Текст книги "Вздыбленная Русь"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– Жигмунд требует город сдать, в противном грозит всех нас извести. Станем ли и впредь город боронить? Как мыслите, ибо в вашем ответе не увижу постыдного, мы свой долг исполняем без срама.

Молчание не затягивалось. Как всегда, первым голос подавал епископ:

– Богом молю, воины, Смоленск – честь ваша.

А воеводы, люди выборные и начальники стрелецкие ему вторили:

– Не быть Смоленску под королём!

Шеин соглашался, довольный:

– Ине, быть по-вашему. Как вы, так и я...

В городе пожары и разруха, редкие дни без вражеского обстрела. А у Шеина и порохового зелья и ядер мало. С хлебным припасом совсем худо, пустые закрома. Спасибо, епископ велел открыть монастырские житницы.

Ночами, когда боярин Шеин оставался со своими думами один на один, нет-нет да и шевельнётся страшная мысль: ну как ворвутся враги в город? Не за себя опасался, за детей своих и жену, за весь люд смоленский. Не раз говаривал Шеин дома:

– Суровое испытание ниспослано нам, Настёна. Та успокаивала:

– И, боярин Борис Михалыч, что людям, то и нам. Намедни, перед приступом, в коий раз прислал Сигизмунд посла. Королевскую грамоту привёз князь Адам Вишневецкий. Требовал Сигизмунд сдать город, потому как нет в Московии царя и государя московиты желают получить от Речи Посполитой.

Шеин ответил:

– Смоленск держался не Шуйским, а мужеством смолян, и они Руси не изменят.

И выпроводил королевского посла, заявив на прощание:

– Прости, вельможный пан Адам, не от себя, от народа сказываю: коли же есть у короля сила, то пусть и полонит нас...

После полудня, когда смолкли королевские пушки и установилась тишина, в храме зажгли редкие свечи, но пахло не воском и ладаном, а пороховой гарью.

Малолюдно и до обедни ещё далеко. Шеин опустился перед образом Георгия Победоносца в серебряном окладе и не столько молился, сколько думал. Москва без царя, но не это волновало боярина: он и сам не любил Шуйского, коварен и слаб для российского престола; голову не покидали слова Сигизмунда о намерении овладеть Москвой и дать России государя. Не намерился ли король сам сесть на царство? Тогда к чему смоленская оборона и мужество народа, тысячи смертей?..

Шеин не услышал, сердцем учуял: за спиной стоит кто-то. Обернулся и не удивился, увидев епископа.

Тот спросил глухо:

– О чём мысли, боярин-воевода?

– Исповедаюсь, владыка. – Шеин поднялся с колен. – Уж не попусту ли народ губим, на муки обрекли, коли Москва признает короля Жигмунда государем?

Насупился старый епископ, ответил строго:

– Опомнись, боярин Борис Михалыч, не воеводы глас слышу! Как мог ты помыслить этакое? Знай, на тебя народ смоленский глядит, тебе, воевода, верят. Николи Жигмунду царём на Руси не бывать. В помыслах погрешил ты, боярин Шеин, велик твой грех, именем Господним отпускаю его тебе, и пусть укрепится твой дух и вера в праведное дело.

И протянул крест для поцелуя.

Только собрался Филарет пойти к патриарху, поделиться своими мыслями, как тот сам позвал митрополита. Гермоген принял его в малой палате, усадил в плетённое из лозы креслице, сам уселся напротив. Было время вечерней трапезы, и послушник поставил на круглый столик блюдо с тёртой репой, посыпанной зелёным луком (репа и лук росли на патриаршем огороде), внёс серебряные чаши с ухой из карасей (караси ловились в патриаршем пруду).

Воздав молитву, патриарх с митрополитом принялись за еду. Хлебали не спеша, молча и, только когда завершили трапезу клюквенным морсом, перекрестились, заговорили.

– Догадываешься ли, брат, о чём речь поведу? – спросил Гермоген.

– Как могу яз читать мысли твои, владыка?

– Ведом ли тебе замысел боярский?

– Шуйский сказывал.

– Смирился ли он?

– Ожесточён.

Патриарх вздохнул:

– Неисповедимы пути Твои, Господи. – И перевёл разговор: – А вздумали бояре звать на престол Владислава.

