Текст книги "Вздыбленная Русь"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 4

Спозаранку в Китай-городе, в соборной церкви Живоначальной Троицы, что на рву, ударил набат. Его подхватили в других церквах. Тревожный гул повис над Москвой, взбудоражил люд. В стрелецких слободах стрельцы выскакивали из домишек приоружно. Из княжеских и боярских подворий вываливала челядь, бежал мастеровой и торговый народ.

– Почто бьют?

– На Шуйского поднимают!

– Пора, хлебнули лиха!

– И то так.

С той поры, как свергли первого самозванца, не видела Москва такого волнения. Толпы собирались на Арбате и на Таганке, Кузнецкой слободе и Лубянке. Народ всякого звания спешил на Красную площадь, запрудил Китай-город, шумели:

– Доколь терпеть?

– Голодом морит Василий, просвета нет!

– Иного царя желаем!

Волнуется Торговая площадь от Фроловских ворот и Покровского храма до Охотного ряда и до самой Лубянки.

Боярин Иван Никитич Романов увидел Голицына, посокрушался:

– Боюсь, не случилось бы лиха. С Шуйского начнут, нами закончат. Кто начал?

– Сказывают, Воротынский и Ляпунов.

Рядом с князем монах стоял. Услышал, возразил:

– Чай, Воротынский с Шуйским в родстве! Будто бы князь Фёдор Иванович Мстиславский повелел.

– А нам один хрен, кто начал! – перебили из толпы. – Нам кончать!

– И то так!

К Лобному месту в окружении дворян пробился Захар Ляпунов, на ходу подстрекая народ:

– Шуйский без Земского собора власть принял, не от того ли на нашей земле кровь льётся?

Слова Ляпунова сразу привлекли внимание толпы.

– Кто князя Михаилу Скопина-Шуйского отравил? – продолжал Ляпунов и тут же отвечал: – Шуйские! Они племянника своего не Дожал ели, как им нас жалеть?

– Верно, Захар!

– Позовём царя Димитрия!

– Не-ет, самозванец он! И королевича не впустим!

Тут голицынская дворня постаралась:

– В государи князя Василия Васильевича!

Голицын бороду задрал, млеет. Но тут стрельцы завопили:

– Голицын с Шуйским одного поля ягодки!

– Иного государя поищем!

– Люд, не рано ли царя избираем? Ещё медведь в лесу, а вы его шкуру делите! – выкрикнули из толпы дворян.

Народ захохотал, а Захар с Лобного места взывает:

– Московиты, слушайте!

– Давай, говори!

– Пошли во дворец, заставим Шуйского отречься! Воротынский поддержал:

– В Кремль!

Какой-то торговый мужик заорал:

– Патриарху поклонимся, с его согласия Шуйского с трона сведём!

– А коли патриарх заупрямится?

– Взашей его!

– Не богохульствуйте! – стрелец погрозил бердышом.

Ляпунов снова, выкрикнул:

– Не согласится Гермоген – без него обойдёмся!

– Айдате за патриархом, пускай народ послушает!

– В Кремль, в Кремль!

Перед самым рассветом привиделось Василию, будто он рвёт руками сырую рыбу и разбрасывает по сторонам окровавленные куски. Они шмякаются на пол, а из нор вылезают огромные крысы. Шуйский топает ногой – и пробуждается.

Тяжёлая головная боль и тошно. Экая мерзость приплелась, к чему бы? Не к хвори ли? Вона кости ломит и во рту пересохло. Протянул руку, достал со столика у изголовья ковшик с квасом, глотнул.

Вчера с вечера, перед тем как улечься, побывал на половине царицы, снова просил у неё прощения за все обиды. Марьюшка-терпеливица всё простила, словами библейской Руфи ответила:

– «Да буду я в милости перед очами твоими, господин мой!» – и поклонилась. – Ты государь мой и в мужья Богом мне дан, как повелишь...

И сызнова мысли ко сну вернулись. Что вещает? Днём надобно бояр поспрошать. Может, к погибели самозванца? Кабы услышать такое, гора бы с плеч свалилась. Не будь самозванца, и смуты такой не было. Надобно на Думе боярину Шеину отписать, чтобы Смоленск боронил и Жигмунду нипочём не отдавал...

