Текст книги "Вздыбленная Русь"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

– Крамола боярская!

– Отсюда и неустройство государственное. – Скопин поднял палец. – Нам пора, боярин, нет времени рассиживаться, самозванец подпирает.

От Волхова на Москву две дороги: через Тулу и через Козельск. Первая особенно заманчива. Она ведёт окраинными городками, где поднеси трут – и всё заполыхает крестьянской войной, где помнят Ивана Исаевича Болотникова. Но поляки к иному склоняли.

– Тула и Серпухов добре укреплены, – говорил Ружинский, – да и на переправе через Оку встретят полки царя Шуйского. Коли же через Козельск на Калугу, а оттуда на Можайск, так то и есть ближняя дорога из Речи Посполитой на Москву.

Убедил гетман Лжедимитрия, и, не встречая сопротивления, воинство самозванца двинулось на Козельск. На переправе через Угру смяли стрелецкий заслон, стрельцы присягнули царю Димитрию.

Калуга встретила самозванца распахнутыми воротами, колокольным перезвоном, целовала крест Лжедимитрию. Но самозванец в городе не задержался, а, выставив в авангарде конных шляхтичей, пошёл на Можайск.

Кончался май – травень-цветень.

Косматыми гривами с востока на запад и с юга на север тянулись леса. Остерегаясь стрелецких застав, стороной обходя городки и засеки, пробирались ватажники к Каргополю.

Долог путь от Москвы до Онеги, вёрст восемьсот: не одни лапти разбили, одежду о сучья изорвали. Ватага Тимоши шла торопко: надеялась освободить Болотникова.

На пятнадцатые сутки показались маковки ярославских церквей, стены крепостные, башни, домишки посада, Волга, дугой огибавшая город. Расположились ватажники на лесной поляне, костёр развели, обсушились, и Андрейка отправился в Ярославль.

Городские ворота были открыты. Караульный стрелец, зажав меж колен бердыш, подрёмывал, усевшись на бревно, на парнишку внимания не обратил. На улицах колдобины, липкая грязь – лапти пудовые. Побродил Андрейка попусту, день к закату клонился – пустынно на торговой площади и в кабаке. Узнал, что в ярославском кремле под стражей содержат Марину Мнишек, жену первого самозванца, да не за тем Андрейка в город приходил.

К воротам подошёл в самый раз, когда их уже закрывали. Кривой стрелецкий десятник ухватил Андрейку за ухо, крутнул больно:

– Сказывай, ворёнок, по чьему наущению явился?

Андрейка слезу пустил:

– Отпусти, дяденька, огнём жжёт!

Но десятник пуще давит:

– Это ль огонь? Огня в пыточной изведаешь!

– Я мамку ищу!

– Врёшь, ворёнок. Эгей, Стёпка! – позвал десятник рябого стрельца. – Волоки его в пыточную! Там расскажет, от какой такой мамкиной титьки оторвался.

Стрелец взял Андрейку за ворот сермяжного азяма[10]10
  Сермяжный азям – крестьянская верхняя долгополая одежда из грубого некрашеного сукна.


[Закрыть], потянул. За воеводским подворьем – клеть пыточная. Андрейке сделалось страшно, но стрелец вдруг остановился:

– Ты вот чо, парень: где-нигде укройся, а как поутру ворота откроют, убирайся да на глаза десятнику не суйся.

Многотысячное пешее и конное воинство самозванца осадило Можайск, и город не оказал сопротивления. Можайский воевода и стрелецкий голова успели сбежать, а стрельцы пошли на службу к Лжедимитрию. Рад самозванец: открылась дорога на Москву и скоро вся российская земля присягнёт ему.

Паны вельможные торопят: им бы набить перемётные сумы и походные рундуки московским золотом и мехами, сладко поесть и понежиться с городскими боярынями. Лжедимитрий ещё Можайск не покинул, а Ружинский уже повёл хоругви на Звенигород.

Матвею Верёвкину стало известно, что Шуйский послал на него воевод Скопина и Романова. С другими воеводами они встали на речке Незнань, что между Подольском и Звенигородом. Но он, Матвей Верёвкин, боя не примет, а обойдёт полки стороной, на правом крыле.

Тревожно на душе у князя Михаилы Скопина-Шуйского. Отчего бы? Сил у него поболе, чем у самозванца, – звон сколько воевод с ним – и место выбрал удачное, где надо полки поставил. Распорядился встретить Лжедимитрия огневым нарядом, потом в дело вступят воеводы Трубецкой, Троекуров и Катырев, а закончит всё боярин Романов. Конных шляхтичей остудит дворянское ополчение Прокопия Ляпунова.