Яз на то согласия не даю, но они вопреки моей воле и настояниям посольство к Жигмунду ладят. Взял ли в разум, к чему речь веду?

Митрополит поклонился:

– О том, владыка, намерился с тобой совет держать. Благослови.

Гермоген лицом посветлел:

– Иных слов не ждал. Знаю, на горе великое и муки жестокие обрекаю тебя, но иному не доверю. Судьбу России и Церкви нашей вверяю тебе, Филарет. Владислав рода Жигмундова, а они верные латиняне. Коли же хитрости ради Владислав согласится веру изменить, не от сердца. Слуга он папы римского, и вслед за ним потянутся в Москву иезуиты, и не будет от них спасения. Уния ждёт нашу Церковь, а народ российский загонят в униаты. Не допустим до того, брат Филарет. Именем Господа наставляю тебя на путь истинный.

Хлопотные дни у Захара Ляпунова. Отъезжая из Москвы, Прокопий наставлял:

– Шуйский на нашей совести. Мы его от Болотникова спасли, нам его и скидывать. Однако с новым царём нам бы промашки не допустить.

Высказался Прокопий и подался в Рязань. А как Захару быть? Кого ныне в государи сажать: Владислава ли, Димитрия, а может, Голицына? Эвон, зазывал Захара, умасливал. Вы-де, Ляпуновы, всему дворянству голова и, коли я бы царствовал, в первой милости у меня хаживали.

Но Захар не слишком доверял словам Голицына. Шуйский попервах мягко стлал, да на жёстком пробудились. А и от королевича что они, Ляпуновы, иметь будут? Однако за Владиславом сила. И князья Мстиславский, Воротынский, Шереметев за королевича...

Гадает Захар, куда повернуть, и решил слать к брату верного человека. Как Прокопий решит, то тому и быть...

Старший Ляпунов, ещё от брата вестей не получив, соображал: Голицыну государем не быть, на Шуйском ожглись; Владислава люд не примет, изведала Москва шляхтичей, сыта. Остаётся Димитрий. Его казаки уже подступили к Земляному городу, за Димитрия и чернь тянет. У него князья Трубецкой, Шаховской...

И надумал Прокопий вступить в переписку с князем Григорием Петровичем Шаховским.

Не в духе князь Мстиславский. С раннего утра всё не так: то воду горячую в мыленке подставили, то кашу подгорелую подали. Ко всему принял послание воровское ему, князю Фёдору Ивановичу.

Мстиславский спросил у холопа:

– Кто принёс?

Холоп придурковато осклабился:

– Дык дворянин.

Подателя письма не схватили, убежал, а холопа высекли, дабы умней был.

Уединившись, Мстиславский прочитал грамоту. Упрекал его самозванец в измене. Ты-де, князь Фёдор, память не терял бы и служил нам, как отец и дед твой, весь род Мстиславских, нам, Рюриковичам...

А ещё грозил: «Одумайтесь! Коли же разуму не въемлете, суд над вами, бояре, вершить стану строго, как казнил вас батюшка мой Иван Васильевич Грозный... Тогда враз вспомните Святое Писание; не мир принёс я вам, а войну...»

Мстиславский поёжился: страшно. Перекрестился, прошептал:

– Спаси и помилуй. Ну как ворвётся вор в Москву, сколь крови прольётся. Видать, приспела пора звать коронного. Уж лучше ляхи, чем разбойник и холопы взбунтовавшиеся...

Тем же днём собралась Боярская дума, и снова без патриарха.

Князь Засекин вспылил:

– Не пожелал Гермоген с нами думать, как государство крепить. Не пора ли ему вслед за Василием отправляться?

Мстиславский голос возвысил:

– Не о патриархе речь, бояре. – Повернулся к дьяку: – Читай воровскую грамоту.

Дьяк в лист уткнулся, забубнил. Тянут бояре шеи из высоких воротников, качают головами. Того и гляди горлатные шапки свалятся.

Воротынский выкрикнул недовольно:

– Ясней слова выговаривай, почто гундосишь?

Дьяк голос повысил.

– Чать, не глухие, не ори, – зашумели бояре.

И снова голос Мстиславского:

– Бояре, в одном спасение вижу: Владиславу скипетр вручить.

Загомонила Дума. Спорили долго, рядились, покуда на одном не сошлись: слать послов к Жигмунду.