На той неделе стало известно, что воры подступили к селу Коломенскому, в воеводах у самозванца Трубецкой Дмитрий. Стыдоба, князь вору служит. Да и один ли Трубецкой? Не Шаховской ли начало начал смуты? А сколь бояр-перемётов туда-сюда мотались, за каждую жалованную деревеньку руки самозванцу и ему, Василию, лобызали...

А он-то двуликое боярское поведение терпел, не казнил, остерегался, как бы многие именитые навсегда не остались у самозванца...

Где воинства на вора наберёшь? Москва стрельцами бедна, на дворян надежды нет. Эвон Прокоп Ляпунов! Нет, надобно выждать, покуда земское ополчение соберётся...

Шуйский лежал ещё долго, печалился о своей столь неудачливой судьбе. Никому нет доверия, кругом враги, злоумышленники, разбои повсеместные. Как власть удержать?

Ворочался Василий с боку на бок, вздыхал. Уже за оконцем опочивальни небо засерело, подёрнулось розовинкой, вот-вот колокола призовут к ранней заутрене и начнётся обычный день. Явится постельничий, Василий пойдёт в мыленку, оттуда в Крестовую, помолится. А в Передней бояре будут дожидаться, шушукаться... Прознать бы их тайные помыслы. На виду поклоны отвешивают, а что в головах?

Из Передней Шуйский отправится в трапезную, потом призовёт дьяков, послушает, чем приказы живут, глядишь, о чём распорядится. А там время и обеда... Господи, да мало ли каких дел у государя сыщется.

Предутреннюю тишину нежданно нарушил удар колокола, и тут же забили по всей Москве, тревожно, набатно. В опочивальню вбежал постельничий, помог облачиться. Василий трясся в мелком ознобе, ни спросил, выдавил хрипло:

– Не самозванец ли на Москву полез?

Боярин ответил растерянно:

– Бог ведает, государь.

Набат для Гермогена не был неожиданностью. Тревога не покидала его второй год. Услышав удары колокола, патриарх перекрестился:

– Укрепи и вразуми, Господи.

С топотом и шумом ворвалась толпа в патриаршие покои: стрельцы с бердышами, дворяне, опоясанные саблями, разный московский люд. Кричали, бранились, возбуждённые, гневные. Вышел Гермоген из молельной, поднял крест. Остановилась толпа, стихла. Наперёд выдвинулся Засекин:

– Владыка, выдь за Серпуховские ворота – и узришь стан неприятельский. Враги не седни завтра ворвутся в Москву. Кто повинен в этом? Земля наша не устроена, смута терзает государство, мы не имеем государя. Шуйский умом не постиг власти царской.

– Князь Пётр, – прервал Засекина Гермоген. – Не вам ли, бояре, надлежало вместе с государем печься о Руси? Вы же на Думе головы в воротники втягивали, ровно черепахи в панцири, молчали, как безъязыкие твари, а нынче с царя спрос! Кто, как не вы, от недругов к самой Москве пятились?

– Э, нет, владыка, Дмитрий, брат государев, над нами главенствовал, и он первым в бега ударился. Кабы князь Михайло Скопин-Шуйский жив был, враги стены кремлёвские не раскачивали бы.

Толпа загудела одобрительно:

– От зависти Шуйские князя Михаилу извели. Не слушайте владыку, он руку Василия держит!

– Не упирайся, владыка, прими отречение царя Василия!

И поволокли Гермогена из патриарших палат с криком и воплями:

– Василий несчастье России принёс!

– Изведём Шуйского!

– Владыка, миром просим, не сопротивляйся!

Заходили в кремлёвские соборы, тащили за собой священников:

– Айдате, помогите владыке!

А на Торговой площади Мстиславский с Воротынским народ убеждали:

– Под Земляным городом разъезды самозванца, на Смоленской дороге хоругви Жигмунда... Как Москву уберечь? В одном спасение: призвать Владислава! – говорил Мстиславский.

Воротынский вторил:

– Люди, прислушайтесь к голосу князя Фёдора Ивановича!

Народ кивал, переговаривался:

– Коли Воротынский на Шуйского, то кто за него?

– Воротынский с Шуйским в родстве!

Из толпы кто-то резко выкрикнул:

– Василий не царь, но и Жигмундова волчонка не примем!

На Лобное место втолкнули Гермогена. Рядом с ним встал Ляпунов. Из-под кустистых бровей обвёл патриарх взглядом Торговую площадь. Затих люд.

