги "Вздыбленная Русь"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Выдвинув ертаул и боковые сторожи, полки двинулись к Царицыну В тот же день от астраханского причала отвалила флотилия. Налегая на вёсла, корабельщики вывели ладьи на стрежень и, поставив паруса, медленно двинулись вверх по Волге.

Долго стоял Шереметев на замшелых, мокрых брёвнах пристани, смотрел, как уходят суда. Речной ветер сеял мелкими брызгами, швырял в лицо, борода и усы сделались влажными. Вот и на последней ладье подняли парус, и князь-воевода уселся в крытый возок, последовал за войском.

Молва имеет крылья: в Борисове взбунтовался люд, убили воеводу Богданова-Сабурова: из Ливен насилу ноги уволок Михайло Шеин.

Появился в Путивле гулевой люд, мужики посадские, холопы, крестьяне. Толпами валили на подворье путивльского воеводы Шаховского.

– В службу к те, в подмогу государю Димитрию.

В Севск грамоту Шаховского привёз путивльский десятник. А мужики кричали:

– Комаринские за волю постоять всегда горазды!

Перепуганный крамольными речами тщедушный попик принародно плакался, а комарицкие мужики над попиком потешались:

   – Уймись, отец Алексий. Ты свою службу правь, в чужую не суйся. Аль забыл песенку:

Ах ты, сукин сын, комарицкий мужик,

Не хотел ты своему барину служить...

Тимоша в толпе потолкался, к Акинфиеву направился. Артамошка с полатей слёз, подтянул порты:

– Скажи ватажникам, Тимоша, чтоб ждали меня, едрёна-корень...

Колокола сзывали к обедне, и звон повисал в небе голодной Москвы. В соборах и церквах малолюдно даже в воскресный день. И позабыты слова Священного Писания: «Давай алчущим от хлеба твоего и нагим от одежд твоих; от всего, в чём у тебя избыток, твори милостыни, и да не жалеет глаз твой, когда будешь творить милостыню!..»

По Богоявленскому мосту, перекинутому через речку Неглинную, княгиня Екатерина Шуйская вступила под своды кремлёвских ворот; следом шла любимая холопка, сопровождавшая княгиню на богомолье. Шуйская обратила внимание на чахлую травинку, с трудом пробившуюся между плотно пригнанными булыжниками. Подивилась силе жизни.

В воротах столкнулась с Голицыным. На поклон князя едва кивнула. Василий Васильевич хмыкнул. Не честит его княгиня, ярится, завидев. Голицын посмотрел Шуйской вслед. Величава, не идёт – лебедем плывёт. Но очами зыркнет – ровно батюшка, Малюта Скуратов.

– Тьфу! – сплюнул Голицын. – Сатана, не человек был. В крови купался, собака лютая. При Грозном Иване первый опричник...

А Шуйская всю оставшуюся дорогу, пока и к собору дошла, проклинала Голицына. Люто ненавидела она князя. Неспроста люди говорили, Голицын с Молчановым и Мосальским Годуновых извели. Её, Екатерины Шуйской, старшую сестру Марью, жену Бориса Годунова, и племянника, молодого царевича Фёдора, казнили... Кабы Васька Голицын появился у них, Шуйских, либо иная какая оказия случилась, уж она, княгиня Екатерина, не преминула бы подсыпать ему зелья ядовитого, дабы подох в муках. Да чтоб при издыхании она, Шуйская, присутствовала, любовалась, как враг с жизнью расстаётся, подыхает...

Ступив на каменную паперть Архангельского собора, прошептала:

– Прости, Господи, мысли мои греховные, но не отрекаюсь от них, ибо одолевает меня гнев праведный.

Из Кремля Пожарский вышел через Боровицкие ворота[30]30
  Из Кремля Пожарский вышел через Боровицкие ворота. Такое с ним случалось редко, разве что когда был чем-то озабочен и искал уединения. – Боровицкие (Предтеченские, Чертольские) ворота получили название, вероятно, от могучего бора, покрывавшего когда-то весь кремлёвский холм. В XVI—XVII вв. назначение этих ворот было чисто хозяйственное. Они вели на задний двор усадьбы великого князя Московского, к житным дворам и царским конюшням.