Если бы у Шаховского спросили, какой самый счастливый для него день, он ответил бы: когда узнал о свержении Шуйского. Василий его злейший враг. Он отнял у него пять лет жизни. Григория Петровича именуют главным заводчиком всей смуты на Руси, и он этого не отрицает. В Путивле, где Шаховской был воеводой, он поднял мятеж против Василия, признал Болотникова главным воеводой над крестьянским войском, и если бы не дворянская измена под Москвой, давно бы не сидел Шуйский на царстве. Теперь, когда Василий в монастыре, Шаховской мечтает, как он вернётся в Москву и станет первым советником у царя. Григорий Петрович знает, что это самозванец, но он станет государем. Ведь был же первый Лжедимитрий? А кто большего почёта заслужил у нового царя, как не Шаховской? Разве вот князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, чьи казаки саблями достают Земляного города и поят коней в Москве-реке.

Из Рязани Шаховскому привезли письмо от Ляпунова, в каком Прокопий изъявлял готовность служить царю Димитрию. Князь Григорий с ответом медлил: отчего прежде Ляпунов за Шуйского держался, Димитрия вором звал? Не верит ему Шаховской. Сказал о письме Заруцкому, а тот – Лжедимитрию.

Самозванец поморщился:

– Кто предал единожды, предаст и вдругорядь. Хоть и говорят, повинную голову меч не сечёт, но с рязанцами повременим, да они и сами не торопятся: видать, выжидают, какой государь на Москве аукнет.

От одного постоялого двора к другому добиралась Марина в Коломну. В первом рыдване она, во втором – гофмейстерина с кормилицей, взятой из молодых калужских баб, и запеленутым царевичем.

Марину сопровождали казаки-донцы с Заруцким. Под самой Коломной Мнишек позвала атамана в свой рыдван. За оконцем оставались неухоженные поля, лесные массивы, озёра и редкие реки. Кони рысили, звенела сбруя, щёлкали бичи. Заруцкий поглядывал на Мнишек, ждал, о чём она поведёт речь, а та смотрела на атамана и думала: случись выбору между ней и Димитрием, с кем останется он? Заруцкий ещё в Тушине заверял, что предан ей. Атаман влюблён в неё, но насколько хватит этих чувств?

Однако Мнишек не о том спросила:

– Когда же Москва впустит царя Димитрия?

– Моя государыня, теперь недолго ждать. Не потому ли царь и велел привезти тебя в Коломну?

– Но разве бояре изменились? Прежде они не хотели признавать его.

– Когда нет Шуйского, государь не нуждается в боярской поддержке.

– Так ли? – Мнишек иронически усмехнулась.

– Моя государыня, царю Димитрию народ верен. Ему готовы служить дворяне. Рождественскую службу царица Марина будет слушать в Благовещенском храме.

– О Мать Мария, услышь мою молитву. Если слова твои, боярин Иван, сбудутся, проси, и я исполню всё, чего ты пожелаешь.

– Так ли, моя госпожа? А если это будет недозволенное? – Заруцкий заглянул Марине в глаза, но она не отвела взгляд.

– Дерзки слова твои, вельможный пан Иван, однако проси...

Когда Заруцкий уже сидел в седле и скакал обочь рыдвана, Мнишек была твёрдо уверена: казачий атаман останется ей верен, что бы ни случилось.

В Москве собирали посольство в Речь Посполитую. В Можайске коронный гетман готовился войти в Москву и для того выдвинул к Звенигороду Гонсевского; а староста усвятский Сапега хотя и получил указание короля подчиниться Жолкевскому, всё ещё гадал, кто скорее в Москву вступит: коронный или Димитрий.

Тяжко, ох как тяжко на душе у митрополита Филарета. Чует сердце: надолго, если не навсегда, покидает Москву. Молит он у Бога послать ему силы исполнить замысленное.

Перед дальней дорогой навестил родное подворье, долго бродил по пустым, гулким хоромам. Немногочисленной дворне наказал беречь дом, ждать хозяйку с детьми. В просторной горнице, где в старые, добрые времена при свечах собирались всей семьёй, митрополит отёр набежавшую слезу. Вон на той лавке у стола сидела жена, а рядом – дочь-подросток. Сын Мишенька взбирался на кованый сундук возле отделанной изразцами печи. В этой горнице сделал Мишенька первые шаги, Филарет мысленно поговорил с женой, детьми, попрощался с ними, дал им наказы...