– Противу царя восстали? Нет на то вам моего благословения, ибо измена государю есть злодейство, казнимое Богом!

– Так то царю, владыка, а Шуйского не Земский собор избрал, а бояре назвали! – перебил Гермогена Ляпунов.

Его поддержал Засекин:

– Ныне и бояре Шуйского не жалуют.

– Принародно приговорить надобно, – изрёк Мстиславский. – А что повелим, то бы дьяку записать.

И уже Ляпунов шлёт дворян за дьяком.

– Не во спасение Руси, а на усугубление смуты ваша затея, – затряс головой Гермоген. – И не буду я вашим пособником.

Засекин патриарха прервал:

– Не гневи народ, владыка!

Гермоген голос возвысил:

– И оному не подчинюсь, правде и Богу служу единому!

Не задерживаемый никем, сошёл с помоста и в сопровождении священников через Фроловские ворота удалился в Кремль. А на Лобном месте уже топтался дьяк Сухота.

Голос Воротынский подал:

– Пиши, дьяк: «А Василию царство оставить и взять себе в удел Нижний Новгород!»

Сухота, потыкав в висевшую на пояске медную чернильницу пером, вывел. Из толпы насмешливо заметили:

– Князь Иван опасается, как бы Шуйский не помер с голоду!

Но никто на шутку не откликнулся, зашумели:

– Как князь Воротынский предложил, по тому и быть!

Мстиславский новое Сухоте диктует:

– «Престола ему николи не возвращать, но жизнь его и почёт блюсти, и царицы и братьев его».

– Согласны-ы!

– «Всем миром целовать крест в верности Церкви и государству для истребления злодеев, ляхов и самозванца», – рокотал бас дьякона Успенского собора.

– Истину сказываешь, отец Никодим, не допустим в Москву ни самозванца, ни католика!

Сгрудившись у помоста, дворяне диктуют, Сухота едва писать успевает:

– «Избрать во цари кого Бог даст собору Земскому, а покуда дела государственные вершить боярам Мстиславскому со товарищи по справедливости, коих власть и суд будут по справедливости. Поклонимся князю Фёдору Иванычу».

– Поклонимся, поклонимся! – загудела площадь.

Захар Ляпунов повернулся к Сухоте:

– Запиши, дьяк: «Сей думе Боярской, верховной, не сидеть Шуйским, ни Василию, ни братьям его князьям Дмитрию и Ивану».

А Воротынский заключил:

– «И забыть нам всем вражду и злобу, жить по правде, помнить Бога и Россию».

На том и порешили.

Сутки Шуйскому кажутся вечностью. Обо всём, чем жил, передумал. К царству рвался, добился всякими неправдами. Не единожды тяжко грешил, не чурался клятвопреступлений. А что сыскал?

Вчерашним днём явились во дворец Ляпунов Захарка да Петька Засекин со стрельцами и дворянами, говорили дерзко.

– Не умел ты царствовать, Василий Иванович, – сказал Ляпунов, – отдавай скипетр и державу.

– Как смеешь, пёс! – выкрикнул Шуйский.

– Я-то пёс? – Ляпунов кинулся на него с кулаками. – Ах ты, гнида!

Между ними Засекин встал, не дал драке. Заметил с укоризной:

– Что же ты, Василий Иванович, мы к тебе с миром, от всего людства, а ты?

И отвели Шуйского с царицей в старые княжеские хоромы, да ещё дорогой бранили, пинали:

– Кой ты царь? Князь ты, Васька-шубник! Вот и поживи в своём доме, покуда мы удумаем, как с тобой поступать.

Удалились, выставив крепкий караул.

Теребит Василий жидкую бородёнку, печалится: все покинули его. А четыре лета назад за этим столом уговаривались бояре извести первого самозванца. Из этого дома он, Шуйский, подняв дворню, поспешал в Кремль, дабы, убив Лжедимитрия, самому сесть на престол... А какую участь уготовили ему мятежники? Казнят либо в монастырь сошлют? Кто заступится за него? Одна надежда на патриарха...

Нет радости от царского трона, тяжкое бремя власти государя. Нет покоя, всюду враги. А те из бояр, какие в верности распинались, где они седни, в минуту испытания?

Винил Шуйский себя: надобно было казнить тех, кого подозревал в измене, дабы другим неповадно было. Корил, отчего дал в обиду Овдотью, позволил постричь её. Ведь любил Овдотью, печаль свою единственную. До слёз стало жаль её и себя...