[Закрыть]. Такое с ним случалось редко, разве что когда был тем-то озабочен и искал уединения. В который раз убеждался: у России нет государя, ответственного за её судьбы. Назрела угроза польско-литовского вторжения. Сумеет ли Русь противостоять Речи Посполитой? О том Пожарский задал вопрос на Думе, чем вызвал среди бояр споры и удивление, но внятного ответа князь Дмитрий Михайлович не получил. Отмолчался и Шуйский. А зря! Вряд ли устоит Речь Посполитая от соблазна. У Шуйского на свеев надежда, да разве Карл любви ради рыцарей Скопину-Шуйскому даёт? О том и Куракин на Думе сказывал...

Оказавшись за воротами, Пожарский остановился под тенистым дубом, вслушался в шум листвы, щебет птиц... Заботы уступили место грусти, размышлениям о бренности жизни, о преходящем и скоротечном человеческом бытии на земле, о неизбежном расставании со всем, что тебя окружает, как предопределённом Всевышним. Когда он настанет для него, Пожарского? Канет в неизвестность, и кто вспомнит, что было на этом свете и какое место отводилось ему.

Старые деревья, остатки древнего бора, что некогда шумел здесь, немые свидетели старины далёкой. Если бы деревья могли заговорить, о чём поведали бы они князю? Вот этот дуб, могучий, кряжистый, сколько ему лет? Сто, двести? Он много повидал, ещё больше услышал от своих предков... Стучали топоры на холме, московиты рубили первый, бревенчатый, Кремль... А может, начали бы деревья свой рассказ с того, как стояло здесь, на Москве-реке, село бояр Кучковых, да захватил его князь Юрий Долгорукий...

Поведали бы они и о тех горьких летах, когда въезжали в Кремль хищные татарские баскаки, а хитрый князь Иван Данилович Калита гнулся перед ними и льстиво улыбался.

Почудилось Пожарскому, будто шепчет ему кряжистый дуб, а о чём, не разберёт. Прислушался. Да о том времени, как внук Калиты великий князь Дмитрий Иванович велел ставить каменный Кремль. Со старанием и любовью возводили его московиты. Стенами высокими с башнями устрашающими, ходами потаёнными огородилась Москва. Под защиту Кремля и его бойниц-стрельниц льнули городские посады: ремесленные, торговые, воинские, деревни и села...

В трудную годину распахнулись кованые кремлёвские ворота, и повёл князь Дмитрий Иванович полки московские и ростовские, владимирские и ярославские, дмитровские и иных городов российских на поле Куликово, к славе и бессмертию. И назовёт народ великого князя Дмитрия Ивановича именем почётным «Донской»...

На глаза Пожарскому попалось деревцо-прутик, что росло у тропинки. Видать, начало расти в смутную пору, выдюжило не растоптали, не сломали... Година смутная! В считанные лета повидал седой Кремль царей Бориса Годунова и сына его Фёдора, первого самозванца Лжедимитрия и Василия Шуйского. Рвётся в Кремль второй самозванец! А сколько их, лжецарей и лжецаревен, бродило по Руси, потрясая устои государства, вводя в соблазн и короля Речи Посполитой, и короля свеев. И все на поживу рассчитывают. Мыслят, нет согласия и порядка на Руси – некому и защитить её. Ужли так будет?..

Берегом Неглинной, мимо Кремля, через Охотный ряд и Лубянку Пожарский шёл к себе на Сретенку.

На древнем пути «из варяг в греки» стоит красуется господин Великий Новгород. Окружают его леса и болота, обдувают сырые ветры Ильменя. К отдалённым временам относит он своё начало. Будто основало город племя словен, какие сидели у Ильменя, строили здесь первые засеки, торг налаживали.

Отплывали от новгородских причалов суда, поднимались вверх по Ловати, чтоб затем волоком потащить корабли в Днепр и, преодолев множество препятствий, бросить якоря в черноморских водах Царьграда.

За сотни и сотни лет жестокие испытания и невзгоды изведала Русь. Видела она набеги степняков, два века топтали её землю копыта злых ордынских коней, и угоняли кочевники в рабство не одну сотню тысяч русского люда. Разорённая и разграбленная, слезами и кровью омытая и орошённая земля российская...

Прикрытый от кочевников болотами и лесами, выстоял Великий Новгород, богател от торговли, собирал с пятин[31]31
  Пятины – части, районы, на которые делился древний Новгород.