Из своего подворья к брату Ивану перешёл. Обнялись. Младший Романов носом зашмыгал. Филарет помрачнел, отстранился:

– Почто хлюпаешь, Господь не без милости, авось живым вернусь. Уговор не забывай, при случае на Михаилу расчёт держите, о том исподволь боярам, каким веришь, внушай. По зёрнышку кидай, и даст всходы.

– Не доведи, Господи, королевичу власть отдать!

Лицо брата исказилось, напомнив Филарету о давнем ранении Ивана С той поры с ним иногда приключалась падучая. Митрополит положил ладонь брату на плечо, сказал, успокаивая:

– Оттого и еду к Жигмунду.

– Аль я не смекаю, потому и очи влажны, что в чужие земли отъезжаешь.

– Нет покоя на Руси, мается люд. Изначала истории не ведала такого Россия, разве что в ордынское разорение... В те лета разум осенил князей, единились они и скинули иго. Не оставит нас Всевышний и ныне. Ты же, брат Иван, семью мою опекай.

Они направились в хоромы. Жалобно, тоскливо поскрипывали под ногами рассохшиеся половицы. Иван Никитич сказал:

– Не гадал, сколь короткий срок отведён царствованию Василия.

Филарет прервал брата:

– И записано в Новом Завете от Матфея: всякое древо, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь. Аще завещал Иисус ученикам своим: не преступай клятвы. Так ли жил Василий?

ГЛАВА 5

Боярское посольство ещё и Москву не покинуло, а Станислав Жолкевский уже к городу подступил. Всполошилась Дума, запросили коронного, с чем на Москву идёт, тот ответил:

– Не крови ищу, с добром, ибо желаю видеть у вас на царстве королевича...

На переговоры с коронным отправились Мстиславский с Шереметевым и Василий Голицын. А с боярами поехали окольничий Мезецкий и думные дьяки Луговской и Телепнёв.

Жолкевский с ротмистрами и хорунжими встретили бояр на Новодевичьем поле, за Земляным городом, где накануне поставили просторный шатёр. Угощали гостей, пили за короля и королевича, за Московию и Речь Посполитую.

Седой раздобревший коронный, выпив изрядно, обнимал Мстиславского, приговаривал:

– Вельможный пан Фёдор мае друга!

Князь морщился, но терпел...

Разошлись за полночь, чтобы на следующий день начать переговоры.

С утра густой туман лёг на Новодевичье поле. Через щели пелена заползала в шатёр, где по одну сторону стола расселись коронный с панами, по другую – московское посольство.

– Вельможные Панове, – сказал Мстиславский, – земля наша в печали без государя пребывает, а как телу без головы быть?

– Разумно, князь Фёдор, дуже разумно, – кивал Жолкевский, – без царя погибель Московии.

Поддакивали паны:

– Правдивы слова твои, боярин, в разорении Русь, холопы в воровстве, самозванец того и гляди в Кремле очутится.

А Мстиславский продолжал:

– Имеем мы намерение просить на царство королевича.

Коронный довольно покручивал ус:

– Бог надоумил вас, бояре, доброго царя обретёт Московия.

Тут Шереметев вмешался:

– Но, вельможные Панове, Русь не примет Владислава, покуда он веры латинской.

Бояре закивали согласно, а Шереметев добавил:

– Пусть королевич веру нашу примет.

– То крулю решать, – отмахнулся Жолкевский. – А по мне вшиску едно – латинянин ли, православный.

– Мы к королю посольство наряжаем, для ряды, – сказал Голицын.

Паны зашумели:

– Станет королевич царём, то и веру вашу примет. А вам бы, бояре, с Речью Посполитой замириться. Как крулю сына к вам в Московию отпускать, коли меж нами война?

Коронный добавил:

– Круль без Смоленска мира не даст.

Шереметев вставил:

– Коль Русь королевича на царство призовёт, к чему Жигмунд Московию зорит? Король на порубежье хоругви привёл, города наши под себя взять норовит...

– То круля слово! – заговорили паны.