Поднялся, направился к царице. Она стояла у оконца, печальная. Обернулась.

– Сколь горя хлебнула со мной, Мария. Прости.

И сызнова воротился к себе в палату. Шёл, волоча ноги, как собака побитая. Уселся на скамью, обтянутую красным сукном, изъеденным молью. С горечью подумал: покуда во дворце жил, дворня распустилась, не сберегла княжьего добра.

Явился боярин Воротынский, свояк, поклонился, примостился сбоку.

– С чем пожаловал, князь Иван? Сказывай, чать, мы не чужие.

Воротынский замялся. Василий жалобно улыбнулся:

– По всему видать, не с радостью.

– Да уж как есть. Людством послан и боярами. Приговорили, как тебе жить дале.

И протянул Шуйскому свёрнутый в трубку лист. Василий развернул, пригладил пятерней. Читал медленно, и лик его, жёлтый словно пергамент, перекосило от гнева.

– Отречения ждёте? Не желаю, не будет! Слышь, князь Иван? В Нижний Новгород услать вознамерились, а меня спросили? Уходи, князь Иван. Я давно к тебе приглядываюсь, ловил в твоих очах ненависть к себе, а почто? Завидовал ты роду нашему. Мнил, я тебе обиды чинил, ан нет. Передай боярам, добром не отрекусь, ежели и с патриархом придёте.

– Гордыней обуян ты, Василий Иванович, всё государем себя мнишь. А кто ты есть ныне? Князь опальный, и кем ещё завтра пробудишься, не ведаешь.

Ушёл, задрав бороду.

Шуйский плюнул ему вслед, свернул кукиш.

– На-кось, выкуси! Мните державы меня лишить? Не сломите!

Они ворвались утром следующего дня. Княжеский дом загудел множеством голосов, сотрясался от топота, хлопали двери, бряцало оружие. Разбрелись по палатам, выкрикивали глумливо:

– Где ты, государь, почто хоронишься от люди своя?

Выволокли Шуйского в сени, разорвали ворот лёгкого кафтана:

– Окажи честь, царь-батюшка!

И хохотали, потешаясь. Из сеней в большую горницу втащили, где уже дожидались Ляпунов, Засекин, князь Туренин, чудовские монахи и священники. Всё было готово к обряду пострижения.

Шуйский рванулся, заорал:

– Нет, не согласен в монахи николи!

Но дюжие стрельцы держали крепко, приговаривали:

– Смирись, князёк, не ты первый, не ты последний.

– Насилие вершите, не поко-орю-юсь!

– Врё-ёшь, покоришься! Эка невидаль. Отцарствовал, ноне отправляйся грехи замаливать, – рассмеялся Ляпунов.

– Ой, Захар, я ль вас, Ляпуновых, не честил? Кто вас в думные возвёл? Истинно, благодеяние наказуемо!

Захар прищурился:

– Не припомнишь ли, почто нам милость оказал? Не мы ль, Ляпуновы, тебя, Василий, от Болотникова спасли?

Ты же Русь на страдания обрёк, отныне и молись во спасение её.

Шуйский заплакал:

– Я казнил Гришку Отрепьева, и вы, бояре и дворяне, в любви мне клялись. Добра я вам желал, но вы злодеям уподобились!

– Сколь раз ты клятву рушил, князь Василий? – Ляпунов смотрел на Шуйского с насмешкой. – То ты Отрепьева царевичем Димитрием именовал, то самозванцем. А Болотникова не ты ли клялся не казнить, миловать, а вскорости велел смерти предать?

– В клятвопреступлении уличаешь? Не отрину. На то меня судьба толкала! А что над Ивашкой Болотниковым расправу учинил, так вас, бояре и дворяне, оберегая. Ну коли он, холоп, разбойник, на свободу вырвался, сколь ваших голов покатилось бы?

Князь Засекин махнул чудовскому протоиерею:

– Приступай!

Стрельцы поставили Шуйского на колени. Василий закричал, пытался подняться, но стрельцы давили ему на плечи.

– Видит бог, неправду чините! Нет! Нет!

Протоиерей молитву прервал, посмотрел вопросительно на Ляпунова. Тот с яростью замахнулся на Шуйского, но князь Туренин перехватил руку, встал за спиной Василия, кивнул протоиерею:

– Продолжай, отче.