Накануне Скопин выслал разъезды и теперь ждал их возвращения. Уже и ночь на исходе, а князь Михайло всё не ложится. Неожиданно ворвался Прокопий Ляпунов.

– Беда, князь-воевода, самозванец нас обошёл и Звенигород взял!

Скопин-Шуйский подхватился:

– Чуяло сердце, но как дозоры не упредили? Ужели измена? Как мыслишь, Прокопий?

– Одна беда ещё не беда, князь Михайло. Слух верный есть: воеводы Катырев с Трубецким и Троекуров к самозванцу намерены податься.

– Откуда прознал?

– Холоп катыревский донёс.

– Не облыжно ли? Может, навет?

– По всему видать, истину сказывал. В шатре у князя Ивана на трапезу собирались, а за столом рядились.

Скопин-Шуйский прошёлся взад-вперёд, остановился:

– Кому о том поведал?

– Никому.

– И боярину Романову?

– Нет, князь-воевода. Покуда тебя не упредил, никому ни слова. Тем паче боярин Иван Никитич, сам ведаешь, Ивану Фёдоровичу Троекурову шурин, а Иван Михайлович Катырев – зять владыки Филарета.

– То так, – нахмурился Скопин. – Вот что я помыслил, Прокопий. Пока та измена ещё не свершилась, надобно спешно полки в Москву отводить. Вели воинство поднимать.

Рядом с опочивальней – мыленка, баня царская. В сенях вдоль стен лавки, стол, крытый красным сукном, на нём сложенная простыня, рушник. Государь с помощью боярина разоблачился, положил на стол одежду, вступил в мыленку. Перед иконой и поклонным крестом остановился; потоптался на разбросанном по полу, мелко нарубленном можжевельнике, взобрался на полок.

Изразцовая печь дышала жаром. От неё и красных слюдяных оконцев всё в мыленке казалось огненным.

Боярин Онисим из большого липового чана начерпал горячей воды в липовую бадейку-извар, подставил берестяной туес с квасом и медный таз со щёлоком, принялся омывать царское тело. От душистых трав и сушёных цветов, разложенных на полках и лавках, пахло духмяно.

Василий разомлел, приятная истома разлилась по всем жилам. Сказал, едва переводя дух:

– Уморил, Онисим, на седни довольно, ополосни.

Из мыленки вышел распаренный, лицо порозовело. С часа на час ждал гонца от Скопина-Шуйского. Верилось, одолеет племянник самозванца. Пожалел, что в первый раз послал на вора не Михаилу, а брата Дмитрия...

День прошёл как обычно, в Передней палате принимал бояр, отсидел Думу, а к вечеру стало известно: не дав боя, князь Михайло Васильевич с воеводами возвращается в Москву, а самозванец на Москву нацелился.

Встал Лжедимитрий лагерем в двенадцати верстах на северо-запад от Москвы, в селе Тушине, осадил столицу. Принялись воры укреплять Тушино, возводить стены, обносить табор плетнями и турами, государю дворец ставить, панам вельможным хоромы, избы рубить. Целый городок на виду у Москвы вырос, огневым нарядом ощетинился.

Выедут шляхтичи к стенам Земляного города столицы, насмехаются:

– Эй, выдайте нам своего царика, или силой возьмём, а мы вам нашего царика привезли!

И смеются, а им с вала в ответ слова бранные.

Иногда откроются ворота, вынесутся конные дворяне, позвенят с гусарами саблями и разъедутся каждый в свою сторону. Нередко стрельцы с ворами перестрелку из пищалей затевали. Они начинали, а пушкари завершали.

В первые дни самозванец с гетманом и другими панами на виду у горожан объезжали укрепления, и тогда Москва ждала приступа. Но Лжедимитрий выжидал прихода Лисовского с Заруцким.

По весне холопьи бунты вспыхнули с новой силой. Толпы мужиков, вооружённые пиками и рогатинами, саблями и топорами, наводили страх на бояр и дворян.

Холопий бунт охватил земли Курскую и Белгородскую, Путивльскую и другие волости. Холопов ловили, заковывали в цепи, гноили в ямах, пороли и вешали. Но объявлялись новые ватаги, они размножались, как грибы после тёплых осенних дождей.