[Закрыть] дань громадную. От Орды золотом откупались; рыцарей, замысливших покорить этот сказочный край, горластый вечевой люд новгородский бил смертно.

Красен и могуч Великий Новгород. Грозно высятся его крепостные стены и башни, ночами далеко разносятся окрики дозорных:

– Но-овго-род!

– Слу-шай!

Величавый Волхов делит город на две части: Софийскую сторону и Торговую. В Детинце бревенчатые, обветшалые хоромы, повидавшие и великого князя Владимира, мудрого князя Александра Невского и иных князей, со своими дружинами служивших господину Великому Новгороду.

Скопин-Шуйский, прибыв в город, жил у посадника рядом с Софийским храмом. Когда шла служба, слышно было, как красиво пел хор, напоминая князю Михаиле мальчишеские дни, когда жил он в подмосковной вотчине отца и пел в хоре в маленькой сельской церкви.

По писцовым книгам, в пяти концах Новгорода проживало пятьдесят тысяч человек. Воистину велик город! А торг новгородский, и заморским гостям на удивление, до самого Волхова подступил: ряды, лавки с мастерскими ремесленников, гостиные дворы, склады с караулом надёжным. Поднимаются над Новгородом купола соборов и церквей с крестами позолоченными, звонницами шатровыми. Только одних монастырей в городе и предместье семнадцать. Скопин-Шуйский не единожды бывал в монастырях, ездил на поклон к настоятелям, просил зерна на прокорм ратников и денег. В Гончарном, Людиновом, конце – девичий монастырь. Пока князь пересекал двор и в келью настоятельницы попадал, не одной юной черницей любовался.

Весной привёл ярл Якоб Делагарди рыцарей. Никогда ещё не впускали новгородцы столько оружных свеев в город. Роптал люд, но князь Михайло обещал посаднику и старостам, что по весне уведёт рыцарей и замосковные полки в Москву...

Так рассуждал Скопин-Шуйский, ан Всевышний по-своему распорядился. В мае заненастилось, пошли дожди, и дороги раскисли. Лишь в начале лета начало подсыхать, и тогда Скопин-Шуйский выполнил обещание, покинул Новгород...

Накануне у него состоялся разговор с Делагарди. Он предлагал, прежде чем к Москве идти, смирить мятежные города, какие самозванцу присягнули, но Скопин-Шуйский возразил: на Москве голод и недовольство, чем воспользуется Лжедимитрий...

Так говорил князь Михайло, а в голове мысль недосказанная: почнут свей города брать, отряды свои в них оставлять, попробуй потом от них избавиться...

Из Новгорода полки двинулись к Твери...

Хоромы украшены зелёными ветвями, цветами, пахло свежесжатой травой. Она толстым слоем устилала пол всех палат. В одной рубахе навыпуск и белых холщовых портах Пожарский направился в мыленку. Босые ноги ступали на прохладную, уже привялую зелень.

Был день Святой Троицы. Пятидесятый день по Воскресении Христовом, когда сошёл Святой Дух на Апостолов.

В прошлые, досмутные, лета князь Дмитрий на Троицу уезжал в свою деревню и жил там до самых холодов. Шла пора сенокосов. С утра и допоздна мужики вымахивали косами, а бабы и девки с детворой ворошили рядки, радовались погожим дням. Богатырскими шлемами высились на лугу стожки свежего сена.

Пожарский любил пору сенокосов и охотно брался за литовку. Вжикая, она легко гуляла в его крепких руках, трава ложилась за ним ровно, красиво.

Впереди и позади князя шли оголённые до пояса косари. Шедшие позади весело покрикивали:

– Поспешай, князюшко, ужо на пятки наступаем!

Поздними вечерами косари заводили в озере невод, выволакивали золотистых карасей, каждый с локоть. Тут же на берегу разжигали костёр и в медном закопчённом казане варили уху. Черпали из большой глиняной миски, рассевшись кольцом. Начинали по старшинству. Ели чинно, не торопясь, подставляя под липовые ложки ломти ржаного хлеба. Князю предоставляли возможность отведать ухи первому...

То были дивные, добрые времена. Ныне Пожарский бывал в своей вотчине редкими наездами, а обо всём, что там делалось, узнавал от управителя.

Обезлюдели, запущены деревни, какие крестьяне в бегах, иные платят оброк неисправно, и не видать конца смуте.