И вместо молчавшего Шуйского принялся произносить за него обет монашества...

А на женской половине совершали пострижение царицы. Она рыдала и, вконец обессиленная, смирилась...

Шуйских развели по разным монастырям: Василия в Чудов, Марию в Ивановский, что в Белом городе Москвы...

С того дня началось правление на Руси семи именитых бояр – семибоярщина.

В Благовещенском соборе воскресную службу правил патриарх. Прихожан не то что много, но и не мало. От мятежа ещё не опамятовались. У самого алтаря бояре сбились кучно, держатся семьями: Мстиславские, Голицыны, Воротынские, Романовы...

Гермоген о здравии царя Василия возгласил, помазанника Божьего, а хор подхватил. Прихожане поклоны отбивают, на патриарха поглядывают удивлённо. Бояре зашушукались, а патриарх Василия государем российским величает, над коим насилие свершили.

Переглянулись Мстиславский с Воротынским, а после службы отправились к Гермогену – взывать к его разуму.

Упрятали Шуйского в монастырь, а волнения продолжались. Собирался люд на Торговой площади, шумели, спорили:

– Как Москве без царя?

– Святу месту пусту не бывать!

Захар Ляпунов бахвалился:

– Мы Русь спасли!

Ему вторили:

– Прогнали Шуйского, ноне быть государству в мире и покое.

– Какой покой? Аль есть тело без головы?

– А и верно!

Купец в тёмной однорядке заметил с ухмылкой:

– Разве семибоярщина не голова? Аж сразу семь!

– И все за Владислава ратуют, – добавил Ляпунов. И выкрикнул в толпу: – Не целовать крест ни королевичу, ни Жигмунду, ни самозванцу!

– Захар, ась Захар Петров, а как быть, коли гусары Жигмунда на Смоленской дороге гарцуют, а казаки самозванца на Коломенской? Выбирай из двух зол.

– Не промахнись, гадая.

Толпа загудела в поддержку Ляпунова:

– Ни королевича, ни самозванца!

Захар кивнул:

– Отписать по городам, дабы всей Россией на недруга ополчались, да миром, на Земском соборе, избрать государя российского.

Тут голицынская дворня взвопила:

– Князя Василия Васильевича на царство!

– Эй, подговорённые, небось Голицын вас зельем опоил? Чем ваш князь Шуйского лучше?

– Не галдите, Собору решать.

Из толпы дворян выкрикнули:

– Захар, отпиши Прокопу, пускай в Москву поспешает, неча ему в Рязани порты протирать.

– Говорят, Прокоп царю Димитрию крест целовал?

– Враки, – возмутился Захар.

Но тут мужичонка в рваной рубахе, заложив пальцы в рот, залился свистом. Площадь замерла от неожиданности, а второй мужик, высокий, тощий, скинув войлочный колпак, заорал:

– Лю-юди! Чать, не запамятовали, как Ляпуновы от Болотникова к Шуйскому переметнулись?

– Хватайте воров! – подал голос стрелецкий десятник.

К мужикам дворяне и стрельцы кинулись, но толпа сомкнулась плотно:

– Правда очи колет?

Разозлился Захар и, окружённый дворянами, покинул площадь. Ушли и стрельцы. К сумеркам опустела Торговая площадь.

Мстиславский с Шереметевым и Воротынским вступили в патриаршие покои. В сенях их встретил монах-черноризец, поклонился. Остановились бояре, подождали, когда Гермоген выйдет. Он появился вскорости в сером подряснике, с непокрытой головой. Подал монаху знак, и тот удалился.

Вслед за патриархом князья прошли в переднюю горницу. Мстиславский склонил голову:

– Благослови, владыка.

– На что благословение просишь? Не на разбой ли? К чему заявились вы, поправшие устои Божьи?

– В чём зришь вины наши? – нахмурился Воротынский.

– Не ведаешь? Не вы ль, бояре, крамольничали, государя законного с престола свергли, власть на себя приняли? Молчите. А кто, как не ты, князь Иван, по-родственному царя Василия уговаривал от трона отречься?

– Не суди, владыка, – промолвил Шереметев.

– Не мне судить, Всевышнему! – поднял палец патриарх.

Мстиславский молчал.

– Что ты очи потупил, князь Фёдор? – обратился к нему Гермоген. – Нам ли не ведома доброта твоя и верность престолу. Ан не устоял, соблазну поддался. Силён искуситель!