На Украине и в Южной Руси большие и малые ватаги холопов наводили страх на бояр и дворян. Уцелевшие в крестьянской войне Болотникова, они жгли барские поместья, вершили скорый суд. На усмирение холопов царь послал стрельцов и дворянское ополчение рязанцев, но едва рассеивали одни ватаги, как собирались новые. Ещё с 1607 года у Ряжска воевал с холопами Захар Ляпунов, а у Пронска и Михайлова – воевода Пильенов.

Весной прошёл слух, что на Украине появился посланец царя Димитрия гетман Лисовский, и к нему потянулись конные и пешие мужики и казаки. Вскоре гетман повернул в рязанскую землю. Василий Шуйский велел Прокопию Ляпунову отправляться в Рязань, дабы остановить Лисовского и разгромить холопов.

Объединившись с братом Захаром и воеводой Пильеновым, Прокопий пятые сутки преследовал ватагу в несколько сот мужиков. Известно было Ляпунову и то, что ведёт её Артамошка Акинфиев, знакомый ему по службе у Болотникова.

Акинфиев уклонялся от боя, и Прокопий злился. Он догадывался, что ватажники уходят к рязанским лесам, которые начинались от южных степей мелколесьем, чтобы дальше разбежаться во все стороны косматыми грядами.

Петляя, ватага Акинфиева на глазах у Ляпунова поспешала к Касимову. Прокопий не догадывался, что накануне атаманы нескольких ватаг договорились собраться на Мокше и дать бой дворянскому ополчению.

Не раз вспоминал Артамошка Акинфиев, как впервые в Москву подался. Сумерки, сгущаясь, тронули небо. Скупо согретая осенним солнцем земля отдавала последнее тепло.

На каменных папертях церквей нищие и бродяги, за долгий день вдоволь переругавшись меж собой из-за скупого подаяния, угомонились, но не спали, вслушивались. Учуяв бряцание оружия сторожей, нехотя поднимались. Тех, кто ещё оставался лежать, суровые стрельцы гнали пинками за городские ворота.

– Вон, вон, нечисть!..

Широким поясом охватывали Москву костры. С крепостных стен казалось, будто вражеское войско подступило к городу.

Память вернула Акинфиева к тому бою, когда ватажники одолели рязанских дворян. В полутьме дремал лес. Ляпунов радовался, теперь он не даст ватажникам уйти. Конница дворян отсечёт холопов.

Было единственное сомнение: не укрылась ли в лесу засада?

Ляпунов долго всматривался в сторону леса, но он молчал, и даже чуткие на присутствие человека птицы не вились над деревьями. И тогда Прокопий дал команду. Дворянская конница развернулась для атаки.

Подозвав брата и воеводу Пильенова, он велел им охватить холопов с крыльев, перекрыть им дорогу в лес.

Заиграли трубы, и конное дворянское ополчение двинулось на ватажников. Артамошка Акинфиев видел, как с правого и левого крыла в обхват развернулись конные, а в челе повёл рязанцев сам Прокопий Ляпунов. Ощетинившись пиками и вилами, ждали их ватажники. Наскочили дворяне, заржали раненые кони, зазвенела сталь. Крики и стоны слились в общий гул.

Весело рубились рязанские дворяне – поучали холопов. Отчаянно отбивались ватажники. Кольцом охватили холопов, не уйти им от дворянских сабель. Рыщет очами Прокопий, высматривает Акинфиева. Так вот же он, в рубахе красной! Видать, с чужого плеча, вор ватажный. И Прокопий направил к нему коня. Но ватажники оттеснили Ляпунова. Вздыбил Прокопий коня, глянул, где бьётся Захар, и ахнул, глазам не поверил – ожил лес. С трёх сторон выскочили холопы, и они, в зипунах и сермягах, войлочных колпаках, размахивая дубинами и топорами, потрясая вилами и косами, охватывали рязанцев.

Только теперь понял Ляпунов опасность, в какой оказалось дворянское ополчение. Он крикнул играть отход. Запели трубы, и покатились преследуемые ватажниками дворянские дружины к Арзамасу.

В Арзамасе рязанцы передохнули. Городской воевода князь Иван Андреевич Хованский, высокий, сухой, кожа да кости, позвал Ляпуновых на обед. Хованский – князь, а Ляпуновы – дворяне, однако государем обласканы, а Прокопий даже произведён в думные дворяне.