Хоромы у князя Пожарского на Сретенке тесноватые, ещё отцом строены. Ведут Пожарские свой род от князей Стародубских. Внук великого князя Всеволода Большое Гнездо Василий Андреевич поименовался первым Пожарским оттого, что достался ему во владение опустошённый пожарами городок Погары.

Князь Дмитрий Михайлович цену своему роду знал и чтил высоко, однако ведомо было ему и то, что никогда и ничем особым они ни при великих князьях, ни при царе Грозном не отличались. Может, потому в жестокую годину опричнины, когда боярская и княжеская кровь лилась рекой, уцелели Пожарские...

Мыленка маленькая. В тусклом свете, проникающем через волоковое оконце, темнеют сыростью бревенчатые стены. Скинул князь рубаху, повесил на колок. На лавке чаша с холодной водой. Омыл лицо, утёрся чистым рушником, расчесал волосы костяным гребнем, пригладил бороду. Завтракать отказался, вчерашним вечером переел. Выпил ковшик кваса и стал собираться во дворец. Облачившись, вышел за ворота.

В тот день, как искони повелось, бояре в ожидании государева выхода толпились в Передней, переговаривались, иные молчали. Пожарский стоял в стороне, никого не затрагивал.

Да и о чём речь вести? Разве вот Лыкова поспрошать, не копит ли самозванец силу против полков, какие на поле Ходынском стоят. Но не успел князь Дмитрий к Лыкову подойти, как в Передней появился Шуйский. Преломились бояре в поклоне. Маленькие, запавшие глазки Василия заскользили по спинам. Сказал слезливо:

– Вчерашнего дня караульные изловили вора, с письмом Романа Ружинского в Москву пробрался. По стрелецкому недогляду вор начало письма проглотил.

Бояре слушают, а Шуйский своё:

– Ружинский противу меня увещевает. Вор на дыбе смерть принял, но не назвал, к кому слан.

Встретился взглядом с Голицыным, посмотрел вопрошающе: не к тебе ли, князь? Однако сказал иное:

– Ох, бояре, я ль вам не радетель, а вы на меня волками зрите! Аль, мыслите, другой государь лучше будет?

Бояре зашумели:

– Нам иной не надобен!

– Живи долго, государь!

Шуйский посохом пристукнул:

– А почто козни творите?

– Виноватых казни!

– Да как иначе?..

Сопровождаемый боярами, направился в Успенский собор, к заутрене.

ГЛАВА 6

Наступил первый день новогоднего лета 1610-го от Рождества Христова, а от сотворения мира 7118-го. (В те времена Русь отмечала Новый год по греческому календарю в сентябре-листопаде месяце).

Отпели по соборам и церквам: «Тебе подобает песнь, Боже... Молим тя, Всещедрый Господи! Благослови венец наступающего лета, Твоей благостию...»

Накануне Василий Шуйский получил от князя Михаилы Васильевича Скопина-Шуйского радостную весть: он с ратниками и рыцарями направился к Троице-Сергиевой лавре. И от того сообщения Василий Шуйский пребывал в добром расположении.

Облачённый в праздничный кафтан, шитый золотой и серебряной нитью, с непокрытой головой, Шуйский вышел в Переднюю. Бояре хором забубнили поздравления. Промолвив ответное, Василий направился на Соборную площадь. Над всей Москвой торжественно гудели колокола и серебряно переливались колокольцы. Меж тремя соборами шумел люд.

Пришли в Кремль и братья Ляпуновы в окружении рязанских дворян, перебравшихся в Москву накануне осады. Рязанцы встали ближе к церкви Успения. Появился патриарх в митре, с клиром священников, с хоругвями и иконами. Стих народ. Царь приложился к кресту, облобызался с Гермогеном. Патриарх поздравил народ, пел хор, а толпа кричала «Аминь!» и бросала Шуйскому челобитные. Дьяк собирал писанные кабацкими грамотеями за штоф водки, омытые слезами жалобные листы, а Василий, окружённый боярами, уже уходил во дворец, где в непокоевых хоромах их дожидались новогодние столы с обильной трапезой.

Ляпуновых во дворец не звали. Возвращаясь из Кремля, братья обиженно брюзжали:

– Забыл Васька, кому спасением от Ивашки Болотникова обязан, – говорил Прокопий.

Захар добавил:

– Ниче, братец, сполнится наш часец, напомним...