Мстиславский поднял глаза:

– Совестишь, владыка, попрекаешь, а вправе ли? Отчего твои наставления Василию были гласом вопиющего в пустыне? И я добра ему желал. Он же о царстве не пёкся. Ответствуй, владыка, как нам, боярам, поступать? Так уж не лучше государя нового избрать?

Патриарх ответил с укоризной:

– Василия в смуте вините? Побойтесь Бога, бояре. Не вы ли из Москвы в Тушино и обратно дорогу протоптали, санным полозом накатали? А кто и по сей день у вора в советниках и воеводах? Трубецкой, Шаховской и иже с ними. Над царём Василием князь Пётр Засекин глумление учинил, а не он ли самозванцу служил? Каиновой печатью мечены вы, бояре.

Шереметев не выдержал:

– Отчего смерть Скопина-Шуйского приключилась, ведомо ли тебе, владыка?

– Один Господь на то ответит.

Шереметев усмехнулся и снова спросил:

– Отдав брату Дмитрию главное воеводство, ужли Василий не ведал его никчёмность в ратных делах?

Гермоген ответил вопросом на вопрос:

– Ужли запамятовал ты, князь, про измену воевод Валуева и Елецкого?

– Владыка, не препираться мы пришли к тебе, помоги государством править. Разумом своим, мудростью наставляй нас. Нам собор Земский сзывать.

– При живом-то государе? Не-ет, – затряс седой головой Гермоген. – Только Василия зрю на царстве и вам, бояре, велю: кайтесь.

– Не бывать этому, владыка, – оборвал его Воротынский. – Не прочь во цари монаха.

– Это Василий-то монах? – возмутился Гермоген. – Князь Туренин монах. Он за государевой спиной при пострижении обет давал, а Василий молчал. Слышите, кто монах? Туренин.

Патриарх опустился в кресло, долго молчал, наконец промолвил:

– Устал яз, бояре, оставьте меня. Не стану я советчиком в делах ваших чёрных. Царём же единым Василия признаю.

Никогда не испытывал Матвей Верёвкин такой уверенности в удаче, как после свержения Шуйского. Теперь, когда в Можайске коронный гетман и королевские гусары уже седлают коней, чтоб въехать в первопрестольную, люд московский подумает, кому открывать ворота: ляхам, католикам или ему, царю Димитрию, православному...

Матвей Верёвкин представлял, как на белом коне, в царских одеяниях он въедет в Кремль. Два именитых боярина (верно, Мстиславский и Шереметев) будут вести за уздцы его коня, а за царём – карета с наследником. Вся Москва выйдет встречать сына царя Ивана Грозного, а в пятницу он откроет Думу и велит принять присягу. Что до Шуйского, то он, Матвей Верёвкин, отправит его в отдалённый монастырь...

В преддверии скорых перемен Матвей Верёвкин удивлял всех трезвостью и даже советовался с Мариной, как поступать с Жигмундом. Мнишек предложила поладить с королём полюбовно, отдав ему Смоленск и иные порубежные земли.

Самозванец с Мариной хотя и согласился, однако в душе решил, что созовёт ополчение и двинется к западным границам на случай, если король станет продолжать войну, с Россией.

Вечерами, когда небо серело и сгущались сумерки, Фёдор Иванович Мстиславский обходил хоромы. Высоко подняв свечу, князь спускался в подклети, трогал замки, заглядывал в людскую, каждый раз наказывая сторожам:

– Не дремлите, ибо по миру пойдём.

На Москве неспокойно, холопы волнуются, разбойничают, воровской люд боярские житницы грабит, в купеческих лавках хозяйничает, шалит по гостевым дворам. На ночь накрепко закрывались ворота Кремля и Китай-города, Белого и Земляного, но нет спасения от лихих людей. Тати душегубствовали, а стрельцы отказывались нести караульную службу, требовали денежного жалованья и хлебного довольствия. А откуда его набраться, коли нет в Москву подвоза?

По кабакам и на торжище таясь читали подмётные письма. Самозванец требовал впустить его в город, сулил люду свободу и землю, а боярам и дворянам царских милостей и замирить землю...

Настороженно жила Москва. Одни за Димитрия ратовали, другие королевича Владислава в московские цари прочили. Москва жила в ожидании нового мятежа...

Вздохнул Мстиславский: взяли бояре власть, да трудно держать её. Может, понапрасну Василия свергли? Однако теперь сожалеть поздно...