Думный дьяк Телепнев по знаку Мстиславского развернул свиток, а Мстиславский дождался тишины и заявил:

– Вельможные Панове, вот наши условия, на каких мы согласны королевича принять.

И прочитал зычно. Тут тебе и с Римом не сноситься, и жену-россиянку иметь, и веры латинской не держать, и ляхов в Москву не впускать в большом числе...

Паны вельможные взволновались, а Жолкевский руку поднял:

– Мы, Панове, без круля такого подписать не можем.

Мстиславский пожал плечами:

– Раз вы такого не подпишете, то как нам поступать, с чем к крулю ехать? Либо Жигмунд не желает выдать нам в короли сына своего? Так мы с тем и отъедем.

Бояре поднялись, а поляки загалдели. Жолкевский сказал примирительно:

– Вельможные Панове, мы повядомим, что нам круль повелит, альбо сами подпишем конвенции...

Неделю спустя, не дождавшись королевского решения, Жолкевский скрепил договор своей подписью. А в нём бояре предусматривали:

«Венчаться королевичу, как издревле самодержцы российские, от патриарха и духовенства церкви Греческой.

Владиславу чтить храмы, иконы и мощи, патриарха и всё духовенство, не лишать церковных имений, в духовные дела не вступаться.

Не допускать в России ни латинского, ни другого вероисповедания; никого не склонять в римскую и иную веру.

Быть верным добрым обычаям. Бояре и все земские и воинские чиновники должны быть только из россиян.

Поместья и вотчины неприкосновенны.

Правосудие вершить по Судебнику, а исправлять его может государь и дума Боярская и Земская.

Государственных преступников казнить единственно по осуждению царя с боярами. Без суда боярского никто не лишается ни жизни, ни свободы, ни чести.

Кто умрёт бездетен, того имение отдавать ближним его или кому он завещал.

Доходы государственные остаются прежние, а новых налогов без согласия бояр не вводить.

Крестьянам не переходить ни в Литву, ни от господина к господину.

Польше и Литве утвердить с Россией вечный мир и стоять друг за друга против всех неприятелей.

Ни из России в Литву и Польшу, ни из Литвы и Польши в Россию жителей не перевозить.

Торговле между обоими государствами быть свободно.

Королю осаду Смоленска снять и вывести войска из всех городов российских.

Всех пленных освободить без выкупа.

Гетману отвести Сапегу и других ляхов от Лжедимитрия и вместе с боярами принять меры для истребления злодея.

Коронному гетману стоять с войском у Девичьего монастыря и никого из своих людей без дозволения бояр в Москву не впускать.

Дочери сандомирского воеводы Марине Мнишек ехать в Польшу и не именоваться государыней московской.

Великим послам российским отправиться к королю Сигизмунду и бить челом, да креститься Владиславу в веру греческую»...

Поставили коронный гетман и Мстиславский печати, разъехались...

Прочитал Сигизмунд условия договора, разгневался:

– Вельможный канцлер Лев, мы не согласны на условия московитов. Пусть позовут москаля Андронова, он повезёт мою грамоту Жолкевскому. Он должен вступить в Москву и привести к присяге мне и королевичу бояр и чиновных людей. Отныне я стану именоваться королём Речи Посполитой и царём российским...

Получил Жолкевский королевское распоряжение, возмутился:

– Круль намерился стать царём московитов? Но москали не подданные Речи Посполитой. О Езус Мария, у нашего круля нема разума...

Розовощёкий, белокурый гетман Гонсевский, пряча отвисший бритый подбородок в расшитый серебряной нитью ворот кунтуша, мысленно согласился с коронным.

– Дьявол побери, – бранился Жолкевский, порушив конвенцию, мы потеряем Московию. Але москали захотят иметь ревностного католика Сигизмунда своим царём? Они согласны на Владислава Круль не трон получит, а войну, недруга Речи Посполитой. Нет, вельможный гетман Александр, мы не скажем московитам королевской воли, не порушим конвенций.

Слухом земля полнится.

Едва бояре подписали конвенции, как князь Засекин, в сумятице, кому служить, у самозванца побывал, рассказал, о чём Мстиславский с Жолкевским уладились.

Обратной дорогой Засекин едва от ватажников отбился, спас быстрый конь.

Уехал князь от Лжедимитрия, а тот немедля нарядил к коронному атамана Заруцкого. Посулил самозванец словом царя Димитрия выдать Сигизмунду из российской казны триста тысяч рублей да сто тысяч Владиславу, а Речи Посполитой платить в течение десяти лет по триста тысяч. Щедр самозванец за российский счёт!

А ещё обещал Лжедимитрий завоевать для Речи Посполитой Ливонию у Швеции и не держаться за Северскую землю, что означало отдать королю Смоленск с порубежными городами. Ещё ни один великий князь московский, тем паче государь российский, не изъявлял такой вассальной покорности, на какую готов был самозванец, дабы сесть на престол.

Станислав Жолкевский Заруцкого принял, но ответом Лжедимитрия не обнадёжил:

– Егда круль пошлёт к царику послов, они и отповедают волю Сигизмунда, я ничего не обещаю...

От имени короля побывал у самозванца гетман Гонсевский. Лжедимитрия с Мариной он застал в монастыре Николы на Угреше.

Королевского посла ввели в полутёмную монастырскую трапезную. Лжедимитрий сидел в кресле архимандрита, а по правую и левую руку от него стояли Трубецкой, Заруцкий, Шаховской, Сапега и другие воеводы и атаманы.

А накануне Гонсевский передал Сапеге письмо канцлера, сказав при том:

– Московия есть царство от Речи Посполитой, и тебе, Ян Пётр, не с цариком быть, а с коронным.

Сапега отшутился:

– Мои хоругви, вельможный пан Александр, на половине дороги между коронным и цариком...

– Вельможный гетман, – спросил Лжедимитрий, – здрав ли король?

Гонсевский надменно посмотрел на самозванца:

– Круль в здравии, и тебе бы прибыть к нему со смирением, а за то обещано тебе в удел Гродно либо Самбор.

Приближённые самозванца на Димитрия смотрят: дерзко говорит посол. Вспылил Матвей Верёвкин:

– Не милостью Жигмунда царствую я, а правом родительским. По мне же милее изба крестьянская, нежели хоромы круля. О том и передай своему крулю.

Гонсевский попятился. Из двери, что вела из трапезной в поварню, выбежала Марина с искажённым от гнева лицом:

– Вельможный пан Александр, разве ты холоп круля, что лаешь на царя Димитрия? Круль мовит: Речь Посполитая в поединении с Московией. Так отчего круль мир порушил и войной пошёл? Альбо Сигизмунд не мае шляхетского гонора?

Гонсевский, пятясь к двери, бранился:

– Я шляхтич, холера ясна!

А Мнишек, наседая, бросала зло:

– Чуешь, пан Александр, цо я мовю, венчанная на царство московское? Поведай крулю, нехай уступит царю Димитрию Краков, а в знак милости возьмёт от него Варшаву.

Последнее Марина выкрикнула уже вслед выходившему из трапезной Гонсевскому.

Шаховской с Трубецким переглянулись: не ждали такого от Марины, а Заруцкий воскликнул:

– Я слышу речь государыни!

Сапега поднял палец:

– Цо есть царица, вельможный пан Иван!

Над Звенигородом давно спустилась ночь, а жизнь в стане коронного гетмана не стихала. Шумно и весело в таборе маркитанток. Часть этого бойкого племени, оторвавшись от своих подруг, осевших в королевском лагере под Смоленском, перекочевала к Звенигороду. Добрались, пренебрегая опасностями, разбили свой цветастый табор. Выпрягли, стреножили коней, подняли оглобли и дышла фургонов, и развернулась бойкая торговля.

Потянулись в табор паны с добычей. Днём здесь всё напоминало ярмарку, горластую, зазывную, а ночами горели костры, играла музыка, паны бражничали и веселились с беспутными и щедрыми на ласки бабёнками, расплачиваясь за всё всякой добытой рухлядью.

Случалось, наезжали к маркитанткам шляхтичи из отряда старосты усвятского Сапеги, поднималась стрельба, паны хватались за сабли, визг и злая брань висели над Звенигородом.

Вспоминая молодость, заходил в табор и коронный. Едва появлялся, как навстречу устремлялась самая проворная красавица со стульчиком и жбаном вина. Выпьет Жолкевский, посадит молодку на колени и, поцеловав, сетуя на годы, удаляется, усмехаясь в усы. Ему ли, чья жизнь прошла в седле, удивляться бродячему маркитантскому табору. Без него войско отяготится добычей и потеряет боеспособность и маневренность...

Коронный торопил время. Он рвался в Москву, пока боярам не стало известно о замысле Сигизмунда. Но прежде чем войти в город, Жолкевский должен отбросить от Москвы самозванца и исполнить королевский наказ – привести в повиновение Сапегу.

Станислав Жолкевский ждал, когда Москва пошлёт стрельцов на самозванца, – тогда заиграют походные трубы и гусары коронного оседлают коней.

Всю ночь лил дождь, и земля уже не принимала влаги. Андрейка слышал, как она плакала, будто малое дитя, всхлипывала и пищала. Где-то далеко поблескивала молния и глухо рокотал гром.

Не спала, ворочалась Варварушка. Спустив ноги с полатей, Андрейка спрыгнул на мазанный глиной пол, вышел в тёмные сени, открыл дверь. Пахнуло свежестью, по лицу секанули косые струи. Андрейка прислушался. Шумел дождь, шелестела Отяжелевшая листва, а за деревней недовольно ворчала выползшая из берегов река. В такую пору она бурлила и вертела на ямах, а в её мути неслись коряги и разный хворост.

К утру небо очистилось, установилась ясная погода, и поднявшееся солнце заиграло многоцветно, выгрело.

К обеду Андрейка, взяв берестяной туесок, отправился в ближний лес, где накануне он обнаружил в старом дупле борть.

Тёплый ветерок и солнце уже сделали своё, земля подсохла, взялась корочкой. Под лаптями она мягко подминалась, идти было легко, приятно. На душе у Андрейки радостно, день ему удавался; с утра вытащил на заброшенный с вечера крючок сомика, теперь вот за мёдом шёл...

Борть оказалась с заполненными сотами. Не голодные пчёлы встретили Андрейку беззлобно, да и брал он по справедливости, не грабил, срезал только часть, прикинув на глазок, чтобы осталось пчёлам в зиму и борть к следующему сезону не вымерла с голода...

К вечеру, довольный, возвращался домой и не знал, какая беда ждёт его. В отсутствие Андрейки нагрянули в деревню польские фуражиры, очистили клети, выгрузили зерно и убрались, сведя со двора и Варварушкину коровёнку, а сама Варварушка едва спаслась от шляхтичей.

Ещё за околицей учуяв крики и плач, Андрейка догадался, беда приключилась, а когда узнал, сел на лавку, задумался. Нет, не спрятаться Андрейке в деревне, когда народ горя с лихвой хлебает. Ране от своих бояр и дворян, а ныне ещё от шляхты. Вон, до самой Москвы Речь Посполитая достала.. А как всё у Андрейки ладно получалось: и жена добрая, и хлеб сеял, и хозяйство вёл...

Встал, обнял Варварушку:

– Прости меня, но должен я покинуть тебя. Негоже мне от общей беды скрываться, когда народ мыкается. Побьём недругов – вернусь к тебе...

Оставляя после себя помётный след, проехал конный авангард из московских дворян, а вскорости показалось и стрелецкое воинство. Пылили полки, покачивался лес бердышей и пищалей. Московские стрельцы брели неохотно, переговаривались, на жизнь сетовали:

– За службу шиш показывают, а самозванца воевать: «Стрельцы, иде вы?»

– От огородов, ровно от пуповины, оторвали.

– Капусту скоро квасить.

– Рано, пускай до морозов выстоит.

– Митька, а Митька, ты давеча кабанчика завалил?

– Почём знаешь?

– Визг на всю Ильинку раздавался, и смолятиной тянуло. Мясцом бы угостил.

– Своих голопузых полна изба.

– Эк, ребятушки, а моя благоверная лук вырастила – утром куснёшь, до обеда слёзы утираешь.

– Слышь, Васюхан, чтой-то Петька-купчик вкруг твоей жёнки петляет, никак, торгуется?

Высокий стрелец с выбившимися из-под шапки с остроконечной тульёй рыжими космами, переложив пищаль с плеча на плечо, отшутился:

– Моей есть чем торговаться, не чета твоей, сухозадой.

Хохочут стрельцы:

– Ай да Васюхан, оно и впрямь, от твоей жёнки не убудет, разве что прибудет – гладка, и голодуха не берёт.

– Сколь ты детишек настрогал?

– А почто ни одного рыжего нет?

Кособочась в седле, проскакал Мстиславский, а с ним второй воевода Андрей Голицын. Покосился Мстиславский на стрельцов: эко ржут, ровно жеребцы стоялые, ему бы их заботы. Мстиславский с коронным уговорились сообща на самозванца выступить: князь Фёдор Иванович Трубецкого побьёт, а Жолкевский поучит Сапегу.

От Москвы и до Коломенского, где встали полки Трубецкого, вёрст двадцать. Коли бог даст, то князь-воевода решил в полпути дать стрельцам передышку, а назавтра бой принять...

На Москве о будущем царе Владиславе разговоры, не всё боярское решение одобряют: ляхов-де на Русь наводят! Но бояре на Думе так решили: уж лучше королевич, чем самозванец и власть воровская...

Патриарх боярам перечит, Шуйского на царство требует, пострижения не признает. Однако нынче воинство самолично благословил.

Есть и бояре, какие королевича не желают, но то невелика печаль, смирятся...

Конь под Мстиславским идёт резвой иноходью, не мешает думать. А мысли одна за другую цепляются, тянутся цепочкой. Понимает князь Фёдор: коли не найдут бояре общего языка с Гермогеном, не поддержит их люд московский. Одно и обнадёживает Мстиславского: когда Владислав веру переменит и поклонится патриарху, оттает сердце Гермогена. Не знал и не догадывался князь Фёдор Иванович, а коронный скрыл, что Сигизмунд сам вознамерился сесть на царство. Жолкевский верно высчитал, от королевской затеи не жди добра...

Бояре, какие Владислава не приемлют, винят Мстиславского, а он ли первым на королевича указал? Поди, тушинцы Михаила Салтыков да вертихвосты Хворостинин и Рубец-Масальский, а с ними вкупе Плещеев и Никитка Вельяминов с дьяками-прожогами Грамотиным и Чичериным королю Жигмунду челом били...

Перевёл Мстиславский коня на шаг, повод ослабил. Голицын ровно мысли князя прочитал:

– Ну коль Владислав овечкой прикидывается, да опосля волком зубы оскалит, рыкнет, а то и куснёт?

– Не бередь душу, князь Андрей, – Мстиславский сделал ладонью движение, будто смахивает пелену с глаз. – У самого на душе кошки скребут. Может, иное посоветуешь? Ведь нам, всей думе Боярской ответствовать за Россию!

– Кабы знал!

– То-то и оно. К какому берегу приставать, чтоб смута затихла? На бочке с пороховым зельем сидим...

Ехали весь день. К вечеру Мстиславский объявил большой привал, огородились турами, выдвинули огневой наряд, выставили караулы.

Ночь прошла спокойно, а на рассвете московских воевод разбудил гонец из авангарда с донесением: самозванец покинул монастырь Николы на Угреше, а Трубецкой вывел казаков из Коломенского и в походном порядке направил к Коломне.

Мстиславский вздохнул с облегчением, сказал Голицыну:

– Воротим и мы стрельцов в Москву...

В Николином монастыре спешно грузили на возы рундуки со скарбом, в громоздкую колымагу закладывали лошадей, суетилась челядь. Из келий выглядывали монахи, крестились:

– Слава Тебе, Господи, покидает самозванец обитель. Вор и пьяница, а не царь. И царица его бесстыжая, за стол в трапезной лезла, лба не перекрестив, на богослужения не являлась...

За монастырской оградой казаки-донцы разбирались по сотням, слышались негромкие команды.

Во дворе переминался с ноги на ногу самозванец, одетый в однорядку, под которой плотно облегал тело становой кафтан. Лжедимитрий ждал Марину, нетерпеливо поглядывая на дверь. Рядом с самозванцем стоял Заруцкий в синем жупане, подбитом серым каракулем, и в каракулевой папахе.

Атаман говорил:

– Сапега, сучий сын, не токмо от боя с коронным уклонился, но и заявил готовность служить королю.

У Лжедимитрия лицо опухшее, измятое, бросил раздражённо:

– Сапега – лях, а почто русич Трубецкой, ещё Мстиславского не видя, хвост поджал?