За столом разговор шёл о самозванце, разбоях холопских. У князя голосок бабий, писклявый:

– Сладу нет с ворами, холопы от земли бегут, скоро боярина кормить некому будет, хоть сам за соху берись.

Захар кивнул, а Прокопий вспомнил, как подавал жалобу в Поместный приказ на боярское бесчинство: с его деревенек крестьян свезли. Заметил недовольно:

– Оно так, да из бояр тоже кое-кто своевольствует. С чужих деревенек силком холопов свозят, с семьями угоняют, пустошат дворянские поместья. Ну даст бог, тому теперь не быть, есть Уложение царское.

Хованский поднял глаза к высокому, затянутому слюдой оконцу. Оно играло яркими блестками. В хоромы донеслась перекличка караульных стрельцов. Они подавали голоса с башен бревенчатых крепостных стен.

– Воры вокруг Арзамаса шастают, – плаксиво затянул Хованский, – ко всему самозванец разгулялся, а у меня сотня стрельцов да можжирка – и вся сила. А стрельцам аль есть вера? Чай, в головах царя Димитрия держат. Покуда в огородах копаются и со стрельчихами милуются – рыла рылами, а как за бердыши возьмутся – истое зверьё. Полковой сотник и тот волком глядит, особливо когда государево жалованье опаздывает.

– Земля в разоре, казна пуста, – согласился Захар Ляпунов. – Пора смутная. Когда конец всему наступит?

Хованский безнадёжно махнул рукой:

– Не вижу исхода.

И снова Захар сказал:

– Хоть мы, Ляпуновы, государем и обласканы, однако...

Прокопий резко прервал брата:

– Довольно пустословия, спасибо, князь, за хлеб-соль.

Ляпуновы откланялись. Дорогой Прокопий заметил:

– Попридержи язык, Захар. Ну как донесёт князь?

В Арзамасе Ляпуновых настиг московский дьяк с государевым письмом. Шуйский велел рязанским и арзамасским дворянам с воеводой Хованским идти на воров к Пронску и там перекрыть дорогу на Михайлов гетману Лисовскому.

Остыв от боя, атаманы ватаг решили идти к царю Димитрию: он-де волю и землю холопам даст. Но Артамошка отказался: он ласку царскую на своей шкуре испытал. Виделся с ним в Речи Посполитой два лета назад, в войске его послужил, а когда поперечил пану Дворжецкому и помешал разбойничать на московской земле, царь Димитрий велел высечь Акинфиева батогами.

С той поры разошлись пути-дороги ватажного атамана Артамошки с царём Димитрием.

Не верил Акинфиев этому царю и когда с Болотниковым на Москву хаживал, и когда в Туле сидели. Кто бы холопам волю дал, так это Иван Исаевич, воевода крестьянский, и землёй наделил бы, а бояр и дворян под корень извёл.

– Нет, – ответил Артамошка атаманам, – я, ядрён корень, волю царя полной мерой изведал и лаской его сыт. Кабы Иван Исаевич позвал, сказ иной. Верю, жив он и отзовётся.

Акинфиева поддержал Фёдор Берсень. Лесами и полевым бездорожьем увели они малую ватагу в верховье Волги, в земли черемисов и мордвы, татар и чувашей да иных народов Поволжья.

Дорогой Берсень рассказывал, как посылал его Болотников с Яшей и Сойкой, Варкадиным и Московым поднимать народ на правое дело. Слушали ватажники, как у Нижнего Новгорода воеводы Пушкин и Одадуров орду порубили, и сокрушались. Ватага стороной обошла Арзамас, повернула на Васильсурск...

В ту пору, когда Артамошка с товарищами уходил в Поволжье, Тимоша с ватагой переправился через Волгу у Ярославля и взял путь на Вологду. Чем дальше на север, тем меньше запустение, люднее деревни, богаче хозяйства. Не осмеливаются боярские и дворянские управители в глухомань забираться.

В лесу натолкнулись ватажники на крестьян, которые для Пушкарного приказа выжигали угли; от них узнали, что наезжали казаки, рассказавшие, будто царь Димитрий Москву осадил.

Посоветовался Тимоша с товарищами, и решили: освободят Болотникова и подадутся к царю Димитрию.

К Пронску Ляпунов подступил неожиданно – жители едва ворота затворили. Тревожно забил колокол на звоннице деревянной церквушки. Сбежались на стены городской люд и переметнувшиеся на сторону царя Димитрия стрельцы, выжидают. Спешились рязанцы, к приступу изготовились, а арзамасские дворяне лестницы наладили. Ражий детина в синем кафтане осадил коня у самых ворот, заорал:

– Эй, воры пронские, добром сдавайтесь, ино всем смерть!

Ему в ответ слова бранные:

– Ухвати нашего кобеля за хвост, поперву город возьми!

– Рязань косопузая, аль забыли, как на Мокше пятки смазали?

Прокопий Ляпунов задохнулся от гнева, знак подал. Полезли рязанцы да арзамасцы на стены, а сверху на них град камней и стрел, кипяток льют, огнём палят.

Стрельнули пищали.

– Давай! Давай! – подбадривает рязанцев Захар Ляпунов.

– На-кось, сунься! – раздаётся со стен в ответ.

Первыми откатились стрельцы князя Хованского. Сам он бой со стороны наблюдал. А Прокопий стрельцов и дворян остановил, на новый приступ послал:

– Аль нам от холопов позор терпеть?

Отчаянно отбивались прончане. К вечеру выдохлись дворянские ополченцы. Уже отходили от Пронска, как из пищали угодили Ляпунову в ногу. Сославшись на рану, Прокопий передал воеводство брату и отъехал в Москву...

В тот день гетман Лисовский вступил в Михайлов.

Со времени Ивана Исаевича Болотникова не видела рязанская земля такого людского скопления. Тридцать тысяч казаков и холопов пристали к Лисовскому.

Не встречая сопротивления, гетман овладел Михайловом и готовился идти к Тушину, Шуйский повелел Хованскому и Захару Ляпунову не допустить Лисовского к Переяславлю.

– Князь Иван Андреевич, – сказал Ляпунов Хованскому, – сдаётся мне, Лисовскому не на Переяславль сподручней, а к самозванцу.

– То так, воры соединяться станут. Но отчего государь нас к Переяславлю-Рязанскому шлёт?

– Надобно, князь, посылы к Михайлову направить: пускай выведают, куда разбойники навострились.

– Пошли, воевода, своих дворян. Я стрельцам веры не даю, как пить дать переметнутся, проклятые. Кой с них спрос?

И недели не минуло, как стало известно: Лисовский повернул на север, взял Зарайск, остановился, выжидая. В походном шатре Захар Ляпунов убеждал князя:

– Настал час, воевода Иван Андреевич, послужить государю. Ударим по холопам, изгоним разбойников с рязанской земли.

Хованский долго думал, чесал лысину:

– Опасаюсь, ох опасаюсь! Хватит ли у нас силы?

– Откуда у холопов умение воинское? А что на Мокше, так то дело случая...

К Зарайску надеялись подойти неожиданно, а когда увидели, что их ожидают, отходить было поздно. Огонь мортир обрушился на дворянскую конницу. Рязанцы начали перестраиваться. На них двинулось пешее холопское воинство. Ему наперерез двинулись арзамасские стрельцы, а часть дворян ударила в левое крыло.

Сражение развернулось. Захар Ляпунов решил послать в бой оставшуюся при нём конницу: авось холопы не выдержат. Но тут, гикая и визжа, вынеслись казаки. Рассыпавшись лавой, ринулись на царское войско...

Рубили, гнали дворян и стрельцов много вёрст, лишь сумерки задержали преследование.

Дом у Прокопия Ляпунова о двух ярусах, свежесрубленный: прошлым летом ставили. Не княжьи хоромы, но иным боярским не уступит. Стоит дом, окнами Слюдяными на Кузнецкий мост глазеет.

Рана у Прокопия заживала быстро. Да и какая там рана, всего-то чуть мяса вырвало. Однако был повод в Москву от войска отъехать.

Ляпунов неделю из дому глаз не казал, слухами жил. А они худые. В Москве неспокойно, воры с самозванцем на виду, письма «прелестные» отыскиваются. Лжедимитрий в Тушине укрепился, его воеводы города покоряют, а отряды шляхтичей и казаков торговых людей на дорогах задерживают, грабят, деревни разоряют.

Брат Захар весть нерадостную подал: побил их с Хованским Лисовский, а ныне гетман на Коломну идёт.

Шуйский против Лисовского Куракина послал, Хованскому с Захаром не доверил. Василий даже голос потерял, в Думе сипел, просил слёзно:

– На тебя, князь Иван Семёнович, надежда: вишь какую разбойную орду ведёт гетман в подмогу самозванцу. И без того нет на Москве жизни от воровского засилья...

Когда Ляпуновы переметнулись от Болотникова к Шуйскому и тем обеспечили победу царскому войску, Василий к ним благоволил, а когда Прокопий сидел рязанским воеводой – требовал слать в Москву хлеба поболе. Но вот объявился самозванец, и царь велел рязанским дворянам с семьями в Москву отъехать, дабы вместе «утесненье» от вора выдержать.

Знает Ляпунов: у Шуйского немало недругов, а они на измену горазды, того и жди к самозванцу переметнутся. Случается, и у Прокопия нет-нет да и ворохнётся мыслишка: а не перекинуться ли и им с Захаром к Лжедимитрию? Но Ляпунов гонит её прочь. Не пора, повременить надобно. Вот когда самозванец начнёт Москву одолевать, тогда в самый раз. А то ведь ещё неизвестно, как оно всё обернётся. Поговаривают, Василий намерился послать в Новгород Скопина-Шуйского: рать новую собирать да к свеям за подмогою...[11]11
  ...к свеям за подмогою... – Свеи – шведы.


[Закрыть]

Лежит Ляпунов на высоких пуховиках, мысли одну за другой нанизывает, нога на мягкой подушке покоится. Василий Шуйский присылал к нему дьяка, о здоровье справлялся. Нет бы чем пожаловать – словами отделался. Господи, и отчего бояре выбрали в цари Шуйского? Аль нет на Москве разумных? Взять бы того же Скопина: и молод, и умом Бог не обидел...

Явилась бабка-знахарка – головка репой, сморщенный лик мохом порос. Развязала ногу, пареной травой рану обложила, снова замотала.

– Что, старая, скоро встану?

– И-и, касатик, ты и ноне здоров за девками бегать.

– Девкам моя нога ни к чему, – отшутился Ляпунов.

Позвал Прокопий верного холопа Никишку, того самого, которого посылал к Шуйскому с вестью, что они с Сумбуловым готовят Болотникову измену, в бою перекинутся к царскому войску.

Никишка тенью прошмыгнул в опочивальню, в глаза Ляпунова по-собачьи глядит.

– Собирайся, Никишка, в одночасье: к Захару с наказом отправишься. Ежели князь Куракин покличет его, то пусть прыть не кажет. К чему торопиться, и так были биты.

Ушёл Никишка, а Ляпунов снова размышляет: кто ведает, Куракин Лисовского одолеет, или наоборот? К чему рязанцам бока подставлять? И так сколько их полегло казацкими саблями да холопскими топорами. А рязанское дворянство – опора Ляпуновых...

Зазвонили к обедне. Прокопий приподнялся, вслушался. Красиво перекликаются колокола, будто разговаривают неторопко. С детства любил Ляпунов серебряный перезвон. Мальчишкой взбирался на колокольню, дивился умению звонаря, завидовал. А однажды проник тайком на звонницу, потянул, верёвку, качнул языки – звякнул малый колоколец, загудел большой и ещё несколько разноголосо... За то Прокопий был бит отцом нещадно.

Вспомнил Ляпунов тот случай, рассмеялся.

Солнце клонилось на закат, и багряно играла слюда в оконцах, будто пожар охватил опочивальню... И снова печальная картина из детства. Ударил набат, всполошилась Рязань. Набежала крымская орда из степи, едва люд успел в кремле затвориться. Отбили приступ. Ордынцы разорили посад, пожгли его; отягощённые добычей, ушли через Дикое поле к Перекопу, а вдогон и послать некого: царь Иван Васильевич Грозный в ту пору рязанцев в поход услал, оголил город...

Бесшумно вплыла жена Серафима, темноглазая, с иконописным ликом. Проговорила, ровно пропела:

– Яков Розан к тебе.

– Откуда его нелёгкая принесла?

Серафима удалилась, и тут же в опочивальню проскользнул Яков, рязанский захудалый дворянин, чьё поместье в одну деревню-трёхдворку находилось неподалёку от ляпуновских.

– Где пропадал, Розан? С весны не виделись.

– Ох, Прокопий Петрович, судьба-злодейка, а ноне, – он понизил голос, – государем Димитрием к тебе послан.

– Так ли уж? – насмешливо спросил Прокопий.

– Крест святой. – Розан перекрестился. – Государь велел уведомить: скоро он в Москву вступит, а покуда вам, Ляпуновым, да и всем дворянам рязанским на службу к нему поспешать.

Прокопий вскинул брови:

– Царь, сказываешь?

Розан кивнул:

– Истинно. Поспешай, а то поздно будет.

– Нет, Яков, болен я, рана не заживает. Так и передай своему государю. А Захара не скоро увижу. Ты же, Яков, присмотрись: кто он, этот царь, не самозванец ли? Сам, поди, не забыл, каков был первый Димитрий? Сомневаюсь, чтоб второму удалось побывать в Кремле: не допустят московиты.

С тем и выдворил Розана.

Как в годину крестьянской войны Ивана Исаевича Болотникова, отряды холопов и казаков наводнили подмосковную землю.

Овладев Коломной и пополнив пушкарный наряд, гетман Лисовский двинулся к Москве. Неожиданно на его пути встал князь Куракин, воевода серьёзный, и отбросил Лисовского за Коломну. Пришлось гетману пробираться в Тушино окольными путями, бросив весь огневой наряд.

У Каширы, на переправе через Оку, ватага Артамошки Акинфиева напоролась на стрелецкую засаду. К самому Серпухову гнали её стрельцы. В стычках ватажники недосчитались половины товарищей. До осени отсиживались в лесной глухомани, выхаживали раненых, а когда собрались в дорогу, принёс Фёдор Берсень вести неутешительные: на Елатьму и Арзамас путь заказан, повсюду хозяйничают стрельцы и дворянские ополченцы, в Муромском краю воеводы Шуйского набирают даточных[12]12
  Даточные – люди, обязанные податью государству.


[Закрыть] людей, остаётся ватажникам искать удачи в обход Москвы, идти на Троице-Сергиеву лавру, оттуда, минуя стороной Суздаль, прямо к черемисам.

Ещё рассказал Берсень, как бежали из-под Пронска рязанцы, а царский воевода Куракин отбил у гетмана Лисовского Коломну...

Тронулась ватага в день Ивана Постного, в самом начале бабьего лета, когда серебряная паутина повисла в тёплом синем небе.

Засунув топор за бечёвочный поясок, Акинфиев вёл ватажников на Коломенское. Чем ближе к Москве, тем чаще разграбленные деревни и села, разорённые так, будто по ним прошёлся неприятель. В одном селе повстречался крестьянин, рассказал, что люди укрываются от шляхтичей в лесу, паны с гайдуками озоруют. С той поры, как объявился в Тушине самозванец, покоя от ляхов нет.

– А ещё царём назвался, – сплюнул Акинфиев, – пёс из Речи Посполитой, ядрён корень! Навёл иноземцев на Русскую землю. Нет, не такого государя искал Болотников! И мы не покоримся шляхте, попомнят они мужика российского. Горька доля холопа и крестьянина при царе Василии, не слаще уготована ему доля и царём Димитрием.

У села Тайнинского московские полки встретили гетмана Ружинского, потеснили его к Тверской дороге. Князь Роман бросил в бой хоругвь гусар, но шляхтичей взяли в сабли казанские и мещёрские татары. Гетман поспешил увести гусар в Тушино.

Тревожно на душе у Матвея Верёвкина. Надеялся, что подойдёт к Москве – и откроет город ворота, под колокольный звон и людское ликование он вступит в Кремль. Но первый же штурм развеял мечты.

Большую силу собрал Шуйский, из многих городов явились в Москву стрельцы и служилые люди, дворяне и дети боярские, мурзы из Поволжья со своими конниками. Трудно одолеть их в бою, тем паче взять Москву приступом...

Войско самозванца отошло к Тушину, укрепилось рвами и палисадами, нацелило на Москву огневой наряд, держало гуляй-городки[13]13
  Гуляй-городок – подвижная башня на колёсах, предназначенная для штурма города.


[Закрыть] в постоянной готовности; Вокруг Тушина казаки и холопы разбили стан: к зиме готовились. А в Тушине знать царская, паны вельможные. Мастеровые умельцы срубили государю хоромы просторные, с высоким Красным крыльцом и Передней палатой, Думной, где собирались на совет гетманы и паны, бояре и дворяне, которые присягнули царю Димитрию. Государь в Думе выслушивал их, сидя в резном кресле-троне, давал указания, принимал перемётов. Охраняли государев дворец шляхтичи и казаки: зорко стерегли царя.

Подчас Матвею Верёвкину казалось, что паны боятся, как бы он не сбежал: вдруг не вынесет бремени самозванца! Иногда Матвей и вправду сожалел, что назвался царём Димитрием. В такие дни он делался угрюмым и пил без меры. Злился: Москва рядом, а ни добром, ни силой не покоряется. Стоит, неприступная, красуется, богатством шляхту манит...