А Шуйский рядом, в келье Чудова монастыря, поблизости от хором Мстиславского. Но из монастыря нет Василию возврата в мирскую жизнь. Бояре говорили Мстиславскому: бери власть государеву, ты сердцем добр и царствовать станешь по разуму. Но он отказался. Хоть и рода Мстиславские именитого, да не для скипетра царского рождён князь Фёдор. А вот королевич Владислав и молод и к советам боярским должен прислушиваться.

На прошлой неделе прислал Жолкевский грамоту и в ней писал, что намерился идти в Москву защищать бояр от бедствий.

Собрал Мстиславский Думу, но патриарх не явился, передав: без государя Думы не признаю.

Долго рядились бояре, что коронному отвечать. А больше всех Голицын ершился, расчёт держал, ну как назовут его государем. Но никто имя князя Василия Васильевича и не упомянул, а Засекин самозванца предложил, но на него зашумели. Мстиславский имя Владислава произнёс, и ему не стали перечить, но оговорили: покуда Жигмунд условия Думы не исполнит, царства Владиславу не видать. Коронному же гетману Дума отписала, что Москва Жолкевского защиты не ищет, а ежели он к городу приблизится, то встретят как недруга...

Покуда Мстиславский хоромы обходил, запоры проверял, какие только мысли в голову не лезли, а боле всего бремя власти тяготило и заботило: что, как во Владиславе ошиблись? Станет ли королевич Русь беречь либо будет править из-под отцовской руки? Ох, не просчитаться бы, ведь не на год царя избираем, а на века род его государей давать будет вместо Рюриковичей...

Не у брата Ивана Никитича Романова поселился митрополит Филарет, воротившись из Тушина, и не в своих московских хоромах, откуда был вывезен по велению Годунова в Антониев Сийский монастырь, а, как прежде, в келье Чудова монастыря.

Многие часы проводил митрополит в монастырской книжной хоромине.

Один на один с книгами и рукописями, полными тайн, обретал митрополит покой от мирской суеты, а она напоминала о себе, едва ступишь за монастырскую ограду, боярским заговором, смутой и возмущением черни.

Келья Филарета неподалёку от кельи Шуйского, но митрополит избегал разговора с Василием. Сказал как-то архимандриту:

– Не время утешать, пусть смирится.

Ему ли, боярину Фёдору Никитичу Романову, не понять Шуйского. Разве мог он забыть, что творилось в его душе, когда, оторвав от семьи и боярского дома, увезли его в монастырь?..

По истечении недели, как постригли Шуйского, Филарет всё же зашёл к нему. Василий, в чёрном монашеском одеянии, с непокрытой головой, стоял в углу, перед образом Христа. Тлела лампада, на налое – закрытое Евангелие. Через зарешеченное оконце сочился блёклый свет.

Шуйский встретил митрополита настороженно, заметил с обидой:

– Долго же ты, владыка, не навещал меня. Я поддержки твоей ждал душевной. Аль и ты на меня зло держишь?

– Не начинай встречи с попрёков, и почто мне на тебя зло держать? Господь повелел прощать обиды даже врагам своим, а мы с тобой – поди, не запамятовал – в единомыслии.

Уселись на скамью. Митрополит продолжил:

– Смирись, Василий: видать, Господу угодно такое.

– Богу? Нет, владыка, Мстиславскому с Воротынским, да Ляпуновым с иными. Они народ науськали. Смирись, говоришь, а сам, поди, как взбунтовался, когда тебя постригали?

– Истину речёшь, Василий. Моя боль, одначе, многократней твоей была. Я семьи лишился, детей. И поныне слухами о них живу. Но настал час, и я разумом понял: так мне Всевышний предначертал.

– Ужли и Господне повеление иноверца, латинянина, на престол звать? – насмешливо спросил Шуйский.

– Не в нашей воле суть и даже не в патриаршей.

– Значит, быть Руси под семенем Жигмундовым, а патриарху под папой римским?

– Тому не бывать! – резко оборвал Филарет.

– А ежли Владислав посулит веру сменить?

В келье надолго воцарилось молчание. Наконец Филарет встал и заговорил:

– Ты, Василий, на судьбу сетуешь, небось мыслишь: тебе, боярин Фёдор Никитич Романов, нынче хорошо, в митрополиты рукоположен. А так ли? Я с боярами, какие за королевича ратуют, не заедине и, коли они посольство к Жигмунду наряжать почнут, попрошу патриаршего благословения, сам в Речь Посполитую поеду с послами и Церковь нашу от унии отведу.