Многоголосое и разноязычное войско приближалось к границам России. Растянулось не на одну версту, переливаясь разноцветьем красок: красные, голубые, синие, зелёные, белые кафтаны и полукафтаны, жупаны и кунтуши мелкопоместной шляхты, лёгкие казачьи бекеши.

Шелестел шёлк хоругвей, звенели гусарские крылышки, бряцало оружие, позвякивала конская сбруя, гарцевали паны со своими гайдуками. Из всей Польши и Литвы собралась гордость Речи Посполитой – панцирное войско.

От Варшавы на Седлец и Белосток, Минск и Оршу двигалось королевское воинство, обрастая по пути новыми и новыми хоругвями. Пока к границе подступили, Посполито рушение за двадцать тысяч перевалило.

А за войском тарахтели колёса крытых парусиной фургонов маркитанток, весёлых, разбитных торговок, походных девок.

Громоподобное, устрашающее королевское воинство собралось на Русь как на праздник; играли трубы, били барабаны и стучали литавры. В окружении вельможных панов ехал Сигизмунд. Свита многочисленная, гонористая.

– Вино созрело, Панове, – хвастливо говорил король, пора разливать по кулявкам.

Паны довольны; наконец-то Сигизмунд внял их голосу, начал войну с Московией. Разве не того требовал сейм? Но Сигизмунд и коронный гетман Жолкевский отговаривали. Паны искали в Московии удачи. Теперь, когда Россию терзает смута, царь московитов не способен на сопротивление.

В свите короля и коронный гетман. Слушает Жолкевский похвальбу Сигизмунда, хмурится.

– Когда мы возьмём Смоленск, Панове, я поведу вас на Москву!

Самонадеян и заносчив король, а ещё коварен. Воспитанник иезуитов, петушистый рыцарь из рода Вазов, какого из собственного фамильного замка Гринсхольм, что в стране шведов, прогнал родной дядя, нынешний король шведов Карл...

Что значит король Сигизмунд без него, коронного гетмана Станислава Жолкевского? Король многим обязан гетману. Но Сигизмунд не благодарен, не любит коронного гетмана. Король завидует военной славе Жолкевского.

Коронный слышит, как Сигизмунд похваляется, пощипывая ус:

– Я, Панове, царику Димитрию не мешал в его начинаниях, не выдал ни Годунову, ни Шуйскому, и за то нам было обещано вернуть Речи Посполитой Смоленск. Однако дальше Тушина Димитрий не пошёл. Видит бог, мы сами заберём Смоленск и порубежье. Мы не станем дожидаться, когда Димитрий сядет на царство, потому как король шведов послал в помощь Шуйскому своих рыцарей. Вам ли, Панове, не знать, что Карл мой враг, семь лет он воюет с Речью Посполитой... Когда мы развяжем руки в Московии, я поведу вас против Карла и высеку его, как строптивого холопа.

– Вельможные Панове, – вдруг подал голос гетман Гонсевский, – не посягаем ли мы на собственность пана Юрия Мнишека? Когда мы седлали коней, сандомирский воевода кричал: круль не смеет воевать Смоленск и северские земли, это собственность Мнишеков, на что Мнишеки имеют грамоту от царя Димитрия.

И захохотал. Хохотали и остальные. Смеялся князь Адам Вишневецкий, улыбался и король. Не смеялся лишь Станислав Жолкевский, он сочувствовал Мнишеку, поверившему в царственное происхождение Димитрия... Но ведь и король и канцлер признавали это. А шляхта? Не она ли охотно встала под знамёна царя Димитрия, как только почуяла поживу?

– Вельможный пан Адам, может, скажет, чем одарил его царь Димитрий? – снова раздался голос Гонсевского. – Разве у вас с ним не один тесть?

Вишневецкий не успел ответить: навстречу королевской свите мчался шляхтич. Он кричал:

– Там рубеж Московии!

Король торжественно поднял руку:

– Отныне там не земля московитов. Там Речь Посполитая! Виват, Панове!

– Виват! – заорала шляхта.

Тронув коня в рысь, Сигизмунд со свитой поскакал к границе. А Посполито воинство подхватило:

– Ви-ива-ат!

Застучали топоры – сапёры наводили переправу.

У ворот смоленского кремля юродивый Кузя вещал:

– Гряде светопреставление, царь Ирод близится! Вижу, вижу, крыла чёрные распростёр!

Замерла толпа. А Кузя пританцовывал, звенел веригами, топтал прижухлую траву босыми, обросшими коростой ногами. Тело юродивого лохмотья едва прикрывают, а под ветхим рубищем язвы и струпья. Сальные волосы до плеч, слиплись от грязи, а борода, отродясь не видавшая гребня, взлохматилась.

Впился Кузя острыми глазками в толпу, выкрикивал:

– Грядёт час, грядёт!

Бабы в страхе крестились, мужики головами качали:

– Божий человек!

– Вестимо! Провидец!

– Кузя, чевой-то предрекаешь?

– Эвон сколь бед, ан новую зришь?

От Пятницкого ручья к Детинцу катил в открытом возке воевода Михайло Борисович Шеин, высокий, широкоплечий, с редкой сединой в русой бороде.

Шеины из старого московского боярства. Сам Михайло Борисович ещё Годуновым в окольничьи возведён. Третий месяц как послан Шуйским на смоленское воеводство. Здесь и своё сорокалетие встретил.

Из-под кустистых бровей смотрел Шеин по сторонам. Смоленск – средоточие дорог на Москву и Минск, Брянск и Витебск, Полоцк и в иные города Руси и Речи Посполитой. С Запада на Восток, с Востока на Запад пойдут ли, поедут – Смоленска не минуют... Город на Днепре, спорное порубежье, земля, щедро политая кровью... Кремль-детинец, монастыри Авраамиев, Вознесенский, Отрочь, собор Богородицы, храмы Иоанна Богослова, Бориса и Глеба, Михаила, Спаса-на-Поле и ещё многих иных малых церквушек. Слободы Немецкая, Подол, Пятницкий конец, посады ремесленные. От крепостной стены начало некогда бойкому, шумному торжищу.

Смоленская летопись хранит скудные сведения о начальной истории города. Первые упоминания относятся ещё к XI веку. Будто селились выше Смядыни первые русичи, поставили деревянную крепостицу, имелся у них князь с дружиной, здесь и торгу начало...

Смоленск – предмет давних споров между князьями московскими и королями польскими. Зарятся короли на Смоленск, не желают признать право Москвы на смоленские земли. Вот и ныне прискакали с польского рубежа сторожа с вестью тревожной: ведёт король на Русь коронное войско. Куда пойдёт: к тушинскому ли вору либо Смоленск взять попытается?

Смоленск к осаде готов, укреплён достаточно, огневого наряда, что на стенах, хватит сдержать недругов.

Припомнил воевода утренний разговор с женой. Когда от стола отошли дочь-подросток и малолетний сын, Шеин сказал:

– Отправить бы тебя, Настёна, с детьми в Москву, да и там не безопасней.

Настёна ответила категорично:

– Как все, так и мы, боярин Михайло Борисович. Что Бог пошлёт.

– А ниспослал Он нам, Настёна, испытание суровое.

– Аль впервой, Михайло Борисович?

– И то так. Повидали смуту холопскую, от Болотникова насилу животы сберегли.

Боярыня Настёна сидела на лавке белым-бела, лик иконописный. Вздохнула:

– Господь не без милости, может, минет гроза.

– Нет, Настёна, чую душой и разумом понимаю: ляхи Смоленска алчут. Сколь веков им владели. Покуда Москва город воротила, много российского воинства положили под его стенами великие князья московские Иван и Василий...

И снова Шеин повёл взглядом окрест, подумал: «Двести пятьдесят пушек у Смоленска да пять тысяч стрельцов, но вот беда: огневого припаса и хлебного недостаточно. А на помощь Москвы расчёта нет, хоть бы сама от самозванца убереглась».

Вчерашним вечером собрал воевода стрелецких голов и городских выборных, все в один голос: боронить Смоленск до последнего, ворота Жигмунду не открывать. На том епископ смоленский всех благословил.

Поравнявшись с толпой, Шеин велел остановить возок, послушал, чем юродивый народ привлёк. Так и есть, стращает народ. Велеть бы Кузю в пыточную да под батоги, да на Руси блаженных Бог хранит.

Сплюнул боярин Михайло Борисович, велел вознице трогать. Гремя коваными колёсами по бревенчатой мостовой, возок покатил в кремль, к просторным воеводским хоромам.

В листопад-месяц коронное войско подступило к Смоленску. Тревожно загудели колокола. Высыпал народ на крепостные стены, охают: экая силища припёрла. Прислал Сигизмунд послов, велел открыть ворота, грозя проучить ослушников.

В воеводской избе, где Шеин повседневно вершил свои дела, собрались старейшие люди города, воевода с архиепископом Сергием и князь Горчаков, главный над всеми стрельцами, позвали и стрелецких голов, дабы сообща дать королю ответ.

Шеин спросил архиепископа:

– Как решим, владыка?

– Именем Спасителя нашего, не покоримся! – прогудел архиепископ.

– А вы, выборные города Смоленска? Вашими устами народ смоленский отвечает!

– Не впустим Жигмунда!

Повернулся Шеин к Горчакову и стрелецким головам:

– Слышите, воины, голос Церкви и люда?

– Мы государем посланы город боронить и стоять будем, покуда живы, – ответили стрелецкие начальники.

– На том крест целовать, – сказал Шеин, и всем миром отправились в собор.

Тут же и ответ королю сочинили: «Мы в храме Богоматери дали обет не изменять государю нашему, Василию Иоанновичу, а тебе, королю, и твоим панам не раболепствовать вовеки...»

Послам королевским Шеин добавил изустно:

– Мы гордыни не несём, но и чести российской не уроним...

Той же ночью заполыхали многие избы и дома посада, укрылся люд за крепостными стенами. Разбили ляхи и литва стан на самом берегу Днепра, между монастырями Троицким, Спасским и Борисоглебским. У кручи казаки свой табор возами огородили. Королевские пушкари батарей возвели, смотрят зевы орудий на стены и башни города. А на взгорочке поставили шляхтичи королевский шатёр, просторный, шитый серебряной нитью.

Разлилось людское море по правобережью. Полощет ветер хоругви и хвостатые казачьи бунчуки, а у королевского шатра золотится стяг Сигизмунда. Весело играет музыка, дымятся походные кухни. Поят казаки и гусары коней в днепровской воде, гомон и крики далеко слышатся.

Вторую неделю в Польском стане стучали топоры, вязали лестницы и щиты, готовились к приступу.

По деревянной скрипучей лестнице Шеин поднялся на верхний ярус сторожевой башни. Через прорези бойниц вольно гулял сквозняк, рвал полы плаща, теребил бороду. За спиной Шеина стрелецкий голова проворчал:

– Незваные гости. Вишь, петушатся. Ну да бог не выдаст – свинья не съест.

– Караулы усиль, Сидоркин, да пушкарям от пушек не отлучаться. Повелеть бабам костры жечь и воду кипятить. А стрельцов наизготове держите. Со дня на день на приступ полезут, вражьи дети.

– Стрельцы, Михайло Борисович, и ночами кафтаны и сапоги не стягивают, одемши и в постель укладываются.

– Они своё отоспались со стрельчихами, отмиловались, нынче службу исполнять час настал.

Навалившись животом на каменный выступ, Шеин свесил голову. Лежал долго, потом поднялся, глянул в глаза стрелецкому голове:

– Говоришь, гости незваные? Так мы их так и потчевать станем. А посему надо нам, Сидоркин, наизготове быть, дабы недруги нас врасплох не застали.

Смоленск пробудился в тревоге. Печально отзвонили колокола к заутрене. На той стороне Днепра, за дальним лесом, догорала заря, багряная, холодная. Порывистый ветер гнал тёмную волну, будоражил воду.

Рассвет коронный гетман Жолкевский встретил в седле. В сопровождении десятка гусар он в который раз объезжал смоленские укрепления. Через зрительную трубу всматривался в городские стены и башни, рвы и палисады, В зелени деревьев и кустарников – пепелища пожарищ, редкие уцелевшие домики посада. Высятся за стенами церковные купола. Жолкевскому известно о городе всё: и сколько стрельцов, и где какая толщина стен, как называют башни и сколько орудий в Смоленске. Задолго выведал гетман.

Миновав огневой наряд, Станислав Жолкевский направил коня к угловой башне. Ещё в первый раз коронный обратил внимание на ров с пологими стенами, заросли – доброе укрытие.

Из-за леса выскользнул край солнца, брызнуло лучами на золото куполов и крестов. Зрительная труба выхватывала то один кусок стены, то другой: прорези бойниц, пушки, кованые ворота. Чуть задержался взгляд на Грановитой башне и тут же уполз...

Нет, нелегко будет овладеть Смоленском. Слова Сигизмунда вспомнил, когда пересекли рубеж. Он сказал Вишневецкому:

– Князь Адам, царь Димитрий, взяв в жёны пани Марину, обещал вашему тестю Смоленск. Я позволяю вам первому вступить в город...

Жолкевский поморщился, ум опытного воеводы подсказывал: Смоленск надолго прикуёт коронное войско. Пока тепло, куда ни шло, но в метель и морозы? Король с канцлером отсидятся в Варшаве, а ему, коронному, оставят все ратные заботы...

Со стены пальнуло орудие, закучерявилось белёсое пороховое облачко, и, взрыхлив землю, неподалёку от Жолкевского упало ядро, закружилось. Коронный гетман повернул коня, поскакал к королевскому шатру.

Блёклый рассвет проник в избу. Андрейка приподнял голову, прислушался. Варварушка и Дарья ещё спали. Стараясь не шуметь, спустился с полатей, вышел во двор. Небо очистилось от звёзд, начиналось тёплое утро, хотя и минула первая неделя осени. Лист на дереве висел всё ещё зелёный, сочный. Набрав сена и подложив коню и корове, Андрейка сел на старый пенёк, подумал, что сегодня надобно заняться крышей, подправить стропила и перекрыть свежей соломой: старая от дождей и времени почернела, сгнила.

Деревня, где прижился Андрейка, в пять дворов и малолюдна, мужиков с ним всего трое: он, дед Кныш и кривой Пантелей. Дворы жердями обнесены от дикого зверя – в огородах шалят.

Шестнадцатое лето Андрейке, но горя помыкал – иному на жизнь хватит, но Бог послал ему в радость Варварушку. С ней хозяином себя почувствовал. Всей деревней, сообща, они жали рожь, вязали её в снопы, ставили в суслоны. Рожь уродилась славная, пахучая. По спелой ржи доцветали кровяные маки, синели, ровно глаза у Варварушки, васильки.

Несколько дней назад снопы свезли на гумно и обмолотили. Глухо стучали над деревней цепа и висела колючая пыль. Было весело и радостно.

Трудно достался Андрейке первый хлеб. Болела с непривычки спина, усталость валила с ног. Впервые вкусил Андрейка от нелёгкой крестьянской доли, но не разочаровался, появилось удовлетворение, чувство собственной значимости и самоутверждения.

По подсчётам Дарьи, зерна им должно хватить до нового урожая и молоко будет, зима не страшна. А как выберут время, заготовят ягоды, грибы.

И Андрейка в который раз подумал: «Хорошо, что остался в деревне: и жена добрая, и нет нужды по миру скитаться...»

Астраханцы шли левобережьем Волги, усмиряя непокорных инородцев, силой приводили их к присяге царю Василию. Для устрашения вершили скорый суд и расправу... За Васильсурском повстречали орду Варкадина. Картечью и дробью рассеяли стрельцы черемисов, а дворянская конница прижала бегущих к Волге. Рубили черемисов беспощадно, тех, кто искал спасения, стреляли и в реке топили.

Опережая астраханцев, неслась по Поволжью чёрная молва, и, угоняя табуны, поспешно снимая юрты, откочёвывали в места более безопасные поволжские народы.

Два Стрелецких приказа Шереметев послал в Нижний Новгород, а сам ещё задержался в Казани: приводил к покорности казанских татар. Не успел завершить, как снова поднялись на смуту черемисы, послали в Тушино к самозванцу просить взять их под свою защиту.

Спешно переправившись на правый берег Волги, князь Фёдор Иванович Шереметев кинулся к Чебоксарам.

Как ни торопил Скопин-Шуйский воевод, но громоздкое войско, обрастая в пути новыми отрядами, продвигалось к Москве медленно. В Твери неожиданно взроптали шведы. Князь Михайло ко сну изготовился, когда, звеня доспехами, в горницу ввалился предводитель свеев Делагарди.

Скопин удивлённо поднял глаза:

– Аль случилось чего?

– Рыцари требуют денег, – сказал Якоб. – Пока не получат, воевать отказываются.

У князя от гнева лицо потемнело. О ропоте свеев Скопину-Шуйскому уже донесли, но чтобы вот так взбунтоваться!