А коль побьют его, Верёвкина, воеводы Шуйского, уберутся паны в Речь Посполитую, отъедут на Дон и Днепр казаки, разбегутся холопы, куда податься ему, Матвею? Королю Сигизмунду он не нужен, Речи Посполитой царь Димитрий надобен и чтоб был ей угоден: отдаст Смоленск и иные земли порубежные, приведёт российский народ к вере латинской, церковь к унии принудит. Не исполнит – и выдаст король Матвея Верёвкина Москве, и казнят его, а пепел развеют, как было с первым самозванцем...

Но Лжедимитрий гнал подобные мысли, пытался успокоиться: ведь сначала, поди, тоже было нелегко: к Орлу отбросили. Даст бог, и нынче всё добром обернётся. Уже поспешает гетман Лисовский, по Смоленской дороге движутся к Москве хоругви усвятского старосты Яна Петра Сапеги. В Думе князь Роман Ружинский сказал:

– Перекроем, Панове, шляхи на Москву, голодом сморим москалей.

Атаман Заруцкий дохнул винным перегаром:

– Долго ждать!

Ружинский заметил ехидно:

– Пан атаман мыслит: гетман променял Речь Посполитую на тушинскую псарню?

Паны захихикали, самозванец нахмурился. Заруцкий процедил сквозь зубы:

– Я, вельможные, государю Димитрию не за злотые служу.

Князь Роман положил руку на саблю:

– Коли атаман нас оскорбляет, то паны со своими шляхтичами и уйти могут.

Лжедимитрий пристукнул каблуком:

– Панове, под стенами Москвы негоже браниться. Прав и князь Роман и атаман Иван. Будем тревожить воевод Шуйского и перекроем дороги на Москву...

Труден путь к власти, но ещё труднее удержать её. Шуйский испытал это полной мерой. К царству крался, бог весть чего натерпелся. А получив, обрёл ли покой? Боярская крамола, война с холопами, второй самозванец в московские ворота стучится...

Никому нет доверия, повсюду чудится Шуйскому измена. Поведёт взглядом по Думе – вдоль стен боярские постные рыла. Василию видится: в бородах прячутся кривые ухмылки. Особливо у князя Лыкова. А Куракин важничает: вишь, гетмана одолел. Так ли уж? Лисовский всё одно в Тушине, к самозванцу добрался, а с ним целая орда казаков и холопов...

Надобно Михаилу Скопина в Новгород слать, дабы собирал ратных людей Москве в подмогу, да со свейским королём сноситься, на службу свеев звать. Ныне достаточно сил оборонять Москву и самозванца тревожить, но о завтрашнем дне помыслить следует. Не ровен час, тушинцы всю землю российскую возмутят...

Василий Иванович уединился в горнице, служившей ему и библиотекой и кабинетом, уселся в глубокое кресло, велел позвать дьяка Сухоту. Насмешливо глянул на краснощёкого, упитанного дьяка, хихикнул:

– И кто тебя, борова этакого, Сухотой нарёк?

Дьяк достал перо, открыл крышку медной чернильницы, висевшей у него на кручёном пояске. Шуйский наморщил лоб:

– Отпиши, Сухота, по всем городам нашим, какие к вору не перекинулись, дабы воеводы немедля набирали посошных людей да к нам слали... А вторым указом повелеваем отправлять в Москву обозы с хлебными и иными запасами с бережением великим от лихих людей...

От стен Москвы и через речку Ходынку до села Хорошева встали полки воевод Куракина и Лыкова. Упёрлись в Тушино московские воеводы.

Царь Василий Иванович наставлял:

– Грозите тушинскому вору повседневно, пускай покоя не ведает. На вас надежда, порадейте.

А брату Дмитрию заметил раздражённо:

– Князьям Ивану и Борису в деле себя показать следует, а не в Думе важничать и ухмыляться...

Столь близкое соседство с выдвинувшимся противником принесло беспокойство самозванцу и его воеводам. Узнав о скоплении большого числа ратников, прикрывавших обоз, идущий в Москву, Ружинский напал неожиданно на утренней заре. Звеня доспехами, с криками «Вива!» шляхтичи смяли сонных стрельцов и, погромив обоз, прорвались к стенам Москвы, к Земляному городу. Из ворот выступили свежие стрелецкие полки, и Ружинский отошёл к Тушину.