Сник Шуйский:

– Чую, владыка, ещё не всю чашу испил я. Об одном прошу: пусть оставят меня в Чудовом монастыре, не отправят в пустошь отдалённую.

Филарет посмотрел на него с укоризной:

– Гордыней обуян ты, Василий.

Шуйский отвернулся к оконцу, промолвил глухо:

– Почто все вы ужалить меня норовите? Была у меня одна радость – Овдотья. Отняли, в монастырь заточили.

Теперь вот меня. Да ещё вознамерились подале от людских глаз услать. Опасаетесь!

Филарет лицом посуровел:

– О спасении души молись, Василий, а не о благе телесном...

Смоленск держался.

Не сломленный огнём орудий и голодом люд и стрельцы затворились за городскими стенами, отчаянно отбивали приступы, а в часы затишья и ночами заделывали пробоины, хоронили убитых.

Не раз подступало коронное войско к укреплениям, тащили лестницы и плетёные щиты, и тогда на соборной звоннице ударял большой колокол, на стены становился оружный народ и стрельцы. Пылали костры под чанами со смолой, кипела вода, а над воротней башней поднимали червлёную хоругвь.

Народ торопился с баграми и бадейками, поджидали, когда ляхи и литва полезут на стены, сталкивали лестницы в ров, лили на головы смоляной вар и кипяток, отчаянно рубились саблями, били бердышами и топорами, кололи вилами.

Начиная штурм, Сигизмунд устраивался на холме, следил, как разворачивается действие. Рядом с королём топталась свита, обсуждала ход сражения. Сигизмунд в зрительную трубу видел: его воины перебегают ров, карабкаются на стены, но осаждённые дерутся отчаянно. Король злился: когда город будет взят, он велит не щадить ни женщин, ни детей. Жестокая кара обрушится на защитников Смоленска...

Сигизмунд ждал, когда распахнутся городские ворота и гусары, сотня за сотней, ворвутся в город. Но сражение не утихало, шляхтичей сбивали со стен, крепостные башни огрызались пальбой, и король снова убеждался: приступ окончился неудачей. Сигизмунд бранил Шеина и его воевод, раздражённо выговаривал канцлеру и вельможам:

– Ясновельможные Панове, где тот холоп, какой укажет нам путь к овладению Смоленском?

Король торопил. Он уже год как под Смоленском, а ему давно пора быть в Москве. Он говорил:

– Теперь, когда у них нет царя и московиты готовы принять моего сына, я войду в Москву и объявлю им своё решение.

Сапега стоит за спиной Сигизмунда, и ему известно, что скажет король московским боярам: Владислав молод и царь для вас я, король Речи Посполитой.

Мысли Сапеги прервал Сигизмунд:

– Вельможный пан Лев, отчего замешкался в Можайске Станислав Жолкевский? Ведь до Москвы несколько десятков вёрст, и мы послали к нему гетмана Гонсевского. Разве этого мало?

– Ваше величество, московиты отказываются впустить коронного в город.

– Но почему Станислав Жолкевский ждёт согласия, разве он разучился побеждать? О Езус Мария, шляхтичи не могут сломить врага здесь, у Смоленска, они бражничают и выжидают под Москвой. Ясновельможный пан Лев, ваш племянник должен выполнить волю короля. Его место с коронным. Как мыслит канцлер, кого посадим воеводой в Смоленске?

– Право короля, ваше величество.

Сигизмунд кивнул:

– Не назвать ли нам смоленским воеводой пана Адама Вишневецкого?

Сапега рассмеялся. Сигизмунд посмотрел недовольно:

– Вельможный канцлер имеет что-то против Вишневецкого?

– Ваше величество, пан Адам зять воеводы сандомирского, а самозванец обещал Юрию Мнишеку Смоленск за пани Марину.

– Да, я этого не предусмотрел. Но мы ещё подумаем, кого из вельможных панов оставить в Смоленске.

Воевода Шеин похудел, голова от седины белая, и нет ему покоя. За Смоленск в ответе перед Россией, а потому во всём ищет поддержки у воевод и епископа, стрелецких начальников и людей выборных. Сойдутся на совет, у Шеина первый вопрос: